Владимир Салимон

* * *
Земля вокруг зашевелилась,
когда живая сила в ней
от зимней стужи пробудилась
и прет теперь из всех щелей.

Ростки травы, жуков личинки
торопятся опередить
друг дружку в честном поединке,
поскольку всем охота жить.

В борьбе за жизнь как все похожи!
В пылу сраженья, как змея,
готова вылезти из кожи
лозы зеленая струя.

Она фонтаном из-под снега,
как под напором кипяток,
бьет, где наметилась прореха, –
подтаял грунт, осел ледок.

* * *
Старался вида не подать,
что дальше собственного носа
не вижу,
но взгляни в тетрадь,
как в ней слова я ставлю косо.

Как флотоводец, что забыл
судовождения законы,
и ветер на бок положил
трехмачтовые галионы –
тяжеловесные слова.

Слова помельче – днищем кверху
перевернул,
швырнув сперва
на скалы слово-маломерку.

* * *
Так задумчивы и тихи
бабки с кошками в окошках,
как на черных досках лики,
потускневшие немножко.

Лоб крещу я ненароком
встретившись глазами с ними,
словно в храме одиноком
с мучениками святыми.

И становится мне сладко
на душе от встречи этой.
Светит лампа, как лампадка.
Стол в саду покрыт газеткой.

Ветер край газеты треплет,
словно парус на просторе
раздувает,
как окрепнет,
унесет кораблик в море.

* * *
Ходуном ходили стены дома,
как при катастрофе планетарной,
из-за близости аэродрома,
автотрассы, станции товарной.

Так или иначе, но зависим
мы от самолетов расписанья,
как мы пишем, чувствуем и мыслим
от вагонов ржавых громыханья.

А зависимость такого рода
что-то вроде рабства в Древнем мире,
когда раб таскает год от года
камни тяжеленные, как гири,

строит храмы, крепостные стены,
пирамиду выше Эвереста,
втихаря лелея план измены,
слабое отыскивая место.

* * *
Весна была столь долгожданной,
полна молодеческих сил,
что, как об отчизне державной,
я в миг о зиме позабыл.

С весной, словно с девою юной,
себя не жалея ничуть,
сходился, любовник безумный,
целуя ей руки и грудь,

ее ароматы вдыхая,
окно распахнув широко,
безропотно ей потакая
проникнуть в себя глубоко.

Я чувствовал, что между нами
идет перекрестный обмен,
и как молодею годами,
и как поднимаюсь с колен.

* * *
Навроде свежего червя,
что глупых рыбин соблазняет,
в кромешной тьме – свет фонаря,
умерших души привлекает.

Когда по саду с фонарем
идешь, боясь с дороги сбиться,
вокруг тебя к плечу плечом
сонм сумрачных теней толпится.

Как много горестных потерь
в их списке значится огромном.
Я многих помню, чьи теперь
томятся души в царстве темном.

От плевел зерна отделить,
должно быть, не доходят руки.
Как тут от ужаса не взвыть,
не возопить:
Держитесь, други! –
узрев на что походит ад.

На легендарную Бутырку,
где без разбора все сидят:
лицо в лицо, как под копирку!

* * *
Снегопад выходит за границы
места, отведенного ему,
он уже добрался до столицы
и в Москве затеял кутерьму.

Началось внезапно – вьюжит вьюга,
поднялась пурга, метет метель.
Транспорт встал.
Трамвай, сошедши с круга,
перекрыл движенье, сев на мель.

Такелаж студеный ветер треплет.
Склянки бьют.
Трамвай идет ко дну.
Как корабль, он катастрофу терпит,
погибает в ледяном плену.

Чудом уцелевшие матросы,
чтоб согреться, развели костер.
В зареве костра видны торосы,
а вдали – вершины снежных гор.

* * *
Распутники, ничем не выдавали,
что за игру мы скрытую ведем,
когда диван раскинувши, нас клали
на нем с сестрой троюродной вальтом.

А между тем два юных сильных тела
влекло друг к другу, гнуло в хлад и зной,
худые ноги наши то и дело
переплетались в ярости слепой,

как змеи, что явились из пучины,
чтоб задушить в объятиях детей,
неведомые миру исполины,
что гнезда вьют себе на дне морей.

Они, шипя, скользят под простынями,
играючи покусывают нас
и хлещут нас без устали хвостами
по спинам, по бокам за разом раз.

Ласкают плоть, покрывшуюся нежным,
едва заметным кое-где пушком,
взгляд услаждая телом белоснежным
и темным треугольным островком.

* * *
Наутро океан воздушный
разбушевался,
самолет
дотоль вполне рулю послушный,
бросало, как на море плот.

Что чувствовали пассажиры,
на нем летящие?
Слышны
несчастным людям звуки лиры,
когда они обречены?

Иль трубы ангельские, звуки
все остальные заглушив,
поют, трубят в часы разлуки
один божественный мотив?

Когда «Прощание славянки»
звучит, мне видится перрон
на незнакомом полустанке.
И уходящий эшелон.

Поручик, запоздав, не в силах
его догнать, через кусты
бежит, бежит.
А на могилах
солдатских – черные кресты.