Владимир Хазан

Переписка Гершона Света с Жозефиной и Лидией Пастернак

 

Дружеские отношения скрепляли Гершона Света с четой Пастер-нак – живописцем Леонидом Осиповичем (1862–1945) и пианисткой Розалией Исидоровной (урожд. Кауфман; 1868–1939), а после смерти обоих – с их дочерьми, Жозефиной (1900–1993) и Лидией (1902–1989). Несколько публикуемых ниже писем из переписки Света с Жозефиной Леонидовной и Лидией Леонидовной не содержат какой-то особо значительной информации, однако они не лишены известного интереса прежде всего с точки зрения той биографической реконструкции, на которую нацелена данная публикация в целом, а также изучения исторического контекста, в котором творческое наследие Пастернака-художника продолжало свое существование после его смерти.

Свет познакомился с Пастернаками в берлинские времена, что нашло отражение в его статье «У Л. О. Пастернака: К открытию его выставки в Берлине», опубликованной в рижской газете «Сегодня»^[1]:

 

Я сижу в светлом просторном ателье Леонида Осиповича Пастернака. Через несколько дней открытие выставки его полотен и рисунков в популярной в Берлине выставочной галерее Гартберга. На столах, полу и стульях громоздятся обрамленные холсты разных размеров. На большом мольберте еще сохнут свежие краски только что специально к выставке законченного портрета берлинского банкира С. с женой и кругом развешаны десятки зарисовок, мечтательно-изящных пастелей и нежно-ласковых акварелей.

Этот 65-летний могикан классической русской живописи, несмотря на свой весьма солидный возраст, бодр и свеж, как юноша. С завидной легкостью и чисто молодой энергией и горячностью он беспрерывно перебрасывает и переставляет с места на место свои часто довольно увесистые картинные рамы и полусерьезно-полунасмешливо жалуется мне на трагикомизм своего положения:

– За последние годы у меня набралось свыше 250 новых работ.

Я сам, признаться, не знал, что я столько успел сделать за это время. Я начал приводить в порядок к выставке всё мною написанное, застеклил, обрамил свои вещи и сам ахнул от этого количества полотен, которого я и сам не подозревал. Теперь я в недоумении и не знаю, как выйти из этого положения. По существующей традиции т. н. «коллективных выставок», по условиям размера галереи и, наконец, по чисто практическим соображениям я могу выставить 70-80 вещей, т. е. чуть меньше одной трети всех моих новых работ. Между тем за одну мою поездку по Палестине в 1925 г. (Нужно: 1924. – В. Х.) в экспедиции популярного издателя прекрасной «Жар-Птицы» Александра Когана я сделал около 100 набросков, которые одни могли бы заполнить целую выставку.

В углу на специальном постаменте высится большой масляный портрет яснополянского гения. Пастернак любовно показывает мне этот портрет Толстого, который он только что закончил и с несколькими десятками других зарисовок Толстого посылает в Москву в толстовский музей, подготавливающий сейчас большую толстов-скую выставку к осени 1928 г. – столетию со дня рождения Толстого.

Среди этих работ есть один раритет, никогда еще нигде не выставленный и не репродуцированный. Это – зарисовка прихода Толстого к известному русскому философу Федорову в помещении библиотеки Румянцевского музея, где Федоров состоял библиотекарем.

Толстой часто посещал Федорова и тут за библиотечным прилавком вел с ним нескончаемые беседы на религиозно-философские темы. Частым участником этих бесед был также и Владимир Соловьев. Пастернак запечатлел именно такой момент общей беседы. Федоров сурово сидит у библиотечного барьера с обычно заложенными в рукава руками. Сбоку пламенеют горящие, вдохновенные глаза Соловьева, и против обоих задумчиво стоит в мужицком кожухе яснополянский мудрец.

Невольно наш разговор начинает вертеться вокруг имени Толстого, и я задаю Пастернаку естественный вопрос, как это случилось, что Толстой именно ему – тогда еще совсем молодому начинающему художнику-еврею – поручил такую почетную и ответственную работу, как иллюстрирование «Воскресения».

– Еще задолго до «Воскресения», – рассказывает Пастернак, – я иллюстрировал для журнала «Север» «Войну и мир», которую этот журнал давал в качестве приложения. Толстой меня еще тогда лично не знал, но, как мне передавали, он моими иллюстрациями был очень доволен. В 1893 г. на весенней выставке передвижников в Москве была выставлена моя картина «Дебютантка», имевшая очень большой успех.

(Первый мой успех художника выпал несколько раньше на мою картину «Письмо с родины», которая приобретена Третьяковской галереей.)

Эту московскую весеннюю выставку посетил тогда Толстой, и кто-то из коллег меня ему представил. Толстой сказал мне несколько комплиментов по поводу моих картин и иллюстраций к «Войне и миру» и тут же пригласил меня к себе. Летом того же года Толстой пригласил меня снова в Ясную Поляну, и с тех пор мы с женой стали там частыми посетителями.

В 1898 г. Толстой задумал «Воскресение», весь доход с которого был предназначен в пользу духоборов. Во время одного визита в Ясную Поляну Толстой предложил мне взять на себя иллюстрирование «Воскресения», принятого тогда «Нивой» к печатанию. Я переехал на жительство к Толстому и с трепетом принялся за работу. Днем я читал свеженаписанные Толстым страницы, вечером за чаем мы сообща обсуждали характер иллюстраций, а в ночные часы я работал.

Как известно, почти все персонажи «Воскресения» писаны Толстым с живых людей. Когда я показал Льву Николаевичу мои первые этюды Нехлюдова, Толстой удивленно заметил:

– Удивительно… Ваш Нехлюдов на редкость напоминает того, с кого я его списывал.

Толстой работал тогда с поразительной интенсивностью. Издательство «Нива» его сильно торопило, и он почти ежедневно писал целую главу. Таким образом я в течение 6 недель сделал 33 иллюстрации. Меня эта спешка и сознание огромной ответственности взятой на себя задачи до того измотали, что я по окончании работы серьезно заболел.

Толстой был моими иллюстрациями очень доволен и на каждом рисунке ставил мне отметки, как гимназисту. Некоторые мои иллюстрации удостоились пяти с плюсом. Все оригиналы моих иллюстраций к «Воскресению» с толстовскими отметками на них находятся в московском музее. Эти карандашные пометки поныне еще очень хорошо сохранились.

Интересен следующий эпизод: сцену суда Толстой писал под определенным уклоном в сторону сатиры. Он мне это дал понять во время обсуждения плана этой главы, и я в своих иллюстрациях фигуры прокурора, судей и в особенности адвоката слегка каррикатуризировал.

Когда я принес эти рисунки на суд Толстого, он рассмеялся и заметил:

– Вы еще более дерзки, чем я…

Но еще более интересный эпизод произошел с моим рисунком «После экзекуции». Эта глава произвела на меня потрясающее впечатление. Целую ночь напролет я не сомкнул глаз и к утру принес Толстому мой готовый рисунок. Эта иллюстрация тронула Льва Николаевича до слез, и он растроганно жал мне руку и благодарил. Вдруг он схватился за голову и воскликнул:

– Что я наделал, что я наделал!! Я ведь вчера телеграфировал Марксу, чтобы всю эту главу выкинули. Но ничего! Я сейчас же телеграфно распоряжусь, чтоб главу вторично набрали и вставили в роман.

Можете себе представить мое положение. Я энергично запротестовал против изменения желания автора из-за помещения моего рисунка, но Толстой настаивал на своем. В конце концов мы помирились на том, что Толстой телеграфно прибавил несколько строк к предыдущей главе суда и тем сделал возможным помещение моего рисунка.

Это были счастливейшие дни моей жизни, и воспоминания об этих чудесных днях теперь еще живут в моей душе и часто кажутся мне каким-то волшебным сном.

Толстой часто бывал потом у нас в Москве в гостях. Когда впервые появилось трио Чайковского, у нас в доме устроили музыкальный вечер, и моя жена (ученица Лешетицкого^[2]) со скрипачом Гржимали^[3] и виолончелистом Брандуковым^[4] исполнили новое творение Чайков-ского. Толстой пришел на этот вечер со своими дочерьми Татьяной и Марией и очень внимательно слушал музыку. После концерта мы его – вегетарианца – кормили солеными огурцами и маслинами^[5].

Леонид Осипович водит меня дальше по своему ателье и бегло перечисляет те работы свои, которые он окончательно наметил для своей выставки. Тут ряд портретов, много интересных голов (Рахманинов, Шаляпин, Черниховский, Эйнштейн, философ Гершензон, Лев Шестов, вождь сионизма Н. Соколов), много масляных натюрмортов, пастелей, акварелей и графических рисунков. Бросается в глаза уйма палестинских видов, пейзажей и зарисовок с натуры, среди них выделяется по своей яркости и исключительной художественной правдивости прекрасная голова богатой бухарской еврейки.

Совершенно исключительное впечатление по колориту, нежности тонов и какому-то, я бы сказал, религиозно-мистическому налету оставляют пастернаковские виды Иерусалима.

Эта удивительная прозрачность воздуха, эта яркая синева ясного неба и палящая солнечность Святого Града переданы тут с совершенно исключительным мастерством.

 

В 1927 г. Л. Пастернаку исполнилось 65 лет, и, помимо приведенной, Свет посвятил ему еще статью «Проф. Л. Пастернак: К 65-летию известного еврейского художника», напечатанную в варшавской идишской газете «Der Moment»<^[6].

Семидесятилетний пастернаковский юбилей Свет отметил статьей «Леонид Пастернак – иллюстратор Льва Толстого (К его 70-летнему дню рождения)», которая появилась в варшавском идишском журнале «Literarishe blätter»^[7] (1932, n. 17, April 22, рp. 267-26^[8]). В этой статье упоминалась экспедиция группы художников, организованная и профинансированная издателем А. Э. Коганом, одним из участников которой был Л. Пастернак8. Экспедиция, в которую вошли приглашенные А. Э. Коганом еврейские художники из Парижа, Берлина и Нью-Йорка, состоялась весной 1924 г. (у Света, как и в приведенной выше статье, неверно указан 1925-й). Результатом этой экспедиции должна была стать выставка палестинских картин, издание красочных альбомов о Святой Земле и пр. Однако, как пишет автор,

 

...данные планы не осуществились. Лишь отдельные художники из этой группы выставляли палестинские пейзажи на своих персональных выставках, – этим дело и ограничилось. И только Леонид Пастернак сдержал свое слово. Он сделал во время этого путешествия более 100 эскизов и рисунков, и пять лет назад, к своему 65-летию, выставил все из них в Берлине. И у публики, и у критиков картины получили самый положительный отклик.

 

Столетний юбилей художника Свет отметил целым рядом статей, опубликованных на разных языках и в разных органах печати: статья «Hatsayar Leonid Pasternak – 100 shana le-huliadto» («Художник Леонид Пастернак – 100 лет со дня рождения») появилась в ивритоязычном нью-йоркском журнале «Hadoar»^[9], через несколько дней нью-йоркское «Новое русское слово» напечатало его статью «Леонид Пастернак: (К столетию со дня рождения)»^[10], наконец, статью «Памяти Л. Пастернака: К столетию со дня рождения» поместил тель-авивский русскоязычный журнал «Вестник Израиля»^[11]. Следует упомянуть еще одну статью, в которой Свет связал отца и сына Пастернаков – Леонида Осиповича и Бориса Леонидовича – в драматический для творческой жизни и судьбы последнего 1958 год^[12].

К сожалению, не все письма из эпистолярного диалога Света и дочерей Л. Пастернака сохранились. Так, было еще какое-то письмо Света Лидии Леонидовне относительно ее замечания, сделанного в газете «Times», что отец не был сионистом, и ее ответ ему. В упомянутой выше статье в журнале «Hadoar» Свет рассказывает об этом своем письме к ней, в котором говорилось о том, что в течение 11 лет дружбы с Пастернаком в Берлине он чувствовал в нем одного из тех редких евреев, кто сохранил в себе национальный дух. «Вы правы, – отвечала она, – но и в России русские люди чувствовали, что он один из них.» Не удалось обнаружить также письмо Света, в котором он перечисляет европейские издательства, в которые имело бы смысл обратиться с предложением об издании мемуарных записок Л. Пастернака (см. публикуемый ниже ответ на него Жозефины Леонидовны (конец июля – начало августа 1963), из которого становится очевидной эта лакуна).

Письма дочерей Пастернака печатаются по современной орфографии по автографам, хранящимся в CAHJP – The Central Archives of the History of the Jewish People. Gershon Svet Coll. (Jerusalem, Israel). – Рр. 360-448-452; письма Света – по автографам, хранящимся в HIA – Hoover Institution Archives on War, Revolution, and Peace (Stanford University, California, USA). Pasternak family papers.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. «Сегодня». № 286, 18 дек., 1927. – С. 5.↩

2. Лешетицкий Федор Осипович (Teodor Leszetycki, 1830–1915), польский пианист, композитор, педагог.↩

3. Гржимали Иван (Ян) Войтехович (Jan Hřimalý, 1844–1915), русский скрипач и музыкальный педагог чешского происхождения.↩

4. Анатолий Андреевич Брандуков (1856–1930), виолончелист, педагог.↩

5. Ср. в опубликованных воспоминаниях Л. Пастернака: «В начале 90-х годов Чайковский написал новое трио На смерть Великого артиста. Это трио имело большой успех в музыкальных кругах. Лев Николаевич, который избегал появляться в местах, где было много народу, перестал посещать концерты. Ему, как передавали нам Татьяна Львовна и Мария Львовна, очень хотелось послушать в интимном кругу это новое произведение, и мы предложили им устроить это у нас. Играли: фортепиано – моя жена; профессор Гржимали – скрипка; профессор Брандуков – виолончель. Ввиду тесноты нашей небольшой квартиры, были, кроме участников, Толстого и дочерей его, всего лишь 2-3 человека приглашенных. На моей акварели (которую потом лишь по памяти я исполнил) и запечатлен этот вечер, который оказался особенно удачным и в музыкальном отношении, и по доставленному Льву Николаевичу удовольствию. Помню также, что Лев Николаевич у нас поужинал (вегетарианский ужин), и, помню, ему страшно маслины понравились» (Пастернак, Л. О. Записи разных лет. – М.: Советский художник, 1973. – Сс. 180-181).↩

6. «Der Moment». № 129, June 5, 1927. – Рр. 6-7.↩

7. «Literarishe blätter». № 17, April 22, 1932. – Рp. 267-268.↩

8. Коган Александр Эдуардович (1878–1949), журналист, редактор-издатель ж. «Солнце России», г. «Копейка». Об этой экспедиции см. подробнее: Пастернак, Л. О. Записи разных лет. – Сс. 87-93; Пастернак, Л. О. Заметки об искусстве. Переписка / Сост.: Е. Б. и Ел. В. Пастернак; коммент. А. С. Алешина [et al.] / Именной указ. Т. Е. Беднякова и Ел. В. Пастернак / Москва: «Азбуковник», 2013. – Сс. 190-192, 597; Хазан, Владимир. «...Человек исключительного художественно-издательского формата» (Об Александре Эдуардовиче Когане) // «Лехаим» (Москва), 2007, № 9 (185), сент. – Сс. 91-93; Weissblei, Gil. In Search of a New Jewish Art: Leonid Pasternak in Jerusalem // Ars Judaica: The Bar-Ilan Journal of Jewish Art (Bar-Ilan University, Israel) / Ed. Ilia Rodov [et al.] , 2017, vol. 13. – Рp. 91-110.↩

9. «Hadoar». Vol. XLII, № 21, 1962 (1866), March 23. – Рp. 346-347.↩

10. «Леонид Пастернак: (К столетию со дня рождения)». – № 17921, 3 апр., 1962. – С. 3.↩

11. См. о нем ниже, в письмах А. Евзерова (Эйзера) Свету, включенных в настоящую подборку: № 30/31, март-апр. 1962. – Сс. 40-42; см. также прим. 5 к письму Света к Ж. Пастернак от 13 декабря 1960 г. и прим. 1 к письму Л. Пастернак-Слейтер к Свету от 9 октября 1963 года.↩

12. Свет, Гершон. Леонид Пастернак – отец поэта // «Русская мысль», 1958, № 1301, 9 дек. – С. 5.↩