Владимир Салимон

 

* * *

Когда Вселенная до точки

сжимается, и ты не в силах

ни слова написать, ни строчки –

слабеет мысль, кровь стынет в жилах.

 

Представь себе – листва кружится!

Кружись и ты, лети за нею,

ища куда б тебе прибиться,

свою окончив одиссею.

 

Быть может, здесь в лачуге бедной

тебя ждет верная супруга,

и тетива звучит победно

тобой оставленного лука.

 

Ты – царь и бог в глазах мальчишки,

который спину прикрывает

тебе, как на картинке в книжке,

что держит щит и меч сжимает.

 

Крепки мальчишеские руки,

и зорок глаз.

Не ради славы –

за поношения и муки

он ищет на врагов управы.

 

 

* * *

Ничего не постоянно,

разве что 17 граней

у граненого стакана,

за окном – простор бескрайний.

 

На который, если долго

смотришь, то в глазах двоится,

в сердце острая иголка

может вдруг пошевелится.

 

И колючее стальное

остриё пронзит, как спица,

существо твое живое,

что тоскует и томится.

 

как за каменной стеною,

за броней моей фальшивой –

за улыбкой напускною,

то несчастной, то счастливой.

 

 

* * *

Проснуться с ясной головой

и легким сердцем.

День начать

с того, что тихо над тобой

склонившись, в лоб поцеловать.

 

Начать с того, что отложить

нельзя на после, на потом –

ни досказать, ни долюбить,

ни осенить себя крестом,

 

раздвинув шторы на окне,

в рассветных сумерках, в мороз

увидев дятла на сосне,

который, как каменотес

 

замшелый розовый гранит,

должно быть, в этом есть нужда,

сосну замерзшую долбит.

Стахановец. Герой труда.

 

 

* * *

Он сегодня спит в подъезде.

Всё указывает в нем –

в каждой позе, в каждом жесте –

на трагический надлом.

 

Кое-как на подоконник

влез, себе соорудив

из ушанки подголовник,

и рукой глаза прикрыв.

 

Словно хочет он от света

заслониться, но никак

защититься от навета.

Стиснул зубы, сжал кулак.

 

В локте согнутой рукою

прикрываясь, он готов

к жаркой схватке, к битве, к бою

с целым полчищем врагов.

 

 

* * *

На зов пионерского горна,

что ветер донес из полей,

откликнулось что-то покорно

в душе огрубевшей моей.

 

Так в сумерках старая псина,

заливистый лай вдалеке

услышав, а не беспричинно,

скулит на своем тюфяке.

 

И дать ни один академик

не может ответ – почему

она, как ее неврастеник-

хозяин, уставясь во тьму,

 

часами лежит неподвижно

и слезы горячие льет,

когда на реке еле слышно

трещит и ломается лед.

 

 

* * *

Солнце низкое настолько,

что, гоняя голубей,

ткнуть шестом его легонько

можно, можно – посильней.

 

Чтобы сдвинуть с мертвой точки,

чтоб быльем не поросли

эти черные денечки,

чтобы мы вздохнуть смогли.

 

Как мальчишечки, которых,

оглушив взрывной волной,

завалило в тесных норах

потом пахнущей землей.

 

Тучной, жирной, плодородной,

тяжкой, так как чернозем

лишь на грядке огородной –

мягок, легок, невесом.

 

 

* * *

Аблеухов слышал «У….!»

При гнилой, сырой погоде

эту чертову дуду

я сегодня слышу вроде.

 

Что-то слышу я во тьме,

что сгущается над нами.

Мысли черные в уме

свет мне застят облаками.

 

Интересно, кто-нибудь

слышит нечто наподобье

раздирающего грудь

крика, причитанье вдовье?

 

Лязг затворов? Стук сапог?

Свист разбойничий во мраке?

Если нет, храни нас Бог,

спящих сладким сном в бараке.

 

Спи, невинная душа.

Жизнь – пуста и никудышна.

Ты же – чудно хороша! –

Ангел шепчет еле слышно.

                                                            26.09.