Владимир Гржонко

Разочарованный странник^[1]

 

По-моему, Россия есть игра природы, не более!

Ф. М. Достоевский, «Бесы»

 

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ВДУМЧИВОМУ ЧИТАТЕЛЮ

 

Сие произведение не является трудом историческим, а есть лишь плод фантазии автора. Потому похвальное в иных случаях рвение читателя, желающего поймать оного автора на искажении известных фактов, обречено пропасть втуне.

 

Часть первая

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

В селе Пушенское Минусинского уезда, которое стоит на берегу Большой Пуши, к бабам-ведуньям относились спокойно. Так же как к домовым, лешим и прочим сомнительным сущностям, изгнанным из жизни просвещенного российского общества второй половины девятнадцатого века. Впрочем, изгнанным не до конца, потому что как раз в то самое время всё высшее петербургское общество повально увлекалось спиритизмом и учением госпожи Ган, из которого в меру разумения постигало мистические тайны бытия.

Пушенские жители ничего необычного в колдовстве не находили, для них оно было чем-то привычным вроде охоты или рыбалки. Жила в Пушенском бабка Фрося, про которую поговаривали, что ежели тишком пойти за ней в лес да невпопад окликнуть, то обернется она не старушечьим лицом, а вовсе медвежьим… И ничего, жила себе бабка Фрося и жила; говорили даже, уездного пристава, который в село ссыльных из России привозил, от запоев избавила. А вот у Даши Татутиной, тоже считавшейся в селе ведуньей, жизнь как-то не заладилась. Хотя была она не старухой, а молодой шестнадцатилетней девкой, невысокой, по-сибирски крепкой, с хорошими женскими формами.

Приключилось с Дашей страшная история. Сергунька – парень, с которым Даша в то время гуляла, – назначил ей свидание в сараюшке на краю примыкавших прямо к тайге огородов. Летом мест для свиданок вокруг села было хоть отбавляй, но осенью, когда уже подмораживало, сараюшка эта, числившаяся в общественном пользовании, становилась для сельской молодежи самым что ни на есть удобным гнездышком. Вешал парень прямо на кривую, сколоченную из горбыля дверку свою шапку, и все знали, что в сараюшке уже кто-то разместился, и не совались…

Чтобы никто прежде не занял местечко, уговорились они с Сергунькой встретиться пораньше, еще дотемна. Уж очень нравился Даше этот парень – может, и не писаный красавец, но… когда обнимал ее Сергунька, голова у нее шла кругом.

Даша прибежала в сараюшку, когда еще совсем светло было. По крайней мере, света из обращенного к огороду оконца хватило, чтобы разглядеть, что никакого Сергуньки там нет, а на нее надвигается кто-то огромный, вонючий и неуклюжий. Медведь? А может и не медведь. Потому что неоткуда было взяться медведю в закрытой сараюшке. Выскочить наружу Даша успела, но от страха, а может быть и еще почему, вдруг как будто лопнуло что-то у нее в голове, как молнией ударило, и от виска к виску разлилась острая боль. Боль вскоре прошла, но что-то сталось с глазами. Так что Даша добежала до дома едва живая, и всё казалось ей, что этот медведь гонится за ней и дышит грязной пастью в затылок. А стоило ей войти в избу, мать заголосила так, будто за Дашиной спиной и впрямь стоял медведь.

Зеркал в обиходе у пушенских жителей не водилось, да и толку от них в тот момент всё равно не было бы, поскольку Даша почти ничего не видела. Но мать, когда немного успокоилась, рассказала сквозь слезы, что глаза у Даши разъехались в разные стороны, «быдто кажный аж сам по себе». Чуть позже Даша в кадке с водой кое-как разглядела, что левый ее глаз скошен к левому виску, а правый – к правому, да еще и смотрит слегка вверх. От этого миловидное Дашино лицо приобрело жутковатое нечеловеческое выражение. Соседки, первыми прибежавшие подивиться на чужую беду, вскрикивали от страха и близко подходить не решались. Мужики, потянувшиеся за женами, тоже мялись во дворе и на Дашу глядели издали, как на дикое животное, от которого не знаешь, чего ждать. Приглашенные старики качали головами и ничего толком не говорили. Такого в Пушенском еще никогда не случалось. Старики постановили Дашу не трогать, а посмотреть, что будет дальше.

Бабка Фрося, тоже приглашенная Дашиной матерью, мелко затрясла головой, поплевала сначала через одно плечо, потом через другое и в конце концов заявила, что «дело тут не ейное, потому как не слева и не справа, не черное и не белое, а вовсе Того, который посерёдке». Дескать, от бабки своей она слышала поучение, что есть Добрый, а есть Злой, но и третий еще есть, Тот. Добрый да Злой далеко – один вверху, другой внизу, а вот Тот – он как раз здесь. Вот только не учена она с Тем дело иметь…

Из этих объяснений ни мать, ни Даша ничего не поняли, но на всякий случай покивали головами. Что ни говори, а бабку Фросю всё ж таки побаивались в Пушенском. Хотя видно было, что бабка и сама боится. Но не Дашу – чего с нее взять? – а именно Того, который посередке… А потом то ли бабка Фрося, несмотря на просьбы, проболталась, то ли сама мать с отчаяния что-то ляпнула соседкам, но с того момента стали в Пушенском считать Дашу ведуньей. Но не обычной, вроде бабки Фроси, а... В общем, сторонились ее. Так что проку от своего ведовства для Даши никакого не было.

Со временем Даша кое-как приноровилась. Закрывала один глаз, наклоняла голову – и тогда могла кое-как разглядеть избу. А потом научилась смотреть перед собой, как бы между разбежавшимися глазами. Только вот видела она тогда вещи странные… для ведуньи даже какие-то несуразные, что ли. Ведь ведунья потому и ведунья, что ведомо ей то, что только должно случиться. Вон бабка Фрося как-то напророчила, что Ермолаич – самый богатый в селе мужик – той осенью сгинет в тайге. И точно, сгинул. Сказал жене утром, что пойдет шишковать. И всё, как не было Ермолаича. Мужики потом только лодку его нашли на реке в полуверсте от села…

Даша же видела совсем другое. Рассказывать про свои видения она никому не решалась, потому что и так уж побаивались ее даже свои, даже мать и младший братишка, несмотря на то что, благодаря этой истории, он стал чуть ли не первым парнем на селе. Может, только Сергуньке Даша могла бы довериться. Потому что раньше, до приключившейся с ней беды, рассказывал ей Сергунька всякие диковинные истории, которые с ним будто бы случались. Да такое выдумывал, что не всегда понятно было, про что это он. Врал, конечно. А может, и нет, как знать. Только и Сергунька теперь обходил ее стороной…

Видения эти проклятые так измучили Дашу, что она уж старалась не глядеть посередке, чтобы совсем про них позабыть. Но тогда начинались у нее головные боли и кружения, и непонятно было, какой глаз зажмуривать, чтобы не упасть…

А потом, уже в конце зимы, в санях по Большой Пуше в Пушенское привезли ссыльного барина. И на постой к ним в избу определили. Когда Даша его разглядела, то из-за своей беды не сразу поняла, кажется это ей или в самом деле… Потому что глаза у барина были точно такие же, как и у нее, смотрящие в разные стороны, хотя и не карие, а светло-серые. Она так удивилась, что в первую же ночь сама пришла к нему. Ссыльный барин сначала хотел прогнать Дашу, но, разглядев ее, рассмеялся и только головой покачал. Он вообще часто смеялся, хотя смешного вокруг не было ничего. Над чем можно смеяться в глухой деревеньке, окруженной зимней тайгой? Но барин то ли ничего не боялся, то ли знал что-то такое, о чем не рассказывал.

Александр Яковлевич Калашевский навсегда запомнил звук ломающейся стали над головой. То, как звук этот эхом метался по Семеновскому плацу, неведомо от чего отражаясь, но непременно возвращался к нему и колол, колол виски. И был страшнее выстрела, который вот-вот должен был прозвучать. Да не прозвучал… Тогда Александр Яковлевич крепко сжал кулак и почувствовал, как впивается в ладонь перстень, повернутый камнем внутрь. За восемь месяцев, проведенных перед этим в камере-одиночке Петропавловской крепости, Александр Яковлевич привык разговаривать с этим камнем. Когда-то, будучи студентом Гейдельбергского университета, Александр Яковлевич услышал занятную теорию, согласно которой кристаллы и, в частности, бриллианты, способны накапливать информацию.

В Петропавловку, а потом и в сибирскую бессрочную ссылку Александр Яковлевич попал случайно. История вышла скверная, глупая и, если вдуматься, просто ридикюльная. Потому даже и расстрел оказался шуточным, не взаправду. Александр Яковлевич считал, что и вся жизнь его, с самого рождения, была как бы не совсем всерьез, а представляла собой цепочку каких-то скверных анекдотов. Как-то он даже рассказал об этом знакомым сочинителям – братьям Постоевским. Один из них потом написал произведение, где будто бы вывел Александра Яковлевича под видом главного героя.

Александр Яковлевич появился на свет с довольно редким заболеванием – расходящимся косоглазием. Отец новорожденного, будучи военным врачом, сам принимал у жены роды и на оханья мамок и нянек только пожимал плечами. Да-с, случай редкий, но страшного ничего нет. Что же до необычного вида младенца, то и это пустяк: в просвещенный век живем как-никак. А малыш свыкнется и видеть будет, может, и не так хорошо, как остальные, но… мозг человека пока еще совсем не изучен, так что вполне возможно, что справится сынишка со своей э-э-э… особенностью и всё будет у него хорошо. Тем более что, конечно же, пойдет Александр Яковлевич по стопам отца и станет врачом, а не военным, как хотелось бы его матушке.

Отец, Яков Александрович, был человеком особенным – старой, как сам говорил, закваски. Родом из обедневшей дворянской семьи, самостоятельно выбился в люди, получил образование. А потом случилось так, что он, тогда еще совсем молодой врач, делал перевязку генерал-губернатору, пытаясь его спасти. Тот был ранен во время волнений на Сенатской площади. К сожалению, генерал-губернатор, герой наполеоновской войны, всё же умер от раны, нанесенной рукой бунтарей. Но Яков Александрович считал эту встречу самым ярким событием своей жизни. Тем более, что, по досадной случайности, был привлечен к делу о волнениях. И даже на короткое время сослан. Но об этом отец, обычно разговорчивый, распространяться не любил. Он вообще был человеком особенным, с весьма своеобразными принципами. Никогда не наказывал маленького Александра Яковлевича. За провинность вызывал к себе в кабинет и часами читал мораль. Наклонял голову, отводил взгляд в угол и, причмокнув, начинал рассказывать о собственном детстве. Александр Яковлевич любил отца, но порой думал, что было бы лучше, если бы отец его просто выпорол, да и отпустил.

А еще у отца была своя система воспитания, согласно которой, например, десятилетнему Александру Яковлевичу следовало пить воду непременно маленькими глотками, неторопливо, даже если остро мучила жажда. Любое воздержание возводилось отцом в какую-то не ясную до конца самоцель. Уже подросшему Александру Яковлевичу отец внушал, что жизнь неимоверно трудна, а попытку облегчить ее воспринимал как опасную леность, как желание достичь всего сразу без упорной тяжелой работы.

– Трудолюбие, – поучал отец, – вот единственная добродетель! Из нее всё остальное произрастает! А удовольствия, знаете ли, до добра не доведут!

– Да ведь, – пытался возражать юный Александр Яковлевич, – коли вы трудиться любите, то выходит, что труд вам в удовольствие…

Тогда Яков Александрович вспыхивал, топал ногами и кричал, что сын у него растет негодным и распущенным демагогом…

Тем не менее Александр Яковлевич прилежно получал домашнее образование, и всё шло в его жизни так, как надо. Про недостаток свой он понимал, но уродцем себя не чувствовал. Да, иногда на улице он ловил на себе удивленные взгляды, но такое случалось редко. Петербург – город большой, там мало кто обращает друг на друга внимание.

Но когда его отправили изучать медицину в Германию, в Гейдельберг, и Александр Яковлевич попал в университет, положение его немедленно изменилось. Нет, над ним, конечно же, не смеялись в открытую – это было бы неблагородно, но на веселые студенческие пирушки, которые заранее рисовало его воображение, Александра Яковлевича не приглашали. Даже профессорам его разведенные в разные стороны глаза, казалось, внушали брезгливую жалость. Поняв это, Александр Яковлевич и сам начал сторониться людей. Учеба стала ему не в радость. А однажды он, не выдержав, пожаловался на свое положение Платонову, земляку, с которым они вместе снимали квартиру в Старом городе под горой. Платонов немного помялся, а потом всё же признал, что близкого знакомства с Александром Яковлевичем, пожалуй, никто вести не будет. Кроме него самого, конечно.

– Потому что, видите ли, дело не в том, что у вас уродство. Этим вы никого не фраппируете. Мы же будущие медики. А в том дело, что нет никой возможности понять, куда вы, собственно говоря, смотрите. Всё время ощущение, как будто подглядываете, – Платонов виновато отвел глаза и добавил: – Вы уж не серчайте, но это, знаете ли, чрезвычайно нервирует…

Хотел было Александр Яковлевич вызвать Платонова на дуэль, как и полагалось в студенческой среде. Но потом сообразил, что выставит себя на посмешище.

Кроме того, Платонов был совсем беден, из разночинцев. Александр Яковлевич чувствовал перед ним какую-то смутную вину за свое относительное материальное благополучие, хоть и его отец зарабатывал деньги своим трудом. А самое главное, Платонов был его единственным другом, да еще разделявшим страсть Александра Яковлевича ко всяческой мистике. Вместе они читали сочинения некоего господина Крашенинникова о Начале и таинственной Оси, вокруг которой и вертится этот мир. В полном соответствии с физическими законами центробежные силы тянут человека от Оси к краю Бытия, всё дальше и дальше, пока не теряется он в Безвременье.

Но существуют и иные силы, центростремительные, дарующие человеку бессмертие и много чего еще... Игру центробежных и центростремительных сил принято считать борьбой Добра со Злом, да только это примитивное представление, возникшее во времена детства человечества. Хотя, по утверждению господина Крашенинникова, еще древние последователи Будды использовали символы инь-яна, заключенные в круг и вращающиеся на той самой Оси…

Искали они с Платоновым и доказательств того, что некий доктор Иоганн Георг Фауст, когда-то учившийся в Гейдельберге, действительно оживил пивную бочку. Про это говорилось в местных хрониках. Якобы работники пивоварни никак не могли выкатить из подвала тяжелую бочку с пивом. Фауст же сел на бочку верхом и прочел какое-то магическое заклинание. Бочка ожила и сама вынесла седока на улицу. Это был тот самый Фауст, описанный известным сочинителем Гёте. Свидетельств магического происшествия, как выяснилось, осталось много, несмотря на то что таинственный доктор произвел сие действие тремя веками ранее.

Фауст интересовал Александра Яковлевича особенно остро. Александр Яковлевич ощущал с ним странную связь. У Фауста хоть и не было физических недостатков, но он так же, как Александр Яковлевич, сторонился людей – и так же искал вечной любви. Александр Яковлевич находился как раз в том возрасте, когда всякая любовь представляется вечной. Кроме того, не зная еще вовсе никакой любви, он видел в ней магию и таинство, талантливо описанные великим немцем.

Вместе с Платоновым Александр Яковлевич однажды свел знакомство с местным продавцом всякой всячины, знатоком окрестностей и менялой, говорившим, кажется, на всех языках мира – не то цыганом, не то мадьяром по имени Мордко Вайнберг. Мордко клятвенно обещал найти то самое заклинание, с помощью которого Фауст оживил пивную бочку. Да только, похоже, оказался мошенником, потому что, взяв деньги и пообещав прийти с заклинанием на квартиру к студентам не позже чем через три дня, исчез и более не являлся.

Именно из-за своей любви к мистике Александр Яковлевич, так и не окончив курса наук, вынужден был покинуть Гейдельберг. Случилось вот что.

Однажды пасмурным осенним утром Александр Яковлевич сказал Платонову, что не пойдет вместе с ним на штудии в анатомический театр, а отправится к Мордку требовать назад свои деньги. Заодно и прогуляется. Он любил такие дни, чуть мрачноватые, но всё же легкие, «перламутровые», как он говорил, когда воздух как будто светится сам по себе. Городок Гейдельберг мал: центральная торговая улица, куча уютных домиков, разбросанных по сбегающему к реке склону, да полуразвалившийся замок на вершине горы. И еще университет. Александр Яковлевич не заметил, как забрел на улочку, круто уходящую от реки вверх. Улочка оказалась совсем короткой и упиралась в старинной кладки стену из серого камня. А за стеной, выше по склону, плотный туман скрывал висящий над городом замок. Александр Яковлевич поправил студенческую фуражку, набрался решимости и направился к невысокому дому с облупившейся штукатуркой. Стоило ему сделать несколько шагов, как в окне появилось яркое оранжевое пятно.

Александр Яковлевич подошел поближе. На подоконнике за ветхой двустворчатой рамой сидел большой рыжий кот. А рядом с котом стоял недопитый стакан с чаем в старинном серебряном подстаканнике. Кот равнодушно посмотрел на пришельца огненными, под цвет шкурки, глазами и отвернулся.

– Интересно, – подумал Александр Яковлевич, – неужели этот выжига Мордко любит животных? И кто мог оставить здесь этот стакан?

Тотчас же вообразил он прекрасную незнакомку вроде гётевской Гретхен. Впрочем, Александр Яковлевич видел Гретхен за каждым окном – красивую и таинственную, недоступную ни для кого, кроме разве что самого Фауста. Или – Александра Яковлевича… Александр Яковлевич, как Фауст, готов был купить такую любовь ценой своей бессмертной души. Да только дьявол никаких сделок ему не предлагал, а лишь насылал ночные виденья, которых утром Александру Яковлевичу становилось нестерпимо стыдно…

Кот, как будто угадав его мысли, презрительно фыркнул и соскочил с подоконника куда-то вниз, за тяжелую портьеру. Тут же портьера колыхнулась вновь, и Александр Яковлевич остолбенел. К оставленному на подоконнике стакану протянулась женская рука, чуть смугловатая, но прекрасной формы, с тяжелыми перстнями, надетыми на указательный палец и на мизинец. А вслед за рукой показалось из темноты комнаты молодое женское лицо такой красоты, что Александр Яковлевич прикрыл глаза и отступил на шаг. Сделал он это не столько потому, что был ослеплен красотой, а больше от нежелания, чтобы его физический недостаток оттолкнул незнакомку. Потому что такое с ним в Гейдельберге случалось не раз.

А однажды совсем уж комичный выдался случай.

Это когда Платонов уговорил Александра Яковлевича посетить укромный домик у моста. Эдак недорого, но весело провести время. Пора, черт возьми, и ему приобщиться к радостям жизни! После мучительных раздумий Александр Яковлевич наконец согласился. Но не укрылось от него, что встретившая их на пороге веселая фрау, взглянув на него, округлила глаза от удивления. И губки брезгливо поджала. И без того трепещущий Александр Яковлевич позорно сбежал, оставив Платонова развлекаться одного. Хотя позже, по зрелом размышлении, решил, что позор состоит как раз в том, чтобы покупать любовь; что низводится, таким образом, великое таинство до простой физиологии, которую они с Платоновым как раз в то время изучали. А Александру Яковлевичу нестерпимо хотелось именно великого таинства.

Но незнакомка за окном, посмотрев в лицо Александра Яковлевича, не отшатнулась и глаз не округлила. Наоборот, чуть улыбнувшись, поманила его пальцем и указала на дверь, что находилась слева от окна. Совсем не похожа была эта девушка на веселых фрау. Кроме того, именно в этом домике и жил Мордко… Незнакомка так очаровательно поднесла пальчик к губкам и сами пухлые губки сложила так невинно, что Александр Яковлевич решился и отворил дверь дома. И представил себе свою еще неизведанную будущую жизнь: раннее утро, тепло женской руки, прохладу лестницы, по которой он спускается, любящие глаза, провожающие его, топоток детских ножек на веранде…

На ощупь пройдя темную, заставленную какой-то рухлядью прихожую, попал Александр Яковлевич в комнату. В ней было душно и витал незнакомый пряный запах. Окно было завешено портьерой, а освещала комнату стоявшая в углу на комоде одинокая свеча. Поэтому Александр Яковлевич не сразу сообразил, что никакой девушки в комнате нет. Но удивиться не успел. Откуда-то из-за спины вынырнула невысокая фигурка и, несмотря на полумрак, Александр Яковлевич немедленно узнал в ней мошенника Мордка.

– Как?! – шепотом вскричал Мордко. – Это вы?! Сами пожаловали ко мне?! Какая честь! Но зачем же?..

Немного оправившись от изумления, Александр Яковлевич хотел было тут же потребовать назад выманенные обманом деньги. Но присутствие где-то рядом красавицы сдерживало его. Кроме того, Мордко, казалось, совершенно не был смущен его появлением, а, наоборот, как будто бы обрадован.

– Да-да, – Мордко потер длинными пальцами плохо выбритый подбородок. Лицо его при этом все время дергалось, будто пытался Мордко без помощи рук отогнать навязчивую муху. – Понимаю, у молодых совсем нет терпения. Я ведь тоже был молод… И знаете, я тогда жил в России...

Мордко мелко покивал головой:

– Удивительная страна, скажу я вам.

И тут же, видя, что Александр Яковлевич собирается возразить, замахал руками.

– Всё! Я всё помню! Вы за своими заклинаниями! Вы даже были так добры, что заплатили вперед. Я бы сам их вам принес… О, Мордко не обманщик, вы уж поверьте! Только… на что вам эти заклинания? Вы же современный образованный человек, студент. Ну хорошо, хорошо, дам я вам заклинание, если уж непременно этого желаете…

Тут Александр Яковлевич почувствовал, как что-то толкнуло его чуть пониже колена. Он вздрогнул, но, увидев ластившегося к нему рыжего кота, вспомнил о красавице. Неужели она дочь этого пройдохи? Но спросить о девушке отчего-то не решился.

– А-а-а, – пропел Мордко, – я вижу, вы уже познакомились с Йоселе! Вот смотрите, Йоселе – мудрое существо, хотя, казалось бы, всего лишь кот. Он такое понимает про эту жизнь, что и царю Соломону не было ведомо. Так вот, он не ко всякому идет, знаете ли. Ох, не ко всякому…

Мордко смешно задвигал носом, как-то странно, словно оценивая, оглядел Александра Яковлевича с головы до ног и вдруг расплылся в улыбке, обнажив кривые белые зубы.

– Ах, ну конечно, как же я сразу-то не сообразил? Знаете, что я вам скажу? Сейчас-сейчас… Обождите секундочку…

Отчего-то заторопившись, Мордко взял кота на руки и вместе с ним выбежал из комнаты.

«Почему я здесь?» – подумал Александр Яковлевич. Им овладело странное беспокойство. Может быть, стоило просто скрыться, пока не вернулся этот Мордко. Бог уж с ним, с деньгами. В конце концов, можно будет прийти потом, вместе с Платоновым…

В этот момент в комнате снова появился Мордко. Он амикошонски похлопал Александра Яковлевича по плечу. Потом, как будто прислушиваясь к чему-то, суетливо полез в комод, дергая его ручки так, что чуть не уронил свечу. Наконец он достал небольшой сверток и протянул Александру Яковлевичу.

– Вот тут, – сказал он, тяжело дыша, – вот тут вы найдете для себя кое-что важное. Да берите же!

Поймав недоуменный взгляд Александра Яковлевича, Мордко сказал, что рукопись стоит немалых денег, но Александру Яковлевичу она достанется бесплатно. Так что он готов даже вернуть выданную вперед плату. И протянул будто бы заранее приготовленные деньги. Пораженный Александр Яковлевич взял и то, и другое. Но вдруг вспомнил про девушку. Да что же это он?!

И тут Александру Яковлевичу все стало ясно. Он случайно проник в страшную тайну: девушка, которую он увидел в окне, была украдена этим негодяем. И тот жест, который он, Александр Яковлевич, принял за приглашение, был просьбой о помощи. Да иначе и быть не могло! Зачем Мордко стал бы безвозмездно отдавать ему какие-то свертки, да еще и возвращать выманенные хитростью деньги? Только не на такого напал, мерзавец! Лицо девушки, возникшее перед мысленным взором Александра Яковлевича, показалось ему еще более красивым, только очень грустным. Ее прекрасные глаза смотрели на него с укоризной. Александр Яковлевич кинулся на Мордка с кулаками. Освободив девушку от старого развратителя – а от кого ж еще? – обретет он свою Гретхен, к тому же никакой души дьяволу продавать не придется. На миг Александр Яковлевич почувствовал себя древнегреческим Персеем; показалось ему, что движет им та самая центростремительная сила Бытия, убедительно описанная господином Крашенинниковым.

Но только получилась из всего этого ужасная и даже непереносимая для достоинства Александра Яковлевича сцена. Стоило ему оттолкнуть Мордка, чтобы проникнуть во внутренние покои, где, без сомнения, негодяй держал свою жертву, как вдруг в комнату ворвались какие-то люди. Штора на окне была немедленно сорвана, и оказалось, что Александра Яковлевича держат за руки двое полицейских. А третий, немолодой господин в штатском, стоит перед ним и улыбается. Улыбка его показалась Александру Яковлевичу отвратительной.

Случившееся далее Александр Яковлевич видел словно отстраненным взглядом. Как будто все это происходило не с ним. Полицейским Мордко заявил, что древняя рукопись, а главное, перстень – неимоверной цены перстень! – украдены у него вот этим молодым студентом, пришедшим занять денег. И прискорбный сей факт готов он подтвердить клятвенно.

– Да-с, – закивал головой Мордко, – да-с, такое, увы, случается. И часто. Проиграется студентик в кости или карты. А долги-то, долги отдавать нужно. Вот и крадет…

От негодования и творящейся несправедливости Александр Яковлевич онемел и ничего толком в свое оправдание сказать не смог. А Мордко всё говорил и говорил, поглядывая на господина в штатском.

– Ого, какой улов! – перебил его тот. – И что же нам теперь с ним делать?

– Господа, господа, – вдруг нехорошо засуетился Мордко, – да что вы? Прошу вас, только не в моем доме… Я и так рискую.

– Ну-у, – протянул немолодой господин, – как раз именно в вашем доме, милейший.

У Александра Яковлевича упало сердце. Он дернулся, но вырваться не получилось. Полицейские держали его крепко.

– Вы, вероятно, мистикой интересуетесь, коли с Мордко связались? – вдруг по-русски спросил господин в штатском. Он оценивающе оглядел Александра Яковлевича, бесцеремонно остановил взгляд на глазах и скривил губы. Над верхней губой – Александр Яковлевич только сейчас это заметил, – красовались тонкие черные усики. Затем повелительно повел подбородком, и Александра Яковлевича немедленно отпустили.

– Да-а, вы, сударь, попали в переделку. Да я вас, кажется, знаю. Студент медицинского факультета, не так ли? Господин Калашевский? Однако же и натворили вы дел. Еще спасибо скажите, что я рядом оказался. А то забрали бы в участок, ну и… сами понимаете, врывается в дом незнакомый господин, накидывается на нашего милейшего хозяина. Германия, как вы знаете, страна орднунга. Тут даже грабители ведут себя вежливо. И вдруг такой дебош…

Александр Яковлевич покраснел. Его романтический порыв обернулся совершеннейшей мальчишеской глупостью. Он вляпался в отвратительную историю.

– Да уж ладно, не следует все истолковывать в дурную сторону, – успокаивающе сказал господин в штатском. – Вашему делу помочь можно. Кстати, позвольте представиться, барон фон Берг, Ксаверий Иванович.

К своему стыду, Александр Яковлевич почувствовал огромное облегчение. Он начал сбивчиво и путано объясняться про обстоятельства, приведшие его к Мордку, и еще сбивчивей про девушку, позвавшую его на помощь.

– Да-да, конечно, – закивал головой фон Берг, – благородно получается. Но, к сожалению, у Мордка другая, так сказать, версия. Отвратительный тип, согласен, но дура лекс сед лекс^[2], как говорится. Ну-с, молодой человек, давайте-ка поступим вот как…

Фон Берг сделал паузу, будто желая выслушать возражения, а потом добавил, что будет рад помочь земляку, раз уж такой, как говорят французы, пердимонокль с ним приключился. Правда, полицейский протокол, увы, уже составлен: немецкая аккуратность, ничего не поделаешь. Но это не страшно. Уж как-нибудь. Не портить же жизнь молодому человеку из-за такой нелепости. Только вот здесь, у Мордка, объясняться неудобно, поэтому барон просит прийти прямо к нему в апартаман, так сказать. Если, конечно, не придет Александру Яковлевичу охота, как Фаусту, верхом на бочке прискакать…

– Шучу-шучу! – фон Берг, взъерошив усики, растянул узкие губы в улыбке. – Вы ведь не масон, верно? Они тоже любители таинственного. Или всё же состоите в какой-нибудь ложе?

Фон Берг вдруг уколол Александра Яковлевича острым взглядом, который тут же стал насмешливым.

– Нет? Ну и ладно. Давайте-ка мы с вами встретимся завтра же, прямо с утра. Вы не против? Прекрасно! Да, и последнее: вы уж другу своему, Платонову, не говорите ничего о сегодняшнем происшествии. Человек-то он хороший, не спорю, но ведь обязательно проболтается.

А зачем вам это? Ведь он и про ваше неудачное посещение э-э… веселого дома не утерпел, рассказал в теплой компании… Да вы не смущайтесь, чего уж там. Просто примите к сведению. Хорошо?

И не дожидаясь ответа, крепко взял Александра Яковлевича под руку. Вместе они вышли из домика, спустились к набережной, и на прощание фон Берг вручил ему свою визитную карточку. В этом человеке было что-то такое, что вызывало одновременно и опаску, и интерес... Как он оказался в этом проклятом доме? Ну, про негодяя Мордка все понятно – не захотел отдавать денег и вызвал полицию. Но вот барон… И главное, почему полицейские ему подчинились? Ведь тут не Россия, местные полицейские – не городовые, взяток не берут.

Александр Яковлевич задумчиво шел по набережной. Его не покидало ощущение, что кто-то сыграл с ним злую шутку, за которой таится нечто опасное…

Туман истаял, но осенний день, перевалив на вторую половину, угасал; с реки потянуло промозглой сыростью. Александр Яковлевич уже собирался было свернуть с набережной, когда вдруг сзади к его локтю прикоснулась чья-то рука. Вздрогнув, он обернулся и увидел перед собой ту самую красавицу. Сейчас она показалась Александру Яковлевичу уже не таинственной и даже как будто не такой привлекательной. Может быть, виновата в этом была глупая шляпка с вуалью, какие носили все городские мещанки. И еще, несмотря на поношенный салоп, успел заметить Александр Яковлевич, что фигурка у нее гибкая, а ножки в легких башмачках изящные. Даже утратив таинственность, незнакомка всё же оставалась трогательной и милой.

– О, господин, – проговорила девушка, – я совершаю ужасное! Но пожалуйста… Отец отдал вам бумаги… Умоляю, верните их! Ведь деньги вам возвращены сполна…

Тут только вспомнил Александр Яковлевич о свертке, который ему вручил Мордко. Странно, но полиция так и не обыскала его и, следовательно, сверток должен быть здесь. Он опустил руку в карман шинели, но в кармане ничего не оказалось. Деньги, переданные ему Мордком, были, а вот сверток исчез. Александр Яковлевич растерянно покачал головой. Незнакомка поняла его жест по-своему.

– Я готова на все! – прошептала она. – Я честная девушка, но тут… вы понимаете? Абсолютно на всё!

Оглянувшись, незнакомка шагнула еще ближе, так что Александр Яковлевич снова уловил тот самый пряный запах, что стоял в комнате Мордка, и коротким движением распахнула салоп. Будто бомба разорвалась перед Александром Яковлевичем. Видел он женские тела в анатомическом театре. Там, лишенные движения, размякшие и безликие, они, казалось, были напрочь лишены пола. А чтобы вот так… Нет, что скрывать, еще совсем недавно Платонов показывал ему тайные картинки, сделанные по методе месье Дагера, рассмотрев которые, Александр Яковлевич немедленно почувствовал жгучий стыд. Но то картинки! Александр Яковлевич скорее ощутил, чем увидел нечто невероятное, головокружительное и даже страшное в своей откровенности, открывшееся ему под распахнувшимся салопом. Потому что девушка мгновенно запахнулась, глядя на него со слезливой решимостью.

– Но… – растерянно пробормотал Александр Яковлевич, – я не знаю, кажется, я где-то обронил… Да вот, посудите сами, сударыня…

Он похлопал себя по пустым карманам.

«Господи, – подумалось ему в этот момент, – это чудо… или чудовище, не знаю… Но я так не могу!»

И не заботясь о том, что выглядит смешным, бросился бежать в сторону моста, к университету, к людям. Как назло, набережная была пустынна, и, даже свернув у пивоварни Брегера к дому, Александр Яковлевич не встретил ни души. К счастью, дверь у Платонова оказалась приоткрыта. Значит, хозяин был дома. Александр Яковлевич ворвался в комнату так, что сидящий с книгой у стола Платонов вздрогнул.

– Да всё ли с вами в порядке, – с участием спросил он, – на вас лица нет… Что же, не вернул вам этот негодяй денег? Вы потому так расстроены?

Как ни рвалось только что пережитое наружу, вспомнил Александр Яковлевич предупреждение фон Берга; вспомнил и то, что, кроме него самого и Платонова, про происшествие в укромном домике действительно никто более знать не мог. Вот ведь, оказывается, и на Платонова положиться нельзя… Получается, он совсем одинок, оставлен один на один со своей новой бедой. Пробормотав что-то невнятное, Александр Яковлевич забежал в свою комнату. И когда бросился ничком на кровать, вдруг снова накатило ощущение, что его пытаются обмануть, увести в сторону от чего-то важного. Уж не прикоснулся ли он ненароком к настоящей тайне?

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

Александр Яковлевич провел ужасную ночь. Он уверял себя, что девица, способная на такое ради получения каких-то бумаг, мало чем отличается от веселых фрау, но и сам понимал неубедительность таких доводов. Что он знает об этой девушке? Практически ничего. Возможно, ее поступок был следствием крайнего отчаяния… Разве что это – часть какой-то таинственной истории. Слышал Александр Яковлевич, что по всей России, да и за границей, действует множество тайных обществ. Отец перед отъездом в Германию строжайше предписывал ему держаться подальше от подобных дел, ибо тайно действуют только бунтовщики и враги отечества…

Ближе к утру в голове у Александра Яковлевича сложилось окончательное решение. Он отправится к фон Бергу и потребует объяснений. Нельзя же позволить, чтобы с ним обращались, как с подростком… Хотя в глубине души Александр Яковлевич понимал, что влечет его к барону, в первую очередь, как раз мальчишеское желание проникнуть в тайну. Тем более что ему и выбора не оставили. Как бы там ни было на самом деле, а история с мнимой кражей может дорого ему обойтись. Что же касается незнакомки, то… Можно по-разному относиться к Мордку, но заплаченные деньги действительно были возвращены сполна, и теперь долг чести обязывал найти и вернуть девушке то самое заклинание, черт бы его побрал. Вернуть совершенно бескорыстно, разумеется.

Утром не выспавшийся Александр Яковлевич оправился по указанному на визитке адресу. Он был полон решимости. Правда, до каких пределов распространялась его решимость, он и сам не знал...

«Ничего, – бодро сказал себе Александр Яковлевич, подходя к богатому бюргерскому дому красного кирпича, – разберемся. Сначала с этим бароном – что-то же ему от меня нужно, – а потом и с… семейством Мордка.»

При мысли о семействе Мордка Александр Яковлевич дернулся, словно от гальванического удара, и постарался отогнать не вовремя подоспевшее видение. Нужно было сконцентрироваться на визите к барону фон Бергу.

Барон занимал квартиру во втором этаже. Двери открыл слуга, из чего Александр Яковлевич сделал вывод, что фон Берг – человек состоятельный. В комнате, куда его привели, он уверился в своей догадке: солидная мебель, все эти кресла и канапе, картины в тяжелых рамах и гобелены, а также хрустальная люстра ясно свидетельствовали о достатке. Бросив надменный взгляд на Александра Яковлевича, слуга сообщил, что ему велено ожидать, и скрылся. Против воли Александр Яковлевич несколько оробел и внутренне возмутился. Ожидание показалось ему унизительным. Но продолжалось оно недолго, потому что почти сразу в комнату бодрым шагом вошел барон фон Берг. Одет он был по-домашнему: в длинный шлафор с кистями и мягкие туфли. И улыбался уже не насмешливо, как прежде, а весьма приветливо.

– А-а, господин Калашевский! – воскликнул фон Берг. – Доброе утро! Рад, что не игнорировали, как говорят англичане. Да вы присаживайтесь! Не угодно ли кофе?

От кофе Александр Яковлевич отказался, но в кресло с высокой спинкой, на манер вольтеровского, принужден был сесть. Сам фон Берг расположился у стола и снова стал бесцеремонно разглядывать Александра Яковлевича.

Александр Яковлевич признался себе, что фон Берг ему, странным образом, и нравится, и не нравится. Нравится, потому что очень уверен в себе и наверняка из укромного домика не сбежал бы ни при каких обстоятельствах. И еще что-то такое было в нем, от усиков до крепких кулаков, что внушало если не уважение, то желание быть отчасти на него похожим. А вот что не нравится?.. Да если разобраться, так то же самое и не нравится.

– Вы вот, – начал после паузы фон Берг, – я вижу, ночь-то не совсем спали. Не осуждаю, сам в студентах, бывало, по три ночи кряду кутил. Да только Вы, господин Калашевский, как человек совестливый, небось, угрызениями совести терзались. Хоть и мистикой увлекаетесь. Это я к тому, что Фауст ваш ради удовольствия душу бессмертную дьяволу не погнушался продать. И ничего, не особо и мучился, насколько я помню. Эх, мистики!

Фон Берг неприятно рассмеялся, но тут же смех оборвал и добавил, что под мистикой он понимает всё то непознаваемое, чему посвящено множество теорий, популярных среди студентов. Ну вроде учения господина Крашенинникова. А что, занятно, хоть, разумеется, и противно христианскому канону.

– Ну да вы, я думаю, всерьез-то в Бога и не верите, – взгляд у фон Берга стал острым как бритва. – Понимаете, какая незадача… ведь если глубоко по-христиански веровать, тогда нужно Божьим угодником становиться. Вы, господин Калашевский, читали, конечно, «Жития святых»?.. Ну там все эти столпники, мученики, юродивые, блаженные. Да и антураж соответствующий: власяницы, вервия, грязь, насекомые, уж простите… А мы с вами – люди, Богу неугодные. И вера у нас с вами для проформы. И не спорьте.

Александру Яковлевичу очень хотелось перехватить инициативу и вместо того, чтобы выслушивать не относящиеся к делу философствования, получить от фон Берга внятное объяснение вчерашнему происшествию. Но фон Берг такой возможности ему не оставил.

– Да вот, позвольте, – сказал он, фамильярно закидывая ногу на ногу, – я вам историю расскажу. Простую, но поучительную. И главное, непосредственно относящуюся к делу.

Есть у меня в Санкт-Петербурге знакомый. Учились когда-то вместе. Но человек не нам чета, влиятельный и с положением. И надумал он как-то со скуки чем-нибудь эдаким заняться, кружок что ли организовать какой-нибудь. Именно со скуки. Ведь только так говорится про скуку, что, дескать, это когда делать нечего. Неправда. Скука, скажу я вам, двигатель прогресса. И не только современного. И в прошлом, если внимательно всмотреться, многое из того, что потом приписывалось озарению или какой-нибудь страсти, делалось именно со скуки.

Вы, наверное, слышали про коммунистический манифест. Да уж, конечно, слышали. Сколько времени в списках по рукам ходит. Там, ну просто как у шекспировского Гамлета, всё с призрака начинается. Кстати, о Гамлете. Казалось бы, вот уж накал страстей! Быть или не быть? Звучит-то как! Но отчего-то вздумалось Шекспиру ввести в действие еще и Призрака. Согласитесь, Гамлету про убийство отца мог рассказать и кто-то другой. Хоть времена тогда были простые, но сомнения по поводу роли Клавдия в этой темной истории имелись у многих. Не могли не быть. Очень уж кстати отец-король погибает. Куи продест, так сказать. Это ясно, особенно если на пьесу с профессиональной точки зрения взглянуть. Тем не менее, Шекспиру для завязки интриги потребовался именно Призрак. Но ведь Гамлет в рассказанное Призраком всё равно не особенно поверил. Иначе для чего бы ему устраивать свою «Мышеловку». Зачем тогда в пьесе действует Призрак? Ведь он, если вдуматься, своим появлением самый знаменитый монолог совершенно компрометирует. Какое там «не быть», если призраки не только существуют, но еще и в придворных интригах участвуют? Так вот, зачем Шекспиру Призрак?

Фон Берг наклонился вперед и замолк, лукаво глядя на Александра Яковлевича. И Александр Яковлевич, поддавшись его обаянию, с трудом сдержался, чтобы не спросить наивно: «А действительно, зачем?»

– Да затем, что так занятней! Ведь у зрителя – что тогда, что теперь – волосы дыбом, когда Призрак-то на сцену является. Одно дело – какой-нибудь придворный наушник информирует, и совсем другое, когда из-за гроба… И сразу вся интрига вкуснее становится, острее ощущается. Вот вам и всё объяснение!.. Так вот, о моем знакомом. Заскучал он. Всерьез заскучал. И сначала, как водится, подался к масонам. Знаете, наверное, их ритуалы графом Толстым очень талантливо описаны… Только вот всё равно скучно. Потому что чепуха эта безо всякого смысла. И главное, дальше-то ритуалов ничего нет. Собрались в ложе, подурили да и пошли в ресторацию «Вдову Клико» потреблять. Вот если бы им, как Гамлету, Призрак являлся… Ну, чтобы хоть нервы пощекотать. А так…

Фон Берг снова обжег Александра Яковлевича испытующим взглядом.

– Что, неинтересно? Думаете, развел турусы… Но уж вы потрудитесь выслушать. Гамлет, хоть и совершенно выдуманный персонаж, а в нашем деле фигура важная. В общем, махнул мой знакомый рукой на масонов и решил, что пора бы что-нибудь новенькое измыслить. Обладая средствами и возможностями, искал он новых ощущений и мыслей. Но, будучи человеком умным и зрелым, искал не в разврате, не в веселых домах, ибо это, как вы понимаете, безнравственно. Да и тоже скучно, в конечном итоге. Всякие там ворожеи, медиумы, вызывание духов усопших и прочие модные в высшем свете увлечения не годились: повторяю, человек он умный. И, представьте себе, однажды совершенно случайно – вот уж, воистину, ищите да обрящете – привел к нему камердинер некоего мужичка. Вот, кстати, тоже занятно: казалось бы, своих поисков он ни перед кем прямо не обнаруживал, даже перед друзьями. Боялся показаться оригиналом, ну то есть, попросту говоря, смешным. А вот дворня, черная кость, оказывается, прекрасно знала, что барин ищет «эдакого».

С секретами вообще всегда так – хоть страстишка какая, хоть убеждения вредные, а долго в тайне не удержишь. И знаете почему? Вовсе не потому, что языки у людишек длинные. Хотя и это есть. Но прежде всего из любой тайны проистекает действие. Такое, которое от обычных действий отличается. И тут уж ничего не скроешь, как ни старайся.

Ну-с, камердинер моего знакомого в таких тонкостях не разбирался и привел к нему мужичка, родства не помнящего, которого вроде бы каким-то ветром занесло в Петербург аж из самой Сибири. Мужичок сей занимался извозом, но среди петербуржской прислуги ходили слухи, что умеет он что-то эдакое... Фокус какой-то показывает. Знакомый мой сначала посмеялся наивности своего камердинера, но на этого, так сказать, факира из извозчиков решил взглянуть. Опять же, скуки ради. Так вот, проделывал тот мужичок один-единственный трюк. Или штуку, как он сам говорил. И на месте моего приятеля кто-нибудь другой посмеялся бы да и отпустил мужичка восвояси. Но приятель был поражен до глубины души. То есть настолько, что готов был заплатить мужичку за его секрет большие деньги… Да-с, – фон Берг оглянулся на дверь и тут же, как будто подглядывал, появился слуга. – Так как насчет кофейку? Нет? Ну как угодно, а я выпью.

У Александра Яковлевича появилось ощущение, что фон Берг намеренно растягивает историю, убаюкивает его, как какой-нибудь гипнотизер. Тем более что в комнате было жарко натоплено, и не выспавшегося Александра Яковлевича против воли начало клонить в сон.

Фон Берг дождался, пока слуга принесет поднос, не торопясь налил в крохотную чашечку кофе, добавил каплю сливок, помешал ложечкой и только тогда повернулся к гостю.

– Да-с, – повторил он, – так вот, понимаете ли, мужичок-то ничего объяснить не мог. То есть, темнота, примитив совершеннейший, он и сам толком не понимал, как это у него получалось. Повторил саму штуку несколько раз, и еще повторить был готов, а вот объяснить… нет, не мог. Говорил только, что это бабка его научила. А сама, дескать, и не такое могла. Но всё же после нескольких повторений моему знакомому стало очевидно, что показанное ему – не фокус вовсе. И вообще никакого отношения ни к магии, ни к трюкам не имеет. А имеет прямое отношение к некоему не изученному прежде феномену. Вы же знаете, бывает в жизни так, что пустяк, мелочь дает толчок чему-то крайне важному. Ну как это случилось с сэром Исааком Ньютоном. И тогда рождается крайне любопытная теория. Тем более что мужичок-то – вот он, живое подтверждение теории на практике, так сказать. То есть это уже не теория получается, а, скорее, метода.

Вот тут-то самое интересное и начинается. Как я уже говорил, мой знакомый – человек со связями. Поведал он о методе своему приятелю. И мужичка показал. А приятель этот уж и вовсе в самые высокие круги вхож, с Великими князьями в дружеских отношениях состоит. И вот, после мучительных размышлений, решил он, этот приятель, что всё это уже не лекарство от скуки, а дело государственной важности. Самому Государю Императору доложили. А наш Государь, знаете ли, хоть и придерживается прогрессивных взглядов, но в последнее время, особенно после покушений на его святую особу, склоняется к…

Фон Берг неопределенно помахал рукой, но тут же спохватился и нахмурился.

– В общем, дело получило статус особой секретности. У нас ведь как – среднего-то нет: либо волокита бесконечная, либо всё одним махом делается. По указу Государя в отдельном корпусе жандармов Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии немедленно был организован Особый комитет. Времена сейчас тревожные, политическая ситуация… ох, какая непростая! Казалось бы, крестьян освободили, а господа хорошие всё недовольны. Да что я вам объясняю, сами знаете. Отечество не то чтобы в опасности, но…

Фон Берг покачал головой и замолк, как будто задумался. Александру Яковлевичу начало казаться, что о нем забыли. Но через минуту барон рассмеялся и отодвинул от себя так и не тронутый кофе.

– А дальше совсем уж непонятное началось. Нам, просвещенным людям, в просвещенный век вроде бы и говорить об этом неловко. Хотя, опять-таки, именно плоды просвещения получаются. Потому что вольномыслие – это ведь не только когда идут против Бога или царя, вольномыслие – еще и теории, в которых допускается недопустимое. И это самое страшное, господин Калашевский! Отчего инквизиторы преследовали Коперникуса, Галилея и иже с ними? Думаете, изуверы средневековые? Да какая, собственно, разница, что вокруг чего вертится, коли всё это – Божье творение? Не-ет, тут тоньше, я полагаю. В ту пору, в Средневековье, предположение, что не Земля – пуп Вселенной, означало допущение недопустимого! А тут ведь как: если единожды допустишь, отступишь от канона, то далее начнется такое, что…

Казалось бы, чем опасны всяческие кружки? Почему с ними бороться нужно? Ведь болтовня одна. У нас в России любят болтать! Да еще обязательно назовут себя каким-нибудь тайным обществом. Вроде бы ерунда, но в своей болтовне, пусть и безвредной на первый взгляд, они допускают самые немыслимые вещи. А допустив, сами начинают в них верить. Да еще и тайну из этого делают. Вот вам и заговорщики. Знаете, как в поговорке: коли назвался груздем… Тогда-то и возникает опасность! Страшная опасность. И речь не о каких-нибудь сукиных детях бунтовщиках вроде Стеньки Разина или Болотникова, а как раз наоборот, о просвещенных умах, так сказать…

Фон Берг разгорячился. Повернувшись вместе со стулом к Александру Яковлевичу, он жестикулировал, резко, как саблей, рубя воздух ладонью. И левый глаз его, это Александр Яковлевич отчетливо видел, задергался нехорошо, как у припадочного.

– Вы по молодости лет бунта на Сенатской не застали, а я вот вам скажу – в чайльд-гарольдов друг перед другом молодые господа офицеры заигрались! Опять же, со скуки!..

Опомнившись, барон покачал головой и рассмеялся.

– Давайте-ка к делу. Так вот, метода эта, став, так сказать, государственным секретом, обросла такими бумажными подробностями, что, признаюсь вам, здравомыслящему человеку, она может показаться совершенно нелепой. Щелкоперы, им бы только циркуляры писать! Это я уж с вами, как со своим, делюсь откровенно. Другой бы на моем месте, знаете, вилял, туману напускал. Но я, друг мой, предпочитаю действовать прямо и открыто.

У Александра Яковлевича шевельнулось внутри возражение, что как раз наоборот, туману его собеседник напустил такого, что и вовсе ничего не понятно. Но высказать его не решился. Объяснить такую нерешительность Александр Яковлевич не мог бы, но осознавал, что барон – человек умный, обаятельный и при этом чрезвычайно опасный.

– В общем, Александр Яковлевич, пусть это прозвучит напыщенно, но на вас возлагается крайне важная, просто даже государственная миссия…

– На меня? – робко удивился Александр Яковлевич. – Да я-то…

– Уж поверьте, можете пригодиться – и еще как! Кстати, если вы о вчерашнем полицейском протоколе беспокоитесь, так вот он. – Фон Берг вынул из внутреннего кармана листок бумаги. – Изъят, как видите. Теперь его можно и разорвать. Вы ведь никакого перстня цены немалой, разумеется, не крали. Впрочем, пусть пока полежит. Знаете, все-таки официальная бумага. С немецкой полицией шутить не стоит.

Неожиданно в комнату быстрым шагом вошел слуга и, наклонившись к уху хозяина, что-то зашептал. Фон Берг поднялся и, подойдя к окну, глянул вниз. Потом усмехнулся и поманил пальцем Александра Яковлевича.

– Знаете эту мадам? – указывая на противоположную сторону улочки, спросил фон Берг. Александр Яковлевич немедленно узнал салоп и шляпку вчерашней незнакомки. И снова почувствовал нечто вроде гальванического удара. Вот она. И может быть, как и вчера, у нее под салопом ничего…

– Вижу, что знаете, – уже без ухмылки обронил барон. – После того как мы с вами вчера расстались, она вас догнала и, верно, просила о чем-то. По лицу вашему вижу, что даже пикантное зрелище вам устраивала прямо посреди улицы. А зрелище вам, как человеку высоконравственному, это я уж без шуток, было невыносимо. То-то вы и ночь провели ужасную, верно?

Александр Яковлевич окончательно растерялся.

– Послушайте, – пробормотал он, стараясь сохранить достоинство, – честь дамы…

– Да какая уж там честь! – фон Берг презрительно кивнул за окно. – Эта особа немецкой полиции известна как Магда Шлиман, в то время как в Швейцарии и Италии проходит под именем Анны Ригельштерн. А уж в России у нее имен…

Барон презрительно махнул рукой.

– Могу я полюбопытствовать, что она у вас пыталась выманить? Неужели деньги?

Александр Яковлевич запнулся. Вопрос ему сильно не понравился. Он чувствовал: начни фон Берг разбираться со всей этой путаницей с бумагами Мордко, как выяснится еще что-то несуразное, и из невинной мальчишеской затеи дело может превратиться в чуть ли не политическое. Ему захотелось немедленно уйти. Встать и гордо покинуть этот дом. Но и уйти было страшно, ведь на руках у фон Берга оставался компрометирующий Александра Яковлевича полицейский протокол.

– Молчите? – барон покачал головой, но тут же рассмеялся. – Ну да, как же это я не подумал: кодекс чести! Действительно, мало ли какие дела могут быть у молодого человека с красивой барышней.

Александр Яковлевич попытался возразить, что барышни этой он совсем не знает, только видел мельком в доме у Мордка. И что даже если она и подходила к нему вчера на набережной, так он и сам не понял, чего, собственно, ей было нужно. Но барон не дал ему объясниться.

– Да бог уж с ней, – проговорил он, возвращаясь к столу. – Повторяю, у меня к вам серьезнейшее и не терпящее отлагательств дело. Проще всего было бы использовать вас, что называется, втемную. То есть вовсе не сообщая, что к чему. Но я уверен, дело пойдет гораздо быстрее, если вы хоть в общих чертах будете знать его суть. Да будь моя воля, я бы вам всё в подробностях разъяснил. Но, увы, говорю вам, живое дело обросло секретными циркулярами да формулярами… Так что не обессудьте, во все детали посвятить не могу. Но кое-что все же позволю себе объяснить.

Я вам про мужичка-факира говорил, а в чем именно состояла его штука, не сообщил. Делал же он вот что. Брал подсвечник, тяжелый такой, литой, свечей на восемь, и ставил на высоченный шкаф о четырех дверцах, что в передней у приятеля моего находился. Потом мужичок как-то странно мялся, губами жевал, глядел куда-то в угол и вдруг падал на пол, прямо на паркет. Просто-таки как подкошенный. Приятель мой даже поначалу испугался, что тот насмерть убился. Мало ли припадочных. Да только мужичок-то оказался не припадочный. Потому что секунду спустя – вы только представьте! – подсвечник, как живой, подпрыгивал и, знаете ли, летел со шкафа вниз, прямо мужичку на голову. И тот его в последнюю секунду ловкой рукой ловил. И сколько потом ни проверяли, ни ниток, за которые можно было бы подсвечник сдернуть, ни других приспособлений обнаружить не удалось. Да и какие приспособления, если знакомый мой на расстоянии вытянутой руки стоял и внимательно за всем наблюдал.

Потом предложили мужичку тем же манером сам шкаф опрокинуть. А в том шкафу весу-то пудов пять, наверное. Да еще и рухляди всякой… И что вы думаете, опрокинул-таки шкаф, подлец! Чуть не задавило его. Да-а, штука! Ну тут уж знакомый мой стал ко всему происходящему совсем всерьез подходить. А мужичок почувствовал, что господа с ним носятся, ну и нос задрал.

– Я, – говорит, – если желаете, и не такое могу сотворить. Давайте мне чего потяжелее, я и тут не оплошаю, опрокину.

И тогда, вообразите, знакомому моему приходит в голову совсем уж несусветное. Вместе с приятелем сажают они мужичка среди ночи в сани и везут на Дворцовую к Александровской колонне, сиречь Александрийскому столпу, по словам поэта.

– А можешь ли, голубчик, – спрашивает мой знакомый, – эдакую махину опрокинуть?

Мужичок бороденку задрал, прищурился, колонну на глазок пальцами измерил и головой покачал.

– А чего, – говорит, – попробовать-то завсегда можно.

Тут уж всем присутствующим стало не по себе. Одно дело шкаф, а тут… Штука-то, согласитесь, получается совсем другого масштаба. Ну-с, отъехали подальше от греха. С одной стороны, посмеиваются между собой: не верится, что такое возможно. А с другой стороны, кто ж его знает. И вот представьте себе картинку. Полночь, фонари уж погасили. Ни души. Ветер с Невы облака низкие гонит, белесые, воспаленные какие-то. Если поднять голову, то колонна на их фоне вроде как сама на тебя валится. И мужичок этот один посреди площади застыл перед столпом. Жутко! А мужичок, как назло, нервы на кулак мотает – стоит и стоит, только бормочет что-то себе под нос. Наконец, знакомый мой не выдержал, вылез из саней – и к нему. И тут мужичок упал…

Фон Берг взглянул на Александра Яковлевича и встопорщил в ухмылке усы.

– И что? – не выдержал Александр Яковлевич. – Неужели уронил?!

Фон Берг выдержал паузу, лицо его приняло выражение не то сожаления, не то сдерживаемого гнева.

– Ну а вы-то сами как думаете? – спросил он. И тут же рассмеялся: – Ах да, всё время забываю, что вы уж более года живете в загранице. Так вот, не упала колонна. Не упала! Мужичок вздыхает, в затылке чешет. Говорит, хочет глыба упасть, да не смеет: тут место особое, заговоренное.

Ну-с, все присутствующие, конечно, разочарованы, но, в то же время, в глубине души испытывают несказанное облегчение. Ведь страшно подумать, что бы сталось, если бы и вправду колонна рухнула. Но история на том, увы, не закончилась…

Фон Берг посверлил Александра Яковлевича взглядом, как бы взвешивая, стоит ли открывать ему все секреты. Видно было, что фон Бергу что-то в Александре Яковлевиче всё же не нравится, оттого и тянет, и туману нагоняет. В эту минуту Александр Яковлевич и сам не знал, чего ему хочется больше – уйти отсюда, так ничего и не узнав, или все же оказаться облеченным доверием. Ведь барон фон Берг даже не скрывал, что он – сотрудник того самого Третьего отделения, о котором отец отзывался со смесью уважения и страха. Была какая-то история, связанная с гибелью поэта, в которой отец будто бы принимал участие не только как лекарь. Это Александр Яковлевич смутно припоминал из слышанных в детстве обрывков разговоров родителей. Отец, словно оправдываясь, говорил матери, что не было у него тогда выбора…

– Так вот, – фон Берг со значением прищурился, – чуть позже, ну буквально пару дней спустя, выяснилось, что высеченный из гранитного монолита Александрийский столп вдруг пошел трещинами… даже существовала опасность, что и совсем развалится. Скажете, совпадение? Вот тогда-то, чтобы всё проверить, по высочайшему указу и был учрежден этот самый департамент, из соображений секретности названный «Комитет для исследования повреждений Александровской колонны». В нем действительно приняли участие архитекторы, ибо, как сказано в протоколе осмотра, «увеличение числа и размеров трещин может породить обрушение колонны». Но это, так сказать, видимость. На самом же деле работают в этом комитете специалисты совсем другого рода. И вот при внимательном анализе «штуки» выяснилось, что единственным ее объяснением может быть то, что мужичок этот каким-то образом умел менять местами причины и следствия. Перестановка, понимаете?

Александр Яковлевич ничего не понял, однако на всякий случай кивнул. Но барона обмануть не смог. Фон Берг покачал головой и сказал, что и сам не очень-то понимает, как это всё работает. И вообще отдает себе отчет, что история эта звучит как анекдот. Да только люди поумнее их решили, что метода эта может много пользы или, наоборот, вреда принести. Смотря на что ее направить.

Фон Берг задумчиво постучал пальцами по столу. Взгляд у него, как показалось Александру Яковлевичу, стал растерянным и даже как будто недоумевающим.

– Понимаете ли, – нехотя произнес он, – я, как и многие мои коллеги, человек трезвый и приземленный, но тут приходится иметь дело с вещами не совсем… осязаемыми, что ли. И, однако же, циркулярами вполне очерченными… Я вам, Александр Яковлевич, искренне признаюсь: самому неловко. Но ведь есть высшее повеление. Как офицер и дворянин, я просто обязан…

И вот тут самое важное. Наиважнейшее. Ведь коли существует метода, она может и в руки негодяев попасть… Понимаете? Нет? Как вы знаете, Государь наш, реформатор, совсем недавно отменил крепостное право. Сам, высочайшим повелением. Это же всё меняет в корне! Эдакие вещи – сохрани нас Всевышний – только после переворотов случаются. По смерти правителя. А тут… Да вы хоть про Северо-Американские Штаты вспомните. Как их президента после отмены рабства пристрелили. Можно, конечно, всякое предположить, но аналогия неприятная получается.

Фон Берг оглянулся на дверь и, придвинувшись к Александру Яковлевичу, зашептал. Александр Яковлевич содрогнулся, осознав, что плетется какая-то замысловатая, пожалуй, даже политическая интрига, и что сам он отчего-то оказался в ее центре. Ему стало жутко и, в то же время, он почувствовал странную гордость от принадлежности к избранным – тем, которым, доверено такое.

– Да отчего же я? – пролепетал он, боясь разочароваться.

– А-а, – протянул фон Берг, – понимаете, мужичок тот… Не знаю уж, какими способностями он обладал, но чутьем – несомненно. После истории с Александровской колонной не уследили – так он исчез, скотина такая, как сквозь землю провалился! Стали судить да рядить, как дальше быть. Ведь совершенно непонятно, за что уцепиться. Как я уж говорил, метода методой, а мужичок и сам не знал, как у него получается причины со следствиями менять. И тут вспомнили… Как бы это поделикатней выразиться? В общем, было у мужичка редкое заболевание. Ну, словом, такой же… э-э… физический недостаток, как и у вас. Как это со способностями к Перестановке соотносится, непонятно, но это пока всё, чем мы располагаем. И есть высочайшее повеление имеющих оный недостаток найти и, так сказать, привлечь.

Фон Берг мельком взглянул на Александра Яковлевича, и тут же, будто ему стало неловко, отвел взгляд.

– Опять же, – с досадой сказал он, – живое дело в руках бюрократов превращается в анекдот. Вы-то в это время были здесь, в Германии. А в России… Спустили, значит, циркуляр из канцелярии. Ну и городовые начали ловить всех подходящих по приметам. А что да зачем, никому не объяснялось. Ввиду особой секретности. Что далее началось, понятно. Слухи пошли нелепые, графиня Заланская, у которой, говорят, дочь на один глаз кривая, от греха в Италию уехала. А простой народ прятаться стал. Да не только те, кто с расходящимся косоглазием, уж извините, а и вообще… Нижние чины этим, понятно, воспользовались. В нижегородском уезде купец Анофриев сдуру тысячную взятку дал за то, чтобы его не забрали. А он всего лишь рябой до невозможности. Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Пришлось циркуляр в срочном порядке отзывать и действовать по-другому. В рамках высочайшего повеления, но по-другому.

Я потому вам всё это рассказываю, что вижу перед собой человека просвещенного и понимающего свой долг. В Италию не сбежите, верно? Приказы, знаете ли, не обсуждают. Тем более высочайшие. И хотя, скажу честно, вы, Александр Яковлевич, не единственный, на кого пал выбор, весьма возможно, именно вы будете представлены Его Величеству. Думаю, мне не нужно говорить вам о строжайшем соблюдении тайны. Сами понимаете…

Александр Яковлевич не верил своим ушам. Его жизнь разделилась на две половинки. В прежней жизни остались мальчишеские страхи и увлечения. И даже воспоминание о незнакомке осталось там и как-то померкло. Но зато в новой жизни виделись ему залитые светом дворцовые залы, муаровая лента через плечо и колючий орден Святого Станислава... Да разве можно сравнить какие-то пустяки вроде поисков заклинания Фауста с важнейшей государственной миссией? Фон Берг, конечно, прав, и то, что его выбрали из-за физического недостатка, дела не меняет. Тут Александр Яковлевич даже в мыслях запнулся… Слишком уж невероятным было то, что с ним происходило.

Он плохо запомнил, как попрощался с фон Бергом, еще раз пообещав ему сохранять тайну. Незнакомки перед домом уже не было, и Александру Яковлевичу на секунду показалось, что не было и самого фон Берга, что всё это ему только привиделось. Перейдя на другую сторону улицы, он невольно поднял глаза на окно только что покинутой квартиры. Барон, отодвинув занавеску, махал ему рукой. Значит, всё правда. Значит, завтра же ему предстоит возвращаться в Россию, в Санкт-Петербург. Александр Яковлевич заторопился: ему нужно было успеть сообщить в университет, рассчитаться за комнату и попрощаться с ничего еще не подозревающим Платоновым.

Он почти успел дойти до дома, когда перед ним снова появилась незнакомка. Скорее всего, она вынырнула из-за угла, но погруженному в свои мысли Александру Яковлевичу показалось, что девушка материализовалась из воздуха, как шекспировский Призрак. Лицо ее на этот раз выражало уже не испуг, а сочувствие. Александр Яковлевич не мог еще раз не отметить ее удивительную красоту.

– Господин, – томно произнесла красавица. И снова что-то вроде электричества пробежало по его телу. – Господин, произошло ужасное недоразумение! Я приняла вас за другого. Поэтому забудьте всё… всё, что я вам предлагала.

Она опустила глаза и тут же снова подняла их на Александра Яковлевича:

– Я пришла предупредить вас о страшной опасности...

Она бросила взгляд куда-то за плечо Александра Яковлевича и тут же, метнувшись в сторону, исчезла в переулке. Александр Яковлевич оглянулся, но за спиной никого не было.

 

 

Часть вторая

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

В ту ночь Александру Яковлевичу казалось, что он совсем не спал. Да и как тут заснешь? Виделось ему всякое… и словами-то не объяснимое, но захватывающее дух. Ночь, Дворцовая площадь, Александрийский столп, а под ним он, Александр Яковлевич. И рядом спасенный им Государь, который, прослезившись, прижимает его к увешанной орденами груди.

И трясет. Рука у него жесткая и сильная. И только секунду спустя Александр Яковлевич понимает, что трясет его склонившийся над кроватью фон Берг, и колышущееся пламя свечи бросает страшные тени на его перекошенное лицо.

– Вставайте! – шепотом кричит фон Берг. – Немедленно вставайте! У нас беда!

И спустя еще несколько секунд, убедившись, что Александр Яковлевич окончательно проснулся, рассказывает. Только что на улице полицией был найдет труп небезызвестной ему девицы. А при трупе – измазанная кровью перчатка с его, Александра Яковлевича, инициалами. Кроме того, опрошенные свидетели указали, что видели мужскую фигуру, убегавшую от лежавшей на тротуаре девицы. И убийца этот, по описаниям, очень похож на Александра Яковлевича…

– Проверьте, на месте ли ваши перчатки! – приказал фон Берг. – Да извольте шевелиться! – добавил он, увидев, что Александр Яковлевич стесняется при нем своего исподнего. – Какие уж тут церемонии?

Александр Яковлевич вскочил и, накинув на плечи шинель, бестолково заметался по комнате. Из перчаток в наличии оказалась только одна, левая… Но зато в кармане шинели, в уголке, Александр Яковлевич неожиданно нащупал предмет, который никоим образом не должен был там оказаться. А именно – перстень, тяжелый, с крупным камнем. Тот самый, о котором говорил Мордко! Обескураженный Александр Яковлевич открыл было рот, чтобы сообщить о находке фон Бергу, но вовремя сообразил, что об этом говорить сейчас никак нельзя: ведь получится, что перстень он действительно украл. Чего доброго, фон Берг решит, что и незнакомку убил именно он…

Обо всем об этом Александр Яковлевич думал, уже сидя на пароходике, идущем вверх по реке в Базель. А тогда казалось, что кто-то недобрый плотно укутал его в тяжелую мокрую простыню, лишив воли и возможности соображать. Поди теперь докажи, что ты никого не убивал… А ведь за такое в Германии, кажется, голову рубят… Александр Яковлевич содрогнулся. Хорошо еще, что фон Брег не терял присутствия духа. Сам он нисколько не сомневался, что Александр Яковлевич тут ни при чем. Но все улики… Перчатка-то действительно пропала. Поэтому нужно было немедленно скрыться. И бежать не в сторону российской границы, а на юг, в Швейцарию, – туда, где, вероятнее всего, искать не будут. Вещи были собраны в принесенный фон Бергом поместительный саквояж в несколько минут. Следовало торопиться, чтобы успеть на пароход, который делал остановку у гейдельбергской пристани в пять утра.

Фон Берг заставил Александра Яковлевича надеть принесенные им пальто и котелок взамен студенческой шинели и фуражки. Пальто оказалось не по размеру коротким, а шляпа наползала на глаза, но выбирать было не из чего. По дороге к пристани Александр Яковлевич промямлил, что искренне благодарен за помощь, без которой он бы пропал. Ему было по-настоящему страшно.

– Бросьте, ни к чему! – отмахнулся фон Берг. – Скорее всего, убийство впрямую связано с нашим делом и, таким образом, я становлюсь ответственным за вашу участь. Подозреваю, что наш с вами приятель Мордко работает на кого-то, кому выгодно, чтобы вы не добрались до Петербурга. Впрочем, тотчас по отъезде вашем я это проверю.

На прощание фон Берг вручил Александру Яковлевичу пачку банковских билетов и инструкции. В Базеле ему следовало пересесть на поезд до Цюриха, а оттуда, тоже железной дорогой, доехать до Люцерна. В Люцерне он должен остановиться в гостинице «Пилатова гора», неподалеку от вокзала, и ждать вестей от него, фон Берга.

Александр Яковлевич плохо помнил, как добрался до Цюриха. Он и самого Цюриха не запомнил бы, если бы не досадное недоразумение. Получилось так, что, несмотря на хваленую местную пунктуальность, поезд из Базеля пришел в Цюрих с получасовым опозданием, и Александру Яковлевичу пришлось полдня неприкаянно бродить по городу, дожидаясь нужной ему пересадки на Люцерн. Оставаться на вокзале не было никакой возможности: Александру Яковлевичу всё время казалось, что каждый полицейский – и на перроне, и в залах ожидания – подозрительно вглядывается в него и вот-вот арестует. Поэтому он подхватил свой саквояж и торопливо вышел на улицу.

День стоял серый, то и дело начинало моросить. Александр Яковлевич шел куда глаза глядят, переходил по мосткам через какие-то каналы, сворачивал в переулки и неожиданно для себя очутился посреди широкой центральной улицы, ведущей к Цюрихскому озеру. За озером открывался вид на горы, далекие и безмятежные. Александру Яковлевичу вдруг остро захотелось оказаться где-то там, далеко отсюда, на покрытой снегом вершине, откуда все людские беды виделись бы пустяком, да и сами люди – мелкими незначительными букашками… Но в то же время, когда прямая опасность уже миновала, почувствовал Александр Яковлевич, что в нем зарождается какой-то новый, ему самому неведомый человек. Этот новый Александр Яковлевич наверняка не сбежал бы позорно из укромного домика. И возложенная на него фон Бергом тайная миссия, отягощенная к тому же грузом ужасных обвинений, теперь показалась Александру Яковлевичу еще более привлекательной.

«Что ж, – думал он, выходя на площадь, испещренную рельсами конки, – было бы даже странно, если всё то, что представлялось в мечтах, свершилось бы без трудов и опасностей... Да, сейчас он отверженный беглец, но… в отверженности есть своя прелесть.» И безудержная фантазия стала рисовать ему картинки новой, полной опасностей и приключений жизни.

– Я вижу, господин – иностранец, — раздался у него над ухом неуверенный голос. – Если у вас есть немного времени, то…

Александр Яковлевич, сжавшись от страха, обернулся и увидел субъекта странной наружности в потертом зимнем фраке, поверх которого было наброшено нечто, более всего напоминавшее женскую шаль. На голове же красовалось недавно вошедшее в моду теплое английское кепи. Сам субъект был тощ, с длинным мефистофельским лицом и широким затейливо вырезанным ртом. Взглянув на Александра Яковлевича, он заметно смутился.

– Дайте мне пройти! – воскликнул Александр Яковлевич. Менее всего ему сейчас хотелось общаться с подозрительными типами. Стараясь не переходить на бег, он быстро двинулся в сторону озера.

– О-о, – убитым голосом протянул вслед ему незнакомец, – понимаю, господин серьезный и занятой человек. Но постойте, пожалуйста! Вы не подумайте, я не попрошайка. Я бы мог объяснить свои обстоятельства, но разве кому-нибудь могут быть интересны такие обстоятельства? Хотелось бы мне самому их не знать!

Александр Яковлевич остановился. В голосе этого нелепого человека было что-то такое, что Александр Яковлевич вдруг ощутил жалость к нему. Неожиданная мысль, что есть на этом свете люди, которым, возможно, приходится хуже, чем ему самому, обожгла Александра Яковлевича. Он опустил руку в карман пальто, чтобы подать нищему мелочь, но вместо монет пальцы наткнулись на холодные острые грани камня.

«Господи, – пронеслось в голове у Александра Яковлевича, – да как же это?»

За всеми приключениями он совершенно забыл о треклятом перстне, и уж точно не помнил, когда успел переложить его из кармана шинели в пальто. И главное, зачем?!

– Да вы напрасно беспокоитесь, – горько сказал нищий, увидев, как Александр Яковлевич застыл с опущенной в карман рукой. – Я вовсе не денег у вас хотел просить. Дело в другом.

– Так в чем же, позвольте полюбопытствовать? – спросил Александр Яковлевич и, почувствовав, что довольно ловко подражает уверенной манере фон Берга, удовлетворенно хмыкнул.

Нищий принял это на свой счет и улыбнулся. Улыбка у него была детская, обезоруживающая, совершенно меняющая выражение его мефистофельского лица. Откуда-то из недр своего немыслимого фрака он выудил несколько фотографических карточек и издали показал Александру Яковлевичу.

– Желаете взглянуть?

Александр Яковлевич отступил на шаг и отрицательно покачал головой. Этот сомнительный прилипчивый субъект того и гляди начнет кричать и хватать его за руки. Что привлечет ненужное и даже опасное внимание прохожих. Нищий мгновенно угадал смену настроения Александра Яковлевича и горестно приподнял брови.

– Ну вот, – сказал он убитым тоном, – какой из меня коммерсант… Мадам опять будет недовольна. А может быть, вы все-таки согласитесь? У нее такие девочки…

Девочки? Александр Яковлевич дрогнул. Но нисколько не смутился и даже, наоборот, усмехнулся – почти совсем как фон Берг! – и подумал, что, может быть, следует, черт подери, пойти с этим неуклюжим сводником. Пора уж, наконец, стать настоящим мужчиной! Нищий, казалось, читал его мысли. Он снова изменился в лице, противно захихикал и поманил Александра Яковлевича за собой.

– Тут совсем рядом, пойдемте, пойдемте. Это приличное заведение, даже господа театралы не брезгуют, благо, – нищий взмахнул костлявой рукой, – оперный театр непосредственно напротив.

Следуя за нищим, Александр Яковлевич свернул налево, на набережную, идущую вдоль озера, прошел мимо нарядного, не хуже петербургской Мариинки, здания оперного театра и снова свернул налево, на тихую улочку.

– Вот сюда, господин, прямо сюда, – вился вокруг него нищий. – Уверяю вас, эти девочки… О, это не обычные девочки! Вам откроются тайны древних индусских трактатов о любви. Говорят даже, что там описывается путь к бессмертию. Впрочем, бессмертия я обещать вам не могу, но девочки у мадам действительно самые лучшие в городе.

Они остановились перед крыльцом солидного дома красного кирпича. Прежде чем войти, Александр Яковлевич огляделся по сторонам. Странное место для… для девочек. В Гейдельберге укромный домик действительно стоял у моста, в стороне от жилищ добропорядочных бюргеров. А тут… Вдруг словно молния сверкнула у него перед глазами, закололо под языком и на затылке шевельнулись волосы. В окне на противоположной стороне улицы мелькнуло яркое рыжее пятно. Забыв о нищем, что-то верещавшем ему вслед, Александр Яковлевич бросился через дорогу. Да, никакой ошибки не было – точно так же, как в Гейдельберге, за окном, на подоконнике сидел большой рыжий кот и брезгливо глядел на подскочившего Александра Яковлевича. И самое поразительное, рядом с котом в тяжелом темного серебра подстаканнике стоял недопитый кем-то стакан чаю.

У Александра Яковлевича перехватило горло. Вот сейчас кот спрыгнет вниз, а вместо него появится прекрасное лицо незнакомки… мертвой незнакомки. Правда, кот и не думал уходить с подоконника, а принялся вылизывать лапку, искоса поглядывая на назойливого прохожего.

Александру Яковлевичу тут же захотелось уйти. Ему было страшно. Но, с другой стороны, он человек здравый и, в отличие от Гамлета, в призраки решительно не верящий. И если сейчас за окном появится незнакомка, то, значит, произошла ошибка и она жива! Хотя как бы она могла оказаться в Цюрихе? Тогда что же это? Совпадение? Или все же вот-вот появится ее дух? Александр Яковлевич действительно почувствовал себя датским принцем, мучительно решающим, как ему быть.

– Что же господин сразу не сказал, что именно ему нужно? – нищий стоял рядом с укоризненной миной на вытянутом лице. – Если вас интересуют не девочки, а древности, то я готов лично познакомить вас с господином Абрахамсоном. Это его окно, но сама торговля находится внизу. Вот сюда, по ступенькам.

Нищий метнулся в сторону от окна и жестами указывал на дверь в полуподвал.

– Ну-с что же, – с интонациями фон Берга сказал себе Александр Яковлевич, – ситуацию следует прояснить. Веди меня, мой Лепорелло!

В полуподвале размещалась лавка старьевщика или, говоря по-модному, антиквара. Помещение было полутемным и довольно обширным, уставленным старой мебелью, на которой в беспорядке была разложена всякая всячина вроде пыльных стеклянных ваз, потемневших статуэток из слоновой кости и бронзовых подсвечников с остатками свечей. Под низким потолком витал запах пыли, воска и мышиного помета. У расположенного почти на уровне тротуара окна находился невысокий прилавок, на котором стояло несколько обернутых холстиной ящичков. В ответ на звук дверного колокольчика сверху раздались тяжелые шаги, скрипнула скрытая занавеской дверь и, наконец, к прилавку, тяжело ступая, подошел грузный седой старик, одетый в длинный, серой ткани, сюртук. Высокий воротник сорочки подпирал полные гладко выбритые щеки. Хриплое дыхание выдавало в старике астматика.

– Господин Абрахамсон, – тут же заюлил нищий, высунувшись вперед и чуть ли не пополам согнув длинное неуклюжее тело, – я, изволите видеть, привел к вам покупателя… то есть господин интересуется, и я подумал, что могу быть полезен как комиссионер…

– Э-э, – отмахнулся старик и бросил на Александра Яковлевича тяжелый недовольный взгляд. – Веди своего клиента к мадам. Что ему здесь делать?

Александр Яковлевич невольно оскорбился.

– Да отчего ж вы знаете, что я не покупатель? – запальчиво спросил он.

– Ну давайте допустим, – подумав, сказал старик непроницаемым тоном, – что вы – собиратель древностей. И что вас интересует конкретно?

– Меня, – холодно произнес Александр Яковлевич, – более всего сейчас интересует некая девица, имеющая обыкновение пить чай на подоконнике.

Кажется, брось Александр Яковлевич посреди лавки бомбу, она произвела бы меньший эффект. Старик выпучил блеклые глаза и стал ловить внезапно посиневшими губами воздух. Его пухлая рука с короткими пальцами пыталась разорвать крахмальный воротник.

– Вы… – хрипел он, – вы… Да я вот… полицию…

При упоминании полиции Александру Яковлевичу следовало бы испугаться, но он сразу догадался, что никакой полиции старик звать не будет, потому что напуган чем-то, во что полицию, да и вообще посторонних, вмешивать никак не следует. И оказался прав: отдышавшись, старик еще раз внимательно оглядел Александра Яковлевича и покачал головой. Потом глянул на нищего и сделал рукой повелительный жест. Нищий всхлипнул, понятливо закивал и тут же кинулся вон из лавки.

– Та-ак, – протянул старик, когда за нищим закрылась дверь, – значит, вы знакомы с ней?

С ней? Александр Яковлевич почувствовал, что, едва выбравшись из одной интриги, стремительно оказывается вовлеченным в другую. Причем весьма вероятно, что вторая является лишь продолжением первой. Этот старик вполне может оказаться в родстве с Мордко, следовательно, и с незнакомкой. Причем, судя по всему, радости ему это родство не доставляет. Александр Яковлевич вдруг вспомнил, что незнакомка мертва, сам он в розыске по обвинению в убийстве, а фон Берг, его единственный друг и спаситель, находится далеко отсюда, в Гейдельберге.

– Я… – пролепетал Александр Яковлевич, отступая к двери, – я не знаю, о чем вы говорите…

– Все вы прекрасно знаете! – убежденно произнес старик. – Я ждал, что кто-нибудь явится от нее. Ей опять нужны деньги? Так я больше не дам ни гроша! Интересно, чем она будет меня шантажировать на этот раз? Да говорите же, наконец, коли имели наглость явиться сюда!

На мужественном лице старика отразилась такая злость, что Александру Яковлевичу стало понятно: никаким образом он не сможет переубедить этого человека. Александр Яковлевич в панике бросился к двери. Вслед ему неслись проклятия.

Очутившись на улице, Александр Яковлевич немного отдышался. И даже заставил себя рассмеяться. Да как же это он так ридикюльно вляпался-то? Если вдуматься, то получается даже занятно: покойная незнакомка – опасная международная авантюристка, которая обвела вокруг пальца еще и этого старика. Только вот рыжие коты и чай на подоконнике… Что-то вроде тайного знака? Но как-то уж больно затейливо…. Размышления Александра Яковлевича были прерваны вновь появившимся нищим.

– Вы знаете, – робко сказал тот, – я всю жизнь думаю: почему лошади разрешают на себе ездить? Ну, то есть, я могу понять, если у лошади один хозяин, она к нему привыкла, полюбила и вообще… Говорят, укротитель в цирке может приказывать только своему, воспитанному им лично тигру. Другой тигр его просто-напросто растерзает. А вот кучер может править любой, даже совершенно незнакомой лошадью. Странно, правда? Ведь лошадь тоже животное, и даже очень сильное. И умное. Как вы думаете, отчего она подчиняется кому попало?

Нищий вопросительно поглядел на Александра Яковлевича и тут же опустил глаза.

– Ну да, – грустно промолвил он, – я несу чепуху, и вы меня сейчас прогоните.

Александру Яковлевичу опять стало жаль этого несчастного.

– Послушайте, – сказал он покровительственно, стараясь подражать фон Бергу, – мне про лошадей сейчас неинтересно. Вы вот лучше скажите про этого господина Абрахамсона.

– Ну как же так, – удивился нищий, – чтобы про лошадей было неинтересно? Они ведь почти как люди. В этом-то всё и дело, наверное, потому их и мучают. Тигры себя мучить не дают. Или даже кошки. А вот лошади, они позволяют…

Заметив нетерпеливый жест Александра Яковлевича, нищий покладисто сменил тему.

– Впрочем, если хотите, могу объяснить и про господина Абрахамсона. У него несчастье. То есть сначала он думал, что счастье. Но потом оказалось, что нет. Понимаете, у господина Абрахамсона есть жена. Вернее, была. Господин Абрахамсон – человек пожилой, но может себе позволить жениться на молодой девушке. Я бы сказал, на очень молодой. Обычное дело – старый муж и молодая красота… Господин Абрахамсон, как полагается, сразу захотел создать ей все условия. Ну, чтобы у нее было всё, чего бы она желала. Вопрос в том, чего она желала. А она только и потребовала, что завести рыжего кота, – и целыми днями сидела у окна, распивая чай. Да-а, на самом деле это очень грустная история. Вы про Гамельнского флейтиста слышали? Давным-давно, кажется, в Нижней Саксонии, появился такой флейтист и увел за собой всех детей славного города Гамельна.

Нищий оглянулся по сторонам и, хотя на углу, где они остановились, не было ни души, понизил голос.

– Так вот, эта история – не вымысел, не легенда! Нет-нет! – оборвал он сам себя. – Я не сумасшедший, не подумайте! Как раз совсем наоборот, рад был бы помутиться в рассудке и не видеть очевидного… Но послушайте! Гамельнский флейтист, или, если хотите, дудочник, действительно существовал. И дети за ним ушли. И нет тут никакой тайны!

Александр Яковлевич демонстративно достал из кармана часы. До поезда в Люцерн оставалось чуть более часа. Пора было возвращаться на вокзал.

– Ну вот, – огорченно протянул нищий, – сами же спросили, а теперь… Ну да, я постоянно отвлекаюсь от главного и много болтаю. Как тут заработать? Хотя, с другой стороны, кто знает, что есть главное? Вот вы знаете?

Александр Яковлевич пожал плечами и направился в сторону вокзала. Тем не менее он продолжал испытывать к этому неуклюжему субъекту странную симпатию. И нищий, словно понимая это, заторопился вслед за ним, неловко семеня длинными ногами.

– Гамельнский флейтист время от времени продолжает появляться до сих пор. Молодая красивая жена господина Абрахамсона ушла за ним. Я даже подозреваю, что и у окна она сидела как раз для того, чтобы не пропустить появление этого самого Флейтиста…

Нищий искоса взглянул на Александра Яковлевича и комично замахал руками.

– Я опять не о том! Так вот, если подумать, как могло случиться, что дети вдруг взяли и все вместе покинули город? Какая сила могла это сделать?

Александр Яковлевич, не останавливаясь, шел к вокзалу, пытаясь на ходу определить направление. История сбежавшей жены господина Абрахамсона показалась ему занятной.

Нищий не отставал. У Александра Яковлевича сложилось впечатление, что этот несчастный изголодался по общению и теперь торопливо выкладывал невольному собеседнику все свои накопившиеся изрядно запутанные мысли.

– Простите великодушно, вы, конечно, не иудей? Нет? Это хорошо, это просто замечательно! Нет, не подумайте, ничего такого! Понимаете, христианский мир не любит иудеев не оттого, что они жадны или, например, отравляют колодцы. Это уже потом придумали, чтобы самим было понятнее ненавидеть. На самом же деле причина ненависти в том, что иудеи лишают мир чудес. Их учение, может быть, убедительно, да. Но оно невыносимо скучно! Ну как же это – не сотвори себе кумира? Да это не только невозможно, а просто даже и убийственно! Ведь желание иметь кумира как раз и есть самое восхитительное качество человека. У тех же лошадей или тигров кумиров быть никак не может…

Нищий так увлекся, что забежал перед Александром Яковлевичем, обернулся к нему лицом и шел, делая длинными ногами огромные шаги назад. Выражение его вытянутого лица стало задумчивым и торжественным.

– Ведь кумир – это символ высшей веры… и даже не веры, а надежды, великой надежды на то, что существует в этом мире нечто больше и лучше тебя, к чему можно прикоснуться. Не сухие тексты Писания, и не Господь где-то там, далеко, а именно материализовавшееся чудо! Понимаете? Ведь это же самое главное!

– Вы, сударь, рассказчик совершенно никудышный, – сказал Александр Яковлевич, представляя, как нелепо они оба выглядят со стороны. – Начали рассказывать о сбежавшей жене господина Абрахамсона, а теперь вот куда вас занесло, аж к иудеям.

– Да я как раз о ней и рассказываю, – удивился нищий. – В Гамельне как дело было? Всё же задокументировано – это начало тринадцатого века. Так это же время детского крестового похода! Вообразите, раннее Средневековье, фанатизм. Считалось тогда, что дети – чистые безгрешные существа –только и способны отвоевать Гроб Господень. И дети – совсем маленькие и подростки – уверовали в свою миссию. Да, это была великая миссия! Сотнями, да что там, тысячами шли они со всей Германии к морю. Дети… Ведь если даже сейчас дети ежедневно страдают от насилия взрослых, иногда даже собственных родителей, то можно себе представить, как им жилось в те времена. И вот эти совершенно обездоленные существа вдруг почувствовали себя избранными, чуть ли не святыми! Над ними уже нельзя было издеваться, эксплуатировать, развращать… Само море должно было расступиться перед ними. И конечно, пасть, как от трубы иерихонской, должны были стены, укрывающие неверных сарацинов!

Не останавливаясь, нищий поднял глаза к серому, сочащемуся дождем небу, и, как будто представив себе эту картину, мечтательно улыбнулся.

– Ну а что было дальше, известно: детей посадили на корабли, отвезли в Алжир и, недолго думая, продали в рабство. Но это, так сказать, официальная версия. Кто в тринадцатом веке мог бы с уверенностью сказать, что там произошло на самом деле? Кроме того, подрядившиеся переправить детей в Палестину шкиперы сами были религиозными фанатиками, так что вряд ли они могли решиться на такое святотатство. Нет, мне почему-то кажется, что дети как раз добрались до Иерусалима. И Гроб Господень они освободили. Но по-своему, по-детски. То есть совсем не так, как это виделось взрослым… Ведь прежде, врываясь Палестину, рыцари-крестоносцы просто-напросто убивали всех без разбора на своем пути. Даже христиан. Тут какая-то другая, удивительная история с детьми приключилась… А чтобы хоть как-то объяснить себе, куда подевались дети, взрослые придумали эту историю о продаже в рабство.

Александр Яковлевич покачал головой и усмехнулся. Если бы не обстоятельства, он бы с удовольствием пообщался с этим нищим подольше. Но сейчас ему было не до занятных теорий.

– Поэтому, – не унимался нищий, – есть все основания полагать, что именно Флейтист увел детей в землю, текущую молоком и медом! Видите, как всё просто? Я подозреваю, что этот Флейтист приходил и раньше, просто о нем не осталось достоверных сведений. Конечно, он и теперь появляется время от времени…

Нищий замолк и остановился так неожиданно, что Александр Яковлевич чуть не натолкнулся на него. Тогда нищий сдвинулся в сторону и протянул руку, словно собираясь взять Александра Яковлевича под локоть, но в последнюю секунду не решился.

– Представьте себе на секунду человека, здорового человека, случайно оказавшегося пациентом в психиатрической лечебнице. Ведь бывает же такое, правда? А когда он пытается доказать, что нормален, что его присутствие среди сумасшедших – нелепая ошибка, то вдруг с ужасом понимает, что все доказательства его… как бы вам сказать?.. Штука в том, что настоящий душевнобольной стал бы приводить те же самые доводы. А что еще страшнее, оказывается, что никаких веских доказательств его нормальности просто не существует. И тогда он начинает смотреть на себя иначе, чем раньше, и замечать, что, может быть, и действительно с ним не всё в порядке…

Нищий наклонил голову и испытующе поглядел на Александра Яковлевича. Александр Яковлевич почувствовал, что еще немного, и он поверит этому комичному типу. Платонов всегда говорил, что Александр Яковлевич слишком впечатлителен и, скорее всего, подвержен гипнотическому влиянию. Нет-нет, с него довольно! Александр Яковлевич твердой рукой, совсем как это сделал бы фон Берг, отодвинул нищего и решительным шагом двинулся к вокзалу.

– Позвольте! – вслед ему торопливо воскликнул нищий. – Я же вам самого главного про жену господина Абрахамсона не рассказал... Постойте, да куда же вы?

Понимая, что выглядит ужасно нелепо, Александр Яковлевич всё же не смог заставить себя идти медленно и побежал. На бегу он обернулся, чтобы взглянуть на оставленного позади нищего и увидел, что тот даже не пытается его догнать, а стоит посреди улицы, улыбается и машет ему рукой.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

Поезд отошел от вокзала. В окне проплывали великолепные альпийские ландшафты, но Александр Яковлевич обозревал окрестности рассеянно. Его терзали смешанные чувства. По зрелом размышлении всё случившееся с ним за последние дни стало видеться в другом свете. Разве что встреча с бароном фон Бергом, да и то… Александру Яковлевичу решительно не нравилась поневоле принятая на себя роль пассивного участника событий. Складывалось впечатление, что все остальные знали что-то скрытое от него или, вернее, открывающееся ему по частям, разрозненным и отрывочным и потому совершено сбивающим с толку.

Александр Яковлевич отвернулся от окна и посмотрел на своих спутников. Напротив сидела пожилая, никак не моложе сорока лет, женщина. Обычная мещанка со стертым незапоминающимся лицом. У двери расположился невысокий толстенький господин, почти карлик, с лукавым взглядом, – по виду мелкий коммивояжер. Вот только руки его показались Александру Яковлевичу подозрительно ухоженными. Правой рукой коммивояжер безостановочно похлопывал себя по колену, как будто пытался выстучать какой-то мотивчик. Александр Яковлевич заметил, что женщина несколько раз раздраженно взглянула на его постоянно находившуюся в движении ладонь. Впрочем, она и на Александра Яковлевича смотрела с таким же выражением. И дело было не в его недостатке. При взгляде на него приличные люди просто отводили глаза. А неприличные, наоборот, глядели не отрываясь. Наверное, этой мещанке просто не нравилось ехать в купе одной с двумя мужчинами.

– Вы в Люцерн? – спросил карлик-коммивояжер, поймав взгляд Александра Яковлевича. Этот бессмысленный вопрос был задан явно с целью завести разговор. Александр Яковлевич неохотно кивнул.

– Едете по делам? Или… – карлик сделал приглашающую к беседе паузу.

«Этот тип, – подумал Александр Яковлевич, глядя коммивояжеру в глаза, – навязывается мне в собеседники, конечно же, только для того, чтобы скоротать дорогу. Прежде я бы и сам был не прочь поболтать с попутчиком. Но, странное дело, мое новое положение как будто отделило меня от остальных людей. И я еще не знаю, нравится мне это или нет.»

Он вспомнил слова нищего о человеке, случайно попавшем к душевнобольным. Черт возьми, такое ощущение, что в последнее время его самого окружают какие-то странные люди. Интересно, кому он должен доказывать свою нормальность? Уж не этому ли коммивояжеру?

Между тем пауза затягивалась. Карлик убрал ладонь с колена, хихикнул и кивнул на стоявший у ног Александра Яковлевича саквояж.

– Да вы не подумайте! Это я просто так. Игра у меня такая. Понимаете, ездить приходится много, и, чтобы убить время, я обычно пытаюсь определить по багажу попутчика, с какой целью он едет из одного пункта в другой. Попробуйте сами, увидите – это занятно. Ну вот, например, наша соседка, – коммивояжер поклонился подозрительно глядевшей на него женщине, – сдала в багажное отделение два баула и сундук. Скорее всего, в Люцерне живут ее родственники, к которым она давно собиралась в гости, да только сейчас выбралась. А по тому, как она растерялась на перроне, можно с уверенностью сказать, что это ее первая поездка по железной дороге. Не так ли, фрау?

Женщина возмущенно пожала плечами и, не проронив ни слова, отвернулась к окну. Коммивояжер удовлетворенно хмыкнул.

– Ну вот. А вы… – карлик прищурился и щелкнул пальцами, – вы, скорее всего, студент, а в Люцерн едете ненадолго, по каким-то неожиданным, но неотложным делам. Ну что, верно угадал?

Александр Яковлевич растерялся. Неужели по его виду так легко определить затруднительные обстоятельства, в которых он находится?

– Если, разумеется, вы не бомбист, – добавил карлик и рассмеялся. – Сейчас, говорят, по всей Европе разъезжают благонадежные с виду молодые люди и возят вот в таких саквояжах бомбы. Все они будто бы являются членами какого-то тайного общества.

– Господи, – жалобно сказала женщина, – ну зачем вы меня пугаете?

Она скользнула взглядом по саквояжу Александра Яковлевича, потом по его лицу и боязливо подобрала ноги под сидение. Александр Яковлевич растерялся еще больше. Никакой бомбы в его саквояже, разумеется, не было, но само по себе глупое подозрение вызывало неприятное желание немедленно оправдаться. Александр Яковлевич с трудом подавил в себе порыв открыть саквояж и показать попутчикам его содержимое.

– Зачем же вы так? – произнес он, стараясь подражать фон Бергу. – Это глупо, я вас тоже могу в чем-нибудь заподозрить.

– Ну вот, вы сразу и обиделись! – карлик довольно потер ладони. – Ведь я только предположил, верно? Просто, студент, судя по акценту, иностранец, да еще путешествующий с очень подозрительным саквояжем… Конечно-конечно, какой из вас бомбист? Вполне приличный молодой человек.

Александру Яковлевичу наконец удалось взять нужный тон.

– Да вы и сами выглядите благонадежно, – уверенно сказал он, с улыбкой глядя на карлика. – Следует ли из этого, что и вас нужно подозревать?

– Конечно же, нужно! – карлик обрадовано взмахнул руками. – Ведь, посудите сами, мне, опять-таки, часто приходится путешествовать не только по Швейцарии, но и по всей Европе. И сколько раз случалось сидеть в купе напротив… ну, только не обижайтесь, напротив такого, как вы, господина, и думать: «А что если это тот самый бомбист и есть?» И разное, знаете, на ум приходит. Ну, например, что бы я чувствовал, вези я с собой бомбу? Наверное, власть над окружающими. Ведь могу казнить, а могу и помиловать. Бомба-то вон она, захочу и… А с другой стороны – жутко. Бомба и сама по себе взорваться может. Случайно. По чужой воле. И тогда все… Чужая воля – это, знаете, ужасно. Вот вы обращали внимание: когда сам порежешься – ну там по пальцу случайно ножом полоснешь, – то не так уж и страшно… да и не больно почти. А вот если, например, вы меня за руку схватите и ножом замахнетесь, тогда – да, тогда очень страшно. Даже если точно знать, что речь идет всего лишь о маленьком порезе на пальце.

– Да перестаньте же вы! – вдруг взвилась женщина. – Я не хочу этого слушать! Выдумали каких-то тайных бомбистов! И вообще, зачем вы всё это говорите? Я ведь знаю вас, вы фармацевт Георг Шмидт, в Люцерне у вас маленькая аптека на Хиршенграбен. Я и сама там живу. А была я в Цюрихе по делам мужа и теперь еду домой, а вовсе не в гости. И никаких двух баулов я в багаж не сдавала! Вам просто нравится изображать из себя неведомо кого, чтобы на других страху нагнать…

– Ах, да-да, всё верно! – коммивояжер, оказавшийся фармацевтом, снова начал похлопывать себя по коленке. – Как же это я сразу не сообразил? Вы – фрау Вернер. Вот видите, – нисколько не смутившись, обратился он к Александру Яковлевичу, – я мог бы сейчас отречься и сказать, что никогда этой фрау не видел, и тогда бы вы стали ломать голову, пытаясь понять, кто из нас говорит правду. Потому что, согласитесь, ведь и женщины могут – уж простите великодушно, фрау Вернер, – могут оказаться сомнительными личностями. Говорят, даже среди бомбистов есть женщины... В какое время живем!

Александр Яковлевич ничего не отвечал. В этот момент поезд нырнул в туннель, и купе мгновенно погрузилось в темноту.

«Да, – подумал Александр Яковлевич, – все эти нищие, фармацевты и прочие господа видят во мне что-то такое, чего я и сам про себя не понимаю, и поэтому обращаются ко мне без церемоний. Странно, что раньше, до встречи с незнакомкой, ничего подобного со мной не происходило. Или, может быть, дело не в ней, а в фон Берге?»

Александр Яковлевич вспомнил свою жизнь в Петербурге, потом приезд в Гейдельберг, их совместное с Платоновым увлечение теорией господина Крашенинникова, поиски записок Фауста, встречу с Мордком, незнакомкой и, в результате, с бароном фон Бергом. Да, пожалуй, раньше он просто не обращал внимания на то, что теперь бросается в глаза. Человеку свойственна такая слепота. Взять того же фон Берга. Миссия, порученная Александру Яковлевичу этим человеком, была столь ответственна, что хотелось, чтобы барон оказался человеком высоких моральных качеств. Иначе роль самого Александра Яковлевича становилась не такой привлекательной и благородной. А может быть, даже и сомнительной…

Поезд тем временем выкатился из туннеля и, прибавив ходу, пошел вдоль берега озера, как догадался Александр Яковлевич, Люцернского. Это означало скорый конец путешествия. Карлик больше не пытался заговаривать с Александром Яковлевичем и только изредка лукаво поглядывал на него, продолжая выстукивать на коленке свой мотивчик.

Александр Яковлевич не ошибся. Не прошло и получаса, как поезд стал замедлять ход и тут же подъехал к нарядному, словно пряничному, зданию вокзала.

Выйдя на привокзальную площадь, Александр Яковлевич остановился. Проще всего было нанять извозчика, но, по словам фон Берга, гостиница «Пилатова гора» находится где-то здесь, совсем рядом с вокзалом. Александр Яковлевич огляделся. День был довольно теплым для ноября. В воздухе висела легкая дымка, через которую мягко просвечивало солнце. Слева, совсем неподалеку, парили над городом острые вершины гор. Справа, на другой стороне реки виднелся шпиль ратуши. От берега к берегу наискосок вел деревянный мост под двускатной крышей. Прибывшие вместе с Александром Яковлевичем немногочисленные пассажиры быстро разошлись по прилегающим улочкам. Площадь опустела.

«Тихий городишко, – решил Александр Яковлевич, – почти как Гейдельберг.»

Вспомнив о Гейдельберге, он невольно поморщился. Оставленные медицинские штудии в университете, дальнейшая карьера врача, да и вообще вся его прошлая размеренная жизнь показалась теперь Александру Яковлевичу случайной, как пустая бумажка, брошенная за ненадобностью в урну. Предвкушение новой, еще неведомой жизни снова наполнило его уверенностью в себе, желанием опасностей и побед над ними, интриг и приключений.

– Любуетесь славным Капельбрюкке? Как-никак, самый старый деревянный мост в Европе, наша достопримечательность. Четырнадцатый век.

Рядом стоял фармацевт Шмидт.

– Вы сейчас куда? Наверное, в гостиницу?

Александр Яковлевич замялся. Отчего-то ему не хотелось, чтобы этот прилипчивый фармацевт знал, где он остановится.

– Я это к тому говорю, что никуда не тороплюсь и, если не возражаете, готов проводить вас. Тем более что вы в первые в Люцерне, и было бы просто невежливо оставить вас без совета и помощи.

Шмидт беззастенчиво улыбался.

– Послушайте, любезный, – не скрывая раздражения, сказал Александр Яковлевич, – я совершенно не нуждаюсь в вашей помощи.

– Ну-у, – протянул Шмидт, не меняя выражения лица, – а вам не приходило в голову, что это, может быть, я нуждаюсь в вашей помощи? Но если вы сочли меня чрезмерно навязчивым, так отчего бы не кликнуть полицейского? Вон он стоит. Полицейские в Швейцарии прекрасно знают свое дело, и стоит только позвать их на помощь… Уж поверьте, полиция не даст в обиду мирного путешественника. Ну что ж вы его не зовете?

Александр Яковлевич запаниковал, не зная, что в этом случае следует делать. Менее всего ему хотелось привлекать к себе внимание полиции. Конечно, вряд ли за эти пару дней до них успела дойти информация об убийстве в Гейдельберге, но всё же…

– Пожалуйста, – ненавидя себя, пролепетал Александр Яковлевич, отступая на шаг от наглого фармацевта, – что вам от меня нужно?

– А-а, – удовлетворенно протянул Шмидт, – что и требовалось доказать. Полиции вы откровенно боитесь. Вы ведь поляк, верно? Я слышал, у поляков в крови всякие мятежи и восстания. А в саквояже у вас как раз бомба. Я ведь еще в Цюрихе выследил, как вы от полицейских шарахались.

– Да что вы, – ужаснулся Александр Яковлевич, – я не шарахался! И потом, какая бомба? Хотите, я покажу…

– Ай-ай-ай, – покачал головой Шмидт, видя, что Александр Яковлевич потянулся к застежкам саквояжа, – вот этого делать как раз и не следует. Знаю я ваши самодельные бомбы. Рванет еще ненароком. Да я ведь совсем не враг вам. Подумайте сами: в противном случае вас давно бы уже арестовали. Сообразили? Я не только не враг, я, скорее, друг. Да вот пойдемте-ка…

Шмидт подхватил растерявшегося Александра Яковлевича под руку и увлек в сторону реки. Рука у него, несмотря на размеры, была крепкой – почти как у фон Берга.

– Вот тут у нас общественный променад, тут и поговорить можно без помех. Шмидт усадил Александра Яковлевича на невысокую, выкрашенную в белый цвет скамейку и неторопливо взобрался на нее сам.

«Да что же это, – с тоской подумалось Александру Яковлевичу, – опять кто-то, не спрашивая разрешения, лезет в мою жизнь! Ну почему я всё время попадаю в какие-то нелепые, ридикюльные ситуации?»

– Так вот, – значительно произнес Шмидт. – Давайте-ка я вам объясню, что к чему. Я хоть и обычный фармацевт, но человек обеспеченный, к тому же вдовец, поэтому свободного времени у меня достаточно. А когда у тебя есть свободное время, поневоле начинаешь задумываться обо всем на свете. Вы про Нострадамуса слышали? Занятный был французик. Кстати, мой коллега, аптекарь. Но он еще и будущее предсказывал. Я было заинтересовался. Ну, честно говоря, предсказания у него расплывчатые: как хочешь, так и понимай. Но об одном он пишет определенно – о грядущих войнах...

Фармацевт как-то неуловимо изменился, спрятал голову в плечи, решительный блеск в глазах потух.

– Не кажется ли вам, что в мировой истории хватает странных, ничем не объяснимых поступков, совершенных теми или иными историческими личностями? Например, сожжение Рима Нероном. Просто так, для потехи, взял и сжег император свою столицу. Или Герострат. Для чего ему было ему поджигать храм Артемиды? Говорят, под пыткой он сознался, что сжег его для истории – для того, чтобы имя его осталось в веках, но… чего не скажешь под пыткой? А главное, если Герострат хотел сохранить свое имя для истории, то получается, пытка-то была ни к чему; он сам должен был кричать о своем «подвиге» на каждом углу. А он сознался. Понимаете разницу? И еще: все как-то забывают, что сжег он не просто красивое здание, а именно храм, то есть жилище богини.

Кстати, о богах. Был у древних иудеев такой вождь, называвший себя сыном звезды. Так вот, обратившись к Богу, он отказался от помощи, попросил только не мешать ему. И это, заметьте, случилось не в сегодняшнее безбожное время, а тогда, когда вера во Всевышнего была безусловной! К чему такая дерзость? Уверенность в своих силах? Но даже в этом случае… зачем отказываться от всесильного сообщника?

Потом Сократ, принявший отраву. Как так? Мыслитель, известный человек, у него был выбор, мог в живых остаться, если бы захотел… И вдруг самоубийство. Во имя чего? Ведь бессмыслица. Разрушение ради разрушения? Или вот еще, персидский Ксеркс, могущественный царь, мудрый политик и, следовательно, трезвый человек. И вдруг этот анекдот – наказание моря за потерянные корабли! Да зачем же? Ведь должен был понимать, что над ним смеяться станут!

И вот начали меня мучить эти несоответствия. Под ними скрывалась некая неясная, но глубокая истина. Если говорить о древности, то да, конечно, в каждом времени своя мораль… Тысячу лет назад по-другому относились к жизни и смерти, к вещам и людям. Но бессмысленных поступков не совершали даже самые примитивные варвары. Значит, тут скрыто что-то такое, чего мы просто не знаем. И вот однажды я понял… 

Шмидт оценивающе поглядел на Александра Яковлевича, как будто решал, стоит ли ему доверять.

«Да отчего же, – подумал Александр Яковлевич, – я сижу здесь, когда в гостинице меня, может быть, уже ждет известие от фон Берга. Этот тип шантажирует меня полицией, но чего, собственно, я испугался? Что может сделать мне местная полиция? Нет, нужно решительно объяснить этому фармацевту-философу, что не на такого напал. И избавиться от него, наконец.»

Но то, что Александр Яковлевич услышал в следующий момент, заставило его застыть на месте.

– Мне, как фармацевту, ничего не стоит изготовить хорошую бомбу. Скажу больше: все ваши самоделки – ерунда по сравнению с той бомбой, которую могу сделать я.

Шмидт замолчал и снова стал постукивать ладонью по коленке.

– Да, впрочем, от вас, господин бомбист, мне скрываться незачем. Я ее уже изготовил.

Взгляд фармацевта испугал Александра Яковлевича.

– Понимаете ли, какая незадача, я много лет живу в Люцерне. Сами видите, городок у нас маленький, тихий. Лет сто пятьдесят, наверное, никаких происшествий. Даже мелкие кражи – и то редкость.

Ладонь фармацевта стала двигаться еще быстрее, взгляд сделался задумчивым, как будто обращенным внутрь.

– Я давно искал человека, с которым мог бы поговорить начистоту. А тут как раз вы со своим подозрительным саквояжем… Кто, кроме вас, поймет меня? Я убежден, все ваши тайные общества только прикрываются всякими политическими целями. И хотя многие юноши, вроде вас, искренне верят, что их бомбы избавляют мир от тиранов и прочих негодяев, поверьте, это причина ненастоящая. Я уж говорил вам давеча в поезде о власти над чужими жизнями… Да что же это я, вы и сами должны это понимать!

Шмидт оторвал ладонь от коленки, прижал обе руки к груди и игриво подмигнул Александру Яковлевичу.

– Но я не философ, я, знаете ли, аптекарь. Я всё вижу со своей колокольни. И вот, много лет оделяя страждущих опиумом и ипекакуаной, слыша жалобы больных и похвальбу здоровых, я пришел к смешному выводу. Жизнь, если на минутку представить ее себе, скажем, в виде девицы… Знаете, бывают такие, – Шмидт пощелкал холеными пальцами, – такие избалованные мужским вниманием ветреницы, которые вроде бы поощряют ваши ухаживания – да что там, откровенно искушают вас! – но при этом им доставляет удовольствие мучить мужчину неопределенностью: показывать вам свои прелести, иногда даже позволить запечатлеть короткий поцелуй на холеном челе – и немедленно ускользать. Держать ухажера в постоянном страхе разрыва. А разрыв этот, как вы понимаете, есть смерть!

Фармацевт внезапно оживился. Он ловко соскочил со скамейки и, переминаясь на коротких ножках, потряс кулаками.

– О, как же мы все боимся смерти! Человеческий организм – это ведь невообразимо сложный механизм, куда там нашим хваленым швейцарским часам! В нем всё время что-то ломается, уж поверьте аптекарю. Кроме того – вы заметили? – это же откровенная насмешка: устроить так, что органы, предназначенные для переживания самых возвышенных любовных чувств, также отводятся для низменных выделений! Да только ли это? И вот она, жизнь, пользуясь таким положением вещей, капризничает и требует, чтобы человек слепо повиновался всем ее прихотям, даже самым нелепым. И главное, постоянно, постоянно грязно шантажирует его!

А когда измученный этими капризами человек окончательно становится ее рабом, коварно бросает его навсегда! Обычные простые люди, они что? Они покорно следуют своей судьбе. Но великие или наделенные властью – нет! Они никак не могут смириться и позволить кому-то, хоть бы и самой жизни, диктовать им условия! И Нерон, и Герострат, и Сократ, и Ксеркс, и иудей Бар-Кохба, и, может быть, еще десятки других… они шли наперекор. Они доказывали, что не любят эту пустую обманщицу! Отсюда бессмысленные, на первый взгляд, поступки. И что происходит тогда? Может быть, для вас это прозвучит неубедительно, но, поверьте: тогда жизнь, как рабыня из восточных сказок, сама начинает льнуть к ним, становится покорной и ласковой.

Неправильно думать, что древние приносили жертвы, чтобы умилостивить богов. Наоборот, жертвы должны были доказать независимость от чужой воли, пусть даже это высшая воля. «Вот, видишь, я бросаю в огонь данное Тобой и, может быть, самое дорогое для меня. Забирай обратно, ибо только такой ценой я избавляюсь от бремени покорности Тебе.» Так говорит тот, кто понимает, что происходит на самом деле. Но окружающая его толпа обывателей наивно надеется, что жертвоприношение смягчит гнев всемогущих. Особенно, если это человеческое жертвоприношение. Помните, из Писания: Бог повелел Аврааму принести в жертву своего сына. Зачем? А именно затем, чтобы выковать из него личность. Но Авраам хитрит, он, увы, человек слабый. Он подносит Богу вместо сына овцу… Вот и всё. Что в итоге случилось с избранным народом – известно.

А простые люди сбегались со всех сторон, чтобы с жадностью поглазеть на жертвоприношения! Потому что каждый ничтожный индивидуум в толпе думал: «Сейчас этого принесли в жертву, а я, смотри-ка, жив. На него пал гнев богов, а мне теперь достанется благодать! Значит, я – грязный, трусливый, похотливый и невежественный – избранник судьбы!» Гнев богов… Вы когда-нибудь видели паровую машину? Нет? Ну, представьте себе: куча каких-то железяк, штырьков, циферблатов. И всё это шипит, вибрирует, брызгает горячим маслом. Если по незнанию не тот рычаг сдвинуть, может и паром обжечь, а то и вовсе взорваться. Страшно? Конечно. Но делает ли это паровую машину всесильным божеством?..

– М-да, – протянул фармацевт, – а вообще-то, я заметил, что чем менее объясним поступок с точки зрения здравого смысла, тем для толпы он более значителен и весом. Я думаю, бессмысленность наказания моря плетями еще больше укрепила авторитет Ксеркса в глазах его воинов, подняла их дух. В отсутствии смысла заключена великая целесообразность…

Шмидт вдруг успокоился и снова деловито уселся рядом с Александром Яковлевичем.

– Но вернемся к моей бомбе. Изготовить-то я ее изготовил. И  поверьте мне, получилось превосходно. Разрушительная сила превзошла все ожидания. А вот практики в бомбометании у меня, увы, нет никакой. И вот тут-то мне нужна ваша помощь, господин бомбист.

Александр Яковлевич хотел возмутиться, объяснить наконец этому странному карлику, что никакой он не бомбист, что не имеет отношения ни к бомбам, ни к тайным обществам. Но, взглянув на Шмидта, промолчал. Всё равно он ничего не докажет. Даже если предъявит содержимое саквояжа. И тут вдруг странная мысль обожгла Александра Яковлевича. Ведь он до сих пор не знает, каким образом в карман подаренного ему фон Бергом пальто попал украденный у Мордка перстень. Следовательно, и среди вещей в саквояже, который тоже принадлежал фон Бергу, вполне может оказаться что-то, чего там быть ни в коем случае не должно...

Александр Яковлевич попытался избавиться от этой нелепой мысли. Он спрашивал себя, зачем фон Бергу – а более некому – было бы нужно подкладывать ему бомбу. Но, с другой стороны, что он знает о планах и замыслах фон Берга? Ничего. Так можно ли полностью полагаться на этого человека? Фон Берг служит в Третьем отделении. Но является ли данный факт гарантией абсолютной честности фон Берга с ним, Александром Яковлевичем? Этого никто с уверенностью сказать не может. И потому в саквояже, что сейчас невинно стоит рядом на скамейке, может таиться нечто ужасное. Та же бомба, например. Александр Яковлевич покосился на саквояж и отодвинулся, с трудом удерживаясь от того, чтобы не вскочить на ноги. Испуг ведь только подтвердит грязные подозрения Шмидта.

И странное дело: этот фармацевт вполне уверен, что бомба здесь, в саквояже. Более того, говорит, что самодельные бомбы иногда взрываются сами по себе. А между тем, сидит рядом и совсем не боится. Он что, сумасшедший? Однако то, что он рассказывает, звучит хоть и странно, но не безумно. В то же время из университетских лекций по психиатрии Александр Яковлевич знал, что душевнобольные могут быть удивительно логичны и последовательны в своих высказываниях.

– Понимаете, – помолчав, доверительно произнес фармацевт, – я согласен с вами: сложившееся в мире положение вещей несправедливо и требует немедленных и кардинальных действий. Но мне кажется, что избранный вами путь точечных ударов ничего не может изменить. Для этого нужно событие, мощный всплеск, тогда всё изменится буквально на глазах. На самом деле, это правильно – хотеть всего и сразу. Только глупая мораль запуганных обывателей робко твердит о том, что всего нужно добиваться долгим упорным трудом. Ложь! Можно и должно получать всё и сразу! Для этого нужен настоящий поступок. Но кто я такой? В моем распоряжении нет храма Артемиды, я не великий философ и не правитель, даже не древний иудей… Я всего лишь провинциальный аптекарь. Да еще и коротышка.

– Вот вы, – Шмидт описал рукой круг, – вы, когда бросаете свои бомбы, наверное, понимаете, что вместе с тем, кого вы взялись уничтожить, могут погибнуть и совершенно посторонние невинные люди? И что, это вас останавливает? Нет, конечно. Я тут думал: а кто нынче идет в бомбисты? Может, мрачные, жаждущие крови негодяи, прирожденные убийцы? Нет, нет и нет! Как раз наоборот, самые чистые, самые возвышенные души. Идеалисты вроде вас, уж извините. И опять-таки, дело вовсе не в неправильном мироустройстве. А знаете в чем? Да в том, что, как и в древности, как и всегда, любому живому делу обязательно нужна смертная жертва. Причем желательно невинная! Это Иисус Христос хорошо понимал!

Шмидт замолчал. Вид у него был такой удрученный, как будто сделанные им выводы испугали его самого. Александр Яковлевич с ужасом начал догадываться, что перед ним действительно человек больной – и при этом по-настоящему опасный. Если в руках этого фармацевта в самом деле имеется бомба большой разрушительной силы, то страшно себе даже вообразить, как он может ее использовать. И тут же, словно подслушав его мысли, Шмидт заявил, что совсем скоро собирается применить свою бомбу в деле. Дело в том, что не далее, как шестого декабря, в день рождения Санта-Клауса, муниципалитет устраивает для детишек большой праздник на городской площади.

– Трудно себе представить лучший случай, – фармацевт увлеченно ухватил Александра Яковлевича за рукав. – Вы понимаете? Ведь обязательно кого-то не заденет взрывом, кто-то из детей опоздает на праздник; потом еще будут заболевшие, которые на площадь вовсе не придут. Они, чудом спасшиеся, навсегда запомнят этот день. Они почувствуют себя избранными. И жизнь их кардинально изменится. А я, простой аптекарь, ничем не примечательный человек, переломлю сам ход событий! Мир должен содрогнуться. А содрогнувшись, проснуться! Но вот беда, правильно бросить бомбу… этого я не умею. Могу ведь все испортить в самый ответственный момент. Тут специалист нужен.

Александр Яковлевич был потрясен. И не только ужасным планом Шмидта. Что-то опасно привлекательное и в то же время отвратительное и даже ускользающее от понимания таилось в рассуждениях фармацевта.

«Да за что же мне это? – в отчаянии подумал Александр Яковлевич. – Я даже не могу сообщить о нем полиции. Кто я? Беглый студент с темной историей за плечами. А то, что я знаю об этом Шмидте, – так это ведь только с его слов. Да и вообще, здесь не Россия, где носятся с иностранцами. Местная полиция скорее поверит своему гражданину, чем какому-то сомнительному чужаку. Так что же делать-то?»

Решение пришло внезапно. Александр Яковлевич встал со скамейки и положил руку на саквояж. Сердце билось так, что, кажется, вопреки всем анатомическим законам, поднималось прямо к горлу, сбивая дыхание.

– Так вы желали бы, чтобы я научил вас бомбометанию? – сдавленно произнес Александр Яковлевич. – Что ж, извольте…

В устремленном на саквояж взгляде Шмидта промелькнуло непонятное выражение – то ли страх, то ли удовлетворение. Александр Яковлевич даже не старался разобраться, что это было. Он оторвал саквояж от скамейки и на вытянутой руке – тут он не смог себя пересилить, – стал медленно поднимать его вверх.

– Э-э… – заверещал Шмидт, следя за его движениями, – погодите, что вы делаете?

– То, о чем вы просили, – не разжимая зубов, промычал Александр Яковлевич, чувствуя, что рот отчего-то заполняется царапающим нёбо сухим песком.

Подняв саквояж на уровень плеча, Александр Яковлевич неожиданно обнаружил, что, во-первых, проклятый фармацевт наблюдает за ним все-таки скорее с любопытством, нежели с испугом; а во-вторых, что пальцы, которыми он сжимал ручку саквояжа, категорически отказываются слушаться. Странные вещи творились с Александром Яковлевичем. Умом он понимал, что бомбы в его вещах нет. И бросить саквояж на землю он хочет только для того, чтобы испугать Шмидта, – доказать ему, что не бомбист. Тем не менее нечто такое, что было сильнее его воли, не позволяло выпустить поклажу из рук. Он так и видел, как из саквояжа вырывается раздирающее тело в клочья яркое пламя, слышал сухой режущий звук взрыва. И никак не мог решиться.

– Ну так что же вы медлите, господин Калашевский? Решили, так бросайте к чертовой матери! – внезапно произнес знакомый голос.

Александр Яковлевич с трудом повернул ставшую будто каменной шею. Рядом стоял улыбающийся фон Берг. Александр Яковлевич расслабил руку с саквояжем и устало опустился на скамейку. Радость от появления фон Берга, который, конечно же, знал, что делать с безумным карликом Шмидтом, не смогла омрачить даже его, Александра Яковлевича, откровенная трусость. Но никакого стыда он почему-то не испытывал, а только чувствовал огромное, просто безграничное облегчение. Он не понял, в какой момент исчез со скамейки фармацевт. Отметил только, что рядом с ним, одетый в элегантный редингтон и помахивая изящность тростью, сидит фон Берг. Его острые усы иронически пошевеливались, но Александру Яковлевичу было все равно.

– Что уж вы все так близко к сердцу-то берете? – успокаивающе сказал фон Берг после небольшой паузы. – Помните, мы с вами о Гамлете беседовали? Ну-с, вот вам вариант «Мышеловки». Только на современный лад.

– Ну-ну, – тут же торопливо добавил он, увидев, что у Александра Яковлевича задрожали губы, – пожалуйста, не сердитесь! Вы и сами должны понимать, что дело, порученное вам, требует напряжения всех сил; что такие человеческие качества, как отвага, независимое мышление, умение делать выводы и принимать решения совершенно необходимы для успешного завершения нашей миссии. Вот и пришлось попросить коллегу изобразить перед вами эдакого безумца, готовящегося совершить какой-нибудь немыслимый варварский акт. Или, может быть, вы нашли его взгляды разумными и привлекательными?

Фон Берг, по уже знакомой Александру Яковлевичу привычке, кольнул его острым взглядом и тут же опять улыбнулся.

– Да нет, конечно, иначе стали бы вы его взрывом пугать. Очень убедительно получилось, должен вам сказать. Нет-нет, – взмахнул тростью фон Берг, – я знаю, что вы сейчас испытываете. Поверьте, любой на вашем месте чувствовал бы себя точно так же. Но меня радует ваше умение размышлять и выстраивать, так сказать, версии. Это вы ведь очень ловко рассудили, что в вашем багаже и впрямь может оказаться бомба. Хоть и неверное соображение, но, в принципе, логичное.

Прошло несколько долгих минут, прежде чем к Александру Яковлевичу вернулась способность здраво мыслить.

– Так, значит, никакого фармацевта Шмидта на самом деле не существует, и всё это – только проверка? – Александр Яковлевич понимал, что уже получил ответ на свой вопрос, но не мог удержаться. Им овладело эйфорическое возбуждение.

– Признаться, не имею ни малейшего представления, что именно вам наговорил мнимый Шмидт, но, судя по вашему поведению, прозвучало это весьма убедительно. Впрочем, оно и понятно: дураков в здешнем департаменте секретной полиции не держат.

– Так он не наш, не русский? – весело удивился Александр Яковлевич. – А я и не знал, что вы сотрудничаете. Так он тоже в курсе?..

– Ну-у, – протянул фон Берг, оглядывая Александра Яковлевича и тоже заражаясь его веселостью, – вы должны понимать, что сотрудничество далеко не всегда предполагает обмен информацией. Шмидт занимается своими делами и для прикрытия даже открыл аптеку. Про наше дело ему было известно только, что вас следует проверить. А зачем да почему… Это уже и неважно. Главное, вы прекрасно себя вели в предлагаемых обстоятельствах. Просто прекрасно!

Фон Берг многозначительно умолк. Высокая похвала опьянила Александра Яковлевича, вскружила голову.

– Послушайте! – вдохновенно воскликнул Александр Яковлевич, предвкушая удивление фон Берга от его проницательности. – Признайтесь, что и господин Абрахамсон из Цюриха, и нищий – тоже ваши люди. Они проверяли меня, да?

– Какой господин Абрахамсон? – Более всего фон Берг сейчас напоминал готовящееся к прыжку дикое животное. – Какой нищий?

Поняв, что ляпнул несуразное, Александр Яковлевич попытался представить все в невинном свете. Ну да, в Цюрихе ему не сиделось на вокзале, и он решил прогуляться, случайно зашел в лавочку старьевщика, некоего Абрахамсона, от которого, как выяснилось, сбежала молодая жена. А еще на улице к нему приставал забавный нищий, кажется, не совсем психически нормальный. Вот, собственно, и всё.

– Нет уж, – усы фон Берга хищно подрагивали, – вы мне сейчас всё подробненько изложите. Как и почему оказались в лавке, о чем говорили, чего хотел от вас этот нищий. Ну же!

Александр Яковлевич мгновенно пал духом. От недавней эйфории не осталось и следа. Чувствуя себя провинившимся школяром, он хоть и сбивчиво, но подробнейшим образом рассказал фон Бергу обо всем случившимся с ним в Цюрихе. После некоторого колебания упомянул даже о несостоявшемся визите к девицам.

– Во-от оно как, – протянул фон Берг, совершенно игнорируя сообщение о девицах, – значит, Флейтист, говорите, появился? Ах, черти! Это значит, что времени у нас почти не осталось!

Фон Берг пружинисто вскочил на ноги

– Нам с вами следует немедленно отправляться в Петербург.

 

Часть третья

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

В отделении второго класса на пароходе, идущем в Одессу, Александр Яковлевич страдал от неожиданно открывшейся морской болезни.

«Ну, – думал Александр Яковлевич, уныло глядя на бесконечную череду мелких волн, заставлявших пароходик нервно вздрагивать, подпрыгивать и переваливаться с боку на бок, – по крайней мере, хоть в Россию еду».

Александр Яковлевич вспомнил отца, их небольшой уютный дом с мезонином в Коломне – и загрустил. Он чувствовал себя одиноким и неприкаянным. Как какой-нибудь Демон из сочинений поэта Лермонтова.

Посадив Александра Яковлевича в Константинополе на пароход, барон фон Берг снова исчез, объяснив, что случайно полученная Александром Яковлевичем информация требует тщательной проверки и подключения к работе целой агентурной сети. Ведь речь не о каких-нибудь кружках юных искателей приключений. Похоже, что в Европе снова объявился опасный авантюрист Джузеппе Гарибальди.

Александр Яковлевич много слышал об этом знаменитом бунтаре и возмутителе спокойствия. И в Петербурге, и позже, в Германии. Студенты восхищались Гарибальди, его незаурядным умом и мужеством. Говорили, что, натворив дел в Старом Свете, он теперь скрывается в Северо-Американских Штатах. Или в Аргентине.

– Есть основания полагать, что обстоятельства нашего с вами дела стали известны ряду лиц в Германии и Австрии. У Российской империи врагов много, а завистников и того больше. Значит, и шпионов хватает. Даже, как это ни прискорбно, в Третьем отделении. В общем, учитывая общую политическую ситуацию, можно предположить, что этого самого Гарибальди захотят использовать в своих целях наши мнимые друзья, направив его разрушительную энергию на Россию. Однажды так уже случилось с Наполеоном. И кстати, в связи с его русской кампанией тоже много непонятного и, вполне возможно, с нашим делом связанного. Странно ведь, что сначала взяли французишки Первопрестольную, а уж только потом пожары начались. Хотя, казалось, должно было быть наоборот. И потом – вдруг побежал французский император сломя голову из Москвы. Говорят, есть французу нечего стало, да еще морозы. Ну-с, Бонапарт всю Европу под себя подмял, а тут вдруг… Это что ж, только в России морозы, что ли? И уж точно понимал Наполеон, что возвращаться придется по разоренной земле. А это катастрофа. Куда разумней было двинуть армию на восток или на юг. Так ведь нет, назад побежал… У сочинителя графа Толстого, конечно, свое объяснение, но ведь и у него проскальзывает: не могла Москва не загореться... Но это так, теория. Сейчас другие игры начались. Лет десять-пятнадцать назад ходили по нашим южным губерниям странные слухи о некоем гетмане Загребайле, который вот-вот придет дать крестьянам настоящую волю. Разумеется, никакого Загребайлы в природе не существовало. Мало ли небылиц ходит в народе? Только вот Загребайло… Звучит подозрительно похоже. Откуда бы такое имечко? Понятно, что крестьяне о Гарибальди и слыхом не слыхивали – это вам не студенты.

Они сидели за столиком маленького кафе под открытым небом, прямо на берегу моря. Несмотря на позднюю осень, здесь было по-летнему тепло. Что и неудивительно: Турция – страна южная. Выбравшись из Швейцарии, они с фон Бергом всё время двигались на юг и вот теперь в старинном городе, в незапамятные времена бывшем столицей Византии, ожидали парохода в Россию. В компании с фон Бергом Александр Яковлевич чувствовал себя значительно лучше: он уже не опасался ни полицейских, ни случайных прохожих. Особенно после одного происшествия.

Однажды вечером в городке где-то на севере Италии, куда они приехали поездом, на узкой улочке неподалеку от вокзала дорогу им преградили трое крепких молодцев. Выражение лиц – жестокое и одновременно довольное – не оставляло никаких сомнений относительно их намерений. Александр Яковлевич растерянно ухватился за рукав фон Берга и почувствовал, как у того напряглись крепкие мышцы. И тут же услышал взвизг стали: из щегольской трости барона, блеснув в свете далекого фонаря, вырвался тонкий хищный клинок и, словно обрадовавшись свободе, заплясал перед лицами грабителей. Но Александру Яковлевичу показалось, что испугались молодцы не столько шпаги, сколько взгляда, брошенного на них фон Бергом. Положительно, барон был совершенно бесстрашным человеком. Александр Яковлевич, не сдержавшись, тут же сказал об этом фон Бергу.

– Это уж вы, голубчик, преувеличиваете, – фон Берг мягко улыбнулся. – Разве тут в бесстрашии дело? Кабы не эта, как говаривал покойный поэт, бабья игрушка, – барон приподнял трость, – пришлось бы нам с вами отдавать свои кошельки. А то и жизни. Впрочем, вы правы, я мог напугать этих мерзавцев взглядом.

Фон Берг весело рассмеялся. Его голос эхом отразился от стен домишек с окнами с плотно закрытыми ставнями. Хорошо быть человеком, умеющим громко смеяться поздним вечером на пустынной улице незнакомого города!

– Давайте-ка, Александр Яковлевич, условимся, что вы теперь ни в какие случайности и совпадения не верите и ведете себя осторожно и предусмотрительно.

Фон Берг повертел в руке крохотную чашечку с остатками кофе.

– Местные женщины умеют ловко гадать на этой вот гуще. Дело-то, вроде, нехитрое: опрокидываешь чашечку, гуща стекает, а потом разглядываешь оставшиеся на стенках узоры. Пустяк, суеверие. Но ведь есть такие мастерицы, что действительно могут предсказывать будущее. Да и прошлое ясно видят, вот как я вас сейчас. Казалось бы, это вам не пифии дельфийские, эдак и я могу то же самое разглядеть. Ан нет! Каждый в этих узорах свое видит. В меру, так сказать, собственной фантазии. Вот и получается, что дело совсем не в этой кофейной кашице, а в том, что ты способен в ней увидеть. Зачем же тогда, спрашивается, весь этот ритуал? Для чего сначала кофе пить, потом чашку кофейную опрокидывать, причем обязательно от себя? А затем, что именно ритуал в нашей жизни чаще всего и есть самое главное.

Фон Берг отодвинул чашечку и хитро взглянул на Александра Яковлевича.

– Вы вот медицине учились, верно? Так скажите мне, всегда ли много толку во всех этих ваших выслушиваниях через трубочку, прощупываниях пульса да простукиваниях?

– Ну-у, – неопределенно протянул Александр Яковлевич, не понимая, к чему клонит собеседник, – видите ли, существует сложившаяся практика осмотра больного…

– Вот именно! – фон Берг удовлетворенно покивал головой. – Ваша сложившая практика – не что иное, как ритуал. А нарушьте его, так вас и за врача-то считать не будут. Или возьмем другой пример. Что есть анекдот? Короткая смешная история с неожиданным концом и с моралью. Так вот, если эту самую мораль своими словами рассказать, то какой уж тут анекдот. Суть вроде как передана, а не смешно. Опять же, потому что – ритуал, или паттерн, как говорят англичане. А с другой стороны, нарушать сложившееся положение вещей иногда как раз полезно.

Фон Берг спросил у подобострастно кланявшегося турка в смешной шапочке еще кофе, подождал, пока тот отойдет, и придвинулся ближе к Александру Яковлевичу.

– Секретная служба, в первую очередь, требует особого отношения ко всему. О паттернах я не зря с вами заговорил. Возьмите любую религию. В каждой из них мир обязательно делится на черное и белое, на добро и зло, на жизнь и смерть. То же самое и в полюбившейся вам теории господина Крашенинникова. Считается, что между этими двумя противоположностями и существует этот мир. Это и есть дуализм, если по-научному. Носит человека от одного полюса к другому, иногда он ближе к добру, а иногда и к злу. Отсюда, дескать, все колебания и страдания души, нашими отечественными литераторами замечательно описанные. Почитать занятно, но к реальности, в которой мы с вами принуждены действовать, никакого отношения это не имеет. Беллетристика, одним словом.

Вы вот восхитились тем, как я поступил с итальянскими грабителями. А дело в том, что в их умишках сложилась раз и навсегда определенная картина мира – тот же дуализм, только на примитивном уровне. Обыватели – трусливы; женщины – глупы; если один хороший, то другой обязательно плохой. Ну и так далее. Терциум нон датур. Это латиняне как раз для таких случаев придумали. По их логике двое прохожих на безлюдной улице должны были немедленно испугаться и подчиниться насилию.

Так вот, в результате подобного устройства мира вам то и дело предлагается выбор: либо – либо. То есть, выбор, который человек делает из естественных побуждений. Уйти или остаться, испугаться или смело атаковать противника. Но запомните, на самом деле существует Третий путь. Только его не каждый способен увидеть. Поэтому важно уметь в нужный момент отказаться от привычного ритуала, от, так сказать, паттерна двоичной системы. И тогда перед вами открывается совершено иной мир. Как бы вам объяснить, чтобы нагляднее было? Ну вот представьте себе на минуту, что вы обрели способность двигаться с невероятной скоростью. Да что двигаться – жить в сотни раз быстрее других! Понимаете, какое преимущество вы получите? При желании сможете своим противникам носы поотбивать, как варвар римским статуям. Или, наоборот, пользуясь этим навыком, можете спасти кого-нибудь… или даже подвиг во имя Отечества совершить.

Но штука в том, что найти этот Третий путь нужно немедленно, практически без раздумий, потому что времени на принятие решения в критической ситуации у вас просто нет. Говорят, не то в Китае, не то в Японии есть секты, практикующие всякие боевые единоборства. Что-то вроде нашего кулачного боя или английского бокса. Приходилось мне читать их трактаты. Так там вовсе не о боевых искусствах говорится, а как раз о Третьем пути…

Фон Берг замолчал, пытливо глядя на Александра Яковлевича. Александр Яковлевич подумал, что барон, пожалуй, знает о сверхъестественном куда больше, чем Фауст и господин Крашенинников вместе взятые. Только знание это куда более тесно связано с реальной жизнью. Да, пожалуй, и со смертью.

– Я вам совсем заморочил голову, – в конце концов произнес фон Берг. – Вы, главное, не старайтесь переварить всё сразу. Просто подумайте на досуге. И при случае примените на практике. Тем более, что и для того и для другого у вас будет достаточно времени.

Тогда-то фон Берг и объявил, что далее Александру Яковлевичу придется путешествовать в одиночестве. Впрочем, до России было уже рукой подать. А по прибытии в Одессу Александру Яковлевичу следовало немедленно разыскать контору присяжного поверенного Кашкина Григория Алексеевича, передать означенному господину привет от барона и…

– Небось, думаете, – фон Берг лукаво усмехнулся, – что придется запоминать какой-нибудь затейливый пароль? Впрочем, отчего бы и нет? Господин Кашкин в дело посвящен лишь частично. Но и того, что знает, вполне достаточно, чтобы стать подозрительным. Потому вы скажете, что явились по делам Александровского комитета. В сочетании с упоминанием моего имени этого будет достаточно. Кашкин снабдит вас деньгами и дальнейшими инструкциями.

Александр Яковлевич поднялся с жесткой скамьи, накинул на плечи пальто и, превозмогая тошноту и головокружение, отправился на палубу. Нет, никогда он не полюбит море и морские путешествия! Слишком уж однообразный пейзаж. Ей-богу, лучше уж приключения и опасности, но на твердой почве. Александр Яковлевич еще раз посмотрел по сторонам и вдруг мгновенно позабыл свои тоскливые мысли. Не далее, как в десяти шагах от него, у самого борта Александр Яковлевич увидел тонкую женскую фигурку. Силуэт ее на фоне бесконечной водной стихии был трогательным и беззащитным, лежащая на перилах ручка в черной печатке – изящной, а прикрытое вуалью лицо – милым и загадочным.

Изнуряющая Александра Яковлевича тошнота удивительным образом прекратилась. А головокружение осталось. Только теперь оно стало совсем другим, легким и волнительным, как от бокала шампанского вина. Александр Яковлевич не смог бы объяснить, почему именно эта молодая женщина сразу же вызвала в нем не только жгучий интерес, но и не менее сильное желание встать на ее защиту. Хотя ни в какой защите она, кажется, не нуждалась.

Вспомнив фон Берга, он подумал, что, если верить барону, то первым его побуждением было уйти в каюту и постараться выкинуть понравившуюся женщину из головы, вторым – подойти и представиться. А вот Третий путь…

Пока Александр Яковлевич сжимал горячими ладонями холодный поручень, мучительно пытаясь сообразить, что же делать, искомый путь нашел его сам. Женщина оторвала взгляд от пустынного горизонта и, придерживая тонкой рукой шляпку, направилась к Александру Яковлевичу. Когда она подошла совсем близко, он увидел, что не прикрытые вуалью полные губы мягко улыбаются, а из-под вуали смотрят огромные голубые глаза. Заглянув в эти глаза, Александр Яковлевич задохнулся от неожиданно разлившейся в груди нежности, как будто встретил давно потерянную, но бесконечно родную душу: оба прекрасных, наполненных, как говорили поэты, влажной глубиной глаза были – точь-в-точь как у него – разведены к вискам!

Кажется, на женщину их сходство произвело не менее сильное впечатление. Она трогательно склонила голову и, приподняв вуаль, рассмеялась весело и по-дружески. Несмотря на кажущуюся хрупкость фигурки, голос у нее был чарующе низким и бесконечно женственным.

Александр Яковлевич не помнил, как они оказались на жесткой скамье отделения второго класса. Он влюбился столь стремительно, что совершенно позабыл и наставления фон Берга, и зачем он возвращается в Россию, да и вообще обо всем на свете. Что самое поразительное, любовь его, казалось, была взаимной. Александр Яковлевич чувствовал это, когда Ася дотрагивалась до его ладони своими пальчиками.

Да, он уже называл ее Асей. Про себя, конечно. А вслух звал Анастасией Филипповной. Хотя по документам звали ее Анджоли Де Лос Сантос. История, рассказанная Асей о своей жизни, глубоко тронула Александра Яковлевича и, хотя была в высшей степени удивительной, показалась ему не более невероятной, чем коротенькая история их любви.

Совсем маленькой девочкой Анастасия Филипповна – в ту давнюю пору еще Пороховщикова – жила с матерью, вдовой мелкого земского чиновника, в крохотном городишке в Бессарабии. Выросшему в столичном Санкт-Петербурге Александру Яковлевичу трудно было себе представить простые нравы и тишайший уклад жизни, царившие в дальнем захолустье на окраине империи. Но, поскольку речь шла об Асе, место, где она родилась и росла, казалось ему удивительным.

Однажды поздней весной, когда Асе шел четырнадцатый год, к ним в городок приехали цыгане. Услышав о расположившемся неподалеку, прямо за околицей, таборе, маменька строго-настрого запретила Асе выходить из дома. Всем известно, что цыгане крадут детей, особенно девочек ее возраста. И уж тем более с некоторыми м-м… изъянами. Таких детей они потом показывают на ярмарках за деньги, как диковинных животных. Цыгане и раньше часто появлялись в их городке, но тогда Ася была еще маленькой и боязливо жалась к маменьке, когда к их забору группкой подходили крикливые женщины в пестрых нарядах с детишками на руках.

Но теперь – совсем другое дело! Ася уже успела прочесть пушкинских «Цыган». Ни маменька, ни покойный папенька читать не любили, поэтому трудно сказать, откуда в доме взялась потрепанная книжка – альманах «Полярная звезда» чуть ли не полувековой давности. Ася не без трепета читала, как «цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют». Значит, именно здесь, прямо в степи за их скучным городком происходили описанные Пушкиным удивительные события!

И совсем не были цыгане ни ужасными, ни опасными. А наоборот, были добрыми. Ася хорошо представляла себе «лай собак да коней ржанье», звуки табора, ночные запахи степи. В общем, она положила для себя непременно повидать цыган. Сделать это можно было только поздней ночью, когда маменька и их кухарка Матрена крепко заснут. Но так получалось даже интересней. Она вообразила себя молоденькой цыганкой, гуляющей под луною среди степных просторов. И юношу, следующего за ней, тоже представила. Совсем как у Пушкина.

– Наверное, – нежно проговорила Ася, глядя на Александра Яковлевича так, что он был заранее со всем согласен, – мне не следовало совершать столь легкомысленных поступков. Тем более, вопреки воле маменьки...

Надо сказать, что маменька рассчитывала через несколько лет отдать ее замуж за сына богатого мясника. Сын этот был горбат и потому, по мнению маменьки, Ася могла составить ему прекрасную партию. Но Асе не хотелось замуж, тем более за горбуна-мясника…

Возможность отправиться в табор представилась Асе только через несколько дней. Ася дождалась, когда в доме все утихнет, накинула поверх легкого домашнего платьица старую накидку, растворила окно и задумалась, глядя на свои славные недавно купленные маменькой козловые башмачки. Ей показалось, что идти в них к бедным цыганам будет неловко: слишком уж эти башмачки новые и богатые. Поэтому Ася сняла с ног чулочки и решила отправиться к цыганам босиком. Ходить без башмачков оказалось ужасно неудобно и даже больно. Ася поняла это сразу, сделав несколько шагов по палисаднику. И удивилась: как же ходят безо всякой обувки и их кухарка Марфа, и все окрестные бедняки? На земле оказалось множество мелких камешков, веток и всякой колючей гадости, которой она раньше никогда не замечала. Но Ася отправилась дальше, стараясь не наступить в темноте на что-нибудь острое. Делать нечего, ведь иначе не почувствуешь себя настоящей цыганкой.

К счастью, до табора было рукой подать. Оказавшись за околицей, Ася почувствовала, что идти по степной пыли значительно приятней – и восприняла это как добрый знак. Она пошла быстрее и совсем уж скоро добралась до крытой парусиной кибитки, рядом с которой стояла распряженная лошадь. За кибиткой горел костерок, у которого сидели двое цыган. Вдруг что-то горячее и скользкое коснулось Асиной босой ноги. Подумав, что это змея, она чуть было не вскрикнула, но тут же увидела, что никакой змеи нет, а к ней ластится незаметно подобравшаяся маленькая лохматая собачка. Она погладила псину по жесткой, в колтунах, шерсти – и вдруг подумала, что пришла к цыганам незваной. Пожалуй, с ее стороны было невежливо явиться вот так, без приглашения.

Сопровождаемая собакой, Ася сделала еще несколько шагов и замерла в нерешительности. От сидевших у костра цыган ее скрывала кибитка и, наверное, было еще не поздно уйти восвояси…

– Наверное… – повторила Ася, склонив голову, но Александр Яковлевич успел заметить блеснувшую в уголке глаза слезу, – я была рождена не для тихой провинциальной жизни, а для приключений… для барышни даже неприличных. И вы, пожалуй, не захотите со мной знаться, услышав то, что случилось дальше…

Александр Яковлевич горячо заверил Асю, что ни за что не оставит ее своим вниманием и заботой, а главное, какие бы страшные испытания ни пришлось ей пережить, он уверен: душа ее осталась чистой и прекрасной. Равно как и тело. Последнее, разумеется, Александр Яковлевич вслух не произнес, побоявшись показаться Асе вульгарным. Вместо этого, поддавшись знакомому всем влюбленным наитию, он попросил девушку взглянуть ему в глаза и прочесть там, искренен ли он. В ответ Ася горячей рукой пожала его руку. Стыдно признаться, но только усилием воли заставил он себя слушать рассказ девушки, потому что никакие признания не повлияли бы на его отношение к Асе. И это было сейчас самым главным.

А там, в таборе, Ася неожиданно услышала разговор, не предназначенный для ее ушей.

– Так что, Флейтист, – спросил сидевший лицом к Асе худой носатый цыган с жестким, заросшим щетиной лицом, – не свезло тебе, коли ты к нам явился?

– Э-э, – ответил второй, сидевший спиной, – почему не свезло, наоборот. Ты, Игнашка, совсем дурак, если такое говоришь. Мое дело не твое, а твое – не мое!

– Ну да, – уныло согласился носатый цыган, – левое не правое, правое не левое, знамо дело. Только, – добавил он, помешав палкой в костре, – тебе что? Пришел да ушел, а кто в результате виноват? Игнат, бэро цыганский.

– Э-э, – повторил Флейтист, – а то, можно подумать, на вас и без моих дел грехов не хватает. Ты что ли один такой бэро, кому я плачу, чтобы сбить со следа тех, кто пустится в погоню? Есть среди моих друзей и цыгане, и иудеи, которых вы жидами зовете. И ведь что смешно? Верят, все верят! И про цыган, и про иудеев! Про вас говорят только, что вы детей, как коней, крадете. А вот про иудеев вовсе несуразное болтают. Дескать, кровь христианскую невинную они проливают ради праздников своих. И ничего, терпят иудеи, не жалуются, как ты, Игнашка!

Флейтист засмеялся, а Асе стало не по себе. Она сделала шаг назад, наступила босой ногой на что-то железное – холодное и острое… И, не удержавшись, вскрикнула. А собачка проклятая тут же залаяла навзрыд. Ася и сообразить ничего не успела, как перед ней оказались Флейтист и цыган Игнат.

– Но, поверьте, испугалась я напрасно! – торопливо заверила Александра Яковлевича Ася, увидев, как изменилось его лицо. – Если кого и следовало бояться, так только саму себя.

Увидев перед собой всего лишь маленькую девочку, Флейтист хмыкнул и, взяв Асю за руку, подвел к костру. Когда же разглядел ее лицо, то охнул и неожиданно упал перед ней на колени. Ася была так испугана и поражена, что беспрепятственно позволила ему подползти к ней ближе и припасть, склонившись до земли, твердыми горячими губами к ее пыльным босым ногам. Цыган Игнат оторопело смотрел на Флейтиста выпученными глазами.

– Ах, барышня, – воскликнул, наконец, Флейтист, поднимая голову, – чудесная вы моя, барышня! Мара-Марена! Сама пришла! Ну не чудо ли?! Кизмет! Кизмет!

– Тогда я ничего не могла понять, – Ася ласково поглядела на Александра Яковлевича. – Но позже, в своих странствиях, я узнала слово «кизмет» и до конца поняла его смысл. Кизмет – это судьба, рок, но только совсем не обязательно злой рок. Просто если кизмет, то уж противиться ему нельзя совсем, только хуже сделаешь. И себе хуже, и другим.

– Кизмет, – мечтательно повторил Александр Яковлевич. Это диковинное слово показалось ему восхитительным и тревожащим, как сидящая рядом девушка. Вот уж воистину – судьба! – Но продолжайте, продолжайте!

Там же у костра рассказал Флейтист сказочную историю. Ася была в этой сказке главным действующим лицом. И не какой-нибудь девочкой-цыганкой, как в поэме у Пушкина, а настоящей королевой.

– Но самое удивительное, что ни единым словом не соврал Флейтист, – Ася тревожно взглянула на Александра Яковлевича, словно проверяя, верит ли он. – Всё обернулось именно так, как он рассказывал мне тогда, у цыганского костра. Ну или почти так…

Ася замолкла. Любящим сердцем Александр Яковлевич понял, что ей трудно продолжать, и, удивляясь своей смелости, сам взял ее за руку. Ася благодарно улыбнулась. На этом валком неказистом пароходике с ним происходили сказочные и в то же время простые с виду вещи.

– Вам я могу это доверить, – Ася потерла пальчиком переносицу и улыбнулась. – Чуть позже узнала я, что наша с вами общая особенность – вовсе не недостаток. Говорят, что когда-то давным-давно упал на землю с невероятной высоты и разбился прилетевший неведомо откуда огромный кусок хрусталя. Крупные осколки ушли глубоко в землю, а вот мелкие, незаметные и невесомые, до сих пор носятся в воздухе. А когда попадают в глаза новорожденному, то он оказывается отмеченным Знаком Третьего. Так это называют знающие тайну монахи. Потому что разведенными в стороны глазами можно научиться видеть такое, что другим не видно. А еще будто бы у этого человека появляются и другие необычные способности…

Рассказала Ася, как, переодев ее мальчиком, Флейтист в ту же ночь уехал с ней из городка. Конечно же, маменька напрасно боялась, что Асю станут показывать на ярмарках. Или, чего хуже, польстятся на ее невинность. Наоборот, относился к ней Флейтист, как к настоящей королеве, уважительно и услужливо, насколько позволяли обстоятельства их путешествия.

После долгих странствий Флейтист привез Асю в город Иерусалим. Много приключений – странных, а порой и просто невероятных, – пришлось пережить ей в этом городе. Хоть и великом, но маленьком и грязном, летом душном, а зимой пронзительно холодном. Чтобы рассказать обо всем, потребовалось бы, наверное, несколько недель.

– Я совсем не хочу что-нибудь от вас скрыть! – воскликнула Ася, и Александр Яковлевич вздрогнул от нехорошего предчувствия. – Но знайте: то, что случилось со мной, наверное, до сих пор великая тайна, да и…

Она подняла на Александра Яковлевича милые улыбающиеся глаза.

– Впрочем, кизмет… Я знаю, вы мне поверите!

Каждый год в сентябре привозил Флейтист в Иерусалим детей. В миссию Ордена Храма. Принимали их там с большим почетом. Особенно отличали монахи девочек Асиного возраста. А перед ней самой и вовсе благоговели и, как и обещал Флейтист, звали королевой и Марой-Мареной. Хотя, к ее удивлению, разместили ее не в роскошных покоях, а в крохотной комнатке-келье. Единственное окошко выходило во внутренний дворик, столь тесный, что росшее там корявое фиговое деревце совершенно заслоняло дневной свет. Изредка во дворик заглядывал большущий рыжий кот и подозрительно косил глазом на прильнувшую к окну Асю…

Кормили Асю тоже не по-королевски – пресным хлебом, финиками и водой, чуть подкрашенной красным вином. Впрочем, Ася не жаловалась. Она чувствовала, что вот-вот должно произойти такое, что объяснит и ее пребывание в святом городе, и удивительное отношение к ней монахов. А потом...

– Был среди монахов один, звали его брат Даниэль Фиктульд…

Ася поморщилась, пытаясь то ли вызвать в памяти образ этого человека, то ли, наоборот, отогнать его. Брат Даниэль был еще не стар, хотя уже и не молод, и ему были открыты самые сокровенные тайны Ордена. По крайней мере, так казалось Асе. Потому что остальные монахи оказывали ему знаки внимания, которыми пренебрегали, общаясь между собой. Ася часто ловила на себе его ласковые, но полные почтительности взгляды, когда он приносил ей пищу.

За те несколько месяцев, что Ася провела в миссии Ордена, монахи посвятили ее во множество своих великих таинств. Ася принимала участие и в удивительных службах, проводимых в полнолуние на крыше старинной башни, высоко над спящим великим городом. К сожалению, многого из того, во что ее посвящали, Ася совсем не поняла. Ей казалось, что и сами монахи лишь силились понять смысл древних знаний, бесконечно повторяя одни и те же заклинания и ритуалы. Но всё равно, то, что они делали, было красиво и таинственно, и благовонные курения, которые дымились в ее честь, пахли восхитительно. А уж отводимая Асе роль королевы была просто головокружительной. Потому что однажды довелось ей как будто и взаправду вознестись высоко-высоко надо всеми, прямо к луне, и оттуда по-королевски взирать на букашек-монахов, которые, распростершись далеко внизу, истово целовали ее босые ноги.

Да, так было. До того момента, пока…

Пока однажды глубокой ночью брат Даниэль без стука не вошел в Асину комнатку. Необычно резким тоном он потребовал, чтобы Ася немедленно проснулась, и когда девушка встала с кровати, объявил, что сейчас она узнает, ради чего привезли ее в Священный город. И чуть помедлив, спросил, известно ли ей, что такое страх. Ася неуверенно кивнула. Брат Даниэль усмехнулся в свои узкие, словно отточенные усы и сказал, что имеет в виду настоящий страх. И когда девушка пожала плечами, не зная, что ответить, зверем кинулся на нее, разорвал грубую ночную рубаху так, что она свалилась на пол, оставив Асю совершенно обнаженной и…

Никогда Александр Яковлевич не подозревал, что способен на смертоубийство. А сейчас понял, что этого проклятого монаха мог бы убить, не задумываясь. Растерзать голыми руками.

– Нет-нет, – Ася успокаивающе погладила Александра Яковлевича по руке, – напрасно вы про такое подумали!

То, что рассказала ему Ася дальше, было еще страшнее, чем Александр Яковлевич мог себе вообразить. Даниэль Фиктульд толстой пальмовой веревкой безжалостно связал своей несчастной жертве руки и ноги…

– Вы очень добрый и хороший, – Ася снова сжала своей маленькой ручкой ладонь Александра Якрвлевича и уже не выпускала, – но только должны понимать, что судьба моя необычна и очень отличается от судеб других барышень, с которыми вы, должно быть, привыкли вести знакомство… И кроме того, – с очаровательной непоследовательностью добавила она, – откуда же мне было знать, что я встречу вас? Кизмет…

Александр Яковлевич ни с какими барышнями вести знакомство не привык. Он окончательно уверился, что Ася – его Ася! – существо действительно необычное. Судорожным движением Александр Яковлевич проглотил застрявший в горле ком и попытался улыбнуться. Кизмет!

…Брат Даниэль схватил Асю на руки и понес куда-то в темноту. Не привыкшая к такому обращению девушка почти не сопротивлялась и лишь содрогалась от стыда, не имея возможности прикрыть свою наготу руками. А брат Даниэль, пробежав по узкому коридору, выскочил в тот самый крошечный дворик, потом, толкнув ногой калитку, в другой, значительно больший, и поставил Асю на ноги в центре двора. И тотчас же другие более грубые руки подхватили ее и затащили на возвышение. Только спустя несколько минут поняла Ася, что привязана к столбу и ногами упирается в вязанки колючего хвороста. А вокруг в мертвенном молчании стоят темные фигуры монахов. Лица их были упрятаны в капюшоны так глубоко, что колеблющийся свет факелов, которые они держали в поднятых руках, лишь изредка освещал то бледные подбородки, то горящие глаза. Своей неподвижностью они напоминали статуи. И только один – низенький и горбатый монах с жутким, перекошенным усмешкой лицом двигался, набирая черпаком на длинной ручке темное масло из большой деревянной кадушки и поливая им хворост.

– Мара-Марена, – раздался голос, но Ася не могла сообразить, кто именно говорит с ней, – понимаешь ли ты, что избрана? Понимаешь ли, что тебе сейчас предстоит огненное посвящение, пройдя через которое, послужишь ты великому делу, и откроется тебе то, что сокрыто? Обещаешь ли ты отдать его нашему великому Ордену?

По мере того, как Ася осознавала происходящее с ней, ужас, непередаваемый словами смертный ужас охватывал ее всё сильнее и сильнее, лишая воли и возможности соображать. Впрочем, в какое-то мгновение Асе показалось, что всё это происходит не с ней. Она увидела себя со стороны и почувствовала, что на самом деле эта обнаженная, приговоренная к сожжению девушка – вовсе не она, Ася, а королева Мара-Марена. Настоящей же Аси вроде как и нет. Но все-таки она есть, потому что больно впиваются веревки в скрученные за спиной руки и острые сухие ветки причиняют боль ногам.

А отвратительный горбун все подливал и подливал густое остро пахнущее масло, и в тишине слышно было, как он бормочет и цокает языком, подправляя сползшие связки хвороста. И тогда ужас стал таким непреодолимым, что с негромким хлопком лопнул и разлетелся где-то высоко над головой несчастной Мара-Марены. И тут же услышала она голос брата Даниэля – близкий, словно шепчущий ей на ухо.

– Бойся, королева, бойся! – вкрадчиво говорил ей брат Даниэль. – Смертельный страх – это ключ. Ключ к двери, за которой находится то, что сокрыто. Но только единицы могут им воспользоваться. Ты должна открыть эту дверь! Ну, Мара-Марена! Только не медли, а то сгоришь заживо…

В отчаянии и надежде приподняла Ася голову, но тут же, увидев, как сужается вокруг нее кольцо монахов с факелами, потеряла сознание. А очнулась уже в постели. Но не в своей полутемной келье, а в большой светлой спальне. И кровать была большая, с балдахином, каких Ася никогда раньше не видела.

Потом выяснилось, что ее нашел лежащей без сознания на одной из узких улочек Старого города богатый аргентинский землевладелец Армандо Де Лос Сантос, приехавший в Иерусалим поклониться Гробу Господню. Он забрал пораженную жестокой нервной горячкой Асю с собой в Аргентину, в город Буэнос-Айрес.

– Ну а что случилось дальше, – Ася грустно улыбнулась, и сердце у Александра Яковлевича безнадежно упало, – вы, наверное, и сами можете догадаться.

Александр Яковлевич ни на секунду не усомнился, что бедная Ася стала жертвой шайки негодяев, включая и этого аргентинца, Де Лос Сантоса, воспользовавшегося беспомощным положением девушки.

– А кизмет, помните? Напрасно вы тотчас же разуверились в нем. Коли вы в кизмет не верите, так и он от вас может отвернуться.

Ася рассмеялась, да так весело, что у Александра Яковлевича вдруг стало легче на душе.

«Главное-то, – подумалось ему, – главное не в прошлом, а в том, что будущее ее теперь накрепко связано с ним. А уж он больше никому не позволит…»

Александр Яковлевич, забывшись, крепко сжал нежную Асину ручку.

– Да что же это? Вы совершенно неправильно догадались! – воскликнула Ася, вырывая руку и даже как будто сердясь на Александра Яковлевича. – Де Лос Сантос, конечно, оказался негодяем, но в другом смысле.

Только в Аргентине Ася узнала, что монахи продали ее Де Лос Сантосу, пообещав ему, что, пройдя огненное испытание, девушка стала настоящей Мара-Мареной. Хотя честно признались, что открыть дверь, ведущую туда, ей оказалось не по силам.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

Александр Яковлевич был настолько поглощен Асей и ее историей, что прибытие в Одессу застало его врасплох. Он не на шутку растерялся, сообразив, что совершенно не представляет, как им с Асей быть дальше. До их встречи Ася собиралась вернуться к маменьке, справедливо полагая, что возвращение блудной дочери в образе Анджели Де Лос Сантос будет по достоинству оценено и Ася получит полное прощение. Теперь же, встретив Александра Яковлевича, она и сама не знала, что делать.

Душа Александра Яковлевича рвалась на части. Ах, как хотелось ему сейчас же отправиться вместе с Асей в Бессарабию! Бросились бы они к маменьке в ноги, получили бы родительское благословление, а после увез бы Александр Яковлевич Асю в Санкт-Петербург, к своим. Конечно, курса наук он не окончил, но как-нибудь всё бы устроилось. Вот уж, воистину, кизмет!

Но тут же вспоминалось Александру Яковлевичу лицо фон Берга и миссия, отказаться от которой, пожалуй, было бы решительно невозможно. Да и, кроме того, денег у Александра Яковлевича почти совсем не было, и потому рассчитывать он мог только на щедрость господина Кашкина. А тратить выданные казенные деньги на что-либо, кроме поездки в Петербург, было бы просто непорядочно.

Наверное, он мог бы просить денег у родных. Но, во-первых, было легко предсказать реакцию отца, когда тот узнал бы, что сын сбежал из Германии из-за подозрения в убийстве и находится в Одессе с неведомо откуда взявшейся невестой. А во-вторых… фон Берг существовал не сам по себе, за ним стояло грозное Третье отделение, иметь дело с которым было куда опаснее, чем с отцом. А тут еще не подозревавшая о его трудностях Ася то и дело спрашивала Александра Яковлевича, куда же они теперь отправятся, тем самым усугубляя и без того отчаянное положение.

В порту обнаружилось, что они оба путешествует налегке. Дамская сумочка да небольшой потертый кожаный баул – это был весь Асин багаж. Исходя из этого наблюдения, Александр Яковлевич пришел к грустному выводу, что даже если бы он решился отправить Асю домой одну, то денег на это предприятие у нее всё равно не было. Но Александр Яковлевич теперь и не мог позволить ей тратиться. Ведь он мужчина и ее защитник! Следовательно, он и должен заботиться о ее благополучии.

В Одессе, как и в Константинополе, было по-летнему тепло и солнечно. Даже не верилось, что уже начало зимы. Они стояли у подножия широкой лестницы, ведущей от берега вверх, в город. Ася рассказывала ему что-то занятное о Буэнос-Айресе, но Александр Яковлевич ее не слышал. Он мучительно размышлял над тем, что же делать дальше. И снова вспомнились ему рассуждения фон Берга о Третьем пути. Получается, первое его побуждение – уехать с Асей к ее маменьке, второе – каким-то образом отправить ее домой одну, а самому добираться до Петербурга, как и было условлено с фон Бергом. А что же третье?

И снова решение нашло его само. Задумавшись, Александр Яковлевич засунул руки глубоко в карманы пальто, и в правом тут же наткнулся на что-то твердое и холодное. Перстень! Как же он мог позабыть?! Ведь если верить Мордку, стоит этот перстень огромных денег. Конечно, достался он Александру Яковлевичу не совсем честным путем, а уж как оказался в кармане принесенного фон Бергом пальто, и вовсе непонятно. Но коли так, то…

Асин баул был хоть и невелик, но тяжел. С Александра Яковлевича семь потов сошло, пока он нес его вверх по лестнице. Но зато наверху, на бульваре, Ася так покорно согласилась подождать его с вещами на лавочке, что Александр Яковлевич почувствовал совершеннейшее удовлетворение от взятой на себя роли. Не переставая оглядываться на оставшуюся на скамейке под облетевшей акацией Асю, он зашагал по оживленной улице в сторону центра. Судя по витринам магазинов, выглядевшим вполне по-европейски, где-то неподалеку должна была находиться и лавочка ювелира.

И действительно, не прошел Александр Яковлевич и ста шагов, как обнаружил небольшую вывеску, гласящую, что в узком проеме между двумя нарядными трехэтажными зданиями «имеет место быть продажа, починка, а также и скупка золотых и серебряных украшений». Отчего-то чувствуя себя чуть ли не преступником, Александр Яковлевич, прежде чем шагнуть в проем, оглянулся – и увидел на противоположной стороне улицы солидную медную табличку конторы присяжного поверенного Кашкина Г.А.

Александр Яковлевич всплеснул руками. Господи, да как же он сразу-то не сообразил?! Господину Кашкину можно объяснить, что случилось непредвиденное и прежде, чем отправиться в Петербург, он вынужден заехать в Бессарабию. Благо от Одессы до нее рукой подать, следовательно, круг получится небольшой. А после продажи перстня они и в деньгах-то нуждаться не будут! Вот он, Третий путь!

С легким сердцем Александр Яковлевич перешел дорогу и открыл тяжелую дверь адвокатской конторы. Прихожая была отделана темными дубовыми панелями, а пахло в ней, как и во всяком присутственном месте, навощенными полами, слежавшимися бумагами, сургучом и табаком. Тут же появился молодой парнишка в больших коленкоровых нарукавниках, натянутых на рукава несвежей белой рубахи чуть ли не по самые плечи.

– Вы… – растерянно спросил парнишка, – вам, собственно, кого?

«Однако странный вопрос для конторского служащего», – подумал Александр Яковлевич. Вслед за парнишкой в прихожей появился невысокий полный господин с мягкими благодушными чертами лица.

– Господин Кашкин? – спросил Александр Яковлевич. – Я к вам от барона фон Берга.

Вместо того чтобы понимающе кивнуть, Кашкин как-то странно скривился и зачем-то засунул пухлую руку во внутренний карман сюртука.

– Да-да, конечно, – наконец проговорил он, глядя куда-то за спину Александра Яковлевича.

Александр Яковлевич невольно обернулся. Стеклянную половину двери снаружи, заслоняя дневной свет, загораживала чья-то огромная фигура. Александру Яковлевичу сделалось не по себе.

– Да вы проходите, проходите! – Кашкин указывал куда-то в глубь прихожей. – В моем кабинете нам будет удобней.

Краем глаза Александр Яковлевич отметил усмешку стоявшего сбоку парнишки в нелепых нарукавниках. От него исходила опасность. Совсем как тогда, в Италии, когда их с фон Бергом остановили на улице бандиты. Но там рядом был барон. Теперь же Александр Яковлевич мог рассчитывать только на себя. Он не понимал, что происходит, просто чувствовал опасность. Хотя стояло яркое солнечное утро и по улице, в двух шагах от него, неторопливо прогуливалась солидная публика. А там, на бульваре, на лавочке его ждала Ася…

– Ну-с, – Кашкин нетерпеливо двинул рукой, – может, все-таки поговорим? Пойдемте, пойдемте! Ну отчего вы такой нервный, право слово!

Александр Яковлевич прошел вслед за Кашкиным по коридору, ощущая спиной присутствие парнишки в нарукавниках.

Окна большого кабинета выходили во двор с наглухо запертыми высокими воротами. За ними виднелась всё та же центральная улица. Кашкин сел за большой стол спиной к окну и указал Александру Яковлевичу на кресло для посетителей. На столешнице перед ним стоял недопитый стакан чаю в тяжелом потемневшем подстаканнике.

Александр Яковлевич вздрогнул. Снова этот чай! Теперь только кота рыжего не хватает, чтобы совсем свести его с ума…

– Позволите узнать имя-отчество? Александр Яковлевич? Прекрасно! – Кашкин поправил на столе какую-то бумагу и снова нехорошо скривился. – Так что же вас просил передать мне милейший Ксаверий Иванович?

То, что Кашкин назвал фон Берга так запросто, несколько успокоило Александра Яковлевича. Не тот человек фон Берг, чтобы кто попало знал его имя и отчество. Но, по-видимому, некоторое колебание на лице Александра Яковлевича все же отразилось.

– Да вы зря беспокоитесь! Дело наше, сами понимаете, непростое, иной раз приходится знаться черт знает с кем, уж простите. Ну и, само собой, – Кашкин указал на дверь кабинета, – принимаем меры предосторожности, так сказать.

Александр Яковлевич невольно повернул голову к двери, но по пути взгляд его зацепился за темное пятно на бежевых обоях, которыми были оклеены стены кабинета. Словно бы маляр, окунув в краску большую кисть, изо всех сил мазнул ею, не заботясь о разлетевшихся брызгах. Пятно было совсем свежим.

«Да ведь это кровь», – внутренне ахнул Александр Яковлевич.

– Ну-с, – сказал Кашкин, – давайте-ка теперь всерьез поговорим. Вы человек, как я вижу, совершено посторонний, в деле оказавшийся случайно и, скорее всего, просто сбитый с толку нашим с вами общим знакомым. Нет-нет, не подумайте чего!

Кашкин улыбнулся, но тут же стер с лица улыбку. Вместе с ней исчезло и благодушие.

– Не в моих правилах дурно говорить о коллегах. Тем более за глаза. Ксаверий Иванович фон Берг – замечательный человек и прекрасный офицер. Его, кстати, у нас Пруссаком зовут за педантичность и въедливость. Но… мечтателен и доверчив чрезвычайно. Эти качества хороши для барышень на выданье, знаете ли. А для служащего Третьего отделения они лишние. В результате позволил себе наш барон увлечься и, вместо того чтобы исполнять свои непосредственные обязанности перед царем и отечеством, занялся какой-то, уж извините, глупой теорией. Да и вас, как вижу, подбил…

– Послушайте, господин Кашкин! – перебил его Александр Яковлевич. Он не мог позволить этому толстячку обижать фон Берга. И уже совсем невозможно было поверить, что порученная ему государственная миссия – всего лишь фантазия барона.

– Нет, это вы послушайте! – возвысил голос Кашкин, и лицо его тут же превратилось в маску. – Во-первых, никакой я не Кашкин, а глава специального отдела Первой экспедиции Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии Василий Алексеевич Трубецкой. А во-вторых, вы, юноша, плохо себе представляете, в какую историю оказались замешаны. И чем это вам грозит, тоже не ведаете.

Александр Яковлевич похолодел. Ему стало по-настоящему страшно. И в то же время… странным образом ему хотелось думать, что всё еще может быть в порядке; что это просто недоразумение. Сейчас оно каким-то образом разрешится, и он выйдет обратно к людям, к ждущей его на бульваре Асе. Что-то такое отразилось на лице Александра Яковлевича, отчего Трубецкой, совсем как фон Берг, вдруг резко сменил тон и укоризненно покачал головой.

– Впрочем, что же это я? Всё это наши внутренние дела, к коим вы и не причастны вовсе. То есть, как я понимаю, Пруссак вас каким-то макаром запутал или запугал. Может даже что-нибудь эдакое, – Трубецкой неопределенно помахал пухлой ручкой, – романтическое вам представил. Возможно, дама какая-нибудь тут замешана. Да что это я? Не какая-нибудь, а уж, наверное, молодая и красивая. Ну? Угадал?

Трубецкой азартно подался вперед, цепко вглядываясь в лицо Александра Яковлевича. Александр Яковлевич подумал об Асе, терпеливо ждавшей его на скамеечке… Правда, была еще другая женщина, погибшая авантюристка, но… А что, если встреча с Асей тоже устроена фон Бергом? Нет-нет, это невозможно! Потому что тогда придется допустить, что нет никакого кизмета, а есть только еще одна служащая Третьего отделения. Поверить в такое Александр Яковлевич категорически отказывался.

– Ах, молодой человек, молодой человек! – Трубецкой мечтательно улыбнулся. – Впрочем, не так давно я и сам был молод. И тоже верил. И знаете ли, даже гордился оригинальностью и самостоятельностью мышления. Самонадеян был. Боже, говорил, не давай мне ничего, а только отними у меня сомнения. Как какой-нибудь протопоп Аввакум. А на деле – сопляк-с и ничего более…

Трубецкой помолчал, как будто раздумывая, следует ли продолжать, а потом показал коротким пальцем на пустую столешницу.

– Недавно в докладной Его Величеству один умный человек, генерал, – палец Трубецкого вознесся вверх, – написал, что умственный желудок общества не в состоянии переварить последних нововведений. Позвольте, как же так? Ведь нововведения-то как раз в угоду господам либералам сделаны! А они их, видите ли, не переваривают! Но ведь, простите, на то и касторка придумана. Так нет же, мы в мистику ударились! И со всех сторон… да что там, в своем же собственном учреждении мистификаторы завелись. А тут еще вы, молодежь прекраснодушная! И вот, вместо того чтобы серьезно работать, приходится заниматься всяческой чепухой. Покушение, видите ли, готовится на здешнего градоначальника Гудим-Левковича Сергея Николаевича. И этот ваш Кашкин, представьте, оказался замешан. Нет, конечно же, непременно нужно пресечь, и пресекаем, как видите, но… тут другое, тут страшнее. Тут ведь на империю покушаются!

Пухлым кулачком Трубецкой с досады стукнул по столу. Дзинькнул о подстаканник хрустальный стакан – и тут же дзинькнул еще пронзительней, потому что вдруг дрогнул и зигзагом ушел из-под ног пол в кабинете, а из-за забора плеснула нестерпимо яркая даже в свете солнца волна. Александру Яковлевичу показалось, что тяжелый жестяной звук распахнул настежь запертые ворота, мгновенно выдавил стекло в окне за спиной Трубецкого и ворвался внутрь, покачнув стены.

Трубецкой замер в неудобной позе, чуть пристав со стула. И вместе с ним замерла, как будто ошиблась дверью, влетевшая в кабинет ослепительная волна. Изогнутые ятаганами куски оконного стекла повисли в воздухе. Один из них – самый острый – нацелился прямо в спину Трубецкого. Оранжевый солнечный зайчик, вспыхнувший на его неровной грани, ослепил Александра Яковлевича. Александр Яковлевич вздрогнул, отвернулся от режущего глаза света, и тут только сообразил, что он, кажется, единственный, кто сохранил способность двигаться в этом внезапно застывшем, потерявшем звук мире. Впрочем, мир был не вполне застывшим: кусок стекла, нацеленный на Трубецкого, как оказалось, не висел в воздухе, а очень медленно, но неуклонно двигался, приближаясь к его спине. Да ведь еще немного и…

Александр Яковлевич хотел было вскочить на ноги, но и ноги его, и руки, и спина сделались очень тяжелыми, почти чугунными... Так что у него получилось не вскочить, а выползти из кресла. Неподъемные ноги не желали отрываться от пола, и Александру Яковлевичу пришлось волочить их, но даже это оказалось неимоверно трудным делом. Самое ужасное заключалось в том, что Александр Яковлевич чувствовал: никак он не поспевает туда, за спину Трубецкого, чтобы отвести проклятый осколок, которому лететь оставалось совсем немного: вот-вот он вопьется в спину живого еще человека, делая его неживым.

Наклонившись вперед, как будто навстречу сильному ветру, Александр Яковлевич медленно двигался к окну, до которого и было-то всего три-четыре шага, пытаясь дотянуться чугунными руками до проклятого осколка. И видел, как у Трубецкого ползут вверх брови, кривятся полные губы и глаза делаются испуганными и несчастными.

Александр Яковлевич с трудом добрался до стола и, поняв, что обойти его недостает ни сил, ни времени, повалился прямо на столешницу, с ужасом представляя, как глубоко вонзается осколок в спину Трубецкого, как, в такт судорожно работающему сердцу, фонтанчиками выплескивается кровь… До хруста, до боли выворачивая левую руку, Александр Яковлевич потянулся к проклятому осколку, но не достал, хотя оставалось совсем немного. Тогда правой рукой он оттолкнулся от края столешницы – так, что тело повисло в воздухе, – и достал-таки! Но как ни наваливался Александр Яковлевич на горячий осколок, тот продолжал свое страшное движение и уже почти касался спины Трубецкого чуть ниже лопатки и левее позвоночника – там, где сердце. Александру Яковлевичу даже показалось, что он видит, как встали дыбом волоски добротного сюртучного сукна, которое сейчас распорет свирепый стеклянный клюв… Александр Яковлевич всей ладонью уперся в упрямый осколок и с облегчением почувствовал, что тот поддался, чуть-чуть отклонился в сторону.

В то же мгновение в застывший мир вернулись звуки: в ушах Александра Яковлевича один за другим как будто бы начали взрываться огромные мыльные пузыри. И снова всё пришло в движение. Трубецкой рухнул на столешницу, сметая на пол стакан, во все стороны полетели осколки, в разбитое окно с улицы ворвались крики. Александр Яковлевич уже не мог бы сказать наверняка, привиделся ли ему застывший мир или всё это случилось на самом деле. Ужасно болело левое плечо, но возможно, что он ушиб его при падении на пол. Правда, непонятно, почему он оказался под окном, за спиной Трубецкого, хотя до взрыва – а в том, что это был взрыв, не оставалось никаких сомнений, – Александр Яковлевич сидел в посетительском кресле с другой стороны стола. Впрочем, обо всем этом Александр Яковлевич задумался позже, уже в поезде, везущем его в Петербург.

А тогда, после взрыва, Трубецкой исчез, даже не взглянув на Александра Яковлевича. Александр Яковлевич немного посидел на полу, приходя в себя. А потом встал, огляделся и вышел из конторы на улицу. Никто ему теперь в этом не препятствовал, да он никого и не встретил на своем пути. Александр Яковлевич был в каком-то странном сомнамбулическом состоянии. Когда-то, впервые посетив анатомический театр в Гейдельберге, он дивился препаратам младенцев, помещенных целиком в банку с формалином. Он тогда долго разглядывал эти диковинные существа. У одного из них припухлые веки были чуть приоткрыты, и в щелку проглядывал вполне осмысленный человеческий глаз, смотрящий прямо на Александра Яковлевича. Александр Яковлевич вздрогнул и представил себе, как видится этому младенцу, сидящему в формалине, мир вокруг него.

Сейчас Александру Яковлевичу казалось, что он и сам помещен в банку и отстраненным взглядом через густой формалиновый раствор рассматривает происходящее там, за стеклом. Он даже не почувствовал запаха гари в прихожей присяжного поверенного, не заметил разбитых в щепки парадных дверей, через которые совсем недавно входил в этот дом. Александр Яковлевич попытался было вспомнить какие-то наставления фон Брега, но не смог, и безучастно, будто всё это его совсем не касалось, махнул рукой.

На улице перед входом в контору уже собралась возбужденная толпа. Польщенный общим вниманием извозчик в синей поддевке, размахивая руками, рассказывал, бесконечно повторяя слово «значит» и всё время сбиваясь на крик.

– Значит, барышня, молоденькая такая. Вот же, ну, значит, гимназистка совсем! А тут, значит, баул, видать, тяжеленный у ей. Идет себе. Я, значит, к ней, дескать, барышня, дозвольте помочь. А она как зыркнет на меня! А глаза-то, значит, в разные стороны! Я, значит, так и сел. А тут как раз пролетка. Ну и, значит, ка-ак швыранет она бонбу… Это в бауле-то, значит, бонба была! Слава те, Господи, вроде, не убило никого! Вот, значит, только лошадка моя сильно испужалась. А куда она потом подевалась, барышня эта, этого, значит, сказать не могу, больно страшно стало, когда бабахнуло. Лошадка-то убежала, а я, значит, прям наземь упал.

Толпа прибывала на глазах и волновалась всё сильнее. Извозчика дергали за рукав, требуя объяснений. Тот закатывал глаза и крестился на все стороны. Ему уже перестала нравиться взятая на себя роль очевидца; он дернулся было, чтобы уйти, но неожиданно подскочивший плотный господин в новомодном котелке крепко ухватил его за руку. Толпа взревела: «Полиция!» Но ни полиции, ни городовых в толпе отчего-то видно не было. Зато из задних рядов протиснулись вперед какие-то молодцы в картузах, извозчика толкнули в спину, а один из них, коротко размахнувшись, ударил его кулаком в лицо.

– Да за что же меня-то?! – широко разевая окровавленный рот, обиженно взревел извозчик. – Девку, вон, барышню-то ловите! Которая с глазами. Она, значит, ту бонбу бросила!

Грязным пальцем он указывал куда-то поверх голов окруживших его людей. В толпе тут же возникли воронки. Искали барышню-бомбистку. Кто-то крикнул «Вот, глядите, поймали!» – и молодцы в картузах бросились на крик. Толпа раздалась и вытолкнула вперед побледневшую до синевы девицу в распахнутом салопе и криво сидевшей шляпке, по виду из модисток.

– А-а! – заголосила вдруг вывинтившаяся из-за спин баба в плюшевой жакетке. – Безвинных людей убивать?! Дитёв убивать!

И совсем потеряв голову, завизжала дурным голосом:

– И-и-и-ироды!!!

Не переставая кричать, баба протянула к девице руки со скрюченными пальцами и рванула на ней платье. В образовавшуюся прореху выплеснулась розовая, неожиданно пышная обнаженная грудь. Девица неуклюже пытаясь втиснуть грудь обратно, затравленно оглядывалась, словно искала кого-то в равнодушной толпе, и беззвучно шевелила белыми губами. Молодцы нехорошо загоготали. Александр Яковлевич увидел, как стоявшая рядом нарядно одетая дама средних лет вдруг закатила глаза, вскрикнула, и боком стала оседать на мостовую. Юбки у нее некрасиво задрались, обнажая кружевные панталоны. Ей никто не помог: другие прилично одетые дамы и господа торопливо выбирались из толпы.

– Да не та это! – вдруг визгливо закричал извозчик, стараясь ослабить хватку господина в котелке. – Другую держите! Во-он ту, говорю же, с глазами!

Вместе со всеми Александр Яковлевич повернул голову и среди мельтешения чужих взволнованных лиц неожиданно увидел Асино лицо, очень серьезное и отстраненное, и от этого показавшееся чужим. Александр Яковлевич сразу же вынырнул из своего формалина и бросился к ней, готовый, если нужно, проложить себе дорогу кулаками. К его удивлению, толпа покорно расступилась, и Александр Яковлевич уже потянулся было, чтобы взять Асю за руку и вывести из этой страшной толпы. Ася, увидев его, обрадовалась, улыбнулась и опять стала родной. Александр Яковлевич просиял. Но тут его грубо оттолкнули, а Асю – его Асю! – схватили чьи-то сильные и безжалостные руки.

– Убивцы! – надсаживалась где-то рядом баба в жакетке. – Безбожники! Наемники жидовские! Да чё вы стоите?! Рвать ее в куски, чтоб другим неповадно было!

– А-а-а! – качнувшись, отозвалась толпа. – Рвать!

И снова почувствовал Александр Яковлевич, что исчезли все звуки и мгновенно налилось чугуном его тело. Только на этот раз мир не застыл, а наоборот, люди вокруг стали двигаться с невероятной скоростью и ему, Александру Яковлевичу, никак было не поспеть за ними. Всё виделось каким-то размазанным и искривленным. Как будто сквозь густые слезы. А может, и действительно плакал Александр Яковлевич. Плакал, пытаясь сбросить с ног чугун и спасти свою Асю – глупую девочку, неосторожно забравшуюся в толпу, вместо того чтобы спокойно сидеть на лавочке…

Вдруг, каким-то чудом, Ася снова оказалась совсем рядом. Александр Яковлевич даже не удивился, а только очень обрадовался. Ася хоть и была бледна, но улыбалась почти безмятежно. Воистину, кизмет!

– Помните, как в сказках бывает? – как ни в чем не бывало Ася вложила свою невесомую ручку в ладонь Александра Яковлевича, и он сразу же почувствовал, что его рука стала легкой и теплой, словно ей передалось тепло Асиной руки. – В тех самых, где влюбленные жили долго и счастливо? А потом умерли в один день? Помните? А что если жить очень счастливо, но совсем недолго? Совсем-совсем недолго? Хотите?

Александр Яковлевич еще ничего не успел понять и только увидел, что Ася достает из стоявшего у ее ног саквояжа – да как же она донесла-то сама такую тяжесть! – нечто, завернутое в плотную коричневую бумагу.

– Брат Даниэль, помните, я вам еще на пароходе рассказывала? – Ася крепче сжала руку Александра Яковлевича. – Так вот, он мне говорил и повторял, чтобы запомнила: в этом мире всегда есть два пути. Жить долго или коротко, хорошо или плохо. Время от времени открывается нам и Третий путь. Но не все достойны пройти его. Ох, не все!

Александр Яковлевич вздрогнул. Да как же так? Этот мерзкий брат Даниэль говорил Асе то же самое, о чем ему, Александру Яковлевичу, говорил фон Берг! Может ли такое быть? Но тут же встревоженная мысль его оборвалась, исчезла без следа. Потому что Ася крепко прижалась к нему всем своим тоненьким горячим телом и доверчиво посмотрела снизу вверх чудными разбежавшимися в стороны глазами.

– Знаете, ведь это очень важно, что ты думаешь и ощущаешь в самый последний момент перед смертью. Я вам давеча не сказала, о чем думала, когда монахи хотели меня сжечь. Хотела, да постеснялась. А мне привиделось, что рядом со мной были вы. Да-да, вы! Вот как сейчас. Только я тогда не знала, какой вы. Теперь знаю. И это чудо…

– Но, – потершись щекой о его пальто и вздохнув, продолжала Ася: – чудеса, они очень-очень капризные. Прямо беда с ними. И живут они в узеньком пространстве между жизнью и смертью. Только там – и больше нигде. Это я точно знаю. Вот вы скажите, отчего раньше, в древности, чудеса случались часто, а теперь почти никогда?

Ася на секунду оторвалась от Александра Яковлевича, переложила пакет из руки в руку и снова прижалась к нему.

– Да оттого, что раньше в ходу была кровь, много крови. Теперь вот нет, теперь водой крестят. А тогда – кровью, человеческой кровью. Мне в Аргентине рассказывали: жил там когда-то давно мудрый народ. Они вырезали у людей сердца и приносили в жертву богам. Кажется, вот ведь варвары, правда? Но нет, всё не так! У них те, кому вырезали сердце, они… они сами просились в жертвы. Потому что, понимаете…

Ася вдруг запнулась, ее лицо исказила неузнаваемо меняющая его гримаса. Она снова отпрянула от Александра Яковлевича, но теперь уже не по своей воле. Он понял это сразу. Мир вокруг снова стал обычным, вернулись крики, свистки и топот, и Александр Яковлевич увидел, что стоит посреди улицы и что на Асю наваливается неведомо откуда взявшийся городовой. В высоко поднятой руке Ася держит свой пакет, и грузный городовой, задыхаясь и громко пыхтя от усердия, пытается разжать ей пальцы и вырвать этот пакет. И всё никак у него это не получается. Может быть из-за какой-то таинственной силы, овладевшей Асей, а может, ему мешает высокий пронзительный не то вой, не то визг, который она издает, не разжимая зубов.

Александр Яковлевич шагнул было вперед, чтобы помочь Асе, но остановился. Он не понял, что случилось, но в Асе вдруг проявилось что-то чужое и извращенное, что-то такое, чего просто невозможно представить в любимом человеке. Но в то же время… это была его Ася, ведь он же поверил в кизмет, в то, что она – та самая женщина. И что это уже навсегда.

Пока Александр Яковлевич колебался, на помощь к городовому прибежали двое молодцов в картузах и своими телами заслонили от него Асю. И захлебнулся, потух ее страшный крик. Тут же как по команде улица снова наполнилась людьми, совершенно оттеснившими Александра Яковлевича в сторону. А он всё стоял и стоял, не понимая, что ему следует делать. Предал он Асю или нет? Но ведь она действительно бомбистка! Или, может быть, он просто струсил?

Вдруг прямо перед ним появилось озабоченное лицо Трубецкого. Только тогда сообразил Александр Яковлевич, что он уже не стоит, а вовсе даже сидит на тротуаре прямо перед развороченными взрывом дверями конторы присяжного поверенного.

– Да вы, батенька, просто герой, – с непонятной Александру Яковлевичу интонацией произнес склонившийся к нему Трубецкой. – Это ж надо – не испугаться, не растеряться, выбежать сразу после взрыва на улицу да и поймать бомбистку! Признаюсь, я сам впал в прострацию. Хоть ненадолго, а всё же. Да и мои помощнички растерялись! И кабы не вы… Просто исключительной храбрости вы человек. Хотя по виду и не скажешь, уж не обессудьте. Вам бы действительно у нас послужить. Большая польза от вас отечеству будет. И вам почет обеспечен.

Трубецкой озабоченно оглянулся по сторонам и еще ниже склонился к Александру Яковлевичу. Так низко, что снова стали видны освещенные полуденным солнцем ворсинки на его сюртуке.

– Вы ведь не просто бомбистку задержали; получается, что вы еще и господина Гудим-Левковича, градоначальника, можно сказать, от смерти спасли. Ну или почти спасли. Он ведь с минуты на минуту проезжать тут должен был в пролетке – к себе в резиденцию. Если бы бомбистка не ошиблась, страшно себе представить, что могло случиться. Да для вас ордена за это не жалко! И обязательно дадут орден, это уж поверьте. Пруссак-то расстарается, вы же его человек, как-никак. Только… давайте-ка мы с вами вот как поступим. Ведь если вдуматься, что получается? Получается, мы с моими сотрудниками зря только хлеб государев едим. Мышей, что называется, не ловим. А тут возникает ниоткуда штатский, уж простите на слове, и раз-два, извольте-с, сгеройствовал!

Лицо Трубецкого налилось кровью, в уголках его перекошенного рта скопилась липкая слюна.

– И тогда выходит, что гнать нас всех нужно к чертовой матери, потому как и яйца выеденного мы не стоим! Сей же час следует рапорт об отставке писать! Да-с! Только вот… Трубецкой впился глазами в лицо Александра Яковлевича. – Кто вместо нас на себя заботу о безопасности отечества примет? Кто? А вот вы и примете. Вы!

Резким движением Трубецкой поднял Александра Яковлевича на ноги.

– Пойдемте, пойдемте! Нечего рассиживаться! Вам орден получать, но с этого самого момента вы за всё в ответе!

– Да позвольте, – пролепетал Александр Яковлевич, вырывая руку, – я ничего такого… какой орден? При чем здесь я?

Он хотел было объяснить, что никого он не ловил и уж тем более не спасал. Потому что Ася никакая не бомбистка, а... его невеста. Но в последнюю секунду отчего-то замялся. Да невеста ли? А не поторопился ли он, не пренебрег ли советами и предостережениями фон Берга? Александру Яковлевичу стало страшно.

– Ну и ладно, – покладисто сказал Трубецкой, по-своему поняв растерянность Александра Яковлевича. – В самом деле, вы человек хоть и бесстрашный, но все же молодой и неопытный. Это уж я погорячился, с рапортом-то. Куда вам сейчас Отчизну оберегать? Вам самому, кажется, помощь нужна.

Трубецкой доверительно взял Александра Яковлевича под руку.

– Мы с вами вот как поступим. Орден ваш от вас никуда не денется, это уж святое, сами понимаете. Но сейчас ведь набегут сюда чины всех служб. Вас обязательно допрашивать начнут, таскать, что называется, по инстанциям… И какой-нибудь там служака, желая выдвинуться, может еще и вас в бомбисты записать. Поди потом отмойся. Тут уж не то что орден, тут как бы в каторжные работы не загреметь ненароком. Зачем это вам – вместо ордена-то? Верно? Совершенно это вам ни к чему…

Говоря всё это, Трубецкой успел довести ошеломленного Александра Яковлевича до перекрестка и, взмахнув рукой, подозвал извозчика.

– Родители ваши, я так понимаю, жительствуют в столице. Вот и славно, вот сейчас мы вас туда и направим. Прямо на вокзал, к поезду отвезем. И оглянуться не успеете, как будете дома. А там уж… мы вас обязательно найдем. И поговорим еще. В спокойной обстановке.

Так Александр Яковлевич оказался в вагоне второго класса. Он чувствовал, что снова погружается в отгораживающий его от остального мира тягучий формалин и смотрит сквозь него, чуть приоткрыв глаза. В точности, как тот младенец-препарат из банки. Кизмет?

 

Часть четвертая

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

Александр Яковлевич не помнил, как оказался на московском перроне, где остро пахло угольной гарью; холодный зимний ветер бесцеремонно забирался под пальто. Александр Яковлевич поежился и шагнул к вагону. Он опустился на неудобное жесткое сиденье у окна, против движения, и поневоле вспомнил уютные купе швейцарских поездов. Ну ничего, ехать теперь оставалось совсем немного. Александр Яковлевич снова поежился: предстоящая встреча с родителем не обещала ничего хорошего. Батюшка Яков Александрович будет метать громы и молнии. Сын недоучкой вернулся в родительское гнездо! Как объяснить отцу всё с ним приключившееся, Александр Яковлевич не понимал. Нет, сейчас он был не в состоянии думать об этом!

По перрону оживленно сновали носильщики в белых фартуках, вагон постепенно заполнялся пассажирами. Поезд вот-вот должен был отправиться. Места на скамейке напротив Александра Яковлевича, тем не менее, оставались свободными. Он был этому даже рад. Не хотелось сейчас вступать в обязательную дорожную беседу. Хватит с него собеседников.

Далеко впереди загудел паровоз, поезд дрогнул и медленно двинулся. Александр Яковлевич равнодушно смотрел на удаляющийся перрон, на стоявший по другую его сторону поезд, на людей, погруженных в свои дела. Кто-то кого-то провожал, а может, наоборот, встречал. Кто-то неторопливо шел по перрону, кто-то, приподнявшись на цыпочки, выглядывал носильщика; старушка обнимала смущенного, норовящего вырваться из ее рук подростка; два серьезных господина средних лет, степенно переговариваясь, курили сигары, а из вагонного окна на них поглядывала молодая дама в шляпке с вуалью.

Поезд чуть ускорил ход, но вдруг что-то пронзительно завизжало, вагон заскрипел, Александра Яковлевича тряхнуло и отбросило на спинку сиденья. Поезд остановился. И сразу, как по сигналу, люди на перроне оставили свои дела и повернулись в одну сторону, к голове остановившегося поезда. На секунду всё замерло, но тут же снова задвигалось. Совсем, как тогда, в Одессе… Александр Яковлевич прильнул к окну, но разглядеть ничего не смог.

«Да что же это со мной, – в тревожной тоске подумал он, – это всё неспроста.»

Александр Яковлевич нащупал в кармане перстень и огорченно покачал головой.

«И началось-то всё с этого проклятого Мордка! Далось же ему тогда тащиться к этому цыгану. А пошел бы вместе с милейшим Платоновым на занятия, и ничего бы не случилось. Учился бы, трупы препарировал, врачом бы стал.» Теперь Александру Яковлевичу казалось, что Гейдельберг, университет, Платонов – всё это было в его жизни давным-давно…

Только очутившись в Москве, на Николаевском вокзале, где ему нужно было пересесть на уходящий в Санкт-Петербург поезд, Александр Яковлевич до конца осознал, что произошло. Вернее, пытался убедить себя, что осознал.

Он погрузился в свои мысли и не заметил, как поезд снова тронулся. В самом конце перрона, на открытой платформе несколько человек в форме железнодорожников окружили нечто бесформенное, грязное, ни на что не похожее, лежавшее прямо у них под ногами. По неестественно вывернутому башмачку, по оставшейся неповрежденной маленькой руке в перчатке было понятно, что это лежащее нечто совсем недавно было женщиной. Александр Яковлевич видел трупы в анатомическом театре. Да только не такие... Когда вагон проплывал мимо, затесавшийся среди железнодорожников невысокий бородатый носильщик поднял голову и, как показалось Александру Яковлевичу, посмотрел прямо на него раздвинутыми к самым вискам темными глазами. Александр Яковлевич вздрогнул и невольно отпрянул от окна.

– Интересуетесь? – напротив Александра Яковлевича усаживался молодой краснолицый тип в стоящей колом куртке грубого сукна. – Да и не мудрено. Я вот даже сбегал глянуть. Хоть и страшно, конечно, а всё равно любопытно. Женщина из высшего света, при солидном состоянии, поди. И, говорят, сама же под поезд кинулась. Ну и всё, в кашу. Самое что ни на есть исподнее наружу. М-да, жизнь…

Краснолицый покачал головой, перекрестился и хотел было что-то добавить, но тут на сиденье рядом с ним опустился еще один пассажир, постарше, в легком изрядно потертом пальто и потерявшей форму шляпе, в пенсне, аккуратно надетом на крупный пористый нос. Краснолицый тут же повернулся к нему, обрадовавшись еще одному слушателю.

– Вот ведь как – барахтаешься себе, червь божий, и рад, что день прожил, и хоть не сыт до конца, да не голоден. А тут…

– А тут, – недовольным тоном перебил его пассажир в пенсне, – почище материи будут.

Пассажир глянул на Краснолицего, потом смерил оценивающим взглядом Александра Яковлевича и, уже обращаясь к нему, добавил:

– Как знать, может быть, тут имела место любовная драма. Впрочем, теперь уж трагедия. Да вот ведь незадача! Она, несчастная эта, может, просто запуталась, поддалась порыву, мужу, хорошему человеку, изменила. Ну что ж, хоть и прискорбно, но бывает, слаб человек. Да ведь фокус в том, что господа литераторы из обычного адюльтера уж непременно выведут эдакое, что добропорядочному человеку и читать-то неприлично. У нас ведь всегда так: распустит сопли юноша, узнав, что прижит незаконно, а его сразу же в роман впишут. Да таких незаконно прижитых пруд пруди, что же теперь, надо писать про каждого? Или вот дурачок в светском обществе объявился, сам не знает, что болтает, так его непременно в пророки зачислят – и опять-таки в роман. И читают потом господа, головами умными качают: во-он, дескать, как дело-то обстоит. Понимать надо! А что тут понимать-то?

– Это так, – покладисто кивнул Краснолицый и свернул на свое, – женщины, хоть аристократки, хоть с самых низов, чуть что, сразу в трагедии бросаются. Трудно с ними.

– Женщину, дорогой мой, – снова перебил его пассажир в пенсне, – нужно воспитывать непредсказуемостью. Чтобы она никогда не знала, как вы отреагируете на любое ее слово. В тумане ее держать нужно. Она с вами ощупью жить должна. Тогда и трагедий не будет.

– Это как же ощупью? – не понял Краснолицый.

– Да вот так. Сидите вы, скажем, на веранде, а тут она появляется и чаю предлагает. И вы вдруг взрываетесь, ногами топаете, кричите ей, что лезет, мол, куда не нужно. И так, знаете ли, убедительно объясняете, что вы не самодур какой-нибудь, а просто заняты важнейшим делом. Хотя понятно, что ничем вы не заняты, а просто о чем-то своем задумались. И вообще, сами же чаю и спросили.

Александр Яковлевич внимательнее пригляделся к говорившему.

– А еще хорошо установить в доме какие-нибудь правила. Ну совсем нелепые, – пассажир в пенсне облизнул губы. – Скажем, чтобы без спроса занавесок на окнах не задергивали. Или чтобы к вам в комнату никто не входил по средам и субботам. Или еще что в том же духе. И чем нелепее правило, тем строже наказание за его нарушение. И еще одно: непременно к обеду запаздывать. Подано уж, все вас только и дожидаются, а вы не спешите. Опять же, будто заняты чрезвычайно. Пусть подождут. Вы для домашних всегда должны быть заняты. Даже если в этот момент, извините, собственный пуп созерцаете.

– Странные вещи вы говорите, – не выдержал Александр Яковлевич. – Несправедливые. По-вашему, выходит, что жену, женщину, которая вас любит, нужно тиранить. А ведь…

Тут он опять не к месту вспомнил Асю – как она смотрела на него тогда в толпе – и запнулся.

– Э-э, молодой человек! – пассажир в пенсне опять внимательно оглядел Александра Яковлевича. – Вы, я вижу, из студентов. Понимаю, сам бывший школяр, до сих пор альма-матер с умилением вспоминаю.

Пассажир в пенсе вежливо приподнял шляпу, но не счел нужным представиться.

– М-да. Доучиться, правда, не пришлось. Но вкусил. Гаудеамус игитур^[3] и всякое такое. Ну и, конечно, просвещение, справедливость, равенство. Да ведь отношения человеческие – дело хитрое, какая уж тут справедливость, какое равенство. Помните, поэт наш великий написал: нет правды на земле, но правды нет и выше! Так вот, я вам скажу: выше-то правды, может, и нет, а на земле ищут. Авось найдут. И знаете почему? Потому что человек – не Бог, в горних высях не пребывает. Это там – что правда, что неправда – значения не имеет. А человек всегда правду искать будет. Но одно дело – правда, и совсем другое – справедливость. Их всегда путают. И от этой путаницы множество бед в мире происходит.

Пассажир поправил сползшее пенсне и добавил:

– Да вот, к примеру, меня возьмите. Ездил я сейчас в Москву хлопотать о наследственном деле. Наследство-то небольшое, но всё же пренебречь не могу: долг перед семейством. И что же? По правде, то есть по закону, одно получается, а по справедливости – совсем другое. Ну-с, разумеется, мне сразу намекнули, как вопрос решить. Я, понятно, барашка в бумажке в нужный кабинет и понес. И что же вы думаете? Не взяли! Да еще и отругали меня его превосходительство на все корки. И вот семейство, которое рассчитывало на это несчастное наследство, осталось ни с чем. Теперь вопрос: а верно ли, что мздоимство – грех? Ведь и при Петре Великом брали, а империю создали!

Краснолицый, которому такой поворот показался скучным, улучив момент, снова встрял в разговор.

– А всё ж таки никак я понять не могу, зачем себя жизни лишать? Про любовь несчастную – это я понимаю. Я – Банников, может, слышали. Мы в Петербурге на Сенной в доме господина Бастрыкина лавку москательную содержим. Ну понятно, у нас на Канаве-то народ простой живет. Каких только трагедий не случается. Но чтобы жизни себя лишать… нет, у нас даже камелии, уж на что падшие, но такого себе не позволяют. Даже наоборот. Вон недавно совсем один господин из благородных за преступницей уличной в каторгу добровольно пошел. Уж не знаю, чего он себе там надумал. Ей, дуре, радоваться бы, а она, говорили, нос от него воротит…

– Падшие женщины, они, голубчик, давно рукой на себя махнули, им и смысла себя убивать нет никакого, – строго заметил пассажир в пенсне. – А вот благородные дамочки, вроде этой, – дело другое.

– А знаете, – снова обратился он к Александру Яковлевичу, – я ведь, хоть уже и не молод, а фантазировать люблю. Так вот, иногда на досуге занятно мне представлять, что в один прекрасный момент возьми да и исчезни с лица земли все крестьяне, прислуга всяческая, няньки с мамками, рабочие и прочая черная кость. Никого чтобы не осталось, только одно самое высокородное дворянство. Интересно, как бы тогда всё было? Как бы они жить стали? И вот если вдуматься, то получается, что какие господа хорошие просто не выживут и сгинут, а какие если и уцелеют, так волей-неволей опростятся. Нет, те, которые еще помнят, как оно было раньше, может, и ничего. А вот уж их детки, которые после такого происшествия народятся, те точно французского уж знать не будут, да что там, просто дикарями станут. И что занятно, одичают еще больше, чем нынешние крестьяне. Эти-то хоть в Бога веруют. А тогда... кто ж знает. Может, в церквях, прости господи, лошадей держать станут. Да-с, занятно…

Пассажир в пенсне не договорил и снова удовлетворенно облизнул губы.

– Вы вот про лошадей, – снова сменил неинтересную ему тему краснолицый Банников. – А слышали, опять покушение на Государя было. Бомбу, говорят, бросили, да не попали, слава Богу.

Банников истово перекрестился.

– Только и бомбиста тоже не поймали. На лучшем рысаке ушел. Варвар, знаменитый во всем Питере жеребец. Ну понятно, куда полиции было за ним угнаться.

При упоминании о покушении на царя Александра Яковлевича бросило в жар. Нет, прав фон Берг: миссия его, Александра Яковлевича, действительно важнейшее государственное дело! Только отчего-то тогда, в Германии, всё выглядело немного по-другому, не так страшно. Теперь же каким-то непонятным образом всё связалось для него в один узел: и убитая незнакомка, и оказавшаяся бомбисткой Ася, и даже эта бросившаяся под поезд неизвестная ему несчастная дама. Александру Яковлевичу стало страшно от мысли о том, что на самом-то деле он не справится с возложенным на него делом. Что та грубая сила, с которой ему придется столкнуться здесь, в России, непременно раздавит его. Потому что никакой он не герой… даже свою невесту не смог спасти. Хотя, опять же, кизмет… которому, если верить Асиным словам, сопротивляться невозможно.

– Ну, – авторитетно заявил пассажир в пенсне, – мы с Наполеоном справились. А уж своих бомбистов-то… Хотя, конечно, это возмутительно – в царя-освободителя бомбы метать. Но, с другой стороны, поветрия-то подлые именно оттуда, из-за границы идут. Студенты и заносят…

Пассажир в пенсне поджал губы и осуждающе посмотрел на Александра Яковлевича, как будто не он только что признавался, что и сам учился в университете.

– Ну да, – не к месту встрял Банников. – Был у нас один, комнату снимал. Тоже студент. Учился он, учился, а потом возьми да и свихнись. Такого натворил, что не приведи Господь. Вот и думай тут.

Александр Яковлевич вжался в сиденье, втянул голову в плечи, закрыл глаза и покрепче сжал веки. Под ними, отгораживая его от окружающих, тут же заплясали разноцветные звездочки. Совсем как в детстве. Пусть это и невежливо, но он спит и попросил бы его не беспокоить…

«Ничего, – успокаивающе сказал он себе, – ничего. Еще немного потерпеть, а там Петербург, мать, отец. Ну не убьет же, в конце концов? А потом объявится фон Берг, не может не объявиться. И тогда всё будет так, как должно быть… отец еще станет им гордиться. А он справится, обязательно справится. Ну конечно!» И колеса чугунки успокаивающе подтверждали: да-да, да-да, он справится.

Попутчики, кажется, не заметили, что Александр Яковлевич задремал. Разговор их ушел в сторону от волнительных для него тем. Краем уха Александр Яковлевич слышал, как жаловался Банников на упадок в торговле… он и в Москву-то ездил просить кредита у дядьки. Тот в Москве купцом второй гильдии состоит, не шутка. С большими связями человек. Слово «кредит» Краснолицый произносил с особым значением, как человек, недавно его узнавший. А пассажир в пенсне опять говорил что-то о женщинах, о том, что сам он – отец большого семейства, обремененный восемью детьми.

– Слухи ходят, – громко прошептал Банников, – что столб-то Александрийский рушиться начал. Знак это, будто бы, нехороший. Это к несчастью.

– Да-а, – многозначительно протянул пассажир в пенсне. – Это, конечно, так, народное суеверие, но точно, лихорадит империю. Лодку государственную раскачать хотят, сволочи. Признаюсь, был молод, самому качаться на волнах нравилось. Особенно если с девочками каменноостровскими… Да-с! А теперь вот думаю: а ну как перевернется лодка-то? Ведь потонем все тогда. А с другой стороны, что ж это за лодка такая, если ее горстка сопляков опрокинуть может?

– Да какие там сопляки? – Банников вздохнул. – Говорят, общество объявилось тайное. Союз какой-то. А про столб я точно вам скажу, сам видел, трещина пошла вдоль всей глыбы… То есть вроде как против обычных бунтарей-то еще куда ни шло, справиться можно. А тут – колдовство. Говорят, сам Государь к вещунам обращается. Ну, чтобы противустоять…

– Э-э, да бросьте вы сплетни эти! – перебил его пассажир в пенсне. – Если уж против государственных заговоров бабскими наговорами бороться станут, так уж и не знаю, что начнется. И без того настроение дурное: наследство-то уплыло из рук. Вы вот лучше послушайте. Есть на Каменном острове одно заведеньице…

Александр Яковлевич выше поднял плечи и еще крепче зажмурился. Он стал думать о скором приезде, об отце, о предстоящем ему разговоре. Без реприманда, конечно же, не обойдется. Неожиданно для себя Александр Яковлевич снова задремал: сказывалась дорожная усталость. К счастью, попутчики больше не обращали на него внимания. И только обрывки их разговора время от времени долетали до него, холодными иголочками врываясь в теплую дремоту.

– ...мне дед еще рассказывал, что и императора Павла Петровича именно колдовством извели…

– ...так вот, говорят, сам Великий князь собственноручно ей рыжего котенка подарил…

– ...а старуху он из принципа, говорят. Ну, ритуал у них такой…

– ...это ее знак приметный: как рыжий кот в окне, так, значит, хозяйка принимает. В обеих столицах знатоки ценят-с…

Не просыпаясь, Александр Яковлевич почувствовал неясную тревогу, но сил вынырнуть из дремоты не хватило. Александр Яковлевич поморщился, погрузился еще глубже в сон – и там, во сне, вдруг всё понял. Всё, что случилось с ним, связалось воедино, концы сошлись с концами, ответы на все вопросы счастливо получились, и ему стало так легко, как давно уже не было. Даже тогда, когда плыл на пароходе с Асей, так не было. Но тут же с горечью он ощутил, что наяву ничего из только что открывшегося не вспомнит.

И снова опечалился Александр Яковлевич и уснул крепче. И сразу увидел отца. Отец стоял на коленях перед лежавшим на козетке человеком. Лицо человека было очень бледным, нос пожелтел и обострился, губы запали. Facies Hippocratica, маска смерти, вспомнил Александр Яковлевич латынь из медицинских штудий.

Человек умирал.

– Уходи отсюда! – закричал на него отец. – Немедленно уходи! Нельзя тебе тут, это заговор! Он докопался до истины. Вот за это его и… – и показал на окно.

Александр Яковлевич проследил взглядом за отцовской рукой и, к своему удивлению, увидел на подоконнике рыжего кота. Рядом с котом стояла Ася. Невесомой полупрозрачной рукой Ася гладила кота, но смотрела на него, на Александра Яковлевича. И тогда он вдруг снова всё понял, но в этот раз понимание не принесло ему облегчения, а, наоборот, придавило чугунной тяжестью отчаяния.

«Где я?» – хотел было спросить Александр Яковлевич, но не успел и проснулся. Он по-прежнему сидел в вагоне, уткнувшись в воротник своего пальто. Поезд стоял, места напротив были пусты, и Александр Яковлевич понял, что наконец-то добрался до Петербурга. Он поднялся, подхватил саквояж и торопливо вышел на перрон.

На площади перед вокзалом Александр Яковлевич огляделся. Город показался ему до боли знакомым и, одновременно, неуловимо чужим. В Петербурге стояла настоящая зима. Было очень холодно. Из лиловой мглы, обложившей небо, сыпались редкие колючие снежинки. Тем не менее, по уже освещенному фонарями Невскому проспекту двигался народ, светились витрины, наперегонки с конкой суетливо сновали лихачи. Вдоль Лиговской мело, ветер нес неясные приторные запахи.

Нужно было добираться до дома, но при мысли о встрече с отцом Александр Яковлевич вдруг снова струхнул. Ночь, проведенная в холодном вагоне, и ужасные сновидения лишили его необходимого мужества. И вместо того, чтобы сразу нанять извозчика, Александр Яковлевич решил немного пройтись по Невскому. Давненько он здесь не был.

Несмотря на жгучий холод, Александр Яковлевич шел неторопливо, оглядывая прохожих. Он мысленно представил себе Гостиный Двор, Садовую улицу, Сенную площадь, где в доме Бастрыкина держит лавку его недавний попутчик Банников, Екатерининский канал, прозванный в народе Канавой. И внезапно понял, что рад своему возвращению, несмотря на ужасные обстоятельства, вырвавшие его из маленького уютного Гейдельберга.

Только взглянув на опаленные изморозью полуобнаженные бронзовые фигуры на Аничковом мосту, Александр Яковлевич почувствовал, что совсем окоченел. Он оглянулся в поисках извозчика. Мгла над городом сгустилась, фонари засияли ярче и торжественней, но толпа поредела, люди заторопились, как будто старались куда-то успеть к назначенному часу. А может быть, всех подгонял усиливающийся мороз.

Но этих людей ждал теплый дом, мелкие заботы в кругу семьи, обычная размеренная жизнь. Александра Яковлевича неожиданно пронзило ощущение неприкаянного сиротства. Куда ему сейчас? Как же он теперь к отцу-то? Даже если рассказать ему всё как было, так ведь не поверит, пожалуй. Да и можно ли такое рассказывать? Где-то теперь фон Берг? Ведь он говорил, что дальнейшие инструкции Александру Яковлевичу передаст Кашкин. Александр Яковлевич вспомнил кровавое пятно на обоях в кабинете присяжного поверенного и покачал головой. Трубецкой никаких инструкций ему не давал. Только всё про орден говорил и усмехался. Ну да, орден…

Александр Яковлевич топтался у гранитного постамента с мускулистым молодцем, усмирявшим вставшего на дыбы коня. Хорошо им, бронзовым, не холодно. И только когда окончательно замерз, решил, что будь что будет, а он поедет домой: там хоть тепло, да и накормят. А отец? Ну что, как-нибудь уж…

И тут словно по команде перед ним остановился извозчик. В легкие санки был запряжен крупный породистый конь – ничуть не хуже тех, вставших на дыбы, бронзовых, клодтовских.

– Барин, а барин? – позвали из санок. – Садись уж, барин!

Александр Яковлевич, неловко перебирая онемевшими ногами в штиблетах, полез в санки. Закутанный по самые уши в доху извозчик обернулся и, сунув кнут под мышку, ловко накинул полость на седока. Александр Яковлевич встретился с ним взглядом и онемел: черные пронзительные зрачки извозчика разбежались к внешним краям глаз. Извозчик сразу же отвернулся. Конь лихо взял с места и пошел, всё быстрее разгоняя санки.

И только потом, когда уже проскочили мимо Гостиного Двора к Серебряным рядам, не свернув налево, на Садовую улицу, Александр Яковлевич сообразил, что не давал извозчику адреса. Так куда же его везут, да еще и не рядясь, как это принято у питерских лихачей? Александр Яковлевич слегка привстал, чтобы ткнуть извозчика в широкую спину, но полость мешала, и он плюхнулся обратно.

– Замерзли, барин, – не оборачиваясь, сказал извозчик. – Ничё, скоро уж приедем, чуете, как Варвар идет? Куды там до него иноходцам. Знаменитейшей фамилии, получается, рысак. Так-то.

Действительно, сани легко, как будто не касаясь земли, мчались по опустевшему Невскому навстречу чуть видной в воспаленной снежной хмари Адмиралтейской игре.

«Да как же, – мелькнуло в голове у Александра Яковлевича, – получается, что конь-то, Варвар этот, тот самый, на котором ушел от полиции покушавшийся на царя бомбист. А извозчик… уж не колдун ли это, за которым охотится фон Берг? По виду похоже. Но все-таки… куда он меня везет?»

Разогнавшиеся санки выкатились на Дворцовую площадь. Александру Яковлевичу сразу же бросилась в глаза громада Александрийского столпа. Против ожидания, никаких трещин на граните заметно не было.

– На столб изволите глядеть? – извозчик чуть шевельнул вожжами, и конь пошел медленнее. – Болтают тут про него разное, ну народ и ходит, дивится. Быдто трещины по нему пошли, даром что Александрийским – в честь двух государей-императоров – назван. И что, дескать, чуть было не упал, столб-то. Да только не верьте, болтовня это все. Куда ему упасть, глыбе такой.

Извозчик повернул к Александру Яковлевичу наполовину скрытое воротником дохи лицо, усмехнулся и подстегнул коня. Санки опять пошли быстрей, пронеслись мимо Зимнего дворца, выехали на мост, проскочили стрелку Васильевского, опять мост, и вот уже темная, по сравнению с оставшимся позади Невским, Петербургская сторона. Александр Яковлевич сразу потерял представление о том, где он находится. Мелькнувший было далеко справа собор Петра и Павла тут же исчез, они въехали в узкий переулок, свернули, потом еще раз и еще. Потом санки нырнули под арку высокого, этажей в пять, дома без ворот, проехали похожий на стакан темный двор, еще одну арку и еще один двор, в точности напоминавший первый. И тогда только остановились.

– Ну вот и приехали, барин.

Александр Яковлевич огляделся. По крохотному квадратному дворику мела поземка. В темноте казалось, что неровно лежавший снег чуть светился.

– Вам во-он туда, – извозчик показал кнутом на приоткрытую дверь черного хода. – В третьем этаже… Ждут-с.

Он отстегнул полость и выжидающе взглянул на Александра Яковлевича. Александр Яковлевич вылез из санок и потянулся было к кошельку, но извозчик, поворотив коня, хлестнул его вожжами. Санки скрылись во тьме под аркой, как не было их.

«Может быть, следовало задержать его? – подумал Александр Яковлевич. – Да вот только как? Тут городового, наверное, не докличешься.»

И неожиданно обозлился на фон Берга. Хорошо тому рассказывать про Третий путь, про спасение Отечества… У фон Берга и сила, и опыт, и вообще… всё Третье отделение за спиной. А у него? Незаконченный курс медицины, да и то… скорее, только начатый, чем незаконченный… Господи, ну и холодина!

Александр Яковлевич посмотрел на указанную ему извозчиком дверь и тут только сообразил, что снова попал в какую-то историю; что его приняли за другого, и там, в третьем этаже, ждут совсем не его. Первым побуждением Александра Яковлевича было немедленно уйти. Он даже сделал несколько шагов к арке. Но тут с другого ее конца послышался приглушенный снегом топоток лошади и визг полозьев. Александр Яковлевич и сам не понял, чего испугался. Он быстро оглядел двор в поисках убежища, но не нашел его. Тогда он кинулся к двери, бочком протиснулся внутрь и, нащупав в темноте перила, побежал вверх по лестнице. Деревянные ступеньки предательски бухали, но, может быть, это были вовсе не ступеньки, а его собственное сердце.

На площадке третьего этажа Александр Яковлевич остановился. Через крохотное оконце черного хода проникал бледный свет. Можно было разглядеть дверь, видимо, неплотно прикрытую, потому что через нее на площадку пробивались чуть различимые запахи еды, звуки голосов и, как показалось Александру Яковлевичу, музыки.

Да тут, кажется, просто веселый дом! Ну да, чего проще! Извозчики без спроса привозят сюда одиноких, ищущих приключений молодых людей. Кто-то, может, и уйдет, обозлившись, а кто-то наверняка останется. А ему-то уж было показалось…

Внизу послышались шаги. Поднимались двое. Александр Яковлевич на секунду задумался и, стараясь, чтобы не скрипнули ступени, скользнул по лестнице выше, на четвертый этаж.

– Ну-с, – произнес один из поднимавшихся, – такого договора у нас с вами не было. Вы, по-моему, превышаете все мыслимые полномочия. В этом случае разрешение в самых верхах получать надобно…

– Ах, дружище! — легкомысленным тоном перебил другой. – Так ведь вы понимать должны, что ситуация-то нестандартная, никакими вашими циркулярами не описанная. Работать приходится в полевых, так сказать, условиях, которых, сидя в кабинетах, никак не предусмотришь. Впрочем, оставим это, мы уже пришли.

Александру Яковлевичу показалось, что он сходит с ума: он узнал оба голоса. Да нет, быть такого не может! Один ведь скитается где-то в Европе, ищет того самого таинственного Флейтиста, а другой остался в Одессе. Александр Яковлевич в последний раз видел его стоящим на перроне одесского вокзала. Не могут они оба оказаться в Петербурге, да еще здесь, в этом сомнительном заведении! Рискуя обнаружить себя, Александр Яковлевич перегнулся через хлипкие перила и посмотрел вниз.

К сожалению, света было недостаточно и разглядеть остановившихся перед дверью на третьем этаже Александр Яковлевич не мог. Но через секунду, когда дверь растворилась, и из квартиры на темную лестницу хлынул яркий свет, никаких сомнений у него больше не осталось. Правда, видел он обоих со спины, но ему хватило и этого. Дверь закрылась, снова погрузив лестничную площадку в темноту. Не раздумывая далее, Александр Яковлевич кинулся вниз, но, уже выбежав во двор, остановился. Одно дело предстать перед отцом в роли спасителя Отечества… И другое – оказаться дурачком, которого использовали в своих целях служащие Третьего отделения… Это уж слишком! Это не должно было случиться.

Александр Яковлевич круто развернулся и бросился обратно. Сейчас он потребует от них окончательных объяснений! Он не позволит обращаться с собой, как с последним мальчишкой!

Запыхавшись, Александр Яковлевич добрался до третьего этажа и изо всех сил потянул на себя дверь. Попав из темноты в свет, из лютого холода в тепло, он остановился, пытаясь сообразить, где находится. Перед ним была огромная, ярко освещенная прихожая. Где-то в дальнем углу виднелась гардеробная с шубами и шапками. Шум голосов стал явственней. Откуда-то появился огромный, на голову выше Александра Яковлевича мужчина с широкими скулами и набрякшими над глазами веками. Монголоид, определил Александр Яковлевич. Монголоид, в свою очередь, заглянул Александру Яковлевичу в глаза, покачал головой и спросил:

– Вы ведь на сеанс, не так ли? Прошу пальто.

По-русски он говорил чисто, с петербургскими интонациями. Александр Яковлевич сбросил пальто, мимолетно подумав об оставшемся в кармане перстне.

– А теперь сюда! – монголоид указал широкой ладонью на дверь справа. Александр Яковлевич открыл было рот, чтобы спросить, где фон Берг с Трубецким, но тут же передумал. Успеется еще. Не попасть бы впросак.

Дверь закрывала тяжелая бархатная портьера.

– Проходите, сударь, – в голосе монголоида прозвучала едва уловимая усмешка. Александр Яковлевич не ко времени вспомнил, как позорно бежал из укромного домика в Гейдельберге. Решительно шагнул в комнату и окончательно растерялся. Откуда-то сверху лился красноватый свет. От потолка до пола струились узкие полоски темного бархата. И запах… он вспомнил этот пряный запах! Точно так же пахло в комнатке у Мордка! Раздвигая бархат, Александр Яковлевич сделал несколько шагов, сам не понимая, куда он идет.

Вдруг заиграла музыка. Кто-то совсем рядом выводил на дудочке простенькую мелодию. Простенькую, но чарующую. Секунду спустя к дудочке присоединился женский голос. Голос без слов подпевал дудочке, то опускаясь, то поднимаясь вместе с мелодией. У Александра Яковлевича отчего-то закружилась голова, он попытался рассмотреть поющую, но бархат глушил звук, не давал понять, где находится женщина. Казалось, голос исходит откуда-то сверху, с овального потолка.

– Иди вперед, странник, – вдруг сказал голос, – иди и ничего не бойся. Ну что же ты…

В голосе проскользнули ласковые нотки. И снова полилась мелодия.

Александру Яковлевичу голос показался знакомым, но было не до того. Он сделал еще шаг и почувствовал, что кто-то ласково гладит его по рукаву. Он резко оглянулся, но за качающимися полосками ничего не разглядел. И снова кто-то, уже с другой стороны, дотронулся до него.

На сей раз Александр Яковлевич успел заметить узкую женскую руку, другая теплая ласковая ладонь скользнула по его затылку. Потом – неведомо откуда – прилетела еще одна рука и мягко коснулась груди. Александру Яковлевичу стало казаться, что женщин в комнате много и что все они окружили его, скрытые полосками бархата. И руки у них тоже были бархатными. Они стали опускаться ниже, но дотрагивались легко, чуть ощутимо, и ему совсем не было страшно. Александр Яковлевич ловил эти прикосновения как завороженный. Ему представилось, что он идет через рой бабочек, касающихся его своими легкими крыльями.

От этих прикосновений, от запаха, от бесконечно повторяющейся, выводимой дудочкой мелодии у Александра Яковлевича начали слабеть и подгибаться ноги. Его повело вбок, но он не упал, потому что предупредительные руки тут же поддержали его и стали бережно укладывать прямо на пол, покрытый толстым бархатным ковром.

– Вот так, вот и хорошо, – произнес голос.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

– Вот так, вот и хорошо!

Александр Яковлевич открыл глаза, тут же все вспомнил и приподнял голову. В небольшой комнате рядом с ним, полулежащим в глубоком кресле с бархатной обшивкой, стояла женщина в восточном халате с широкими рукавами. Лица ее он разглядеть не мог. Но это было и неважно, потому что все члены Александра Яковлевича охватила истома, в голове была легкость и пустота, по затылку то и дело пробегали мурашки. Это было приятно, ни о чем думать не хотелось.

Дверь отворилась, и в комнату ворвались звуки и запахи, показавшиеся Александру Яковлевичу слишком громкими и резкими.

– Закончили? – спросил вошедший у женщины в халате и тут же обратился к Александру Яковлевичу. – Ну-с, как себя чувствуете после оздоровительного магнетического сеанса? Госпожа Ганевская творит чудеса, не так ли? Ну рад, рад… А то в последний раз на вас просто лица не было.

Трубецкой, казалось, был в том же самом сюртуке, что и тогда, в Одессе. От этого – а может быть, просто от неожиданности – Александру Яковлевичу стало казаться, что мир вот-вот опять замрет, как тогда, после взрыва… По крайней мере, ощущение легкости мгновенно исчезло, уступив место чугунной тяжести.

– Да вы вставайте, вставайте, дорогой мой! Сегодня вас ждет множество неожиданностей. Надеюсь, приятных.

Александр Яковлевич неуклюже заворочался в кресле. Он еще не до конца пришел в себя после необычного сеанса и не старался искать объяснение происходящему. Трубецкой услужливо подскочил поближе и помог ему встать.

– Что ж, вид у вас вполне приемлемый для… для общения. – Трубецкой удовлетворенно потер пухлые ручки. – А то скажут еще, что Третье отделение порядочных людей мучает. Могут сказать, могут. И даже говорят. Впрочем, об этом после. Ну-с, остается поблагодарить госпожу Ганевскую за прекрасную работу…

Александр Яковлевич послушно повернулся к женщине и чуть не вскрикнул. Перед ним, кутаясь в восточный халат, стояла та самая незнакомка, международная авантюристка, убитая в Гейдельберге.

– Уж извините, сударь, за устроенную над вами злую шутку, – улыбнувшись, сказала госпожа Ганевская. Теперь она показалась Александру Яковлевичу значительно старше, чем тогда, на набережной. – Так было нужно для дела, и уж поверьте, никто дурного вам не желал.

Александр Яковлевич не знал, что ему сказать. Его вдруг охватило знакомое с детства ощущение... Летом они часто ездили с отцом к его коллеге, ежегодно вывозившему большую семью на дачу в Царское Село. Под вечер Александр Яковлевич вместе с другими детьми уходил в самый конец запущенного сада, и там они рассказывали друг другу разные страшные истории про покойников, домовых и леших. Под конец, когда всей компании становилось уже невыносимо страшно, кто-то первым не выдерживал, вскакивал, за ним вскакивали остальные – и все бежали обратно к взрослым. А бесформенный ужас гнался за ними следом, стараясь ухватить руками-сучьями за краешек одежды. Всякий раз при виде спокойно сидевших на веранде родителей Александру Яковлевичу становилась стыдно: здесь его страх казался глупым. Ну как в просвещенном девятнадцатом веке можно всерьез верить в оживших покойников? Но всё же, очутившись на мирной светлой веранде, Александр Яковлевич наряду с облегчением чувствовал разочарование. Приключение заканчивалось слишком просто.

Вот и сейчас, переводя взгляд с Трубецкого на Ганевскую, он испытал похожее облегчение: слава богу, все живы... Пусть его обманули, заставили оставить учебу, бежать из Германии, в общем, провели как мальчишку. Пусть! Теперь всё кончилось. И хотя жаль, конечно, что не придется спасать Государя, но… Пусть без орденов, без царской благодарности, зато опять – Гейдельберг, штудии, верный Платонов. Вот только Ася… Кто же она на самом деле?

– Я бы… – пробормотал Александр Яковлевич. – Хотелось бы все-таки получить объяснения.

– Ну конечно! – Трубецкой взмахнул руками. – Сей же момент вам все будет разъяснено. В рамках дозволенного, разумеется. Вы и сами должны понимать. Да чего тянуть, пойдемте-ка в кабинет, а то у госпожи Ганевской еще много клиентов, мы ей тут мешаем. Кроме того, вас ждет старый знакомый.

Трубецкой ухватил Александра Яковлевича под руку и бережно, словно выздоравливающего после тяжелой болезни, повел из комнаты. Он отворил последнюю дверь в самой глубине коридора. В небольшом кабинете сидел фон Берг. На сей раз Александр Яковлевич уже не удивился. Барон разочарованно встопорщил усики, но тут же поднялся и протянул ему руку.

– Рад, очень рад видеть вас снова, голубчик!

Александру Яковлевичу показалось, что это говорится искренне, и он вынужден был признаться себе, что, несмотря ни на что, тоже рад видеть фон Берга.

– Вот, дорогой Ксаверий Иванович, привел вам вашего подопечного в целости и сохранности. Как и обещал.

– Благодарю вас, милейший Василий Алексеевич! – в голосе фон Берга промелькнула легкая ирония. – Экие мы с вами рацеи развели! А ведь у нас в ведомстве всё попросту.

– Уж не примите мои слова на свой счет, – сладко пропел Трубецкой. – И в нашем ведомстве без чинов, но должен заметить, простота порой похуже воровства будет.

– Хуже воровства только свары между своими, мне кажется, – парировал фон Берг. – Но к чему господину Калашевскому выслушивать наши с вами препирательства? У него и так голова кругом.

– Вот тут вы правы, коллега, – Трубецкой хитренько улыбнулся, – оставляю вас. Тем более дел невпроворот.

Когда Трубецкой исчез, фон Берг повернулся к Александру Яковлевичу и развел руками.

– Вижу, сюрприза у нас с вами не получилось. Даже неловко как-то...

– Ксаверий Иванович, – перебил его Александр Яковлевич, – да ведь, получается, всё это – перестановка причин со следствиями, Гарибальди да еще Флейтист какой-то – всё это ерунда?

– Да отчего же ерунда? – фон Берг нахмурился и резанул Александра Яковлевича взглядом. – Оттого только, что известная вам девица оказалась живой? Вы, голубчик, не знаете, что такое легендирование, сиречь создание такой ситуации, когда нужный вам человек совершает необходимые поступки, веря, что спасает свою жизнь. Для того только, чтобы спровоцировать в нем нужное чутье на опасность и соответственное поведение.

– Но, – видя, что Александр Яковлевич собирается возразить, фон Берг резко взмахнул рукой, – но это вовсе не означает, что всё, во что вы посвящены, – вымысел. Вы ведь сами благодаря своему увлечению мистикой подсказали характер легендирования. Ну понятно, тут вам и Мордко, и бумаги тайные. И девица, чтобы лучше запомнилась, а-ля натюрель вам на набережной представлялась. И перстень я сам вам в карман пальто и подложил. Храните, небось? Ну-ну, храните, перстенек-то недешевый. И еще извозчик, что вас сюда привез, – это и есть мужичок тот, Пафнутий Овчинников, который штуку показывал. Нашли-таки мы его, взяли в оборот, только толку никакого. Подсвечники – да, роняет. Шкафы тоже может. А более ничего от него не добились. Пустышка. Ну-с, наверх уже доложено. Недоброжелатели постарались… В общем, задействовали этого штукаря пока для мелкой работенки. Он за вами от вокзала ехал, потом подобрал и сюда привез.

– А если бы я ехать отказался или со двора этого ушел?

– Не отказались бы и не ушли! – фон Берг наклонил голову. – Тут у нас продумано. Помните, я вам про Третий путь рассказывал? Неспроста, как вы понимаете. Только упомянуть забыл, что порой не мы его, а он нас выбирает. Да вот хоть того же Гамлета возьмите. Шекспир-то не зря великий драматург, всё про это понимал… Третий путь – великая сила. Хоть и непостижимая для некоторых профанов.

Фон Берг раздраженно покрутил головой, и Александр Яковлевич понял, кого он имеет в виду.

– Теперь о наших делах. Пока вы болтались на пароходике по Черному морю, я экспрессом прибыл в Петербург. Слухи о возвращении Гарибальди в Европу оказались всего лишь слухами. Возможно, специально пущенными, чтобы отвлечь нас от главного. Впрочем, человека, зовущего себя Флейтистом, мы обнаружили. Но только зря время потеряли. Он просто поставляет детишек богатым сластолюбцам. С ним, кстати, девица работает, весьма странная особа, любительница рыжих котов. У них тоже всё чрезвычайно таинственно обставлено, что и понятно. Особенно после того, как исчезло несколько отпрысков из богатых европейских семейств. За поимку этого Флейтиста большие деньги были обещаны.

Фон Берг достал из жилетного кармана часы и взглянул на циферблат. Александр Яковлевич обратил внимание на то, что фон Берг не в обычном сюртуке, а в прекрасно сидящем на нем фраке.

– Да-с, вот как бывает – всё продумано до мелочей, идет как по писаному, а тут вдруг коллеги из соседнего департамента... Ба-а, какой сюрприз! Ведь Трубецкой по сю пору уверен, что это вы по моему поручению вели в Одессе ту незадачливую бомбистку. Он на нее давно охотился. Ну и тоже – вас обычным поездом отправил, да еще через Москву, а сам прямым скорым в Петербург, по начальству докладывать. Большой вышел у нас конфликт, и вот теперь оба департамента обязаны по этому делу работать в одной, так сказать, упряжке.

Александр Яковлевич в какой-то момент уверился, что Ася, как и госпожа Ганевская, работает на фон Берга… ну или на Трубецкого. Хотел было спросить, но оборвал себя. И без того уже наделал глупостей предостаточно.

Фон Берг еще раз глянул на часы. Александр Яковлевич увидел, что он отчего-то нервничает.

– Да, всё хочу спросить: не помните, интересовалась ли Ганевская во время сеанса вашим батюшкой? Нет? – фон Берг спрятал часы и встал. – Ну нет так нет. Пойдемте, остальное я объясню вам чуть позже.

Александр Яковлевич снова проследовал за фон Бергом и тут же попал в большую ярко освещенную комнату, полную народа. Мужчины во фраках, дамы – в открытых платьях. Александр Яковлевич смутился. Только сейчас он осознал, что на нем изрядно помятая студенческая тужурка, не первой свежести сорочка и брюки, не говоря уж об порыжевших штиблетах. Но фон Берг уже вел его, крепко держа под руку, к окну, за которым неожиданно открывался вид на Неву.

– Если позволите, – почтительно сказал фон Берг, подведя Александра Яковлевича к высокому господину лет пятидесяти, – это тот самый студент, о котором я имел честь вам докладывать, господин Калашевский.

– А-а, – протянул господин, и Александру Яковлевичу показалось, что ему сейчас подадут руку. Но господин только пошевелил холеными пальцами и спрятал их за военной выправки спину.

– Осмелюсь напомнить, именно господин Калашевский задержал опасную террористку и спас одесского градоначальника. Но не это главное…

– Да-да, мне докладывали, – торопливо перебил его господин, и в его голосе послышалось неприкрытое раздражение. – Вы, господа, всё же не забывайте, что в первую очередь служите царю и отечеству, а не своему департаменту.

Фон Берг склонил голову и щелкнул каблуками, но Александр Яковлевич успел заметить, как возмущенно дернулись его острые усики.

– Государь, конечно, поощряет все эти новомодные восточные веяния: магнетизм, дыхательные экзерсисы, иголки какие-то... Право слово, волховство. – Господин чуть скривил губы, давая понять, что сказанное не следует принимать всерьез. – Но уж то, что вы, барон, пытаетесь мне внушить, извините, чересчур.

– Да как же так, – теперь и фон Берг не скрывал раздражения, – было получено высочайшее распоряжение расследовать это дело. Я и сам понимаю, что звучит дико, но факты… Пусть не всё сходится, но ведь есть еще бумаги – те, изъятые у поэта… Покойный Государь, если помните, лично это дело курировал, в рамках цензурного устава…

– Довольно, барон, покойного-то хоть оставьте! Я знаю, что Алексис часто бывает добр и доверчив без меры, потому как некогда ему в склоки вашего Третьего отделения вникать. И я не буду. Без того себя скомпрометировал, связавшись с этим вашим Александровским комитетом… В общем, извольте действовать в рамках субординации, доложитесь непосредственному начальнику.

Господин рассерженно поглядел в окно и добавил:

– Больше вас не задерживаю, господа.

– Так это… – пролепетал Александр Яковлевич, когда они с фон Бергом отошли на другой конец комнаты.

– Ну да, да, – взгляд фон Берга метал молнии. – Великий князь. Странно, что сразу не узнали. В этом заведении всё неофициально, без церемоний… Ну да бог с ним! Это всё игры придворные.

Никогда еще Александр Яковлевич не видел барона таким мрачным.

– Вечно одна рука не ведает того, что творит другая, – грустно добавил фон Берг. – А эта легенда о белом платке, коим Бенкендорфу слезы обиженных следовало утирать… Э-э, да что говорить… Это всё в прошлом. Давайте-ка лучше выпьем шампанского!

– А что здесь вообще происходит? – Александр Яковлевич кивнул на сдержанно переговаривавшуюся публику.

– Всё время забываю, что вас более года в России не было, – фон Берг отпил шампанского и скривил губы. – Да-с, так вот, месяцев шесть назад появился в Петербурге некий целитель – то ли грек, то ли армянин. И мгновенно стал известен в высшем свете. Интереснейший тип. Мошенник, конечно, но ловкий. Куда там вашему Крашенинникову. Этот гуру, как он себя зовет, смешал в кучу восточную медицину с западной мистикой и прочей заумью. Публике нравится. На самом деле кое-что толковое в его учении есть. Кстати, госпожа Ганевская – верная ученица гуру. Вначале со мной работала, на пользу отечеству таланты свои применяла. Теперь Трубецкой числит ее по своему ведомству. Обычная наша неразбериха…

Усики фон Берга иронически дрогнули.

– Сюда весь Петербург ездит. На оздоровительные сеансы. Гипноз, массаж, акупунктура. Заодно и мистикой побаловаться. Ну, понятно, двор, Великие князья тоже посещают… модно-с. Сегодня Государь обещал быть. С минуты на минуту ждем. Вы, собственно, здесь затем, чтобы, как и обещано, быть представленным.

Александр Яковлевич внутренне ахнул. Да как же так! Он и сделать-то ничего не успел. По-видимому, чувства его явственно отразились на лице. Фон Берг улыбнулся.

– Ох, не знаю, как с вами быть, голубчик. С одной стороны, ваша прямота и неискушенность мне даже импонируют, а с другой… Понимаете, какая произошла метаморфоза? Служака Трубецкой ни в какие «перестановки» никогда не верил и даже, рискуя карьерой, докладные на Высочайшее имя писал. Да я и сам не верил. Но по долгу службы был обязан взять в производство. А теперь ветер, что называется, переменился. Теперь Трубецкой в фаворе. А я вроде как пустой фантазер, зря государев хлеб ем. Крайним сделали. Да оно бы и ладно, обычные интриги, но…

Фон Берг скривился, словно шампанское было слишком кислым, и придвинулся ближе. Александру Яковлевичу показалось, что барон сильно постарел.

– Но злая ирония судьбы состоит в том, что именно теперь, когда на Перестановку окончательно махнули рукой и Комитет для исследования повреждений Александровской колонны занялся сохранностью столпа, я нашел доказательства того, что Перестановка имеет место быть. Это и есть Третий путь! Да только как это доказать служакам, ничего не желающим видеть дальше своего носа!

Последние слова фон Берг прошипел, брызгая слюной. Верхнее веко над его левым глазом нехорошо задергалось.

– Теперь уж я с вами, господин Калашевский, ни в какие игры не играю: не до игр. Дело оказалось сложнее, чем представлялось вначале. Уже не понять, кто друг, а кто враг. Времени почти не осталось. Потому рассказываю самое важное. Существуют основания полагать, что батюшка ваш, волею случая оказавшийся у постели умирающего поэта, мог… как бы это поделикатнее выразиться? В общем, у вашего отца могут храниться некие бумаги, касаемые Перестановки.

Тот, кто до поэта историю Государства Российского писал, хоть и талантлив был, а не сопоставил, не сложил всё вместе. А поэт обычный мужицкий бунт принялся изучать – и всё понял! Так ведь гений истинный. Если вдуматься, как могло случиться, чтобы безграмотный казачишка да вдруг царем себя объявил? И ведь поверили, пошли за ним! Да не только крестьяне, вот в чем незадача. Бунт ведь на то и бунт, что бессмысленный и беспощадный. Это как раз поэт и подметил. Тут и противоречие. Беспощадность – да, была! Так на то и война. Но бессмысленность? Всё было отлично продумано и организовано. Пугачев до Казани дошел, порядки новые вводил. Чуть не пол-России бунтовщик захватил. Какая уж тут бессмысленность? Не-ет, тут другое.

Поэт что-то понял про Перестановку! Начал искать в архивах доказательств. И надо полагать, нашел! Какие-то важные документы и о Пугачеве, и о Петре Третьем. И написал. Потом, правда, по Высочайшему требованию, всё переписал. А переписав, оставил потомкам намек на то, что не всё так просто: русский бунт, дескать, бессмысленный. Остальное, мол, додумывайте сами. И что еще важно, бумаги эти архивные исчезли, как не было, хотя Третье отделение за ними и охотилось, уж поверьте мне. Ведь даже непосвященному странно: поэт великий – ну стихи сочинял, ну вольнодумец, возможно. Но чтобы вокруг его смерти столько слухов ходило… С чего бы это?

– Так ведь самозванец… – начал было Александр Яковлевич, но фон Берг яростно перебил его.

– Вы хотите, чтобы я вам вот так, запросто всё рассказал? Тогда вам к этим шарлатанам. Они вам в три минуты всё разъяснят, начиная с тайны бытия.

Разнобой голосов вдруг смолк, по комнате волной прокатился шепот. Фон Берг дернул головой и, поглядывая на дверь, заговорил быстрей:

– Заведение это Государь посещает сугубо неофициально, без формальностей. Следовательно, есть шанс. Так вот, вы должны подтвердить Его Величеству, что таковые архивные бумаги существуют и что хранятся они у вашего отца. Он-то поди представления не имеет о том, чем владеет. Важно, чтобы Государь позволил сии бумаги срочно изъять и изучить. Меня, как видите, оттерли, фантазером считают, вроде сочинителя Булгарина…

Тут двери распахнулись, в них появились двое военных. Толпа замерла. В обычном офицерском мундире царь показался Александру Яковлевичу ниже ростом и проще, чем на портретах.

Дальше всё было не так, как представлялось Александру Яковлевичу. Совсем не так. Не было ни музыки, ни торжественного представления, ни чинных поклонов. Государь улыбнулся и в сопровождении адъютанта прошел через комнату. За ним следовал невысокий смуглый господин в нелепом наряде – широкой короткой куртке с кушаком и в таких же панталонах – и, кланяясь так низко, что в ярком свете поблескивала лысина, тараторил нечто неразборчивое. Его Величество благосклонно кивнул головой и подошел к Великому князю, по-прежнему стоявшему у окна.

– Никуда не уходите! – фон Берг ожег Александра Яковлевича острым взглядом. – Нау ор невер, как говорят англичане. Сейчас или никогда! Да-с, именно так!

И фон Берг растворился среди публики. В ту же секунду рядом с Александром Яковлевичем возник Трубецкой.

– Ну-с, – вид у Трубецкого был оживленный и довольный, – надеюсь, вы не скучаете.

И тут же скорчил понимающую мину.

– Ну да, ну да, как же это я не сообразил! Вам фон Берг, поди, аудиенцию у самого Государя готовит. Прямо завидно даже. Хотя почему бы, собственно, и нет? Вы ведь действительно герой, спаситель губернатора. Я лично в докладной на Высочайшее имя вас самым наилучшим образом охарактеризовал. Только…

Трубецкой хитренько улыбнулся и сложил мягкие ручки на животе.

– Если верить госпоже Ганецкой, то никаких тайных бумаг поэта, якобы хранящихся в доме вашего отца, не существует. Тут ведь метода какая? Родители полагают, что малые дети неразумны, и многое при них говорят, что для чужих ушей не предназначено. Дети, вырастая, конечно же, не помнят ничего, что при них говорилось. А вот госпожа Ганецкая по специальной методе умеет эти воспоминания наружу вытащить. Так вот, нет никаких бумаг, зря фон Берг старается. Только яму сам себе роет, право слово. И так уж с этим, как его, с извозчиком, один конфуз вышел. В общем, хватается барон за соломинку…

Вдруг посерьезнев, Трубецкой доверительно прикоснулся к рукаву Александра Яковлевича.

– Вот что я вам скажу, молодой человек. Мне решительно непонятно, что вы здесь делаете. Да вы и сами теряетесь в догадках. Потому мой вам совет: уходите немедленно. А уж фон Берга я беру на себя, вам его бояться не нужно. Да и не до вас ему скоро станет. Я вам по секрету, как герою, скажу. Расформировывает Государь наше Третье отделение. Вот Пруссак и суетится... Ну так пойдемте, я вас провожу…

Увидев, что Александр Яковлевич не торопится, Трубецкой внушительно добавил:

– Вы, конечно, молодец, спору нет, но если останетесь, последствия могут быть самые серьезные и непредсказуемые. Это я вас официально предупреждаю.

Александр Яковлевич оглядел зал. Он совершенно растерялся и не понимал, что ему делать. Один раз он уже предал Асю… даже если она была бомбистка. А теперь ему предлагают предать фон Берга. И тоже непонятно, кто такой барон – честный офицер или хитрый карьерист. Александр Яковлевич чувствовал, как слабеет воля, как растерянность превращается в страх, и страх этот, как тогда, в детстве, подталкивает его бежать, не разбирая дороги...         

– Ну вот и всё! – от энергичного восклицания фон Берга Александр Яковлевич вздрогнул. – Аудиенция получена, но…

Он с сомнением оглядел Александра Яковлевича:

– Впрочем, нет, пожалуй, так даже лучше. Его Величество любит, когда попросту.

Александр Яковлевич так и не понял, когда исчез только что стоявший рядом Трубецкой. Как сомнамбула он двинулся следом за фон Бергом. В какой-то момент они оказались в тихом кабинете. Александра Яковлевича поразило лицо Государя, большой лоб, скорбные, почти больные глаза в морщинках, ровный нос, выбритый подбородок, кажущийся беззащитным среди пышных бакенбард.

От волнения Александр Яковлевич пропустил начало разговора, и только почему-то кивал головой, время от времени поднимая глаза на царя. В ушах звенело, под языком покалывали иголочки.

– Так ведь много до чего можно дойти, барон, – пробился к нему мягкий баритон. – Вы еще, чего доброго, и Христа в свою теорию поместите. Святое Воскресение этой своей Перестановкой объявите. Или как вы там писали в докладной? Три шестерки суть перевернутые три девятки… Боюсь, этим отечество не спасти.

– Ваше Величество! – голос фон Берга больше походил на сдержанное рыдание. – Не в том дело, поверьте! Я позволил себе обратиться лично к вам только перед лицом серьезнейшей опасности…

– Всё понимаю, дорогой барон! И ценю ваше старание. Но ведь, как мне доложили, опыты Ваши ни к чему не привели. А слухи, знаете ли, уже поползли. Европа, того и гляди, начнет упрекать нас в язычестве. Перед просвещенными народами неловко.

– Как же, Ваше Величество, да ведь на Вас покушаются, а мы как слепые котята… Позвольте хоть бумаги… Ведь бороться нужно!

– Знаете, что я понял в последнее время? – голос Государя погрустнел. – Главное в жизни – это со смирением принимать то, что лежит за словом «никогда». Всё уходит безвозвратно, и ничего нельзя вернуть. А что до покушений… Мне вот докладывали: недавно в Петербурге старушку топором зарубили. Про нее думали, что богатая скупщица. А на поверку оказалось, что рубля за душой не имела, на медные деньги жила. Да еще содержала увечную племянницу. Но главное, что не бандит какой-нибудь убил, а вполне нормальный человек, студент. Ведь знал, что в каторгу пойдет, а всё равно. Говорят, анархическими идеями Кропоткина Петра Алексеевича вдохновлен был. Вот ведь тоже – большой ученый, князь из рода Рюриковичей, – и вдруг такое. Мне тут некие умники докладывают: анархизм – это, дескать, так, теория, абстракция полная, плод беспокойной мысли…

Повисло молчание. Фон Берг почтительно ожидал продолжения. Александр Яковлевич находился в полной прострации. Царь оказался совсем не таким, каким он его себе представлял.

– ...Так и получается: князь придумал абстрактную теорию, а старушка за нее жизнью заплатила. Да и она ли одна? А самое страшное – как тут бороться? Русский человек – он ведь абстракций не воспринимает, для него это план к действию. И вот с одним таким русским человеком еще можно справиться, с другим, с третьим. А с абстракцией – нет, никак невозможно. Абстракцию не повесишь и в каторгу не сошлешь. А так… Последователи той абстракции, как видите, каторги не боятся. С ними как-то по-другому нужно. Только вот как? А вы в вашем Третьем отделении своими карательными мерами порождаете только новых убийц да бомбистов... Вот и эта Перестановка – чистая теория, как я понимаю. Такая же абстракция. Ее русскому человеку точно нельзя предъявить. Иначе он, упаси бог, тут же начнет ее на практике применять. Чего доброго, действительно столп Александрийский опрокинет. Из любопытства одного опрокинет. А уж что дальше начнется… даже думать не хочется.

Царь помолчал и покачал головой.

– Может быть, я старею. Старость – это, знаете ли, когда понимаешь, что нужно сделать, а руки опускаются…

Он хотел добавить что-то еще, но тут снова появился смуглый господин и, согнувшись в пояс, застыл. Его Величество ожидали на сеанс оздоровительного массажа. Государь взглянул на смуглого господина и поднялся. Уже выходя из кабинета, он оглянулся и мягко сказал фон Бергу:

– Вы уж не огорчайтесь, барон. Тут только время требуется. Может быть, со временем все эти абстракции сами исчезнут. Вот разве тогда…

 

ЭПИЛОГ

 

Арестовали Александра Яковлевича в Варшаве, по пути в Гейдельберг. Он так до конца и не понял, в чем именно его обвинили. Кажется, в связи с Асей, то есть никакой не Асей, а хорошо известной Третьему отделению бомбисткой Засольцевой Верой Ивановной. А еще ему приписали участие в каком-то подпольном кружке. С того самого момента, когда увезли его из Варшавы в арестантской карете, Александр Яковлевич совершенно перестал воспринимать действительность. И только оказавшись в Петропавловской крепости, подивился занятному совпадению: поместили его в Трубецкой бастион. Неужто это господин Трубецкой специально так постарался?

Впрочем, ни о Трубецком, ни о фон Берге Александр Яковлевич никогда более не услышал. Перстень вот только сохранил на память. Да еще осталось ощущение, что прошел он мимо чего-то большого и важного. Может быть, самого главного в жизни. То ли по глупости, то ли по неумению вовремя распознать он это главное проворонил. Что-то такое, что могло бы изменить не только его жизнь, но и позволило бы, как мечталось в юности, спасти отечество и стать настоящим героем.

И в камере, и потом, после несостоявшегося расстрела, по пути в Сибирь вспоминал Александр Яковлевич о том, как перед самым отъездом в Германию пытался убедить отца отдать ему те самые архивные бумаги, что действительно лежали в отцовском бюро, запертые на ключ. Отец нервничал, раздувал ноздри, смешно махал руками и кричал, отчего-то шепотом, что никаких таких бумаг у него отродясь не было и пусть он, Александр Яковлевич, напрочь о них забудет.

На разумное возражение, что, коли бумаг нет, так и горячиться незачем, и забывать нечего, отец и вовсе разъярился. К обычным обвинениям в демагогии он добавил еще слова, которых обычно сыну не говорил… Тем дело и закончилось.

Уже потом, много лет спустя, услышал отправленный на вечное поселение в Сибирь Александр Яковлевич об отречении Николая Второго и грянувшей следом революции. И вздрогнул: да как же так, ведь сначала должна была случиться революция, а уж потом отречение? Не оказались ли отцовские бумаги в нехороших руках, как и опасался пытавшийся спасти царя фон Берг? Государь же, которого Александру Яковлевичу довелось увидеть у госпожи Ганевской, вскоре после единственной их встречи был убит бомбистами. А в карету, в которой он ехал к месту убийства, как потом выяснилось, вместе с другой лошадью запряжен был тот самый конь Варвар... Вот и думай тут, не связано ли всё это с Перестановкой?

Только вот поговорить об этом сложном предмете Александру Яковлевичу было не с кем. Некоторое время спустя он перестал об этом думать, опростился и даже ссыльных сторонился. Хотя один из них, скуластенький, картавый и бесцеремонный, всё пытался сойтись поближе, расспрашивал Александра Яковлевича, за что и при каких обстоятельствах тот попал в Сибирь. И выспросил-таки. А услышав про Третий путь, сощурился хитро:

– Да уж, вот это верно, мы пойдем другим путем!

После этого Александр Яковлевич совсем замкнулся, словно почувствовал опасность. И вскоре уехал из Пушенского в Минусинск, где и осел. Его не покидало ощущение, что оказался он ненужной фигурой в чьей-то хитроумной и жестокой игре. И что все, с кем он встретился на своем пути, даже Ася, подталкивали его к краю пропасти.

 

Даша Татутина в положенный срок родила сына Яшку. Яшка родительского косоглазия не унаследовал. Но то ли тут смешение кровей сыграло свою роль, то ли просто случай, а был он странным ребенком, и в глазах его, хоть и смотрящих прямо, таилось нечто неведомое и потому пугающее. Даже бабка Фрося мальца побаивалась, хотя виду старалась не подавать. В детстве Яшка много болел, и несколько раз Даша совсем отчаивалась. Да как-то всё обошлось, выходили парня.

Потом Яшка Татутин подрос и навсегда ушел из родных мест. Долго о нем ничего не было слышно, пока не пришли вести из России, из самого Петербурга. Вести настолько удивительные, что даже Даша им не поверила. Будто бы ее Яшка с самим царем-батюшкой дружбу водит, царского сынка воспитывает. Врали, наверное…

Уже перед самой смертью Александр Яковлевич многое из приключившегося с ним вспомнил, сопоставил некоторые события. Вспомнил он и людей, в этих событиях принимавших участие. Фон Берга, про которого теперь думалось без горечи. И Асю, и хитренького скуластенького ссыльного, и собственного бастарда – сынка, незаконно от крестьянской девушки прижитого, тоже вспомнил. И тогда вдруг показалось ему, что, может быть, и не прошел он в жизни мимо главного, а как раз наоборот, невольно сыграл одну из самых важных ролей в истории отечества. И выстроилось тогда все события одно за другим – и встали на свои места. Потому что было это уже не будущее, а прошлое. Оставалось только сделать из всего случившегося самый последний вывод.

Но мутилось уже у Александра Яковлевича в голове и больше не было сил, да и желаний никаких уже не осталось. Разочарование разве что. Оттого что слишком поздно. Да, впрочем, кизмет…

 

Май, 2021

 

 

---

 

1. Лауреат Литературной премии имени Марка Алданова, 2021.↩

2. Dura lex, sed lex – Закон суров, но это закон. (лат.)↩

3. Gaudeamus igitur – Давайте радоваться, начало студенческого гимна (лат.)↩