Владимир Гржонко

 

Дом

Главы из романа[1]

 

Часть третья. САМОЗВАНЕЦ

 

    В официальных списках жильцов Дома Маша не числилась. Потому что жила в подвале, куда заселилась самовольно, по слухам, дав кому нужно «на лапу». Жильцы знали ее как Машу-из-подвала, которую за небольшие деньги приглашали помочь с уборкой и стиркой. Была Маша девушкой юной, энергичной и, кажется, неглупой, а квартиры жильцов убирала только по причине трудной жизненной ситуации. Но в чем именно состояла трудность, она поначалу не рассказывала. И хотя ходили слухи, что подрабатывает Маша не только стиркой да уборкой, на самом деле никто ее на этом не ловил, а потому и говорить тут было не о чем.

    А потом в Доме произошло сразу несколько событий. Сначала появился у Маши жених. Ну не то чтобы жених, а просто однажды увидели соседи, как жилец из двадцать четвертой квартиры Свинцов Савелий Венедиктович провожал Машу до самой ее подвальной каморки и при этом поддерживал за локоток, гордо глядя по сторонам. Маша вид имела смущенный и не знала, куда девать тут же во дворе подаренный ей Савелием Венедиктовичем букет цветов. Впрочем, букет довольно скромный.

    Тогда, в первый раз, соседи только покачали головами. Мало ли почему сильно немолодой уже Савелий Венедиктович мог подарить Маше цветы. Может, у нее день рождения. Да и, проводив Машу до дверей в подвал, Савелий Венедиктович отправился к себе и в тот день более ничем ее не скомпрометировал.

    Но когда в последовавшее затем воскресенье Савелий Венедиктович на глазах у всех пригласил Машу в кино, соседи заволновались. Заволновались, потому что всем было понятно: выйди Маша замуж – и всё, ищи-свищи тогда другую такую недорогую и аккуратную помощницу. Тем более что Савелий Венедиктович среди соседей слыл человеком неприятным и к тому же служил в милиции. То есть, как уточняли наиболее осведомленные жильцы, не в самой милиции, а только в паспортном столе. Во всяком случае, все в Доме, за исключением, пожалуй, Иеронима Петровича да Матрены Сысоевны, относились к нему с опаской и недоверием.

    И вот надо же было такому случиться, что именно Савелий Венедиктович начал откровенно ухаживать за Машей-из-подвала. Трудно сказать, что двигало этим суровым и прагматичным человеком. Возможно, соображение, что он уже немолод, да и не очень здоров, и преданная, обязанная ему всем жена оказалась бы очень кстати. Не какая-нибудь бойкая профурсетка из образованных, которых Савелий Венедиктович уже навидался, а именно такая, как Маша, – хоть и толковая, но простая и беззащитная. Однако нельзя исключить и того, что Савелий Венедиктович просто влюбился.

    Хотя всем было заметно, что ухаживания Маша принимала вяло и как бы нехотя, всё же она несколько раз сходила с Савелием Венедиктовичем в кино. А однажды видели соседи, как Маша прогуливалась с ним по бульвару. Причем вид у Савелия Венедиктовича был победительный. А в руках он нес большую, редкую по тем временам коробку конфет «Ассорти» и бутылку «Советского шампанского».

    – Да не кислятину какую-нибудь, а дорогое, полусладкое, – доверительно сообщил соседям вездесущий дядя Гоша. – Это не просто так, уж поверьте мне, старому бойцу любовного фронта.

    А потом Маша познакомилась с только что поселившимся в квартире сорок четыре Соломоном Ивановичем Козликом. Молодой и одинокий Соломон Иванович пригласил Машу помочь с уборкой. Она пришла. И тут сердце ее предательски дрогнуло.

    Была Маша девушкой разумной, пробивавшей себе дорогу в жизни самостоятельно. И хотя, как я уже сказал, кое-кто нашептывал за ее спиной всякое, хотела она, чтобы всё было по-честному.

    Она и уехала-то из своей деревни в город именно для того, чтобы всё у нее было как у людей. Потому что в деревне не получалось. Был там один… грузин заезжий. Шалвой звали. Тоже, кстати, смешное имя – Шалва. Как халва. Но богатый, сволочь. На собственной «Волге» к ним в колхоз прикатил. Вел он с председателем какие-то свои темные делишки. А был этот Шалва весь из себя страшный, как черт. Волосатый, шерстью покрыт, носище торчит, морда вся синяя – то ли спьяну, то ли от небритости. Прям дрожь берет, как вспомнишь.

    Так вот, приходит как-то вечером к Машиным родителям Иваныч, председатель колхозный, и говорит, что, мол, так и так, Шалва Георгиевич ее к себе зовет. Говорит, а сам глаза отводит. Ну, тут всё понятно. Маша уж знала, зачем к Шалве по вечерам девок зовут. Правда, что есть, то есть – потом Шалва всех их одаривал. Лидке, дочке Сапронихи, даже телевизор купил, не пожадился. Единственный телевизор на всю деревню, между прочим. Радиоприемники еще кое у кого имелись, а вот телевизор… С таким приданым любой замуж возьмет, не посмотрит, что после Шалвы. Да и с Иванычем никому в колхозе отношения портить не хотелось. Так что девки, да и родители их, обычно были не против.

    Но Маша не хотела ни телевизора, ни золотого колечка с цветным камушком, ни новых туфелек-лодочек. Противный был этот Шалва. А если совсем честно, то даже и не в том дело. Шалва любил, чтобы девка совсем нетронутая была.

    А у Маши к тому моменту уже случился грех. Дура, что и говорить. Одноклассник Ромка уломал, подлец. Отец Машин, Егор Фомич, если бы узнал, убил бы. Тем более, что Шалва теперь за нее и копейки не дал бы. Вот и вынуждена была Маша в тот же вечер тайком сбежать в город. Сначала на вокзале ночевала, оголодала совсем. Поневоле пришлось с милиционером вокзальным путаться. Прямо в опорном пункте милиции, на лавке. Потом, правда, нашелся бывалый человек, рассказал ей про Дом.

    Впрочем, кому теперь дело до Машиного прошлого? Было и было. Никого это не касается. Только вот не складывалось у Маши так, как мечталось. Савелий же Венедиктович своей настойчивостью напоминал Маше того вокзального милиционера, с которым хочешь не хочешь, а приходилось иметь дело.

    А вот с Соломоном Ивановичем всё случилось иначе. Была ли это любовь с первого взгляда? Этого Маша не знала. Она вообще плохо разбиралась в таких вещах. Ей, как я уже говорил, выживать нужно было. Но сердце ее дрогнуло. То есть, дрогнуть-то оно дрогнуло, но разбрасываться собой Маша тоже не желала. Кроме того, был же еще и Савелий Венедиктович. И его пока что тоже не следовало сбрасывать со счетов. Но своим обостренным в житейских передрягах женским чутьем поняла Маша, что и сама произвела впечатление на Соломона Ивановича. Вон как смотрит, аж щекотно!

    Справедливости ради следует сказать, что Маша-из-подвала действительно была хороша. Нежные, не нуждающиеся в помаде губы, высокая грудь, которую не портил даже мерзкий советский бюстгальтер, тонкая талия и длинные ножки с маленькими изящными ступнями… Да только ли это! Было в Маше еще что-то такое, от чего у Соломона Ивановича во рту сразу стало сухо, а руки, наоборот, сделались предательски влажными.

    Такое с Соломоном Ивановичем случилось впервые. Он смутился. Хотя не смущался даже нелепому несоответствию своего имени и отчества, из-за которого косились на него люди, перешептываясь за спиной о том, что Иваныч-то он Иваныч, да вот, поди ж ты, Соломон. Это как же понимать прикажете? Да еще и Козлик по фамилии. Но Соломон Иванович терпеливо объяснял, что покойный дед его, Давид Самуилович, назвал сына Иваном в нелепой надежде спрятаться от судьбы. Да куда ж от нее спрячешься? Особенно с фамилией Козлик… И сам же хохотал во весь голос.

    В общем, дослужился Соломон Иванович до должности заместителя начальника довольно большого отдела в каком-то страшно секретном научно-исследовательском институте. Был он хорош собой и пользовался благосклонностью женщин. Что скрывать, умел Соломон Иванович произвести на них впечатление.

    И даже имелось у него излюбленное местечко, рангом чуть пониже ресторана, но повыше обычной забегаловки. Именно туда водил обычно Соломон Иванович своих пассий. Наливая им крепленого вина, он так широко улыбался, был так неотразим, что казался всем – и умненьким коллегам по работе, и простодушным продавщицам из местного универмага, и просто подхваченным на улице хорошеньким девицам – особым, не таким, как все стальные мужчины… Чувствуя это, он и сам начинал верить в свою исключительность.

    А потом Соломон Иванович случайно обнаружил, что как две капли воды похож на древнеримского императора Марка Аврелия Севера Антонина. И в профиль похож, и анфас. Это смешное, в общем-то, сходство настолько потрясло Соломона Ивановича, что пусть и не сразу, но зародилась в его голове странная, просто фантастическая идея. Разумеется, проверить свою догадку он никак не мог.

    И хотя генетика в ту пору уже перестала считаться лженаукой и продажной девкой, исследования, которые подтвердили бы предположения Соломона Ивановича, далеко выходили за пределы его возможностей. Ну нельзя же, в самом деле, строить строгую научную теорию только на сходстве, пусть даже и абсолютном, да еще на том, что в студенчестве ему так легко давалась латынь. Та самая вульгарная латынь, на которой, если верить книгам, говорили древние римские граждане.

    Только и оставалось Соломону Ивановичу, что рассматривать свой профиль, для удобства приставив бритвенное зеркальце к большому зеркалу в дверце шкафа. И сравнивать с фотографией бюста Марка Аврелия Севера Антонина, найденной в учебнике по древнеримской истории.

    Разумеется, о своей теории Соломон Иванович никому не рассказывал, понимая, что выставит себя на посмешище. Да и вообще для советского человека и научного работника такие предположения были по меньшей мере неуместны.

    Увидев Машу, Соломон Иванович не только смутился, но и вдруг почувствовал, что у него, как у мальчишки, немного кружится голова. Он представил себе, что вот сейчас захлопнется дверь, и эта удивительная девушка исчезнет. Может быть, навсегда. Мысль о том, что живет Маша в подвале, в трех шагах от него, в тот момент как-то не пришла ему в голову. Сам не понимая, что делает, Соломон Иванович шагнул вперед и хрипло спросил:

    – Скажите, Маша, вы умеете хранить тайны?

    Удивленная его тоном, Маша кивнула. Соломон Иванович неверным шагом двинулся к книжной полке и достал учебник по истории Древнего Рима.

    – Тогда смотрите – и смотрите внимательно.

    Маша склонилась над учебником. Дрожащим от волнения пальцем Соломон Иванович указывал на бюст Марка Аврелия Севера Антонина. Маша послушно посмотрела на картинку. Сходство действительно было поразительным. Ну просто как будто с Соломона Ивановича этот памятник делали. Это надо же…

    – Как вы думаете, – продолжил Соломон Иванович, проникновенно глядя Маше в глаза, – о чем свидетельствует этот бюст?

    Маша покраснела. Слово «бюст» она понимала только в одном смысле и немного смутилась. Уж не предлагает ли он ей чего такого? Сначала-то бюст, а потом… Мало ли что это памятник из музея. Видела она, какие в музеях картинки висят.

    И пока она решала, как быть, Соломон Иванович вдруг оживился. Набравшись смелости, он стал выкладывать Маше свою теорию, согласно которой был он не просто сыном перебравшегося из еврейского местечка в город плотника и внуком балагулы. То есть, конечно, всё именно так. Но...

    – Вы понимаете? – с сюрпризом в голосе сказал Соломон Иванович. – Скажете, случайное совпадение? Да не может быть таких совпадений! Кроме того…

     Соломон Иванович понизил голос до шепота и, бесстрашно приблизив свое лицо к Машиному, рассказал, что это только лишнее подтверждение... Ведь, согласно семейной легенде, еще его прапрадед жил между Велебитом и Цетиной. Где это, он и сам толком не знает, но знает точно, что где-то недалеко от Италии. То есть на территории бывшей Римской империи. И вот теперь он думает, что его настоящие предки – римские патриции, принявшие иудаизм, бывший тогда среди свободных и широко мыслящих римлян очень модной религией.

    – Это уж потом, – Соломон Иванович скривил губы, – потом она стала настолько немодной, что... Ну, вы понимаете. А тогда... О, тогда всё было по-другому!

    Тут сердце Маши опять отчего-то всколыхнулось и заметалось, как будто предвещая то ли беду, то ли, наоборот, долгожданное счастье. Но, пометавшись, все-таки успокоилось. Да и то, что ей сердце слушать, она ж не доктор в поликлинике. Ей жизнь устраивать нужно. В общем, ушла Маша в тот день от Соломона Ивановича. Ушла, но пообещала свято хранить его тайну.

 

    Кто знает путь ветра, кто может постичь, как образуется плод любви, кто скажет, как поведет себя сердце девы? То самое, не пойми отчего всколыхнувшееся…

    А только пополз по Дому нелепейший слух. Любопытное эхо, стараясь ничего не упустить, с настойчивостью мухи кружило вокруг шушукавшихся во дворе сплетников.

    Эхо ли в том виновато или кто другой, но в результате история получалась совсем уж несуразная и даже политически вредная. Болтали теперь в Доме, будто является Соломон Иванович родной кровью страшно даже сказать кому. А то, что записан он, извините, евреем, так это еще доказать нужно. Никто с ним в баню не ходил. Может, просто подбросили его к евреям в младенчестве. Отсюда и отчество русское. С намеком. Дескать, чтобы не забывали, от кого он на самом деле произошел... И ахали, удивляясь, как же раньше-то сами обо всем не догадались.

    В общем, нелепый этот слух со скоростью лесного пожара пронесся по Дому. Однажды вечером Соломон Иванович столкнулся у фонтана с решительной Фирузой Махмудовной из двенадцатой квартиры, которая, хоть и шепотом, но напрямую спросила, правда ли, что он родственник того... ну, самого...

    В этом месте решимость оставила бедную Фирузу Махмудовну. Она только многозначительно задрала усеянный черными волосками подбородок и выпучила и без того огромные черные глаза.

    Соломон Иванович понял, что проболталась-таки Маша, и смутился. Его тайное, выстраданное и интимное оказалось у всех на виду. Он был к этому совсем не готов. Но по опыту знал, что в таких случаях лучше всего всё рассказать самому. Кроме того, безграничное благожелательное любопытство, ясно читавшееся на лице Фирузы Махмудовны, придало ему смелости, и Соломон Иванович заговорил.

    Фируза Махмудовна жадно слушала, цокала языком, изумленно поднимала кверху окрашенные хной ладони и качала головой. И поскольку добрая, но, увы, малообразованная Фируза Махмудовна мало что поняла из путаного рассказа о предполагаемом родстве Соломона Ивановича с римским императором Марком Аврелием Севером Антонином, а также об иудеях-патрициях, то в результате этого разговора слух разросся и пополнился новыми убедительными и животрепещущими деталями.

    Самым пикантным в этой нелепой сплетне было то, что, с одной стороны, получалось, будто бы был Соломон Иванович прямым наследником последнего российского императора Николая Романова, впоследствии жестоко расстрелянного большевиками вместе с семьей. А с другой, наоборот, оказывался он внуком самого главного большевика, Владимира Ильича Ленина!

    Нет, конечно же, никто из серьезных людей не поверил, что такое может быть. Романовых всех извели под корень еще в восемнадцатом, а у Ленина, как известно, детей не было вовсе. Так что говорили об этом скорее как об анекдоте, посмеиваясь и многозначительно подмигивая. Дескать, придумают же такое. И смех и грех! Но слишком уж долго держался этот слух, слишком уж старательно смеялись над ним самые рассудительные жильцы Дома.

    Опять-таки, всё это пустая болтовня, прислушиваться к которой разумному человеку глупо, чтобы не сказать больше. Но, чисто теоретически, ведь могло же быть... Тем более что некоторые наиболее изощренные фантазеры с пеной у рта доказывали, что на самом-то деле сын Ленина от морганатического брака работал в Екатеринбургском ЧК и что именно он спас одну из княжон, дочерей Николая, а потом, с ведома Владимира Ильича, женился на ней... Дескать, это было политически мудрое решение коммунистического вождя, закрепившее за ним власть в Империи кровью. Причем, не только той, пролитой в боях за свободу, но и голубой кровью царской семьи. Вот только потом Сталин всё сделал по-своему. Ну а теперь, когда Сталина из Мавзолея вынесли, всё может повернуться так, как задумал великий Ильич.

    Трудно сказать, куда бы могли завести такие разговоры в другие времена. Но было уже начало шестидесятых, и там, где нужно, наверное, только посмеялись над этой наивной выдумкой. Посмеяться-то посмеялись, но тем не менее всё же предприняли кое-какие меры: во дворе Дома появился неприметный улыбчивый молодой человек, походил по соседям, поспрашивал, покивал головой, да и исчез.

    Что в результате полученных им сведений решили там, где нужно, – неизвестно. Зато точно известно, что, как это ни парадоксально, но после его визита слухам о непростом происхождении Соломона Ивановича поверили даже самые скептически настроенные жильцы. Ведь не станут же те просто так посылать человека. Ведь всем известно, что у них, еще со времен Феликса Эдмундовича, и сердце горячее, и голова холодная, и руки помытые. Как после уборной…

    В общем, отношение Дома к Соломону Ивановичу стало меняться. Нет, внешне оно вроде бы оставалось прежним: всё так же кивали ему при встрече во дворе соседи, всё так же на ходу спрашивали, как дела, всё так же качали головой вслед. Но всё же что-то изменилось. И даже бесцеремонный дядя Гоша уже не отваживался, как раньше, хлопать Соломона Ивановича по плечу и спрашивать, когда же, наконец, приведет он в дом хозяйку.

    А потом произошла еще одна странная и даже неприличная сцена, свидетелем которой стал весь Дом.

    Устроила ее Дуня – та самая, которая когда-то пригласила в Дом бандита, убившего Льва Моисеевича и ягненка. Встретив Соломона Ивановича во дворе, где, пользуясь теплой погодой, жильцы выбивали половики и сушили на лавочках пуховые подушки, Дуня, вдруг зарыдав, бухнулась перед ним на колени.

    – Господи, – причитала она, стараясь поймать ладонь Соломона Ивановича своими трясущимися руками. – Значит, не всех сгубили, ироды! Уберег Бог невинную кровь, уберег! Ведь и мечтать не мечтала, чтобы вот так… А вот же, сподобилась! Господи, счастье-то какое!

    И, поймав-таки руку растерявшегося Соломона Ивановича, приникла к ней мокрыми расплывшимися губами. Эхо, тут же проснувшись, понесло по двору звук поцелуев, отчего-то больше похожий на звук выстрелов. И само испугавшись сделанного, как всегда, спряталось в самом дальнем углу. А всем присутствовавшим отчего-то стало не по себе.

    Но самое сильное впечатление произвела эта сцена на самого Соломона Ивановича. Сначала он, конечно же, страшно смутился. Но неведомое раньше чувство вдруг поднялось откуда-то из глубины его души. Поднялось и разлилось в груди, щекоча и пьяня, как шампанское. И кровь, благородная кровь римских патрициев, короткими ударами билась в его висок.

    Взгляд, который бросил Соломон Иванович на замерших от удивления жильцов, был полон какой-то внутренней боли и одновременно радостного понимания своего превосходства над всеми присутствующими. Но не того, свойственного мелким советским чиновникам и богатым спекулянтам, унижающего превосходства, а совсем другого. Кое-кому из впечатлительных соседей даже показалось, что, оторвавшись от земли, взлетел Соломон Иванович – и парил прямо над фонтаном. Глядя на него снизу вверх, соседи вдруг почувствовали, что невольно прикоснулись к чему-то большому и нездешнему.

    Слушая дворовые разговоры, Маша поначалу только посмеивалась. Сама она при сцене с Дуней не присутствовала, но своим практическим умом прикидывала, куда теперь могут завести ее зарождавшиеся с Соломоном Ивановичем отношения. Приподнятое Машино настроение испортил Савелий Венедиктович.

    – Что же это вы, Мария Егоровна, в такие странные слухи верите? – укоризненно спросил он во время их очередного романтического свидания на бульваре, под липами. – Нехорошо это. Ох как нехорошо.

    И, откинувшись на спинку скамейки, Савелий Венедиктович стал объяснять, что дело-то непростое, и еще никто не знает, как к этому вдруг объявившемуся наследничку отнесутся там, где нужно. Ведь человек-то от них уже приходил!

    – Думаете, этим всё закончится? – Савелий Венедиктович многозначительно покачал головой и поднял палец. – С гражданином Козликом еще будут разбираться.

    Конечно, нисколько не заботился Савелий Венедиктович о судьбе Соломона Ивановича. Более того, сам же и довел до сведения тех, что вот, мол, так и так, некто Козлик Соломон Иванович, беспартийный, еврей по национальности, вдруг ни с того ни с сего возомнил себя черт знает кем. И что надо бы принять меры против этой вредной и заведомо ложной клеветы...

    Маше стало страшно. Увлекшись своими практическими жизненными расчетами, она как-то не подумала об этой стороне дела. Ведь, действительно, кто его знает, как теперь к этому относятся? А вдруг еще и ее привлекут, не дай бог. Как сообщницу. Не отмоешься потом.

    Вконец запутавшись, Маша быстро ушла домой, оставив Савелия Венедиктовича на скамейке в полном расстройстве.

    Нет, он, конечно, догадывался, что этот проклятый еврейчик, будучи молодым и с лица симпатичным, представляет для него некоторую опасность. Но, являясь начальником паспортного стола, Савелий Венедиктович был уверен, что власть, которой он обладал, перевешивала все мужские достоинства предполагаемого соперника. А теперь изощренный в кабинетных интригах Савелий Венедиктович вдруг подумал, что, оповестив тех, переусердствовал. И при изменившихся обстоятельствах неизвестно, как всё обернется. Может так, а может и эдак...

    И еще вынужден был признаться себе Савелий Венедиктович, что глупейший и вреднейший слух этот и на него, человека трезвого и умного, всё же произвел впечатление. И впечатление самое неприятное. В том смысле, что, повернись всё в дурную сторону, может зацепить и его. Через Машу. Ведь все знают, что этот Соломон Иванович тоже положил на нее глаз. А так ли это на самом деле? Может, эта интрижка – только прикрытие антисоветской деятельности? Ерунда, конечно, но если начнут грести, кто там будет разбираться...

    Такой поворот событий Савелий Венедиктович, как работник органов внутренних дел, должен был предвидеть. И отчасти порадовался он, что осторожничал, что дальше невинных свиданий в отношениях с Машей всё же не заходил. Но и отдавать вот так, ни за что ни про что, то, что уже считал своим, ему не хотелось. И теперь противоречия раздирали мнительного Савелия Венедиктовича на части.

    А тем временем Соломон Иванович тоже не находил себе места. Он готовился к решительному разговору с Машей.

    – Да! – восклицал он, шагая из конца в конец своей однокомнатной квартирки. – Да, я прекрасно понимаю, что со стороны выгляжу глупо, наверное, даже очень глупо! Более того, я готов признать, что эта моя уверенность в родстве с римским императором – не более чем следствие моей социальной инфантильности…

    Тут Соломон Иванович перебивал сам себя, понимая, что с Машей следует выражаться попроще.

    – ...Следствие того, что я так и не вырос. Мне уже почти тридцать три года, а я... Ну какой взрослый человек может всерьез поверить в такое...

    Да что же это? Соломон Иванович тер пальцами висок, подыскивая убедительное возражение самому себе.

    – Да, я не вырос. Более того, я трагически не вырос! Но это не означает, что моя теория – пустой детский лепет.

    Тут Соломон Иванович пугался, что Маша может именно так и подумать.

    – Давайте, Маша, исходить от обратного, – обрадовавшись новой мысли и вытирая навернувшиеся слезы, восклицал Соломон Иванович. – Ведь, согласитесь, никто не может доказать, что мое родство с древними римлянами невозможно! Да, конечно, с научной точки зрения, учитывая количество прошедших поколений, трудно что-то утверждать. В конечном итоге, все со всеми состоят в каком-нибудь бесконечно далеком родстве. Но я… я же просто одно лицо с императором Марком Аврелием Севером Антонином! Вы же, Маша, сами в этом убедились. А что это означает с практической точки зрения, спросите вы?

    В этом месте Соломон Иванович каждый раз сбивался. Он не знал, как объяснить Маше, что для него означает это сходство. И даже если сходство мнимое, оно всё равно важное. Потому что, мысленно связав себя с давно канувшим в Лету римским императором, он неожиданно почувствовал внутри стержень, о котором никогда и не подозревал.

    От духоты и напряженной работы мысли у Соломона Ивановича разболелась голова. Чтобы развеяться, он решил прогуляться и, стараясь не встретиться во дворе с соседями, выскочил на улицу.

   Проходя мимо кинотеатра «Родина», не очень-то любивший кино Соломон Иванович случайно бросил взгляд на афишу и застыл в изумлении. В «Родине» шел американский фильм «Римские каникулы». У кассы вилась очередь за билетами. Это показалось Соломону Ивановичу знаком судьбы. Он встал в очередь и, безропотно отстояв более часа, купил два билета на самый последний сеанс.

    Маша очень удивилась, когда Соломон Иванович пригласил ее в кино. Если бы он сделал это немного раньше, то Маша, наверное, пошла. Как я уже говорил, понравился ей Соломон Иванович. Да и как-то забуксовали их с Савелием Венедиктовичем отношения. К себе он Машу не звал, а только заставлял уныло прогуливаться по бульвару. К тому же из уклончивых речей Савелия Венедиктовича поняла Маша, что осторожничает он и прописывать ее на своей жилплощади пока не собирается.

    Такой ход, как свидание с Соломоном Ивановичем, мог бы эти отношения немного подстегнуть. Но теперь, после разъяснений Савелия Венедиктовича, Маше показалось, что идти в кино с Соло-моном Ивановичем даже и опасно, и нужно хотя бы подождать, пока ситуация окончательно разъяснится. В общем, отказалась Маша.

    От огорчения Соломон Иванович сначала хотел билеты порвать и выбросить. Но потом передумал и пошел в кино один. Слово «римские» в названии фильма притягивало его как магнит. И вот, сидя в заднем ряду среди увлеченно целующихся парочек, увидел Соломон Иванович Одри Хепбёрн. И хотя ничего общего с Машей, девушкой хоть и милой, но приземленной, у этой небесной красавицы не было, временами в задорном взгляде и в улыбке героини мерещилось ему что-то знакомое, Машино.

    А еще через пару минут, когда действие фильма переместилось на римские улицы, Соломон Иванович забыл и об актрисе, и о Маше. Он вдруг узнал Рим! Вернее, даже не узнал, а внутренним чутьем понял, что вот это – Колизей, а это – Испанская лестница. И фонтан де Треви, и мост через Тибр, и замок Святого Ангела. А вон там, на другом конце площади, – глыба Пантеона. И если пройти чуть дальше, в переулок, то выйдешь на пьяцца Навона. А там вдали, на холме – величественный небесный собор...

    Да и вообще абсолютно всё в Риме показалось Соломону Ива-новичу знакомым до болезненной дрожи. Он был уверен, что когда-то жил в вечном городе. В этом не могло быть никаких сомнений!

    Как добрался он в тот вечер домой, Соломон Иванович не помнил. Город, в котором он прожил всю свою жизнь, впервые показался ему незнакомым. Соломону Ивановичу остро хотелось в Рим.

    Понимая всю несбыточность своего желания, он заторопился и вошел во двор Дома как раз в тот самый момент, когда там разворачивалась другая драма.

     Несмотря на позднее время, прямо у фонтана шло объяснение Маши с Савелием Венедиктовичем. Учитывая сложившиеся обстоятельства с Соломоном Ивановичем и то, что еще неизвестно, как оно всё повернется, решилась Маша на откровенный разговор.

    – Вы, Савелий Венедиктович, конечно, человек хороший, серьезный, – проговорила Маша, опустив руку в фонтан и глядя, как в мутной зеленой воде дробится отражение выглянувшей из-за тучи луны, – но, знаете, я ведь тоже девушка серьезная. А вы... если просто так со мной гуляете, то зря только на конфеты тратитесь.

    Маша взглянула на насупившегося Савелия Венедиктовича и заторопилась с объяснениями.

    – Вы вот не доверяете мне, прописать боитесь, – напрямую выложила она, – а другие хоть что сделают, только бы я ихняя была. Как же можно без прописки? То есть без доверия? Так что давайте прям тут решать, а то от людей стыдно!

    – Мария Егоровна, – сдавленно отвечал Савелий Венедиктович, – вы меня просто не так понимаете. Да разве в прописке дело? Я пропишу, я же, если что, и выпишу. И вообще... Тут не в этом дело. А в том дело, что...

    Словно наткнувшись на стену, Савелий Венедиктович замолчал. На лице его, освещенном так некстати выглянувшей луной, отразились душевные муки человека, до сей поры о существовании души не подозревавшего.

    И вот как раз в этот момент у фонтана появился Соломон Ива-нович. При взгляде на него слова у Савелия Венедиктовича вдруг нашлись. Всегда предельно осторожный, тут он сорвался. Уж больно обидные вещи наговорила ему Маша.

    – Ты, – прорычал Савелий Венедиктович, и эхо пугливо заметалось по темному двору. – Ты тут воду мутишь! И сам тоже мутный, мы про тебя все знаем! И там, где нужно, тоже все знают. Выискался тоже, наследничек!

    Интонация его не обещала ничего хорошего, и эхо от греха подальше отбежало в самый дальний конец двора.

    По давно укоренившейся интеллигентской привычке Соломон Иванович виновато втянул было голову в плечи. Но, наполненный новым острым ощущением избранности, он вдруг неожиданно для себя гордо выпрямился.

    – Да, – твердо произнес Соломон Иванович, и на его изменившийся голос подобострастно откликнулось эхо, – да, наследник! А вы, позвольте спросить, кто такой?

    – Я? – растерялся от такой наглости Савелий Венедиктович. – Я кто такой?

    – Да понятно кто, плебей вы! – продолжил Соломон Иванович и так повернул голову, так гордо приподнял подбородок, так решительного прищурил глаза, что показался оторопевшей Маше ожившим памятником. Тем самым, из книжки.

    И, видно, не ей одной показался. Потому что Савелий Венедик-тович окончательно растерялся. Слова «плебей» он, конечно, не знал, но от этого ему почему-то стало еще больше не по себе.

    И вдруг не к месту вспомнил Савелий Венедиктович, что происходит он из семьи мелких лавочников и что покойный родитель его был никакой не Венедикт. Это уж потом, после революции взял он себе такое имя – для пущей красивости. А при крещении записан был папаша Африканом. А еще вспомнил Савелий Венедиктович, как под хмельком, по большому секрету рассказывал ему папаша, что однажды сподобился увидеть самого Государя Императора. Того самого, оказавшегося впоследствии кровавым.

    – Вот прям как тебя видел, сукин ты сын, Савка, – дыша водкой и луком, говорил папаша и тыкал жестким корявым пальцем в грудь молодому Савелию Венедиктовичу, – рукой дотронуться мог, ей-богу! Да не посмел только…

    По словам папаши, царь неторопливо проезжал по улицам, стоя в открытой коляске, улыбался и махал рукой толпе. Самого Государя видел папаша смутно, будто бы в сияющем облаке. Поэтому в памяти у него остались только синие прозрачные, блестящие не хуже начищенных пуговиц на мундире, царские глаза. И глаза эти на секунду остановились на нем, голодранце.

    Навсегда запомнил папаша свой восторг от прикосновения к чему-то настолько далекому от него, ничтожного приказчика в отцовской лавке, что и выразить невозможно.

    В этом месте своего рассказа папаша тяжело вздыхал и пускал слезу. И не мог понять Савелий Венедиктович, то ли врет папаша по пьяни, то ли всё так и было в действительности.

    А сам Савелий Венедиктович давно еще, сразу после войны, делегирован был от их конторы в Москву, на первомайскую демонстрацию. И там видел он Вождя – отца и учителя. Правда, не так близко, как папаша царя, но всё равно с каких-то ста метров лицезрел его стоящим на Мавзолее, кричал со всеми «ура» и так надсаживался, что идущий рядом комсорг Курицын на всякий случай ткнул Савелия Венедиктовича локтем в бок.

    Показалось тогда Савелию Венедиктовичу, что стоит вождь в сияющем облаке и рукой машет, как бы это облако от себя отгоняя. И еще показалось, что, хоть и было между ними расстояние, поглядел Вождь Савелию Венедиктовичу прямо в глаза. Да что в глаза! Глубже, до самых печенок взглядом проник. Савелий Венедиктович тогда чуть шею себе не свернул, стараясь не упустить этот удивительный взгляд. Часто потом снилось ему, что стоят они с Вождем вдвоем на пустой Красной площади и Вождь так же на него смотрит. Просыпался Савелий Венедиктович от странного восторга, исходящего откуда-то из переполненного мочевого пузыря. И от этого восторга не всегда успевал добежать до уборной...

    И вот теперь трудно было сказать, что случилось с Савелием Венедиктовичем. Он и сам потом не мог объяснить, как так вышло, что вскочил он с бортика фонтана, на котором сидел перед появлением Соломона Ивановича, – вскочил и постыдно вытянулся во фронт. Как будто перед ним был не этот еврейчик, а какой-то большой начальник. И что самое обидное, почувствовал Савелий Венедик-тович, как откуда-то изнутри поднимается в нем тот самый ночной восторг, справиться с которым не было у него никаких сил.

    Потому что в подлую ту минуту истово поверил Савелий Вене-диктович, что не врет сплетня, и перед ним сейчас в самом деле наследник тех двоих... И вроде бы даже сияние имеется. Или это просто луна вышла из-за туч?

    А Маша ничего не понимала и, открыв рот, переводила взгляд с одного на другого, стараясь сообразить, что же это происходит.

    Пауза затянулась, и Соломон Иванович решил, что пора уходить. Уходя, он услышал, как за его спиной Савелий Венедиктович бормотал что-то неразборчивое – не то обидное, не то подобострастное.

    Придя домой, измученный всеми событиями этого вечера Соломон Иванович сразу лег спать. Снилась ему Испанская лестница, но не такая, какой он увидел ее в кино, а еще более широкая и верхом касавшаяся самого неба. И странный народ сновал по ней вверх и вниз. А потом появился Некто, чьего лица Соломон Иванович не разглядел, и, обращаясь к нему, проговорил странное: «Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака. Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему…»

    Наутро Соломон Иванович проснулся с головной болью. Своего сна он не запомнил, от него осталось лишь предвкушение какого-то важного события. Только вот непонятно какого. Эта непонятность тревожила и мешала сосредоточиться.

    И простой девушке Маше тоже стали сниться непростые сны. Видела она себя не скромной женой Савелия Венедиктовича, проживавшей в двух его совмещенных комнатах с санузлом, а даже и сама не знала кем. Только мерещились ей во снах бесконечные залы, наполненные не по-здешнему одетыми людьми, которые при виде Маши низко кланялись и что-то говорили на непонятном языке.

    И удивлялась крепко спящая у себя в подвальной каморке Маша, когда во сне ей навстречу выходил Соломон Иванович, замотанный вроде как в простыню, но было это не смешно, а красиво. И всё вокруг было красиво. Так красиво, что сердце Маши наполнялось никогда прежде не испытанной радостью. И еще гордостью, тоже до сей поры ей неведомой.

    Потом сон менялся, и уже не было в нем никаких зал, а бежали они с Соломоном Ивановичем от погони по бесконечным темным переулкам. И знала Маша, что если догонят, то не избежать им страшной расправы. Теперь Соломон Иванович был одет в черный плащ с капюшоном. Оборачиваясь к ней на бегу, он протяжно кричал: «Маша-а-а!» – как будто прощался. И тогда плакала она внутренними жгущими душу слезами и просыпалась.

    Но чаще всего видела она себя в каком-то винограднике, и радовалась спелому винограду, и только собиралась сорвать тяжелую нагретую солнцем гроздь, как откуда-то появлялся Соломон Иванович и протягивал к ней руки...

    И еще раз повторю, что была Маша девушкой практичной, на всякие мелочи внимания не обращала, а просто пыталась выжить. Но сладко-тревожные сны измучили ее настолько, что даже сбегала она к матери-одиночке Ленке Сафоновой из сорок второй квартиры, про которую говорили, что она вроде из оседлых цыган, а потому умеет хорошо разгадывать сны. Да и вообще может погадать при случае.

    Ленка сочувственно покивала головой и сказала, что сны эти действительно вещие, но для толкования трудные. С одной стороны, обещают они Маше скорое торжество и удачу, но с другой… Поглядев на Машу со значением, Ленка замолчала. А потом шепотом сообщила, что, поскольку речь идет о Соломоне Ивановиче, то надо понимать: опасность над ним висит. Серьезная опасность.

    – Но ты не бойся, дорогая! – Ленка ухватила Машину руку своей горячей ладонью и зачастила на цыганский манер. – Ты, Машка, всего не знаешь. И я не знаю. Тайна тут большая, глубокая, в ней маленьким людям и утонуть недолго. Но он, Соломон твой, человек большой, ему эта тайна – всё равно как лужа на тротуаре.

    От того, что назвала Ленка Соломона Ивановича «ее Соломоном», у Маши сладко и тревожно сжалось сердце. Как тогда, при первой с ним встрече. Неожиданно для себя поняла Маша, что всё ж таки не в прописке дело. И даже не в жилплощади. Просто вдруг увидела она себя со стороны – маленькую деревенскую девушку, живущую на птичьих правах в подвальной каморке. Если повезет, то переберется она в апартаменты старого и скучного Савелия Венедиктовича. А ведь она не чурка какая-нибудь, и если чего не понимает, то всё чувствует!

    Маша ушла от Ленки совершенно потерянная. И на сунувшегося было к ней Савелия Венедиктовича неосмотрительно накричала.

    И еще всякого обидного наговорила, забыв, видимо, что это именно он, Савелий Венедиктович, до поры до времени закрывал глаза на ее нелегальное проживание в подвале Дома. Что, между прочим, способствует распространению крыс и мышей, не говоря уже о нарушении правил пожарной безопасности.

    Остолбенело глядя на захлопнувшуюся перед его носом дверь подвальной каморки, на глазах всего Дома громко пообещал Савелий Венедиктович так этого не оставлять. Жильцы качали головами, а эхо даже не отозвалось на его крики, словно почувствовало, что в воздухе повисло что-то нехорошее.

    И это нехорошее не замедлило проявиться самым недвусмысленным образом. По крайней мере, так об этом рассказывали некоторые особенно осведомленные жильцы, в числе которых был, конечно же, и дядя Гоша.

    Как и следовало ожидать, слухи о Наследнике выплеснулись за пределы Дома. В учреждениях, в забегаловках, в магазинах, в трамваях зашептались о Соломоне Ивановиче. Город словно охватила эпидемия.

    Но самое любопытное, что, пробравшись на улицы, слухи снова изменились до полной неузнаваемости, и теперь горожане шептались чуть ли не о Втором пришествии.

    Правда, времена тогда опять наступили тревожные. Совсем недавно были в стране перебои с хлебом, а кое-где, поговаривали, даже стреляли по толпе рабочих. А вот теперь Советский Союз оказывал помощь пролетариям братской Кубы, что очень не нравилось американским капиталистам. И хотя советские люди были как никогда уверены в своем светлом будущем, страшная опасность всё же нависла над миром. Не исключено, что именно это оказало влияние на неокрепшие души городских обывателей.

    И будто бы даже в трех уцелевших городских церквях, двух мечетях и одной полуподпольной синагоге служители культов разъясняли старичкам-прихожанам, что всё это глупые враки. Да только привыкшие к уловкам советской пропаганды граждане после таких объяснений еще больше укрепились во мнении, что не врут слухи, а всё так и есть. Что Он в самом деле пришел...

    – И главное, – значительно говорил мне дядя Гоша, – по слухам, наверху тоже этим делом заинтересовались. Сами-то они, конечно, ни на секунду не поверили в то, что наш Соломон Иванович действительно, как бы это сказать... Но и личность его была подходящая, и момент был нужный, чтобы скинуть Никиту-кукурузника.

    Поняли там, что народ поддержал бы такое решение. И не с липовым энтузиазмом, а по-настоящему. Не говоря уже про заграницу. Капиталисты от радости даже на советские ракеты на Кубе глаза бы закрыли, а вместо этого открыли бы нам кредиты без счета. И даже сама английская королева такому развитию событий очень обрадовалась бы. А что, ведь Романовы ей, как-никак, родней приходились...

    Сам Соломон Иванович, конечно, уже знал, какие глупости о нем болтают в Доме, но большого значения им не придавал. Он был убежден, что нелепее сплетен может быть только попытка их опровергнуть. О том же, что о нем говорят в городе, Соломон Иванович не догадывался. Ловил иногда на себе странные взгляды на работе или на улице. Но в те дни Соломон Иванович был с головой погружен в свои собственные мысли и переживания и внимания на такие взгляды не обращал.

    Всё чаще стал он думать о себе как будто о другом человеке. И, приглядываясь к нему, этому другому человеку, понимал, что сильно изменился. Что, оставаясь внешне тем, кем он был всегда, внутренне стал он чище и тверже. И проснувшееся при встрече с Савелием Венедиктовичем чувство собственного достоинства окончательно поселилось в его душе. Но ощущение незавершенности, отсутствие какой-то важной детали, мешавшей до конца понять суть происходивших с ним перемен, всё время беспокоило Соломона Ивановича и не давало сосредоточиться. Он стал удивительно, до нелепости рассеянным.

    Только рассеянностью и можно объяснить сделанную им тогда смешную ошибку. Дело в том, что небезызвестная Фируза Махму-довна после долгих лет прискорбного одиночества и случайных романов, на склоне лет неожиданно обрела личное счастье. Явилось оно к ней в лице некоего Григория Фаддеича Галейкина, много лет вдового пожилого бухгалтера.

    Как и полагается, они расписались, и их счастья оказалось так много, что немолодые молодожены решили поделиться им с соседями, закатив во дворе настоящий свадебный пир.

    Ну а поскольку времена тогда были трудными, и жили все небогато, то этот праздник любви устраивался жильцами в складчину. И вот выбранный всем Домом свадебный комитет поручил Соломону Ивановичу купить и принести ящик лимонада «Буратино». Это и был его вклад в организацию свадебного пира.

    – Для запивки лимонад – первое дело, – многозначительно пояснил мне дядя Гоша, – а уж запивать там было что – водку-то я лично закупал...

    Погруженный в свои переживания, Соломон Иванович отправился в магазин и, обливаясь потом, еле дотащил оттуда тяжеленный ящик с бутылками. Тут же и обнаружилась его занятная ошибка: вместо невинного детского напитка купил Соломон Иванович ящик дешевого, но вполне приличного портвейна.

    По словам дяди Гоши, эта ничем не примечательная свадьба запомнилась всем именно благодаря Соломону Ивановичу. И долго еще при упоминании о том застолье жильцы улыбались и качали головами. Торжество получилось очень веселым. Ведь не пропадать же было целому ящику портвейна…

 

    А тем временем Савелий Венедиктович копил в своем разбитом сердце самую черную злобу. От вспыхнувшего было нежного чувства не осталось и следа. И хотя иногда Маша казалась ему просто несчастной жертвой коварного Соломона Ивановича, всё чаще Савелий Венедиктович думал о ней, как о подлой и бессердечной развратнице.

    Поначалу он хотел было просто выселить Машу из подвала вон, благо, возможности для этого у него имелись. Но потом, поразмыслив, решил, что такого простого наказания ей будет недостаточно. С такими-то способностями она быстро найдет себе хахаля с жилплощадью! И над ним же еще посмеется, тварь! Нет, нужно было придумать что-то такое, что до конца утолило бы поселившуюся в сердце Савелия Венедиктовича жажду мести.

    Думал он об этом постоянно. Даже ночью. Так что и сны ему стали сниться странные. В них и не подозревавший о существовании шекспировского Отелло Савелий Венедиктович видел себя во дворе стоявшим прямо у фонтана и неумолимо сжимающим обеими руками нежную Машину шею. И всё это, несмотря на присутствие свидетеля – того самого проклятого еврейчика.

    Идти в тюрьму Савелию Венедиктовичу совсем не хотелось, тем более что за преднамеренное убийство могли дать и смертную казнь. Но даже понимая это, не мог он остановиться – душил и душил проклятую изменницу, всё сильнее сжимая пальцы, хотя Маша уже начинала хрипеть. А тот еврейчик, мстительно посмеиваясь, бежал вызывать милицию… От ужаса Савелий Венедиктович просыпался в холодном поту.

    И вот однажды среди ночи понял Савелий Венедиктович, что нужно сделать, чтобы и жестоко наказать мерзавку, и самому остаться, как говорится, не при делах. Вспомнил Савелий Венедиктович их разговор о том, как Маша попала в город. Ведь и о грузине Шалве она ему тоже рассказывала, дурочка. Что будто бы теперь ищет ее этот Шалва повсюду, потому что, сбежав, оскорбила Маша его мужскую честь и достоинство кавказца. Да и просто так, по-человечески, обидела.

    Тогда Савелий Венедиктович значения этому ее рассказу не придал. Подумал, что просто набивает себе девка цену. Вот, дескать, какая она: даже грузин, да еще такой богатый, ночей не спит, за ней охотится. И вот теперь, вспомнив о нем, понял Савелий Венедиктович, как ему поступить.

    И так обрадовался, что спать той ночью больше не ложился, а до утра взволнованно пил чай на своей кухоньке, фальшиво напевая себе под нос: «...И за борт ее бросает в набежавшую волну».

    Чуть свет вышел Савелий Венедиктович из Дома. О том, куда именно он направился и что делал, никому достоверно не известно. Может, вообще просто от огорчения пошел на работу пораньше. Или еще куда. Всякое потом болтали.

    Но как бы там ни было, а уже вечером того же дня во дворе появился гражданин, в котором легко было узнать лицо кавказской национальности, как потом стали писать в милицейских протоколах. По словам всеведущего дяди Гоши, лицо это против ожиданий было щупленьким и невысоким, в большой черной кепке, из-под козырька которой высовывался огромный крючковатый нос.

    – Э-э, – неуверенно сказало лицо в пространство, – где здесь эта... Машка где живет, а? Ну, дэвушка такой.

    И тоскливо добавил: «Блонды-ынка».

    Заинтересованные жильцы – из тех, кто оказался в тот час во дворе – пододвинулись поближе.

    Назвался пришелец Шалвой Гогоберидзе и доверительно сообщил, что ищет Машу не просто так, а по очень важной причине.

    Нужно сказать, что об истории Машиного бегства из родной деревни знал не только Савелий Венедиктович. Многие были в курсе. То есть, честно говоря, просто весь Дом. И поэтому появление этого самого Шалвы вызвало у соседей горячий интерес.

    А Шалва – по словам дяди Гоши, – грустно оглядев собравшихся, рассказал свою историю. И получалось так, что сбежала Маша вовсе не от покушения на ее девичью честь, а наоборот, уже будучи его, Шалвы Георгиевича Гогоберидзе, законной супругой. И он готов всем предъявить свой честный советский паспорт, где, фиолетовым по белому, стоит штамп о регистрации брака.

    И вот сразу же после свадьбы, даже не дожидаясь первой брачной ночи, Маша сбежала в неизвестном до недавнего времени направлении, покрыв его, Шалвы, голову несмываемым позором.

    – Хорошо еще родственники в Кутаиси нэ знают. Пока нэ знают... – убитым голосом добавил Шалва. И под его большим носом предательски повисла скупая мужская сопля.

    – Зачем бэжать? Королева была... Всё у нее было, всё!

    Далее Шалва обстоятельно перечислил длинный список подарков, сделанных им невесте, куда входили и телевизор, и замечательное золотое колечко с рубином, и туфли-лодочки, и импортная жакетка... И это еще не считая всякой мелочи!

    Окончательно потеряв самообладание и растерянно вертя головой во все стороны, Шалва тоненьким голоском закричал: «Маша-а-а, где ты? Выходы, пыжалста!» И постыдно заплакал. А ему сочувственно вторило сбитое с толку эхо.

    Тут настроение окруживших Шалву жильцов начало резко меняться. А некоторые из наиболее решительных мужчин, вроде Васьки из четвертой квартиры, готовых было, учитывая скромные габариты пришельца, решительно выставить его со двора, призадумались. Вместо коварного искусителя перед ними стоял бедный обманутый муж. Причем мужская половина жильцов думала в этот момент плохо про всех женщин сразу, а женская – про одну только Машу.

    Превратившись из чернавки в капризную богачку, Маша вызывала у них праведный гнев. Гнев изрядно подогретый, если честно, загоревшейся в глубине души самой черной завистью. Им-то никто туфель-лодочек не дарил, не говоря уже о колечках с рубином. И вот эта сучка теперь еще ломается. Такого мужика ни за что ни про что обидела! Вот же мразь!

    Как-то так само собой получилось, что объединенная гневом кучка жильцов вдруг стала грозной толпой, и толпа эта неумолимо двинулась к Машиной каморке. И тут же подобранный чьей-то рукой камень полетел в единственное ее оконце. Выскочив на звук бьющегося стекла и увидев у своего порога возмущенных соседей, Маша застыла в недоумении.

    Еще раз повторяю, историю эту я знаю со слов дяди Гоши. Поэтому за достоверность ручаться не могу. Кроме того, некоторые другие жильцы, ставшие свидетелями тех давних событий, на мои прямые вопросы отвечали весьма уклончиво. По словам дяди Гоши, им просто не хотелось выносить сор из избы. Да и признаваться в участии в таком некрасивом деле тоже было совестно.

     В общем, в самый последний момент, когда подзуживаемые завистью разъяренные жильцы готовы были устроить Маше настоящую расправу, и камни, правда, брошенные неумелыми руками, уже градом полетели – да не в окошко, а в саму Машу, – во дворе появился возвращавшийся с работы Соломон Иванович. Увидев начавшийся самосуд, Соломон Иванович мгновенно вынырнул из задумчивости и кинулся вперед.

    – Опомнитесь! – закричал он. – Что вы такое делаете?! Сами вы что ли идеальные? Не стыдно вам?!

    Поднятые было руки опустились, лица вытянулись, и объединенная гневом толпа тут же распалась на просто соседей-жильцов. И вот тогда никогда не читавший Евангелия Соломон Иванович вдруг понял, что, защитив Машу, то есть сделав то, что на его месте сделал бы любой другой нормальный человек, невольно перешагнул какую-то невидимую черту.

    И отчего-то обрадовался Соломон Иванович. И испугался. Как будто предстояло ему, и уже совсем скоро, нечто великое и ужасное одновременно. Хотя он и сам не мог бы толком сказать, что именно.

    – Всё, как говорится, встало на свои места, – поучительно заявил мне дядя Гоша и сощурился, закуривая беломорину. – А ты что думал? Тут ведь знаешь как? Тут это... кто умножает знания, умножает и скорбь! То есть, попросту говоря, за всё хорошее рано или поздно приходится платить, понимаешь, нет?

    Следует добавить, что никто так и не узнал, был ли этот Шалва нанятой на рынке мстительным Савелием Венедиктовичем подставной фигурой – или же действительно легкомысленная Маша сбежала от него сразу после венца. Всяко могло быть. Известно только, что никогда более он в Доме не появлялся. Может, с горя уехал к родственникам в Кутаиси...

 

    Тут я должен рассказать об еще одном жильце Дома – Иване Захаровиче Гаврилове, сыгравшем важную роль в том, что произошло дальше. Поселился Иван Захарович в Доме только в конце пятидесятых. Про него говорили, что совсем еще молодым человеком, почувствовав призвание, постригся Иван Захарович в монахи, долго жил отшельником далеко на Севере – там, где чуть позже возникли гулаговские лагеря. Говорили даже, что среди местных, а потом и среди зэков считался он чуть ли не святым: исцелял больных наложением рук и однажды будто бы вылечил от последствий инсульта одного лагерного чекиста-кума, известного садиста и убийцу.

    За это невиданное дело зэки решили поставить Ивана Захаровича на перо, то есть, попросту зарезать, да вылечившийся кум помог – спрятал его у себя в лагере. В отдельном бараке для блатных. Но случилось так, что вскорости после этого, во время восстания, кума убили, а так как никаких бумаг на Ивана Захаровича не было, то и остался он сидеть как обычный зэк. Кто их там считал?

    Но даже в лагерях, в нечеловеческих условиях, Иван Захарович будто бы разительно отличался от обычных зэков. Кроме умения лечить руками, обладал он необычайной физической выносливостью и нечувствительностью к холоду. Более того, говорили, будто бы во время коротких перекуров на лесоповале таял под ним смерзшийся на лютом морозе снег. И даже у вконец озверевших зэков Иван Захарович стал пользоваться удивительным авторитетом.

    А еще среди наиболее просвещенных жильцов Дома ходили слухи, что будто бы был Иван Захарович не то учеником Рериха, не то, что и вовсе невероятно, самим Николаем Константиновичем, явившимся обратно в мир, чтобы поведать о Шамбале. Ну это уж, конечно, совсем ерунда, верить в которую отказывался даже дядя Гоша. Хотя он говорил, что якобы видел на руке у Ивана Захаровича странную наколку в виде трех кружков, составленных треугольником.

    Я лично ничего определенного по этому поводу сказать не могу, потому что был в ту пору еще слишком мал, а Иван Захарович после описываемых событий бесследно исчез.

    Ну а тогда, в середине пятидесятых, вышел Иван Захарович на волю и работал в школе учителем истории. И жил у нас в Доме в пятнадцатой квартире.

    Ничем особенным он среди других жильцов не выделялся, но ходили слухи, что и теперь Иван Захарович мог творить чудеса. Сам он от такой славы отказывался. Врут всё люди, говорил, что с них взять. Ну, или преувеличивают. И улыбался светлой улыбкой. Редко кто у нас так улыбался.

    И вот в тот день, когда приходил Шалва, но только значительно позже, почти ночью, Иван Захарович встретился у фонтана с Соломоном Ивановичем.

    – Боюсь, вы не до конца понимаете, что происходит вокруг вас, – сказал ему Иван Захарович с таким участием, что Соломон Иванович невольно проникся доверием к этому, в общем-то малознакомому, человеку.

    – Я уж давно живу на свете и многое видел. И в последнее время задаю себе банальный вопрос: а так ли я жил?

    Иван Захарович покачал головой.

     – Наверное, это старческое, но, оглядываясь назад, хочется думать, что жизнь прожита мудро и не зря, а главное, что не совершал я больших и непоправимых ошибок. И, знаете, часто мне удается себя в этом убедить. Вот только…

    Иван Захарович печально поглядел на Соломона Ивановича и перевел взгляд на козлоногую фигурку посреди фонтана. Соломон Иванович тоже посмотрел на нее, и показалось ему вдруг, что мраморный Пан внимательно наблюдает за ним своими позеленевшими от старости глазами.

    – О двух вещах я жалею более всего. Первая, не поверите, связана с девочкой, с которой встретился на детском императорском балу. Она улыбалась мне и, очевидно, хотела, чтобы я пригласил ее на первый танец. А я отчего-то вдруг страшно застеснялся и ее взгляда, и платья, в котором она показалась мне слишком взрослой... В общем, почувствовал себя маленьким, сник и убежал, дурачок. Было это в Москве, в девятьсот двенадцатом...

    Иван Захарович замолчал. Потом вдруг улыбнулся.

    – Вы скажете, что это ерунда, пустое. Мало ли потом было в моей жизни встреч, которые просто стерлись из памяти, – жизнь-то долгая... Но ведь запомнил эту самую девочку, виденную давным-давно, мельком. Почему? Думаю, память избирательна, мы помним только самое главное, даже если сами не понимаем этого. Отчего-то мне кажется, что вся жизнь могла бы пойти по-другому, окажись у меня достаточно смелости пригласить ее на танец. И, кто знает, может быть, не только моя жизнь…

    Соломон Иванович уже открыл было рот, но Иван Захарович его опередил.

    – Видите ли, то была Великая княжна. Та самая, которая потом трагически погибла вместе со всей семьей... Тогда я был мальчишкой и не догадывался, что могу что-то изменить. Я и сейчас, если честно, не до конца понимаю, как это происходит... Как связаны мученическая смерть одной девочки – и великие бедствия половины мира. Но точно знаю: спаси я ее тогда, и проиграли бы большевики, и не было бы ни большого террора, ни голодомора, ни Гулага. Ни Первой мировой, ни Второй…

    Иван Захарович замолчал, а Соломон Иванович вдруг почувствовал: не врут слухи, Иван Захарович – человек действительно необычный. То, о чем он говорил, было настолько невероятным, что просто невозможно было не поверить. А еще исходила от Ивана Захаровича какая-то похожая на поток теплой воды энергия, от которой звенело в ушах и покалывало под языком.

    – А вторая вещь? – неожиданно для себя спросил Соломон Иванович. – Ну, та, о которой вы до сих пор жалеете.

    – Вторая... – Иван Захарович чуть прищурился, словно вглядываясь в прошлое.

    На секунду Соломону Ивановичу даже почудилось, что исчез Иван Захарович, перестал быть одушевленным. Что будто бы стал мраморным, как старый Пан в фонтане... Но странное это ощущение тут же исчезло.

    – Вы только поглядите, – вдруг сказал Иван Захарович, – ночь-то какая... воробьиная!

    И действительно, сильный ветер гнал по небу серую муть, которую то и дело прорезали зарницы. Сухая, горько пахнувшая тополиным листом пыль вихрем носилась по двору, а на веревках гулко хлопало забытое кем-то из жильцов белье. Временами всё стихало, и тогда казалось, что ничего особенного не происходит. Но тут же ветер поднимался вновь, и в его повадке явственно проступала угроза. Отчего-то она не испугала Соломона Ивановича, а даже наоборот, порадовала. Да, ночь обещала быть бурной. И это почему-то было хорошо.

    – Видите, как получилось? – Иван Захарович покачал головой. – Ни с того ни с сего попали вы в историю. И кончиться она может или плохо, или хорошо. А вот никак, увы, закончиться не может...

    – Простите, – с недоумением спросил Соломон Иванович, – какая история? О чем вы?

    – Э-эх, – вздохнул Иван Захарович, и пробившаяся через муть зарница осветила его лицо. – Как бы вам это объяснить? Вы вот, я знаю, считаете, что мраморный бюст, с которым вы так похожи, это портрет давным-давно забытого древнеримского императора. Да полно, так ли это? Ну что мы с вами знаем об интригах Ватикана и его многочисленных переписываниях истории? Нет, поверьте, это портрет совсем другой, куда более значимой личности…

    Соломон Иванович недоверчиво улыбнулся, но, взглянув в лицо собеседника, тут же согнал улыбку с лица. Откуда-то вдруг пришло к нему понимание, что встреча их не случайна, что за ней последуют уже совершенно невероятные события.

    – Да я-то что, – смущенно пробормотал Соломон Иванович, – я такой же, как все. Ну мало ли кто на кого похож. Да и ничего такого я не сделал.

    Тут он лукавил. Ему очень хотелось услышать, что всё не просто так, что ждет его великое, просто фантастическое будущее. Соломон Иванович с надеждой взглянул на Ивана Захаровича и в неверном свете молний увидел на его лице незнакомое выражение – странное и грозное.

    – А вам и не нужно было делать ничего особенного, – тихо произнес Иван Захарович.

    Помедлил и, предвосхищая вопрос, добавил, что не знает, почему именно Соломону Ивановичу выпал этот жребий. Не знает. Но знает, что он, жребий, всегда выбирает разных, на первый взгляд, случайных людей. Только вот потом происходит с ними одно и то же. Почти всегда…

    Однажды в лагере встретил Иван Захарович молодого доходягу-интеллигента из команды вновь прибывших по этапу зэков. Был он неоднократно бит и едва держался на ногах от истощения. Кроме того, уголовники отняли у него одежду – всё сколько-нибудь теплое. Почувствовав к этому несчастному приязнь, позаботился о нем Иван Захарович и пристроил парня в хозблок. А чуть позже выяснилось, что был он сыном какого-то большого кремлевского начальника. Самого-то начальника и его жену давно расстреляли. А вот сынок каким-то чудом остался жив, получив, как ЧСИР, то есть родственник изменника родины, семь лет лагерей и поражение в правах.

    Странный оказался паренек. Выросший в атмосфере кремлевской спецжизни, учась в спецшколах и отдыхая в спецсанаториях, окруженный спецдрузьями и топтунами из отцовской охраны, он вырос при настоящем коммунизме и потому верил, что все люди добры, справедливы и готовы к подвигу на благо Отчизны. И раз лагеря для того и существуют, чтобы перековывать оступившихся осужденных в настоящих строителей коммунизма, то его долг – всемерно помогать в этом деле родной Советской власти. Он искренне считал, что именно для этого его и посадили. И что он предал бы своего геройского отца, если бы усомнился и повел себя в час испытаний как какой-нибудь беспартийный обыватель.

    Ну и, понятно, чуть позже он погиб. Его не могли не убить. И смерть его была страшной. История грустная, да. Но ничего необычного в ней не было. Кроме, разве что, того, что разозленные «проповедями» этого исусика, зэки приколотили паренька к стенке барака. Просто так, ни за что, в общем-то. Исусикам в бараках не место.

    – А я, – сказал изменившийся Иван Захарович, отирая с высокого лба первые крупные капли дождя, – не захотел этому помешать. Хотя мог бы... И это вторая вещь, о которой я теперь жалею. Дело в том, что тогда я еще не понимал, как следовало поступить: попытаться переубедить человека, уверовавшего в свою миссию, или позволить ему идти до конца. Думал, так нужно, хоть и было ужасно жаль этого несчастного. Теперь-то я знаю, как правильно.

    И, помолчав, добавил:

    – Ведь и с Ним всё было совсем не так, как об этом рассказывают...

    Тут первый мощный раскат грома прокатился над двором, молния кошачьими когтями раскроила небо, и окончания фразы Соломон Иванович не расслышал. Почудилось ему, будто бы сказал Иван Захарович, что Церковь мог основать только Он сам, а не Его ученик. Ставший, конечно, камнем в постройке, но камень на то и камень – он только и может, что служить опорой, основанием. А еще рядом с Ним была женщина...

    – Потому что, – уже перекрикивая вой ветра, снова заговорил Иван Захарович, – есть еще и любовь. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее...

 

    А чуть позже той же ночью, когда уже вовсю хлестал дождь и так грохотал гром, что не слышно было даже эха, к Соломону Ивановичу пришла Маша. И это было настоящим чудом. Таким огромным, что оно проникло сквозь стены и взволновало давно спящих глубоким сном соседей, а кое-кого из них даже разбудило. Но подумали проснувшиеся, что виной тому гром и бьющие в окна струи дождя. И постарались заснуть снова. А воробьиная ночь всё не кончалась и не кончалась…

    Маша и сама не могла понять, что с ней происходило. Ведь хотелось ей, чтобы всё было правильно, как у людей. А оно вон как получилось... И теперь пыталась Маша собрать остатки здравого смысла и объяснить хотя бы самой себе, хочет ли она создать с Соломоном Ивановичем крепкую советскую семью с пропиской – или же любит его просто так, нипочему...

    И вот тогда, в самый-самый момент, к Маше вдруг само собой пришло понимание – да не такое, чтобы словами, а другое, возникшее откуда-то из самой ее, Машиной, серединки. Обжигающе горячее, оно словно разделило ее пополам.

    И стало как будто две Маши. Одна, которая когда-то давным-давно хитрила, пытаясь прописаться к Савелию Венедиктовичу, врала, да и много чего другого делала нехорошего, оправдываясь желанием жить по-человечески. И другая, новая. Эта новая Маша оказалась такая, что даже страшно стало, и голова окончательно пошла кругом. И еще поняла она, что не соврала цыганка Ленка Сафонова про ее Соломона.

    – Своего виноградника не сберегла… – почему-то мелькнуло у нее в голове.

    Мелькнуло и исчезло. И еще теснее прижалась новая Маша к своему Соломону, а из груди ее вырвался крик. Крик восторга или страха, она и сама не знала.

    Несмотря на гром и ливень, этот протяжный крик проник во двор, и спрятавшееся было от дождя эхо восторженно понесло его из конца в конец Дома, стучась в каждую дверь.

    Теперь уж проснулись все соседи. Но света отчего-то зажигать не стали, а, прокравшись босиком по холодному полу, приникли лбами к выходящим во двор окнам и тревожно вглядывались в густую, обильно политую дождем темноту…

    – Теперь, – спросил Машу Соломон Иванович, – веришь мне?

    – Да, – преданно ответила Маша, хотя и не понимала, о чем именно он ее спрашивает. – Верю, конечно.

    – А знаешь, чем кончится эта ночь?

    – Нет, не знаю. Утром, наверное.

    – Мне вот напророчили, что всё может кончиться плохо.

    – А я не боюсь. Хватит, уж набоялась…

    – Тогда всё будет хорошо.

    Они тоже стояли у окна и, обнявшись, смотрели в темноту...

    – Было это, – буднично объяснял мне невозмутимый дядя Гоша, – аккурат в ту ночь, когда закончился Карибский кризис. Разошлись мы тогда с американцами только-только – бортами, что называется. Потому что еще бы немного – и все, третья мировая, ядерная...

 

    А наутро за Соломоном Ивановичем пришли.

    Любопытно, что вплоть до самого последнего времени, когда и про Сталина многие уже не помнили твердо, кто это такой, не говоря уже о Берии или Ежове, жители Советского Союза прекрасно знали, что означает фраза «за ним пришли». И все – от ветеранов Великого Октября до малышей-октябрят – понимали, кто пришел и зачем.

    По словам дяди Гоши получалось, что пришли за Соломоном Ивановичем, чтобы везти его в Кремль. А может и просто арестовать, кто теперь скажет? Потому что рвавшийся тогда к власти Бровастый конкурентов, конечно, не потерпел бы. И плевать ему было на английскую королеву. А кредиты у капиталистов получал, обменивая буржуйское зерно на советских евреев. Это ж всем известно.

    Но интересно другое. Пришедшие за Соломоном Ивановичем его не нашли. Взятый в качестве понятого и всё еще пылавший жаждой мести Савелий Венедиктович посоветовал поискать у Маши, в подвальном закутке.

    Во время тщательного обследования крохотного Машиного жилья обнаружилось, что оклеенный обоями кусок фанеры, которым Маша отгородилась от остального подвала, валяется на полу. За ним открывалась кирпичной кладки арка, а уж за ней – анфилада уходящих во тьму бесконечных подвальных помещений.

    Разумеется, подвал обыскали – и обыскали тщательно. Но и тут ни Соломона Ивановича, ни Маши не нашли. Амбарные замки, на которые были заперты несколько выходов на улицу, оставались нетронутыми. И это можно утверждать со всей уверенностью, по-скольку осматривали их настоящие специалисты.

    Чуть позже обнаружилось, что пропал и Иван Захарович Гаврилов. Тут всё сходилось одно к одному. Дядя Гоша говорил, что старый зэк Иван Захарович почуял, что вот-вот придут за Соломоном Ивановичем, и увел той ночью из Дома и его, и Машу. А что выломали они перегородку в подвале, так это хитрый зэковский прием, чтобы обмануть погоню.

    Но как бы там ни было, среди жильцов ходили слухи, что подвал наш на самом-то деле простирается гораздо дальше Дома, и что якобы есть там ходы, выводящие к заброшенным каменоломням. А уж оттуда можно пробраться за город, в степь. Правда, некоторые утверждали, что не всё так просто с этим подвалом и что зная секрет, будто бы можно выбраться из него не только в далекие от нашего города места, но даже и в другие времена.

    Разумеется, наиболее рационально мыслящие жильцы говорили, что всё это ерунда, что Соломон Иванович с Машей под покровом ночи просто вышли из Дома и скрылась. А другие рассказывали, будто бы много лет спустя видели где-то в Крыму сильно постаревшую Машу, продававшую на пляже вареную кукурузу. А рядом изрядно сдавший Соломон Иванович в грязном белом фартуке жарил на продажу шашлыки. Да только все врали, конечно.

    О том же, куда делся Иван Захарович, никто догадок не строил, поскольку человек он был пришлый: как приехал, так и уехал. А куда – никому не интересно. Своих проблем хватает. Но так или иначе, из Дома все трое исчезли бесследно.

    Слухи о Втором пришествии постепенно затихали, а потом, как и положено слухам, сошли на нет. Хотя говорят, что еще не раз приходил в Дом улыбчивый молодой человек оттуда, и то с одним, то с другим жильцом приватно беседовал. Дескать, не связывались ли с ними беглецы, не писали ли писем? Но все обитатели Дома, преданно глядя ему в глаза, только руками разводили. Да и видно было, что спрашивает он без настоящего интереса, а так только, по обязанности. Тем дело и кончилось.

 

    Спустя много лет я, гражданин уже совсем другой страны, оказался с женой в Риме. В тот день нам немного не повезло с погодой. Начиналась настоящая воробьиная ночь. Было довольно тепло, но по небу угрожающе носились низкие тучи, время от времени сверкали молнии, вот-вот должен был пойти дождь.

    Торопясь спрятаться под навес одного из ресторанчиков на пьяцца Навона, я случайно толкнул плечом невысокого мужчину, на потеху туристам торговавшего с лотка какой-то мелочью. Обернувшись, я замер: на секунду мне показалось, что передо мной стоит оживший римский император Марк Аврелий Север Антонин.

    – Omnes viae Romam ducunt*, – в ответ на мои извинения с расстановкой произнес торговец и, дружески подмигнув, мгновенно растворился в толпе.

 

Нью-Йорк

 

---

1. Продолжение. Начало см.: «Новый Журнал», № 313, 2023.↩