Владимир Батшев

Серым по белому

Книга первая романа-приквела^[1]

 

 

Flashback: За пять лет до...

 

КАНТОН, КИТАЙ. ДЕКАБРЬ 1927

С улицы постоянно доносятся возгласы китайцев, поднимающих какие-то тяжести. Утром европейский человек Мориц просыпался под эту музыку и думал: «Когда это кончится! Когда уже не буду этого слышать!»

Его не радовала красота европейской части Шанхая, современного города с высокими домами и широкими улицами, не занимала китайская часть с узкими, извилистыми улицами – «чтобы не проник злой дух». Он вторую неделю жил в центре города, поблизости от роскошного парка, где давали прекрасные концерты.

Наконец прибыл помощник.

– Здравствуйте, Мориц, – обратился к нему человек в сером плаще и китайской шапочке. – Можете меня называть Вернером. Хотя я знаю, что вы не Мориц, а вы знаете, что я не Вернер.

Человек, назвавшийся Морицем, пожал плечами.

– Хорошо, товарищ Ломинадзе. Что вы хотели сообщить?

– Ничего интересного, товарищ Нойман, – ответил человек, назвавшийся Вернером. – Хочу показать вам хороший пистолет. Он вам нравится?

Мориц взял оружие, передернул ствол.

– Хороший пистолет.

– Возьмите его себе, – великодушно разрешил Вернер. – Здесь без оружия нельзя. Но, может, вам больше нравится маузер?

– Не нравится, он тяжелый, – отказался Мориц.

Вернер покачал головой.

– Зря отказываетесь. Здесь все носят маузеры. Для китайца маузер – как орден. Просто мода какая-то! А революционера без маузера не считают за серьезного человека.

– И много у них этих маузеров? – поинтересовался Мориц.

Вернер махнул рукой.

– Да штук триста, не больше.

– И вы думаете, что с маузерами можно совершить революцию? – скептически произнес Мориц.

Вернер поморщился:

– В Китае всё возможно. Когда я организовывал восстание в Няньчине...

Мориц прервал.

– О, нет, нет! Не надо рассказывать про восстание в Няньчине. Я всё про него знаю. Я читал докладную. Как вы там прогадали, как вы там, простите за выражение, – просрались.

– Это я-то? – возмутился Вернер. – Да мы в два дня захватили весь город!

– Ну и чем это кончилось?

– Это – второй вопрос, – сбавил тон Вернер. – Одним словом, раз вам нравится пистолет, получите к нему коробку патронов. И давайте разрабатывать план, как мы будем поднимать Гуанчжоу.

Мориц не понял:

– Гуанчжоу… Почему Гуанчжоу?

Вернер назидательно произнес.

– Потому что мы называем его Кантоном, а китайцы называют Гуанчжоу.

– Но до него еще надо добраться.

Вернер успокоил, что билеты на пароход уже куплены.

Морицу в Китае тяжело во всех отношениях – и морально, и физически. Когда выходишь из магазина и на тебя набрасываются рикши, которые тебя заранее приметили и ждут, чтобы заполучить, а потом сидишь, развалившись, в коляске, а рикша – в одних трусах, с перекинутой через руку тряпкой, которой он вытирает пот, бежит, как лошадь, задыхается, – чувствуешь себя очень скверно. Вернер объяснял, что если сидишь, развалившись, то рикше легче везти, и вообще эта работа не тяжелее всякой другой; что нужно ездить на рикшах, чтобы дать им заработать. Но Мориц всё равно переживал.

Ему неприятны европейцы – в каждом он видел колонизатора. А приниженность и нищета китайцев ужасала. В Шанхае масса нищих, калек, со страшными болезнями, гноящимися глазами. Ночью они валяются на улицах, спят, как звери, – жаловался Мориц товарищу.

Вернер пожимал плечами:

– Как ты можешь обращать внимание на такую чепуху!

 

Из Шанхая эмиссары Коминтерна отплыли в Гонконг.

С собой они везли чемодан с деньгами для китайских революционеров. Кто-то из них постоянно дежурил в каюте.

Пароход остановился на несколько часов в следующем после Шанхая порту, и все пассажиры отправились на берег, чтобы осмотреть город.

Что делать нашим героям – остаться на борту и навлечь на себя подозрения? Или оставить чемодан без присмотра?

– Ничего с чемоданом не случится, – заявил Вернер. – Пойдем вместе с другими в город… За нами нет слежки, я уверен.

Мориц согласно кивнул – он проверял.

И они вместе с другими европейцами-туристами отправились на берег. Но когда вернулись на пристань, их ожидала неприятная новость. Пассажирам сообщили, что взять их на борт невозможно: скоро разразится тайфун. Корабль отправится дальше, так как он должен следовать по расписанию, их же завтра другим пароходом доставят в Гонконг. Само собой разумеется, что ответственность за багаж берет на себя пароходство.

Вернер и Мориц пришли в ужас – они ни в коем случае не могли передать свой чемодан «под ответственность» пароходства.

Что же делать?

– Надо нанять лодку, подплыть к пароходу и забрать чемодан, – предложил Мориц.

В отчаянии ходили они от одного владельца джонки к другому. Каждый качал головой и говорил:

– Я не самоубийца! Идет тайфун!

Когда уже была потеряна всякая надежда, они нашли оборванного владельца старенькой лодки, которая едва ли вообще могла плавать. Он согласился за большую сумму доставить их на борт, но требовал настоящих денег.

В денежном обращении Китая господствовала удивительная неразбериха, в стране имело хождение огромное количество бумажных знаков. Главными их видами были билеты, выпускаемые правительственными банками, иностранными кредитными учреждениями, коммерческими банками Китая, затем неразменные бумажные деньги провинциальных банков, мелкие купюры, заменяющие разменную монету. Каждая из этих бумажек имела свой курс.

Дело доходило до того, что отделение какого-нибудь банка не принимало по номиналу банкноты, выпущенные другим отделением того же банка. Металлическая медная монета с резко сниженным содержанием меди против установленного была обесценена. Серебряный доллар (юань) считался единственной полноценной серебряной монетой с содержанием 89-90% чистого серебра.

Вернер и Мориц ломали голову над требованием лодочника, не могли понять, сколько же он хочет, пока Мориц не догадался дать серебряный юань.

Лодочник доставил их на своей жалкой шлюпке на пароход, который уже собирался отплывать. Чемодан остался нетронутым, но случилось именно то, чего они так не хотели, – на них обратили внимание. Впрочем, это не помешало им беспрепятственно достичь Гонконга и отправиться поездом дальше в Кантон.

В номере одного из отелей Кантона они встретились с ответственными товарищами из Кантонской секции КПК, которым должны передать деньги. Китайцы дважды пересчитали доллары, взволнованно пошептались, зачем-то вышли в соседнюю комнату для беседы, затем посланцам Коминтерна сообщили, что в ожидаемой и уведомленной сумме не хватает трех тысяч долларов.

Агенты были потрясены. Значит, в их отсутствие кто-то вскрывал чемодан. Они еще раз попросили китайцев пересчитать деньги. Сумма оставалась прежней. Тогда они потребовали позвонить в Шанхай и узнать, сколько денег было в чемодане.

Ответ из Шанхая был более чем неожиданным. Была названа сумма на две тысячи долларов меньше той, которую доставили Ломинадзе и Нойман.

– Какая же неразбериха в финансовых делах Коминтерна! – воскликнул Нойман, когда они остались вдвоем.

Ломинадзе согласно кивнул.

 

* * *

В дверь постучали.

– Открыто, – отозвался Нойман и накрыл пистолет своей шляпой.

Вошел Ульбрихт.

– Так, товарищи депутаты бундестага... – протянул он. – Решаете мировые проблемы, когда за углом убивают рабочих?

– Не угадал, – сложил губы Нойман. – Мы решаем, как отомстить полиции за подлое убийство.

– И что решили?

– Пристрелить полицейских. Там, где они убили нашего товарища на Bülowplatz, – он поднял шляпу, чтобы Ульбрихт увидел пистолет.

Ульбрихт одобрительно кивнул.

– Именно так. Самых ненавистных. Именно там. На Бюловплац. Застрелить сегодня же. Так? Только стреляйте им в голову! Чтобы не встали! Кто будет стрелять?

Киппенбергер сказал, что люди есть. Сейчас они пойдут в пивную, где собираются люди из партийной самообороны, и командир покажет наиболее боевых и подходящих ребят.

Ульбрихт одобрительно покивал и убежал по своим партийным делам. Он занимал должность окружного партийного руководителя.

– Одна нога здесь, другая – в другом месте, – усмехнулся Киппенбергер, кивая ему вслед.

Вечером того же дня гауптман полиции Пауль Анлауф, гауптман Франц Ленк и обер-вахмистр полиции Август Виллиг осуществляли обычное патрулирование территории по маршруту от 7-го отделения полиции на улице Hankestraße по Weydingerstraße в направлении Дома Карла Либкнехта, где им встретился обер-вахмистр полиции Буркерт.

– На Bülowplatz что-то затевается, – сказал он. – Там человек двести шумят... Я шел мимо, они на меня так злобно смотрели...

Полицейские решили возвращаться по Weydingerstraße.

Два боевика, Эрик Мильке и Пауль Вернер, которые прятались в подъезде, теперь быстро приближались к полицейским сзади.

– Ты берешь капитанов, а я обер-вахмистра!

– Есть!

На выходящей к кинотеатру «Вавилон» Weydingerstraße Виллиг заметил их. Он сунул руку в кобуру, чтобы достать свой пистолет, и повернулся к нападавшим.

В этот момент террористы открыли огонь. Они стреляли почти в упор из переданных им Киппенбергером пистолетов.

Анлауф умер мгновенно, Ленк получил ранение в спину, упал, пополз с пистолетом в руках до входа в кинотеатр «Вавилон», и затих навсегда. Виллиг, получивший одну пулю в живот, другую в руку, упал на землю, затем приподнялся и открыл стрельбу в прохожих.

Полицейские, находившиеся у Дома Карла Либкнехта, где помещались учреждения компартии, в панике решили, что речь идет о масштабном нападении, и без разбора палили во все стороны. Люди в страхе разбегались.

Когда прибыло подкрепление, площадь уже опустела.

 

ПРЕССА

 

«Меры против коммунистов в Германии»

 

Берлин, 10 августа.

В помещении государственной канцелярии состоялось, с участием представителей прусского правительства и германского правительства, а также префекта полиции Берлина, экстренное совещание о борьбе с коммунистами. По имеющимся сведениям, на совещании был поднят вопрос о роспуске коммунистической партии, но пока, как говорят, этот вопрос окончательно еще не разрешен и полиция будет бороться с коммунистами чисто легальными мерами. Префект полиции сообщил совещанию потрясающие подробности о боевых организациях коммунистов.

Объявлена премия в 20000 марок за сообщение сведений об организации покушения на поезд Мюнхен–Берлин. Позднее было сообщено, что премия эта увеличена до 100000 марок, из коих половину дает правительство и другую половину – железнодорожное ведомство. Коммунистическая газета «Роте Фане» запрещена на 2 недели.

 

«Коммунистический террор в Германии»

 

Берлин, 11 августа.

В конфискованном номере «Роте Фане» была помещена статья, объявляющая убийства полицейских местью за стрельбу в коммунистов. Полицейским дознанием установлено, что со стороны коммунистов планомерно применялся террор. Убийства совершались группами членов запрещенного Союза красных фронтовиков по приказу из Центра. Тяжело раненый полицейский Виллиг сам слышал, как коммунисты сговаривались, кто из них кого убьет. Виллиг слышал слова: «Ты возьмешься за ‘свиную морду’ (прозвище полицейского Анлауфа), ты – за ‘гусара’ (прозвище Виллига), а ты – за другого». Этот «другой» – капитан Ленк – не имел еще прозвища у коммунистов, так как только в редких случаях участвовал в активных операциях. Когда Виллиг обернулся, в него были произведены выстрелы. Анлауф и Ленк были убиты. Коммунисты продолжают угрожать насилиями. Сегодня утром в квартале Вейсензе стены покрыты надписями, угрожающими смертью местному полицейскому комиссару Беккеру. На стенах одной школы огромными буквами написано: «Лейтенант Беккер, твой час пробил. Красные фронтовики принялись за тебя. Всякий убитый рабочий стоит двух полицейских». На мостовой Штрейштрассе стояла надпись: «Лейтенант Беккер будет убит из револьвера красными фронтовиками». В Шарлоттенбурге на дверях появились коммунистические афиши. Они были удалены полицией. Вскоре они заменены были другими, с припиской: «Тот, кто посмеет удалить эти афиши, испытает судьбу полицейских Анлауфа и Ленка».

«Возрождение», 11 августа 1931

 

ЛИДИЯ  ФОН ТИЗЕНГАУЗЕН. 1931–1932

 

После окончания университета Лида долго не могла найти постоянного места. Пока «Робинсон и Френкель» не взяли ее к себе и она не показала, на что способна, пока она там не выложилась до конца и они не признали ее способностей – «Ах, мы никогда не ожидали, не ждали от женщины, что она способна на такое; как адвокат вы будете иметь несомненный успех, и мы вам в этом поможем, наша фирма поддерживает молодые таланты». 

Она согласно кивала, а про себя усмехалась – ничего особенного не случилось, просто терпеливо изучила похожие дела и нашла общее в них, и сразу стало ясно, где зарыта пресловутая собака неизвестной породы, скорее всего spazirungmischung.

Но ей хотелось какого-то большого дела.

Господин Робинсон посмеивался:

– Раз вы хотите интересного дела, то займитесь Батей.

– Каким Батей? – не поняла Лидия, потом догадалась. – Тем самым? Королем обуви?

– Тем самым, именно им.

Господин Робинсон рассказал, что обувной король обратился к нескольким адвокатам. Советский журналист Эренбург оскорбил его – написал, что Бате удается снижать цены за счет жестокой эксплуатации рабочих и жестких методов управления.

Лидия покачала головой:

– Советский журналист... Мы будем судиться с большевиками?

Оказалось, что не так всё просто и, одновременно, ничего страшного. Во-первых, Эренбург хотя и советский гражданин, но живет в Париже. Во-вторых, статья о Бате опубликована в немецком еженедельнике. И дело будет рассматривать Берлинский гражданский суд.

Томас Батя – «чешский Форд», рационализатор производства, – ввел плановое хозяйство, заботился о своих рабочих: строит для них дома в Злине, детские сады, школы, жертвует большие суммы на церковь, заключил договор с советскими обувщиками.

– Да, и у меня обувь Бати, – призналась адвокат. – Легкая, удобная и недорогая.

Господин Робинсон показал ей папку с материалами других адвокатов, которые уже работали с этим делом.

Лида начала читать и рассмеялась.

– Что за чудак это писал? – спросила она. – Он ссылается на роман «Хулио Хуренито», чтобы доказать цинизм Эренбурга, который, якобы, в свое время служил кассиром в публичном доме. Я вспомнила! Я читала роман – не помню, правда, по-русски или по-немецки... смешной роман... На самом деле этим занимался не автор, а его герой... Это же несерьезно...

Господин Робинсон благожелательно кивал головой.

– А что серьезно?

– Серьезно то, что обувь Бати действительно не натирает мозолей.

 

24 декабря 1931 года Берлинский гражданский суд (19-й участок) в отсутствие обвиняемого рассмотрел иск Обувного союза Бати к Эренбургу.

Журналист обвинялся в том, что его статья в «Тагебух», № 7 за 1931 год, содержала 12 необоснованных обвинений против обувного короля.

Адвокат фон Тизенгаузен говорила в суде:

– Господин Эренбург известен своими литературными упражнениями. Он автор нескольких романов и памфлетов. Герои его произведений всё время выступают против основ современного мироустройства. Но господин Эренбург слишком увлекся выпадами против «акул мирового капитализма». В прошлом году из-за статей о Колониальной выставке его выдворили из Франции. Только благодаря своим высокопоставленным покровителям, в частности, сенатору де Монзи, большому поклоннику Москвы, ему удалось вернуться в Париж. Эренбург утверждает, что на фабриках Бати происходит – я цитирую его памфлет – «жестокая эксплуатация рабочих». Откуда ему это известно? Когда он попросил разрешения господина Бати осмотреть предприятия, тот, якобы, ответил: «Я не показываю моих фабрик представителю враждебной державы». Значит господин Эренбург не был в Злине, не видел производства и не может утверждать то, что он написал… И я сомневаюсь в правдивости господина Эренбурга, когда он приводит ответ Бати «о враждебной державе». Советские обувные фабрики связаны договором технической помощи с предприятиями Бати, и цифры продукции являются мерилом, которым в СССР определяют достижения своих обувных фабрик…

Суд необоснованность обвинений признал и постановил взыскивать с Эренбурга судебные издержки, оплату Батей опровержений, а также 20 тысяч марок за каждую последующую публикацию очерка.

На новый 1932 год адвокат получила подарок от фабриканта – 24 пары обуви на все сезоны.

После этого посыпались заказы, и господин Френкель сказал, что не зря коллега Робинсон из всех выпускников ВШК выбрал эту девушку, и Лида понимающе кивала в ответ, потому что ее гонорары повышались, и никакой кризис не мешал ей профессионализироваться; она аккуратно платила налоги, и секретарша господина Робинсона сказала по секрету секретарше коллеги Френкеля, что фон Тизенгаузен заработала за 1931 год больше министра.

Перед рождественскими каникулами господа Френкель и Робинсон пригласили ее для приватной беседы в ресторан и предложили место в основном офисе в Германии, в Берлине. Они назвали размер жалования, и она сразу же согласилась, потом за шампанским они предупредили ее, что «Робинсон и Френкель» не только адвокатская контора, но и юридическое бюро, занимающееся и вопросами авторского права, и промышленностью, и некоторыми государственными проблемами. И если ей в другой фирме предложат более крупное жалование, то пусть она...

– Нет, – улыбнулась Лидия, – я хочу работать в известной и солидной конторе.

 

В Германии законы оказались похожими на чешские, хотя, понятно, имелась разница. Но было и проще – больше регламентации, меньше подзаконных актов. Но и бюрократизма больше, отметила она. Неделя ушла у Лидии на то, чтобы четко определить разницу в похожих законах.

И прически здесь носили другие, чем в Праге. И фасоны платьев иные. И костюм деловой женщины, в котором она щеголяла там, здесь оказался старомодным…

И, конечно, Берлин – не Прага. Хотя зима такая же мягкая.

Ну, а в быту что ее поразило и обрадовало – единый билет для проезда на различных видах общественного транспорта. И метро, которого не существовало в чехословацкой столице! А пока у нее нет автомобиля и она не овладела умением его водить, лучше метро нет ничего в мире.

Господин Робинсон любезно знакомил Лиду с немецкой столицей.

Кто знал Берлин довоенный или кто покинул его в тяжкие для него дни падения марки, тот не имеет представления о Берлине теперешнем. Марка давно уже спасена с чисто немецкой изобретательностью и последовательностью. Забыты времена, когда цены товаров менялись даже не по часам, а по минутам. Когда каждый в жутком предчувствии надвигавшихся грозных событий старался завладеть как можно большим количеством реальных благ, истратить, разменять стремительно падающие банкноты... – забыться, отвлечься от страшной действительности.

– Трудно поверить, что такое было, – недоверчиво качала головой Лида.

– А полицейский час, когда после 11 часов вечера столица замирала до следующего утра... а по пустынным ночным улицам время от времени погромыхивал зеленый полицейский грузовик, прозванный «зеленой Минной», с арестованными при ночных облавах спекулянтами, клубными арапами, продавцами кокаина, налетчиками, ночными женщинами и прочей людской накипью, которая неизменно всплывает наверх при всех ненормальностях жизни...

Лиде было трудно поверить, что совсем недавно город вечером погружался в темноту и тишину.

Она видела столицу, живущую нормальной и полной жизнью. Валютчики и спекулянты исчезли, переменили свои специальности, приспособились к новым условиям, и темному элементу Берлина уже не запрещается вести ночную жизнь. Нувориши, тем или иным путем разбогатевшие на несчастии разорившихся ближних, дали возможность развиться ночной жизни германской столицы в размерах, какие и не снились доброму, экономному и аккуратному немцу прежнего времени.

Она бывала в Париже и могла сказать, что Берлин быстрыми шагами обгоняет до сих пор не превзойденный еще никем современный Вавилон – Париж. Во многих отношениях уже перегнал, уже идет впереди.

Она увидела на берлинцах и особенно на берлинках, как современная жизнь может изменить даже вековую психологию целого народа. Роскошь и модернизм ночных берлинских увеселительных мест во много раз превосходят ночные рестораны, мюзик-холлы и кабаре консервативного даже и в этой области Парижа.

И когда в конце догорающего берлинского дня прекращается работа в бесчисленных конторах, бюро, банках и мастерских, когда закрываются магазины и лавки, когда всё серьезное, деловое и семейное население Берлина возвращается к своим домашним уютным очагам, ярко вспыхивают огни другого, ночного, Берлина – бесчисленные световые рекламы и вывески, открываются театры, кино, клубы, дансинги, кабаре и роскошные рестораны, могущие удовлетворить самый пресыщенный вкус, самые неисполнимые и нескромные требования.

И тогда всё это пестрое ночное население живет и движется в причудливо-неестественном свете мощных электрических лучей, продает и продается, покупает и покупается, ловко и умело обходя законы и полицейские правила.

 

Она стала изучать различные спорные законы и сразу же наткнулась на № 218 – запрет абортов. Она вздрогнула, когда прочитала об этом. И даже врачам запрещено. А как же, если для здоровья матери аборт необходим? Ах, еще параграф 184... Какая дремучесть, и это в 20-м веке, в культурнейшей стране Европы! Какая-то чепуха, бред... Ладно, позже разберусь, а сейчас листаем следующий том...

Когда через неделю она сообщила господину Робинсону, что займется № 218, тот вздохнул и сказал с грустью:

– Сложно... Трудно, фрау Тизенгаузен. Но одно скажу: вы станете богатой и знаменитой, вас завалят просьбами, жалобами и исками... Может, не очень богатой, но обеспеченной женщиной – точно. Но суды...

– Что суды?

– Попортят крови, вот что!

Она пожала плечами:

– Я не боюсь.

Каждое воскресенье она ходила на футбол, не болея ни за какую команду, а просто выбрасывая из организма адреналин – и потому что любила этот вид спорта. Однажды она пришла на матч с мюнхенской «Баварией», и когда матч начался, услышала фамилию левого хавбека – и сразу вспомнила: да я же знаю его, он приезжал в Прагу три года назад!

 

PARIS. ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ

 

Из пресловутой финансовой ямы, а точнее – жизненной ямы – вытащил его Кока Зуев, с которым он познакомился пару лет назад на собрании эмигрантской молодежи.

Он забыл о нем, а когда тот подошел, долго не мог вспомнить. Олонецкий был настороже, считал, что ему сейчас будут читать мораль – дескать, как могли вы, князь, упасть до клошара и т.д. Но тот никакой морали не читал, а повел его в ближайшее кафе.

Олонецкий попросил у подошедшего официанта бриошей, масла, кофе со сливками.

Зуев заплатил, потом заказал полный обед и предложил помощь. Юрий удивился подобному человеческому отношению и попросил денег.

Зуев поинтересовался, сколько и на что нужны деньги, и неожиданно для себя Олонецкий рассказал.

– Да, – согласился Зуев, – финансовая пропасть – та пропасть, куда человек может падать всю свою сознательную жизнь.

– А несознательную? – парировал Олонецкий.

– И несознательную тоже.

– Я карабкаюсь... – признался Юрий.

– Много дать не могу, – спокойно ответил Зуев, – но на первое время вот.

Он протянул два тысячефранковых билета.

– Отдадите потом. Когда выберетесь из пропасти.

На другой день Зуев помог перебраться в отель, где Юрий жил раньше. Тот расплатился с хозяином, получил назад два чемодана и воцарился снова в своей комнате, которая, на его удивление, пустовала, словно ожидая старого жильца. Она даже показалась Олонецкому более светлой и просторной.

Зуев работал ночным стражником, каждое свободное воскресенье заходил к Олонецкому; они перешли на «ты», немного выпивали, и как-то Зуев сказал:

– Пойдем, я тебя познакомлю с хорошими людьми.

– Хорошими? Чем они хороши?

– Они думают о судьбах нашей многострадальной родины.

Олонецкий сморщился.

– Николай, да кому она нужна? Какая родина? Какие судьбы?

Но Зуев возразил:

– Жорж, не надо забывать, что мы русские. В России происходят страшные вещи….

Олонецкий перебил.

– Да плевать мне, что там происходят! Мне нужна работа. Вот это меня волнует, я каждый день просматриваю объявления, каждый день хожу на биржу... А ты мне о какой-то России!

– Не о какой-то, а о нашей родине.

– Да что мне в ней? Если бы еще что-то было…

Зуев засмеялся.

– Ба! Да ты, братец, работаешь на большевиков.

Олонецкий даже сел от удивления.

– Как на большевиков? Да что ты сочиняешь!

Зуев развел руками.

– А как же? Ведь большевики всё время пишут о том, что в Париже цветы акации белой эмиграции, всякие князья и графья, только и мечтают, чтобы вернуть свои бывшие поместья и заводы...

– Тьфу на тебя! У нас не было никаких поместий и заводов. Наш отец служил в департаменте.

– Ага, в департаменте, небось в департаменте полиции...

– Да какой полиции, что ты несешь! В департаменте торговли и промышленности. Он был директором департамента...

Зуев откровенно смеялся.

– Собирайся, приятель! Ты знаешь, что в Париже существует организация ночных стражников? Нечто вроде муниципальной полиции. Не знаешь? Ну да, под мосты они не заглядывают... Там служит много русских. И я служу. У нас освободилось место, будешь сторожить Париж по ночам. Платить будут, как и мне, – тысячу в месяц. Но ты, я надеюсь, не станешь из-за этого препираться?

Юрий довольно потирал руки и улыбался в ответ.

– Буду, конечно... но только с тобой.

 

PARIS, ОСЕНЬ 1931. МИШЕЛЬ

 

За много лет эмигрантского существования он ни разу не пожалел, что выбрал себе профессию шофера. Главное ее достоинство, считал Мишель, что она не однообразна, что каждое утро, выезжая на работу, ты можешь ожидать что-нибудь интересное и волнующее. Сменяются пассажиры, и всегда Мишелю с его места за воланом кажется бестолковой и бессмысленной эта толчея, эта перетасовка людей с одной улицы на другую. Но вдруг приподнимается завеса, две-три нечаянно услышанные фразы вводят тебя, чужого и словно не существующего для пассажиров, в круг их драм, интересов, трагедии и комедии, ты делаешься молчаливым свидетелем, а порою и деятельным участником чужой и такой далекой для тебя жизни.

Мишелю кажется, что он сошел бы с ума, если бы из огня и дыма Гражданской войны попал куда-нибудь в банк бухгалтером или регистратором в какую-нибудь канцелярию. Конечно, и у шофера попадаются скучные и однообразные дни. Но зато они с лихвой вознаграждаются другими, когда возвращаешься домой, усталый, но полный новых впечатлений и мыслей.

Сегодняшнее его приключение даже бывалому парижскому шоферу может показаться небанальным, и Мишелю остается только благодарить судьбу, что вышел из него невредимым...

Он хорошо пообедал к концу дня в одном из русских ресторанов, выпив при этом несколько рюмок водки. Работать после такого обеда не хотелось, но он решил постоять и подождать седока, которому было бы по дороге в его квартал.

Он подремал немного, а когда проснулся, увидел стоявший впереди своей машины изящный «Peugeot» с двумя очень миловидными дамами, из коих одна, по-видимому, и управляла автомобилем.

Как раз в это самое время мимо проходит какой-то почтенный бородатый буржуа.

Одна из дам его вежливо окликает. Во рту она держит длинный мундштук с папиросой.

– Разрешите попросить у вас спичку? – просит автомобилистка.

Но господин поглощен своими мыслями и проходит мимо, не обратив внимания на ее просьбу.

Мишель хочет рассеять свою дремоту и потому вылезает из машины и вежливо протягивает даме коробку спичек. Но та, презрительно посмотрев на шоферскую фуражку, вынимает из сумочки маленькую эмалированную зажигалку, закуривает перед самым его носом и нагло смеется Мишелю в лицо...

– Espèce d’idiot!

Шофер совершенно ошеломлен. Физиономия его в этот момент кажется такой озадаченно глупой, что они хохочут искренне и до слез.

Он только пожимает плечами и поспешно убирается восвояси. Автомобиль продолжает стоять, а женщины оглядывают прохожих. Мишель замечает, что одна из них выбрасывает только что начатую сигарету и вставляет новую.

– Что за притча? – мелькает в голове. – Какие странные особы...

В это время к ним подходит какой-то высокий и франтоватый человек лет сорока.

Они закуривают и о чем-то весело говорят. Мишель не слышит слов, но догадывается, что они приглашают его в свою машину.

Уговаривать долго не приходится, господин занимает место в машине.

Дама на руле дает ход вперед.

– Авто-амазонки! – улыбается Мишель, провожая взглядом странный автомобиль.

И тотчас же кто-то сзади трогает его за плечо. Он оборачивается. Перед ним – прекрасно одетый господин в мягкой шляпе, с бритым, энергичным и бледным лицом.

– Всё время – за этим автомобилем! – указывает он Мишелю на удаляющийся автомобиль амазонок.

Гоняться, как сумасшедшему, по Булонскому или Венсенскому лесу, после блинов и водки, Мишелю совершенно не улыбается.

Он протягивает руку к флажку, чтобы его опустить.

Мужчина кривится.

– Но, мосье... – начинает шофер, – я кончаю работу...

Тот молча отворачивает лацкан своего пальто и показывает Мишелю значок.

Перед ним полицейский инспектор.

– В таком случае – садитесь, – соглашается шофер.

Догнать амазонок удается на повороте улицы, там образовался затор.

Как и следовало ожидать, они несутся к Порт-Дофин.

– После барьера немного отстаньте! – приказывает Мишелю инспектор. – Чтобы они не догадались, что мы гонимся за ними.

В этот час на аллеях Булонского леса мало движения, и фары идущей машины ярко светятся впереди.

– Потушите фары! – просит инспектор.

Амазонки кружат по дорогам, потом выбирают место поукромнее, останавливаются, и машина тушит свои огни.

Инспектор выходит.

– Подождите здесь! – говорит он.

Но история Мишеля заинтересовала.

– Быть может, я смогу быть вам полезен, господин инспектор?—предлагает он.

– Мерси! Тогда – за мной.

Оставаясь в тени, они пробираются за деревьями почти до самой машины.

Амазонка-шофер неподвижно и молча сидит у волана. Из машины слышатся восклицания и вздохи, свидетельствующие, что парочка даром времени не теряет.

Мишелю кажется, что протекли часы.

Наконец внутри машины всё смолкает.

Дверцы отворяются, и дама соскакивает на землю.

– Готово! – говорит она своей подруге. – Теперь он будет спать часа три.

– Ты его очистила?

– Уже! Игра стоила свеч. В бумажнике у него тысяч десять.

Обе вытаскивают бесчувственное тело своего пассажира, бросают его возле дороги и спешат к машине.

– Стой! – кричит инспектор и выскакивает из-за дерева. Он вытаскивает револьвер, но женщина с силой бьет полицейского по руке, револьвер отлетает в сторону.

Мишель бросается вперед, женщина подставляет подножку, и он падает на землю.

Пока инспектор ищет свое оружие, а Мишель поднимается с мокрой травы, амазонка уже за рулем, заводит мотор, и машина трогается с места. Инспектор с револьвером в руке вскакивает на подножку, но получает сильный удар в лицо и оказывается на земле.

Он тотчас же поднимается на ноги и подбегает к автомобилю Мишеля:

– Полным ходом за ними!

Начинается погоня.

Инспектор сидит рядом с водителем, держа наготове револьвер.

Словно загипнотизированный маленьким задним красным огоньком «пежо», Мишель неотступно следует за воровками. «Пежо» поворачивает то вправо, то влево, стараясь уйти от погони.

– Отчаянные девки.. – бормочет инспектор.

В Мишеле просыпается чисто охотничье чувство преследователя, и кажется, что в тот момент больше всего ему хочется догнать этих «отчаянных девок».

На одной из аллей появляются два полицейских на велосипедах. Плохо понимая, в чем дело, они решают на всякий случай присоединиться к погоне.

Расстояние между такси и «пежо» заметно уменьшается. Инспектор целится в заднюю шину, стреляет, но мимо. Эхо выстрела гулко катится от дерева к дереву.

Полицейские велосипедисты мчатся по боковым аллеям наперерез преследуемой машине. Один из них бесстрашно выскакивает на дорогу и бросает свой велосипед под автомобиль амазонок.

Но водитель не растерялась: она круто поворачивает в сторону, сбивает с ног бравого полицейского и несется дальше. Полицейский без движений остается лежать на обочине.

Инспектор решает стрелять уже не в шины, а в женщину, сидящую за рулем. Пули пронизывают тонкие стенки автомобиля, как картон, но «отчаянная девка» неуязвима. В ответ несколько пуль ударяют в автомобиль Мишеля.

Инспектор вздрагивает.

– Ах, так... – бормочет он, перезаряжая револьвер.

Сзади раздается вой мощного автомобильного рожка. За ними мчится еще одна машина. В ней несколько полицейских.

Амазонки перестают кружить, вырываются из Булонского леса и мчатся по совершенно пустому шоссе. Что-то жутко увлекательное в бешеном беге трех машин, в преследовании полудюжиной мужчин двух отчаянно дерзких и, видимо, очень опасных женщин.

Пули с обеих сторон свистят всё чаще и чаще.

От старого, честно послужившего на своем веку такси они, конечно, уйдут на своем сильном «пежо», думает Мишель. Но на их несчастье, полицейская машина имеет мощный мотор; вырвавшись на прямую дорогу, она быстро нагоняет «пежо» и, развивая скорость, обгоняет его.

– Ах, черт! – с невольным сожалением вырывается у инспектора.

Вот человеческая натура! В этот момент где-то в глубине души и совершенно бессознательно он уже был на стороне удиравших. И только потому, что слава окончательной победы от него уходила.

Из полицейской машины не стреляли, очевидно желая взять амазонок живыми. Но инспектор еще раз поднял револьвер. Вслед за глухим револьверным выстрелом раздался выстрел лопнувшей шины.

В следующую секунду «рено» Мишеля на всем ходу врезается в остановившийся «пежо». Под страшный треск Мишель теряет сознание.

Когда он приходит в себя (очевидно, очень быстро), то видит обеих амазонок с уже надетыми на их маленькие ручки «менотками». Лицо одной из них залито кровью. Инспектор лежит на земле и два полицейских приводят его в чувство.

– Эта проклятая ищейка славно расквасила свой длинный нос о нашу машину! – смеется одна из задержанных. Вторая нагло смотрит на полицейского бригадира.

– Что, выкусил?

– Помолчи!– отвечает тот спокойно.

Бригадир подходит к Мишелю, задает какие-то вопросы. В двух словах тот рассказывает, в чем суть дела.

Он ходит вокруг своей машины и горестно вздыхает. Четыре года он ездил на ней, такси 1818 GТ навсегда выбыло из строя. Оно геройски погибло, его бедное такси!

Полицейский автомобиль достаточно вместителен. Полицейские бережно укладывают на мягкое сиденье еще не пришедшего в чувство инспектора и водворяют в машину обеих амазонок. Затем туда же забираются ажаны и Мишель с бригадиром.

Машина поворачивает и мчит обратно к Парижу.

Такси 1818 GТ и порядочно искалеченный «пежо», крепко сцепившись, словно обнявшись друг с другом, остаются на дороге.

Уже рассвело, когда все входят в ближайший полицейский комиссариат. Там инспектора приводят в чувство. Он просит закурить и с наслаждением затягивается сигаретой. Несмотря на боль во всем теле и многочисленные кровоподтеки и царапины, самочувствие его превосходно.

Он благодарно пожимает Мишелю руку и признается бригадиру, что только с его помощью удалось, наконец, изловить этих «мерзких девок», за которыми вот уже два месяца тщетно охотились лучшие полицейские инспекторы...

 

– Полина Дюкло и Розали Букэ. Это о них? – спрашивает Жанна, показывая мужу маленькую заметку в газете.

Он смотрит.

– О них... Всего только несколько строчек на последней странице, а завтра Париж позабудет о них совершенно.

– Инспектор получит служебную награду, твой гаражист – страховую премию за погибший 1818 GТ, а ты? – интересуется жена.

– А мне дадут новую машину... Буду надеяться, что прямо с завода... Ты о чем задумалась?

– Я думаю, какая же чудовищная жизнь могла породить таких дерзких и жестоких преступниц!

Мишель кивает.

– Внешне они очень привлекательные и одеты по последней моде, надушены дорогими духами, ноготки отполированы, покрыты розовым лаком...

Жанна укоризненно качает головой.

– Ты даже это заметил!

– Конечно. Я всё замечаю. Поэтому купил тебе пузырек такого же розового лака…

 

ПРЕССА

 

Известно, что надо делать для того, чтобы ежедневно, ежечасно разоблачать перед пролетариатом подлую ложь его врагов и его предателей. Рабочий класс Союза Социалистических Советов в лице его партии неустанно твердит это своим героическим творчеством новых форм жизни. Слишком ярок и убедителен его пример для того, чтобы пролетарии всех стран не последовали этому примеру. Думать иначе – значит утратить веру в историческое назначение рабочего класса.

А если грабители мира все-таки договорятся, если они снова сумеют обмануть пролетариат и послать его против его же авангарда, – рабочий класс Союза Советов пойдет в бой так же мужественно, как властно он вошел в жизнь, как героически начал строить свое социалистическое государство.

Это будет битва, где против армии обманутых рабов, защитников бесчеловечной власти хозяев над ними, встанет армия, каждый боец которой будет хорошо знать и чувствовать, что он бьется за свою свободу, за свое право быть единственным властелином своей страны. Этот боец и победит.

М. Горький. Рабочие и крестьяне не позволят себя обмануть.

«Красная газета» (Ленинград), 31 июля 1931

 

ГЕРМАНИЯ. ЗАГОЛОВКИ В ГАЗЕТЕ «ROTE FANE»

 

«Убийцы со свастикой»

«Бандиты-убийцы»

«Цергибелева солдатня»

«Нацисты обстреляли дом Либкнехта»

«Банда нацистов напала на красных студентов»

«Оргия смертельной травли»

(Со стороны буржуазной прессы после убийства капитанов полиции Ленка и Анлауфа)

«Нацистское логово убийц»

«Логово главарей убийц»

«Походом на квартал поджигателей войны»

«В кварталах поджигателей войны и фашистов»

«В Берлинском управлении полиции в коммунистах видят просто врагов»  

«Наш фюрер: Сталин»

(Под фотографиями Сименсштадта)

«Фабрики будущего Ленинштадта»

«Сегодня это еще фабрика Сименса. В будущем – фабрика Маркса»

«Сегодня это еще фабрика Вернера. В будущем – фабрика Сталина»

«Гражданская война СА против рабочих кварталов Берлина»

«Коричневые подонки-убийцы»

«Rote Fane»

 

СССР, МАЦЕСТА, ОСЕНЬ 1931

 

В Сочи Хайнца Ноймана ожидало приглашение в Мацесту. Он уехал с теми же надеждами, что и в прошлый раз, и вернулся столь же разочарованный. За эти недели, хотя он побывал в гостях у Сталина четыре или пять раз, ему так и не удалось завести желанный разговор о Германии, и к концу отпуска он уже не сомневался, что Сталин избегал говорить об этом. И зачем он вообще позвал Хайнца в Сочи: был ли это просто дружеский жест или в ходе этих бесед Сталин хотел понять, насколько Нойман еще годится в качестве политического инструмента.

В прошлом году Сталин в разговоре с Нойманом впервые раскритиковал его методы борьбы с нацистами. Он упрекал его в «левосектантской массовой политике». Тогда этих нападок Сталина Нойман не понял. У диктатора было обыкновение облачать приказы или суждения в наводящие вопросы. Во время прошлой беседы в Мацесте Хайнц пытался оправдать свою политику возрастающей угрозой со стороны нацистов. По прошествии года, в течение которого Ноймана неоднократно ругали в Коминтерне за то, что он продолжает свою «левосектантскую политику», Сталин снова пригласил его на беседу.

Хайнц знал Сталина и его жену Надю Аллилуеву уже несколько лет. К Наде он питал глубокое уважение. Возможно, он ее идеализировал, но она казалась ему замечательным человеком. Она была не только красива – крупное, правильное, очень спокойное лицо и глубокие темные глаза, – в первую очередь Хайнца очаровывали ее ум и простота. Надя никогда не строила из себя жену «великого Сталина». Несколько лет она проучилась в техническом институте, чтобы получить профессию. Каждый день ходила пешком на работу. Пристально следила за тем, чтобы ее детям могущество отца не ударило в голову. Кроме того, у нее всегда было собственное мнение, которое она не боялась высказывать.

Хайнц всегда верил или хотел верить, что они жили душа в душу. В Мацесте ему пришлось в корне изменить свое мнение. Когда машина в очередной раз привезла его на горную виллу, Сталин ждал его в беседке, где был накрыт стол. Едва они уселись, как в саду появилась радостная Надя с ракеткой в руке и издалека поздоровалась. Сталин спросил с интересом, кто же выиграл матч, она или Ворошилова, и Надя ответила со смехом, что в этот раз победила она. Затем она придвинула кресло к столику, села и стала слушать разговор Сталина и Ноймана. Вскоре они упомянули чье-то имя, и Надя, перебив Сталина, сказала раздраженно:

– Такой неприятный тип – мерзкий честолюбец!

Сталин сердито оборвал ее и, ничего не ответив, резко осведомился у Ноймана, считает ли он, что честолюбие – дурная черта.

Хайнца поразила внезапная перемена в Надином лице – его исказила ненависть. Он желал только одного – поскорее покончить с этой темой. Но Сталин не отступал, казалось, он очень хотел проучить Надю. Хайнц уклончиво сказал, что честолюбие честолюбию рознь и всё зависит от того, в чем именно человек хочет достичь высот. И снова Надя вмешалась в разговор, голос ее звенел:

– Речь не о честолюбии как таковом, а о конкретном человеке, которого я считаю вредным паразитом. Поэтому я его терпеть не могу!

Сталин отодвинул свой стул и повернулся к Наде спиной. Несколько минут царило ледяное молчание, затем Сталин обратился к Нойману, перейдя к другой теме, и вел себя так, будто Нади вообще не было. Она поднялась, лицо ее горело, и молча покинула беседку.

Потом они со Сталиным прогуливались по огромному саду, заросшему густым кустарником и высокими деревьями, к ним присоединились охранники. Внезапно грохнул выстрел. Один из них прицелился из револьвера в птицу, и тут всех охватил охотничий азарт. Сталину подали пистолет, и он стал стрелять.

– А вы, товарищ Нойман? – вопросительно сказал Сталин.

– У меня нет оружия, и я не охотник, товарищ Сталин.

Тот ухмыльнулся и выстрелил. Птица упала на землю.

Хайнц с изумлением наблюдал, как каждую подстреленную птицу записывали на счет Сталина, как охранники дивились сталинской меткости, обмениваясь льстивыми восклицаниями. Лицо Сталина сияло.

Наступил вечер, и всё общество отправилось играть в «городки» – старинная русская забава, которая отличается от немецкой тем, что кегли составляют определенные фигуры. Игроки подкреплялись закусками, вином и водкой, что изрядно подогревало их спортивный азарт.

Хайнц не разбирался в правилах игры и вынужден был постоянно сносить насмешки Сталина. Но он не обижался на язвительно-недобрые замечания и толковал игру на политический лад. Кегли он назначил нацистскими вождями, и как только одна из них падала, кричал, что вот и Гитлер схлопотал по башке, а вот и Геббельс – кто приходил ему на ум. Это так понравилось Сталину, что у него вырвался возглас:

– Слушайте, Нойман! Да этот Гитлер – настоящий чертяка!

Потом серьезно спросил Хайнца:

– А не думаете ли вы, товарищ Нойман, что если в Германии к власти придут национал-социалисты, они будут заняты исключительно Западом, и мы сможем в тишине и покое строить социализм?

Нойман замер, пораженный вопросом.

Сталин снова и снова ставил свою любимую пластинку, и все подпевали:

 

Пейте, братцы, попейте!

А на землю не лейте!..

 

Уже перевалило за полночь, а игра продолжалась. Из дома к играющим вышла Надя и попросила не шуметь, так как ни она, ни дети не могут уснуть. Сталин не удостоил ее ни взглядом, ни ответом, а собравшимся велел наконец-то повеселиться вволю, вытащил револьвер и стал палить по пустым бутылкам из-под вина. Этим грохотом он мстил жене за то, что она посмела возражать.

«А ведь ему не нужна революция в Германии, – неожиданно понял Нойман. – Сталин провозгласил, что сначала нужно построить социализм в своей собственной стране. А теперь он окончательно похоронил все надежды на интернационализм и мировую революцию в старом большевистском смысле; на смену пришли ядреный национализм и империалистические завоевательные планы. Черт возьми, что за дурацкие мысли лезут в голову!»

Он смотрел на Сталина, который подмигнул кому-то и снова поставил любимую пластинку.

Революции в соседних странах отныне должны свершаться с помощью Красной армии. Потому изменилась и сталинская политика в отношении Германии. Отбросив ленинские надежды на германскую революцию, Сталин изо всех сил старался такой революции не допустить.

«Конечно, – думал Хайнц, – для его целей националистическая Германия полезнее, чем коммунистическая. Поэтому он прилагает все усилия, чтобы коммунисты не смогли объединиться с социал-демократами, и даже приказывал КПГ выступать совместно с нацистами, в то же самое время разжигая всё более непримиримую вражду между коммунистами и социал-демократами. Да он просто боится коммунистической Германии! Ну, конечно, если к власти в Германии придут коммунисты, то благодаря индустриальному могуществу страны немецкая секция Коминтерна может поставить под сомнение главенство Советской России.»

 

На третьей неделе пребывания в Сочи Хайнц снова получил приглашение, и они снова сидели втроем. И тут Сталин задал странный вопрос:

– Скажите-ка, Нойман, а вы на самом деле мусульманин?

Хайнц озадаченно глянул на Сталина и спросил, что он под этим подразумевает.

– Не прикидывайтесь дурачком. Вы отлично знаете, что я имею в виду! Если бы вы не были мусульманином, разве стали бы вы прятать от нас свою жену?

Нойман пошел в контратаку и заявил, что в Германии принято приглашать жену вместе с мужем, но такого приглашения он не получал. Именно поэтому его жена не приехала в Мацесту. Но Сталин не спасовал:

– Да вы хуже мусульманина – вы типичный немец! И из-за этого ваша жена должна сидеть дома и штопать чулки, пока вы тут развлекаетесь. Неужели у вас, немцев, так заведено?

Надя заметила смущение Хайнца и вмешалась:

– А что, разве штопать чулки – позорное занятие? Это тоже должен кто-то делать… И все-таки, пожалуйста, привезите вашу жену, когда в следующий раз сюда поедете. Тогда мы расспросим ее лично – вдруг вы домашний тиран? Как зовут вашу жену?

– Маргарет.

– Маргарита! Ага, как в «Фаусте».

Нойман с удивлением посмотрел на Сталина. Тот усмехнулся.

– Товарищ Нойман удивлен, что товарищ Сталин знает произведения Гёте. Товарищ Сталин хорошо знает художественную литературу. Не только советскую, но и классическую литературу. Даже немецкую.

 

ПРЕССА

 

«Женщина в тоге»

На днях мне пришлось быть по делам в суде.

В коридорах, бурлящих вечно движущейся толпой, мелькают черти адвокатов и адвокатесс...

Любопытное наблюдение... Из тысячи «адвокатов прекрасного пола» 999 вполне сохранили право на эпитеты – «прекрасного» ...

Вот – прославленная процессом обувного короля Бати против советского гангстера пера Эренбурга самая молодая адвокатесса фрау фон Тизенгаузен. Она женственна, изящна, грациозна, и в деловых разговорах, в том, как она озабоченно делает пометки в своих досье и постукивает карандашом, – всё то же своеобразное очарование молодой женщины. Она женщина с ног до головы, и ее черная тога – лишь один из видов модного костюма нашей современницы.

А ведь еще так недавно ворчливые скептики предсказывали, что женщина-адвокат будет говорить басом, курить скверный табак и утратит всё очарование...

Как много незаметных революций совершилось на наших глазах!..

 

«Футбол»

Берлинские болельщики были награждены в воскресенье прекрасной игрой на стадионе в Вильмерсдорфе. Прошлогодний чемпион Германии берлинский спортклуб «Заря» принимал фаворитов сезона мюнхенскую «Баварию».

Берлинцы чувствовали себя завтрашними победителями – мяч все время летал на половине гостей. «Бавария» несколько раз переходила в атаку, в результате они открыли счет – 1:0. Но «Заря» отвечает прорывом Конрада Штаузе. Удар! Вратарь отбивает мяч. Новый удар – 1:1. Через пять минут баварский нападающий касается мяча рукой. Свисток судьи. Штрафной удар. 2:1 Публика на трибунах неистовствует. Баварцы наступают. Они теснят берлинцев, мяч переходит от одного игрока к другому. Людвиг Гольдбруннер отдает мяч налево. Хавбек Олонецкий принимает, с силой бьет по нему, и мяч, не встретив никакого препятствия в виде ноги или головы игрока, влетает в пустые ворота берлинцев.

2:2. Ничья.

Франкфуртцы лидируют в сезоне. Изменения в команде «Баварии» потрясли ее игроков. Лишившись своих премьеров, мюнхенцы на удивление после перерыва играли робко. Как всегда, старался Зоннеман, но его одинокие рейды к воротам соперников не приводили к результату. Игроки «Баварии» показали боязнь... ударов по воротам. На 12-й минуте Феодорини («Einheit») забил верный мяч, а через 5 минут повторил свой успех. Дело клонилось к «сухому» поражению Мюнхена, как вдруг Олонецкий за три минуты до конца игры удачно принял передачу слева и пробил издалека по воротам франкфуртцев. Счет 2:1 в пользу Франкфурта.

 «Вечернее время» (Мюнхен)

 

BERLIN, ДЕКАБРЬ 1931

 

Улановский с женой обедал в ресторане. Они недавно приехали и с любопытством осматривались. В Германии они были семь лет назад, и за эти годы многое переменилось. Его назначили в Германию резидентом военной разведки.

Казалось, что давит сама атмосфера. Листки на стенах сообщали, что в таком-то месте найден убитый коммунист. Соседний листок извещал, что найден убитый национал-социалист.

Посетители в ресторане говорили приглушенно, оглядывались по сторонам. Или это им казалось?

Алексей взял газеты и в ожидании заказа стал просматривать.

Жена услышала его восклицание

– Ну, нам придется наши планы изменить!

– Что такое? – не поняла жена.

– В Вене арестованы наши люди. При обыске нашли паспорта, деньги. Значит, надо из Берлина бежать.

Она не поверила:

– Вена – не Берлин. Неужели так серьезно?

Алексей кивнул:

– Я еду на встречу со своим «контактом». Через него шла связь с арестованными. Надо узнать, насколько глубокий провал. Если не вернусь до девяти часов, значит меня арестовали, уезжай в Москву одна.

Он вернулся очень поздно. Оказывается – провал полный.

Разведывательная группа, возглавляемая Константином Басовым (по одному из документов он был Мартином Кляйном, по другому – Альфредом Вецозолем), обосновалась в курортном местечке Баден под Веной. Советские военные разведчики, проживавшие в баденских пансионатах под видом отдыхающих, создали и обслуживали расположенную в этом курортном городке радиостанцию, которая передавала радиограммы посольств крупнейших европейских государств, добываемые агентурой военной разведки в Берлине, Брюсселе, Праге, Берне и других столицах, в Москву. Это был первый радиотрансляционный центр, созданный в центре Европы.

У всех арестованных были фальшивые немецкие паспорта.

Что делать?

На свободе оставался Василь Дидушок. Он обратился к сотруднику немецкой контрразведки Проце. Через него советская разведка поддерживала неофициальные каналы с немцами.

– Сам я не много могу сделать, – отозвался Проце. – Но если мне даст команду мой начальник Бредов, то я попробую…

Дидушок понял намек и передал в тюрьму арестованным, что они являются немецкими агентами и выполняли задание с рейхсвером.

 

PARIS. ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ

 

Garde à vous! Fix!..

Триста лакированных плащей отбрасывали лучи фонарей.

– Внимание! Перекличка!

Моросил дождь. Ночь отражалась в блестящих плащах сторожей. Она стекала по складкам вниз, в лужи.

Отблески перепрыгивали с глянцевого плаща на плащ, передавая свет от одного к следующему. И вслед неслась перекличка:

– Кудаш!

– Шарло!

– Паран!

– Олонецкий!

Юрий громко откликнулся, перевел дыхание и услышал фамилию Зуева.

Нестройный гул трехсот голосов затих. Бригадиры вышли вперед.

Часы показывали восемь и три четверти.

Юрий поправил плечевой ремень и посмотрел на своего бригадира Мореля. У Мореля бритое бабье лицо. Он – полный, маленького роста. Ему уже под пятьдесят, он выслуживает пенсию.

На рукавах и на фуражке у него ширкиe бригадирские галуны...

– ...Рожэ!

– Ренуар!

– Ростиславофф!

– Презан!

Перекличка кончилась. Юрий слышит, как читают приказы, перемены в составе и в секторах.

В заключение звучит сакраментальная фраза:

– Стражники, вы свободны!..

Триста человек нестройной толпой, поправляя свои кожаные сумки и револьверные кобуры, двинулись через сквер к воротам.

– Свободны!– обращается к приятелю Зуев. – Мы с тобой всегда свободны, а? Ни пуха ни пера в первую ночь!

Уже год Зуев гуляет по улицам Парижа с 9 вечера до 5 часов утра...

При свете уличного фонаря Юрий смотрит в свою контрольную книжку:

– Сектор 27... Площадь Конкорд – улица Руаяль...

Недалеко, и ему не полагается прогонных на метро, как Зуеву. Тот дежурит где-то у Трокадеро, у Эйфелевой башни.

Олонецкий двинулся пешком под беспросветным ноябрьским парижским дождем. Казалось, что блестящие мокрые асфальтовые мостовые превратились в каток.

В сетке дождя расплылись и исчезли группы ночных стражников. Назначенные на отдаленные сектора проваливаются в освещенные и теплые недра метро.

Юрий плотнее запахнул черную, длинную непромокаемую накидку и надвинул на лоб фуражку с громадным лакированным козырьком. Под накидкой – синяя долгополая шинель поверх мундира, туго перетянутая широким кожаным ремнем. На ремне – кобура с заряженным револьвером. Стрелять (совсем недавно) его научил Зуев.

Он перешел мост.

Длинными, разноцветными, качающимися на волнах змейками отсвечивают парижские огни в темных водах Сены. «Под этим мостом я не ночевал», – улыбнулся Юрий; под этим мостом вообще никто не ночует – здесь всегда полиция.

В этот час Париж пустеет. В театрах уже подняты занавесы, в кинозалах засветились экраны.

Вот и площадь Согласия... Она кажется бесконечной с убегающими во все стороны рядами фонарей, с полированной дождем мостовой, с неясными силуэтами статуй французских городов, с круглыми бассейнами не бьющих ночью фонтанов...

Прямая широкая улица Руаяль. Она заключается величественным фасадом церкви Мадлен...

Направо в колоннадах – Морское министерство, налево – ярко освещенные окна одного из самых дорогих отелей Парижа.

Вот угол улицы Буасси д-Англа – место, назначенное Морелем для встречи.

На угловой стене отеля две дощечки: наверху «Площадь Согласия», пониже «Площадь Людовика ХVIII»... Историческое имя почему-то решили оставить рядом с новым...

– Вы уже здесь? Очень хорошо!..

Приземистая фигура Мореля на кривых, но крепких ногах появилась неожиданно. Вода струями течет с его накидки и широкого козырька.

– Идем!

Морель пошел рядом размеренно и привычно. Кажется, всю свою жизнь провел он на улицах ночного Парижа.

– Вот ваш участок, до улицы Сент-Онорэ. На домах, порученных вашей охране, прибиты вот такие дощечки.

Морель ткнул пальцем в стену. Юрий с должным уважением разглядел прибитую на стене круглую, белую эмалированную дощечку с гербом ночной стражи – двумя перекрещенными большими ключами.

– ...Ключи счастья... – почему-то мелькнуло в голове.

– Всю ночь вы ходите взад и вперед по вашему сектору. Он рассчитан на пять минут в один конец. Каждый раз, придя к конечному пункту, вы отмечаете в контрольной книжке часы и минуты. Каждый раз по дороге пробуете на дверях замки и железные шторы магазинов. Если заметили подозрительное, вы звоните консьержке и составляете письменный рапорт. В случае пожара – вызывайте пожарную команду, но сами продолжайте обход. В случае надобности свистком вызываете ночных ажанов и мотоциклистов себе на помощь. В случае вооруженного нападения вы имеете право стрелять, но только в грудь. Выстрел в спину будет говорить против вас...

– Я не имею права остановиться и отдохнуть, господин бригадир? 

– Имеете... Ровно от часа до часа двадцати. В это время можете присесть, если найдете на чем, и закусить, если предусмотрительно захватите с собой сэндвич. Вы поняли всё?    

– Так точно – я всё понял...

– Это не удивительно, что вы всё поняли, – сказал Морель и вдруг сочувственно посмотрел на Олонецкого... – Караульная служба, поди, для вас не новость?

Бригадир принимал Юрия, как и всех русских, за бывших военных – солдат или офицеров.

Он вынул огромную трубку и начал старательно набивать ее табаком «Капораль».

Олонецкий осмелел и предложил ему сигарету «Нинас». Со времен жизни под мостом он стал носить сигареты, угощая ими того или иного нужного человека. Сам по-прежнему не курил.

Бригадир не отказался, но закурил все-таки трубку, а сигарету спрятал за ухо, под фуражку.

– Она доставит мне удовольствие завтра после обеда, – сказал он и прибавил: – До скорого!..

Он пошел проверять другие свои посты ровным прогулочным шагом, не обращая никакого внимания на дождь.

Олонецкий остался один. Первая ночь на улицах Парижа началась.

Он зашагал, добросовестно выполняя все предписания Мореля.

– Новичок?! – окликнул насмешливый голос.

Юрий обернулся. У настежь раскрытой и ярко освещенной громадной дубовой двери отеля дежурил вахтер.

В пальто великолепного сукна, с золотыми галунами и вензелем на кепи, двадцатилетний парень смотрел на него с насмешливым сочувствием...

– Почему вы угадали, что я – новичок?

Шассер расхохотался.

– Во-первых, старина, ты слишком добросовестно хватаешься за все засовы и замки. Так вы все делаете в первый день вашей службы. Во-вторых, ты говоришь мне «вы», тогда как все ночные люди говорят друг другу «ты».

– «Ночные люди?».

– Ну да... все мы, кто не спит ночью, когда весь Париж спит: ажаны, шоферы, уборщики метро, вахтеры-шассеры, ночные стражники, рабочие ночных экипов, клошары и уличные девушки...

– Вы... то есть ты... ты их считаешь в нашей компании?

– Конечно, старина! Это тоже профессия – не из последних и даже гораздо выгоднее многих других...

Он хотел поболтать, но, шурша шинами, к подъезду отеля подъехал громадный «Ролс-Ройс».

Шассер, на ходу раскрывая гигантский дождевой зонтик, бросился высаживать клиента.

Юрий пошел дальше. Он уже запомнил каждое здание, каждую дверь на своем пути. Поворачивая за угол Руаяль, каждый раз напевал себе под нос:

– Иду к «Максиму» я!..

Да! Там, за углом, был «Максим».

Красный, бархатный, прилично-скромный и шикарный, всемирно прославленный «Веселой вдовой»... Кто не помнил, кто не знал, да и Юрий тоже неоднократно слышал:

 

Иду к «Максиму» я,

Там ждут меня друзья...

Веселые певицы,

Но вы со мной, девицы, –

Додо, Лоло, Кло-Кло...

 

Он представил театр: шикарные ложи, вечерние туалеты дам, бордовый занавес, офицер (Зуев, не иначе!) опаздывает, садится, извиняется, улыбается и ждет начала оперетты...

У подъезда «Максима» стоял одинокий высокий пожилой швейцар в вылинявшей красной фуражке и в мешковато сидящей на нем ливрее.

Немного в стороне, положив кипу вечерних газет на мраморный круглый столик, прислонился, наклонив на бок непропорционально большую голову в помятом картузе, маленький пожилой человек. Он посмотрел на проходившего Юрия грустными слезящимися глазами. В старом летнем пальто он ежился и прятал руки в карманы.

Швейцар посмотрел на часы.

– Готовься, Пико, – сказал он покровительственно-насмешливо. – Театры кончаются. Сейчас начнется...

Когда Олонецкий возвращался назад, улица оживилась. Гудели клаксоны, почти сплошными рядами плыли частные машины и такси. Торопливой рысцой бежали пешеходы к красным маякам метро. Веселящийся Париж разъезжался по домам и ресторанам, по дансингам и ночным кабакам.

Высокий швейцар то и дело подбегал к останавливавшимся у ресторана автомобилям. Он открывал дверцы, высаживал прибывающих, ловко принимал чаевые и опускал в свои бездонные карманы монеты и бумажки. И после каждого клиента он неизменно повторял:

– Э – вуаля...

– Энтра!.. Труазьем!.. – заливался пискливым бабьим голосом Пико.

Он совал в самый нос газету входящим в ресторан господам, но никто на него не сердился... Он был вещью, принадлежностью «Максима», как мраморные наружные столики, как искусственные пальмы в кадках у входа...

Юрий вернулся к отелю – знакомого вахтера уже не было. В двенадцать часов ночи массивная дверь закрывалась и до часу ночи оставалась открытой только маленькая дверца. В час запиралась и она, и на фасаде все фонари, кроме одного, тушились.

У маленькой двери стоял теперь высокий сгорбленный старик в ливрейном фраке, коротких панталонах, черных чулках и башмаках с пряжками. Видимо, предупрежденный вахтером, он посмотрел на Юрия поверх очков и сурово спросил:

– Это вы – новый стражник?

– Да, я...

– Ara... – произнес старичок и пошамкал губами: – Я – ночной дежурный, – прибавил он, – но, конечно, дежурю внутри и имею право дремать в кресле...

Он словно хотел подчеркнуть свое превосходство.

– Это приятно – дремать в кресле, – любезно отозвался Юрий.

Он говорил искренне, ибо в тот момент подремать в кресле казалось ему верхом блаженства.

Старичок не обратил на его слова никакого внимания.

– У нас, – сказал он, – полагается давать стражнику ужин... Вы сами понимаете, что на нашей кухне к концу дня кое-что остается... Так вот, что вы хотите: бутылку вина или пиво? Ваш предшественник, Дюжардэн, брал пиво, но вы можете выбирать.

– Я бы хотел вина...

– Хорошо. Ровно в час я вынесу ваш ужин...

– Мерси.

Он скрылся за дверью. Олонецкий решил, что швейцар не причисляет себя к сонму «ночных людей», ибо говорил «вы».

Дождь продолжал лить. Париж снова опустел. Теперь только изредка проносились по площади отдельные автомобили. Спешили опоздавшие на метро пешеходы.

У «Максима» вытянулся длинный хвост частных машин. Шоферы или дремали, завернувшись в дохи, или болтали друг с другом, раскуривая бесконечные трубки...

Ровно в час ночи старичок вынес ужин – бутылку белого вина, большую булку и тарелку с холодной курицей. Юрий удивился – такого пира в холодную дождливую ночь он не ожидал.

– Вот там, – указал старичок, – есть загородка для шоферов. Там стоит печка. Я ее растопил. Вы будьте любезны – всю ночь подбрасывать уголь. Тогда я смогу не выходить. В мои годы это прямо опасно... ужасная сырость…

Олонецкий обрадовался – хоть чем-то отплатить старику за роскошное пиршество, которое тот ему приготовил.

Он вошел в пристройку. Снял мокрую накидку, с наслаждением развалился на скамейке и протянул ноги к огню.

Бригадир говорил, что на еду положено двадцать минут. За эти минуты надо и отдохнуть, и поужинать... Ужин в час ночи у теплой печки на площади Конкорд! Какая гадалка могла предсказать такое удовольствие полгода назад, когда он валялся, завернутый в брезент, под мостом у цементных складов? Ночная жизнь Парижа, фантастическая и загадочная, принимает новичка в свои таинственные объятия, – мелькнула мысль. Спасибо Зуеву!

Курица из кухни отеля оказалась великолепной. Белое вино «не ординэрно» – и грело, и бодрило. Чтобы быть счастливым, человеку нужны только резкие переходы от лишений к блаженству... И – наоборот... Что еще необходимо для счастья?

Он почувствовал чей-то пристальный взгляд. Он поднял голову.

Прижавшись лохматой головой к решетке, воспаленными, голодными глазами жадно следил за каждым куском и глотком оборванный, грязный и страшный на вид человек. Не с ним ли рядом ты коротал августовские ночи под небом Парижа?

Пусть же и он «перейдет от лишений к блаженству»...

Юрий отломил бродяге кусок хлеба и курицы и стал смотреть, как тот жрал, почти по-звериному.

– Гардьен!..

Опершись на велосипед, у решетки стоял щеголеватый молодой помощник бригадира.

– Здесь! – ответил Юрий, вскакивая, и, подойдя, отрапортовал, подавая ему контрольную книжку: – Господин су-бригадир, в секторе 27 никаких происшествий не случилось...

Помощник бригадира сделал пометку, посмотрел на бродягу и строго сказал:

– Это запрещено!.. Гоните их всех, без разбора, в шею!..

Бродяга уже скрылся, унося с собою, как премию, пустую бутылку. Наверно, сдаст ее в магазин или продавцу масла, мелькнуло в голове Юрия.

– Слушаюсь!

Он поднял воротник шинели и снова вышел под дождь.

«Максим» светился зеркальными дверями. Из полумрака на свет фонаря вышел Пико. Он предложил сигарету.

– Не правда ли, холодно?.. – спросил он, чтобы завязать разговор.

– Очень холодно... – вежливо согласился Юрий.

– Послушай... – осторожно начал Пико, – я дам тебе хороший совет... Во время разъезда ты старайся болтаться около ресторана. Иные тут так «намокнут», что суют на чай всем, даже ажанам.

– Спасибо, Пико, – ответил Юрий, – но это не особенно удобно.

Тот с искренним изумлением посмотрел на Юрия. Его маленькие глазки слезились.

– Вот те на! Неудобно взять деньги, когда их сует тебе пьяный толстосум? Да ты чудак, старина!

Пико был явно к нему расположен. Юрию не хотелось выделять себя в глазах «ночных людей».

– Я приду «поболтаться».

– Вот и прекрасно!.. А я тебе принесу «Энтран». Многие бросают его, выходя из ресторана.

Олонецкий углубился под сень голых деревьев Елисейских Полей. На одной из скамеек сидели рослая женщина и тщедушный господин. Он хотел пройти мимо, но было уже поздно. Его высокая фигура в полицейской накидке спугнула спутника женщины. Он столкнул ее с колен и быстро стал удаляться по садовой дорожке. Женщина гневно двинулась навстречу Юрию. Она была почти такого же роста, как он, и преградила дорогу.

– Старый верблюд! Идиот и каналья!– сказала она в сердцах. – Если ты хочешь мешать нам работать – поступай в «буржуа», а не в ночную стражу!

На вид ей было немного за тридцать – жгучая брюнетка, с южного типа лицом, она была еще очень недурна собою.

Олонецкий отстранил ее

– Прости меня! – сказал он, – я не хотел тебе причинить никаких неприятностей...

– Не хотел... не хотел... – передразнила она Юрия. – Ты мог пойти и по другой дорожке... А теперь – спугнул клиента!

– Но, моя красавица, это мой сектор – я вообще не имею права в жизни выбирать дорожки...

Она немного смягчилась.

– Ты еще молодой парень. Запомни на будущее, мой кролик! Если хочешь жить со всеми нами в мире – не мешай работать. У нас есть только одни враги – «буржуа», а и вы, и ажаны, и даже – мотоциклисты – наши друзья.

– Кто же такие эти «буржуа»?

– Да ты совсем новорожденный ребенок! —она звонко расхохоталась. – Это агенты полиции нравов. Они в штатском.

– Но если билет у тебя в порядке, чего же тебе их бояться?

Но в этот момент раздался крик:

– Спасайся! Эй ты! Большая Генриетта!

Юрий обернулся. Одна из товарок показывала Генриетте за угол. Она помчалась от Юрия прочь с легкостью, неожиданной для ее фигуры. За нею быстрыми шагами пошел человек с брюшком, в котелке и с рыжими висячими усами по моде.

На углу стоял ажан. Он дружелюбно улыбнулся Олонецкому.

– «Буржуа» начинают свою охоту! – высказался он.

...Под колоннадой маленькая, белокурая, сильно нарумяненная женщина остановила Юрия:

– Куда прошел «буржуа»?

Он указал направление.

– Ты не видал Большую Генриетту? – спросила женщина Юрия, как своего давнишнего приятеля.

Он ответил ей в тон:

– Как же, видал... Я только что с ней разговаривал. За ней погнался «буржуа».

Она взглянула на Юрия не без нежности.

– Мне тебя жалко, мой мальчик! Сегодня так холодно... Проклятое твое ремесло!

– Но ведь тебе еще холоднее... в шелковых чулках и открытых туфельках... И твое ремесло не легче...

– Что ты, что ты! Я время от времени могу погреться с клиентами в кафе... А ведь ты шагаешь всю ночь.

Из деликатности Юрий не сказал, что не поменялся бы с ней местами...

– Ты женат? – вдруг неожиданно спросила она.

– Нет. Я еще молод для этого...

– Тогда – послушай... Мне пришла блестящая идея... Мы оба работаем ночью... Отчего бы нам не «пожениться»? Ты переедешь ко мне. Это даст нам обоим экономию. Большую экономию. Закончив работу, мы будем возвращаться вместе, и уж как я хорошо буду ухаживать за тобой, мой милашка! Са cole?

Сердечный порыв у нее явно сочетался с заманчивой мечтой о скромной экономии. Олонецкому не хотелось ее сразу разочаровывать, он ответил, что предложение заманчивое, но он всё же должен подумать.

Женщина послала ему воздушный поцелуй и пошла искать Большую Генриетту.

Дождь прекратился, ему на смену пришел небольшой мороз. Мороз лучше дождя и сырости. Да и морозец-то, в сущности, смехотворный по сравнению с теми, что пробирали Юрия до костей, когда мальчиком гулял с гувернанткой по Петрограду...

– Здравия желаю!

Юрия приветствовал молодой лейб-казак Столетов. Без накидки (она у него была положена через плечо, как скатка), в великолепно пригнанной шинели, затянутый ремнями «по форме», в коричневых кожаных перчатках и «по-кавалерийски» мятой фуражке, – он показался не ночным стражником, а офицером неведомой армии.

– Уж полночь! – произнес Юрий. – Разве вы начинаете так поздно?

– С двух до семи. Это – монмартрский сектор.

– Там, небось, не очень спокойно?

– Да... оживленнее, чем у вас. Но зато и веселей. Ночь проходит  незаметно. А апаши на самом деле существуют?

– Существуют... Но правду сказать – измельчали они здорово. В самом начале один ко мне было сунулся. Я его от витрины отогнал, а он ножом стал грозить... Я нож вырвал, а ему руку вывихнул... Поди, говорю, камрадам своим покажи, что тебе казак сделал... Так с тех пор на мой сектор ни один не показывается и «казачьим» его прозвали...

Он пожал протянутую руку и, высокий, стройный и сильный, пошел ко входу в метро.

В третьем часу ночи Олонецкий открыл железную калитку и замер от удивления. За печкой, протянув к раскаленному железу стройные маленькие ножки, с заплаканным очаровательным личиком, согревая дыханием посиневшие от холода пальцы, сидела девушка лет шестнадцати, почти девочка.

– Откуда ты, прелестное дитя? – невольно вслух произнес Олонецкий и подошел к ней.

Она испуганно подняла на Юрия свои большие заплаканные глаза.

– Не гоните, мосье! – умоляюще сказала она. – Я замерзну там, на улице...

– Но почему же ты не идешь домой, глупышка?

Он погладил ее по волосам (шляпка лежала на коленях).

– У меня нет больше дома... – она вдруг заплакала навзрыд.

Так, подумал Юрий, сейчас будет рассказана душещипательная история про злодея-отца или злую мачеху, про то, что ее выгнали из дома, что она первый раз пошла на панель…

Он почувствовал себя в положении более чем глупом. Женские слезы и истерики вызывали у Юрия всегда состояние, сходное со столбняком. Он сел рядом, обнял ее за теплые плечики и поцеловал в щеку.

Она прижалась к нему.

– Нет больше дома... – повторила она. – Я вторую ночь на улице... Я ничего не ела сегодня...

– Разве у тебя нет родителей, детка?

– Есть отец... Раньше он любил меня. Но после того, как женился на мадам Пулайэ, он всё делает ей в угоду. У нее мелочная лавка, и она командует. Я поссорилась с мачехой, и они выгнали меня из дома.

– Но сама ты разве нигде не работаешь?

– Неделю назад уволили... Сказали, что я медленно работаю, и взяли другую. Но я могу работать!..

– Ну вот что, – сказал Олонецкий, – сейчас ты закусишь вместе со мною. У меня есть хлеб и остался кусок курицы. Ночь можешь просидеть здесь, но прячься за печкой, чтобы тебя не увидел мой бригадир... 

Закусив с явным аппетитом и выпив стакан вина, девушка уселась на колени Юрия и запустила руку ему под рубашку...

Потом она заснула на скамейке, а он полюбовался ею и вышел на мороз, раздумывая, что делать с ней дальше.

Он ходил по бульвару, отсчитывая нудные четверти часа, заглядывал в окошко на свою неожиданную гостью, и она казалась ему маленькой, замерзавшей на морозе ласточкой. Сравнение несколько сентиментальное, решил он, но кто скажет, что оно не верно? Таков ночной Париж!..

– Ты будешь «болтаться» или нет? – спросил Юрия Пико, и в голосе Юрий почувствовал обиду на отвергаемую дружбу и предлагаемую поддержку. – Разъезд начался...

Олонецкий задержался на тротуаре, в полосе ярко освещенного фонарями ресторана.

Дверь поминутно отворялась, и из ресторана выходили мужчины и богато одетые дамы, плотно и вкусно поужинав, распив не одну бутылку шампанского...

– Et – voilа! Et – voilа!... – торжествующе восклицал высокий швейцар, и карман его ливреи оттопыривался, поглощая всё новые и новые чаевые.

– Мне везет сегодня... – радостно шепнул Пико и показал едва начатую, великолепную гаванскую сигару. – Маркиз де Шампарелль так «нагрузился», что выплюнул этот окурок, словно кусок марципана! – и он по-детски радостно и заливисто смеялся.

– Тебе везет, Пико!– согласился Олонецкий.

...Из ресторана вывалилась шумная компания. Кричали и визжали разодетые и сверкающие бриллиантами три дамы, и к одной из них упорно лез целоваться чернявый южноамериканец в дорогом дорожном пальто. Юрий загляделся на эту группу.

Южноамериканец заметил Юрия и, бросив свою даму, подошел к нему.

– А... господин ажан... – сказал он враждебно и пьяно глядя на Олонецкого, – блюститель нравов... может быть, вы хотите запретить аргентинцам целоваться? И это называется у вас, у французов, – либертэ, фратернитэ и эгалитэ?..

– Я не ажан, мосье, а ночной стражник, – вежливо и сдержанно ответил тот, – и префект Парижа не запрещает целоваться, даже в метро... Целуйтесь сколько хотите!..

– А ты – симпатяга! – вдруг сразу перешел тот на «ты». – И тебе надо дать на чай... Постой же!..

Он вытащил из кармана две скомканные бумажки – одну сотенную и одну тысячефранковую. Долго соображал, которая меньше, потом запихал сотенную обратно, а тысячную протянул.

– Довольно с тебя будет и этой... – сказал он.

«Он дает мне за то, что я разрешил ему целоваться и показался симпатичным, тысячу франков. Эту сумму я зарабатываю за целый месяц утомительным шатаньем в дождь и холод!»

Пико был прав – чтобы иметь «шанс», надо было «болтаться».

В голове Олонецкого застучало: «Взять от пьяного 1000 франков ‘на чай’? Завтра он протрезвеет и приедет к командану... А один из параграфов устава стражи строжайше запрещает ‘пур-буары’. И могу ли я нарушить этот параграф и испортить безупречную репутацию всех русских, что служат со мною и морально отвечают друг за друга?..»

Он колебался.

Пико отчаянно жестикулировал и подмигивал. Но он прозевал свой «шанс»...

– Что ты делаешь? Ты с ума сошел?.. – подбежал к аргентинцу его товарищ. – Эту тысячу мы лучше пропьем в «Взбесившейся корове»!..

– Но я хочу... Я хочу дать ему на чай! – упрямо и капризно сказал аргентинец.

– Я дам ему... я дам ему десять франков... это ему совершенно достаточно! – ответил приятель, торопливо сунув бумажку, и увлек приятеля к автомобилю, в котором уже давно ожидали его и Додо, и Лоло, и Кло-Кло...

Пико горестно посмотрел на Юрия.

– Ну чего ты раздумывал, когда тебе улыбнулось такое счастье?! Такое счастье надо хватать!..

– Ты прав, Пико... Стратегия учит нас, что порыв не терпит перерыва, а великий Суворов говорил, что «фортуна имеет голый затылок»...

Но Пико не понял изречений, хотя они и развивали его собственную мысль...

Ночь была ясная и лунная.

Олонецкий смотрел в небо, где звезды неожиданно исчезли, их закрыло нечто длинное и толстое, похожее на огурец. Оно отблескивало матовым свинцовым цветом.

Юрий толкнул Пико.

– Пико, что это?

– Где? – не понял тот, потом догадался: – А, это... Луна? Нет... Цеппелин!

– Цеппелин? – не поверил Юрий.

– Ну да... Пятнадцать лет назад, в войну, они часто налетали, бросали бомбы на Париж…

– А этот... Немецкий цеппелин?

Пико пожал плечами.

– Не знаю. Не всё ли равно? Может, немецкий, а может, и наш...

– Слава Богу, что он не бросает бомбы, как пятнадцать лет на-зад, а, Пико?

Пико засмеялся.

Юрий пошел в свою конуру, к теплу, к печке.

«Ласточка» выспалась, согрелась и, видимо, ждала Юрия.

Он протянул ей десять франков.

– Как тебя зовут ?

– Мадлен...

– Ну, конечно, Мадлен... Так вот, возьми, Мадлен, это тебе на обед. И если не помиришься с отцом – приходи завтра опять.

– Я тебе понравилась? – лукаво поинтересовалась девчонка.

– Понравилась. Но запомни мой совет: ни в коем случае не броди одна по ночным улицам Парижа. В твои годы это очень опасно...

Она сказала «мерси» и, приподнявшись на носки, поцеловала Юрия так, как будто он ее «ами», какой-нибудь юный продавец из «Галери Лафайет» или «Прэнтам».

– До свиданья, ласточка!

В третьем часу ночи у «Максима» появились две старомодные извозчичьи пролетки. Старые костлявые лошади были заботливо накрыты мохнатыми попонами.

На высоких козлах с длинными бичами в руках восседали какие-то древние мужи, одетые в извозчичьи ливреи и цилиндры, и уверенно и терпеливо ждали.

Олонецкий с удивлением смотрел на этих извозчиков прошлого, на эти тени Второй Империи... Но, очевидно, и они играют какую-то свою, определенную и всеми признанную, роль в этой фантастике ночного Парижа.

Пять часов... Еще темно, но скоро рассвет... Юрий вздохнул с непонятным облегчением, пошел в штаб стражи. Сдал оружие, контрольную книжку и подал рапорт дежурному инспектору. Потом тихо побрел в свой отель, мечтая о крепком сне, спасительном сне без сновидений.

Первая ночь нового стражника на улицах Парижа окончилась.

 

ДОКУМЕНТЫ

 

НАЗАРЕТЯН – СТАЛИНУ ОБ ИЗДАНИИ СБОРНИКОВ ВОСПОМИНАНИЙ ИНОСТРАНЦЕВ О ПОЕЗДКАХ В СССР

 

3 декабря 1931 г.

Тов. Сталину (лично)

За последние два года в СССР побывало огромное количество иностранных делегаций, уехавших от нас с хорошими впечатлениями.

Имеется большое количество выступлений, речей, отзывов их об СССР и социалистическом плановом хозяйстве. Выступления, речи, отзывы исходят не только от иностранных рабочих делегаций, но и от писателей, специалистов, научных деятелей и т. д. Всё это, однако, рассыпано по странам, по отдельным журналам, газетам.

Я думаю, что было бы очень ценно для популяризации СССР и нашего грандиозного социалистического строительства поручить соответствующей организации собрать этот огромный материал об СССР в один хорошо изданный иллюстрированный сборник и издать его на иностранных и русском языках и показать всем СССР по отзывам самих иностранцев.

С коммунистическим приветом

Назаретян 3.12.31 г.

Резолюция Сталина: Правильно. В ПБ.

 

BERLIN, ЯНВАРЬ 1932. ДЕПУТАТ РЕЙХСТАГА КИППЕНБЕРГЕР

 

Узколицый, прилизанный, гладкий, прекрасно одетый человек пришел к генералу Бредову. Генерал ласково смотрел на него. Как приятно иметь дело с интеллигентным человеком – не скажешь, что коммунист. И коммунист, видно, не простой, а связанный с Москвой (впрочем, они все с ней связаны в той или иной степени).

– Давно мы с вами не виделись, господин Киппенбергер, – ласково пожимал ему руку генерал.

– Давненько, господин генерал, – если не ошибаюсь, когда рейхстаг утверждал бюджет. Не буду долго задерживать – у меня маленькая просьба по делам нашего с вами комитета в рейхстаге, буквально личного характера.

– Не может быть, чтобы у коммунистов были личные просьбы по государственным делам, – улыбался генерал. – Особенно к такой, как у вас говорят, акуле империализма, как я.

Оба смеялись, поддакивали друг другу, прощупывали собеседника.

Так просто Киппенбергер бы не пришел, размышлял генерал, ему что-то надо и за это он готов платить. И платить ту цену, которую назначит генерал.

Так и оказалось.

– Дело чепуховое, но без вас решить его трудно, генерал. Трое-четверо моих знакомых, можно сказать даже друзей, деловых людей, как говорят в Америке – бизнесменов, арестованы в Вене. А они работали с вами…

– Как с нами? Со мной? – сделал невинную мину Бредов.

– Не лично с вами, но с вашим сотрудником. Проце – ведь ваш сотрудник?

Генерал промолчал.

– Да, ваш сотрудник. Я знаю, что Проце имеет влияние... или лучше сказать – большой вес в венской полиции. Помогите.

Генерал был недоволен.

– Не понимаю, чем могу помочь.

– Дайте приказ Проце освободить моих знакомых.

Генерал на секунду задумался. Приказать Проце добиться освобождения арестованных просто. Но что потребовать взамен от Киппенбергера?

– Там что-то серьезное?

– Да нет, генерал. Это – как гвоздь: он мешает вам, сейчас вы не замечаете, что он мешает, но через какое-то время вы наступите босой ногой на него... Зачем он вам? Вырвете гвоздь – и дело с концом.

Генерал слушал, кивал головой, соглашался: гвоздь надо вырвать.

Бредову сразу стало понятно, что в Вене схватили пресловутую «руку Москвы» (за руку! – усмехнулся он каламбуру, и настроение улучшилось); он не хотел конфликтов с Советской Россией. Киппенбергер, несомненно, связан с русскими, думал генерал. Но он же приличный человек, мы с ним вместе заседаем в комитете рейхстага. Ну, придут коммунисты к власти – и что? Он занимал пост начальника военной разведки – буду руководить разведкой и при коммунистах... Не может же Киппенбергер шпионить против собственной страны... – наивно думал генерал, не понимая, что коммунистическая доктрина не только позволяет, но и заставляет шпионить против своей страны.

Он много знал о Советской России – благо, его старый товарищ и коллега полковник Оскар Нидермайер несколько лет занимал пост военного атташе в Москве.

 

Австрийские власти не захотели раздувать скандал и просто выслали из страны всех арестованных советских шпионов.

Басова наградили орденом.

А Дидушока арестовали.

Следователь бил его и спрашивал:

– Почему ты пошел к немцам?

– Ну как же, – оправдывался Дидушок, – это же наши товарищи... Как же я мог их оставить в беде, как бы я мог их предать…

– Ты уже предал их, когда пошел к немцам!

– Но их же освободили.

– Это не имеет никакого значения! Мы разберемся, почему и как их освободили. Почему ты пошел к немцам? А? Значит, ты был раньше с ними связан? Значит, они тебя раньше завербовали? Не так ли?

Дидушок хорошо знал систему, поэтому подписал протокол, получил 10 лет и был отправлен на Соловки.

 

FRANKFURT AM MAIN, ФЕВРАЛЬ 1932. ЛИДИЯ ФОН ТИЗЕНГАУЗЕН

 

Торговый город купцов, ремесленников, банкиров, ростовщиков – вот что такое город на Майне!

Никогда этот город не был центром политической жизни, был самым нормальным из многих городов Германии. Никого не удивит, но внимание уделит.

Но вдруг город оказался в центре скандала, скандала всегерманского. Оказалось, что здесь живет женщина-врач Зауэр, которая делает аборты. То есть нарушает §218.

Обвинили – слушайте! слушайте! – коллеги-врачи. Не просто коллеги, а возмущенные коллеги! Защищать женщину-врача в суде взялась женщина-адвокат Тизенгаузен. Неизвестная во Франкфурте в широких кругах. Но когда судейские чиновники услыхали ее фамилию, то сразу же заскребли в толстых затылках, потому что вспомнили два скандальных дела, в которых ясно звучала эта фамилия. Скандал с ИГ Фарбен-индустрии и скандал с чешским обувным магнатом Батей. Непонятно, почему после столь громких и – прямо скажем, денежных – дел адвокат опускается, именно опускается, до такого мелкого дела.

Лида остановилась в «Франкфурт-хоф», самом респектабельном отеле Франкфурта. Да и где ей было останавливаться? Ее положение заставляло тратить деньги на шикарный отель, на приемы и на подачки лизоблюдам.

Номер понравился – светлый, просторный, с удобствами. Но какой-то звук раздражал.

Она посмотрела в окно – площадь с фонтаном, полицейский гонит оборванца, из такси вылезает толстый господин в серой шляпе. Что-то капает. Она прислушалась, подошла к умывальнику и улыбнулась: это не кран капал, время капало в часах.

В тот же день она посетила доктора Зауэр.

Сорокалетняя шатенка с прекрасными зубами (зубы – первое, что всегда замечала в женщинах Лида, ругая себя за свои плохие зубы и успокаивая привычной отговоркой – «приеду в Америку, сделаю зубы, как у звезд Голливуда») и усталым лицом огорошила адвоката:

– Меня обвиняют в том, что я не совершала!

Лида успокаивающе похлопала ее по плечу (ей не впервой слышать аналогичные речи!). Но женщина стряхнула ее руку как ненужную поддержку.

– Фрау фон Тизенгаузен! Я не оправдываюсь, а прошу вас посмотреть журналы регистрации пациентов за три последних года.

Она читала журналы, истории болезней и понимала, что здесь не обошлось без доноса конкурента.

– У вас много врагов?

– Понятия не имею, – пожала плечами женщина.

– Может быть... в семье... Знаете, так бывает – молодой человек добивается руки дочери, а когда ему отказывают, пишет в полицию донос, что мать девушки его обокрала... или оскорбила…

Фрау Зауэр сжала кулаки.

– Нет, не может быть.

Лида наклонилась, посмотрела ей в лицо. Лицо потемнело от воспоминаний.

– У вас дети...

– Дочь. Четырнадцать лет. Но какие женихи? Что вы! Она грезит авиацией...

Лида не поняла.

– Простите...

Женщина покачала головой, смахнула с лица невидимую паутинку.

– Ах, детские мечты. Хочет быть летчиком, авиатором, тьфу, ну, летчицей, разумеется, как эта американка...

– Амалия Эрхард, – подсказала Лида.

– Вот! Именно как Амалия Эрхард! Посмотрите в ее комнате – все стены увешаны фотографиями аэропланов и разных пилотов… Книги читает только про авиацию, фильмы смотрит – только про них, повадилась ходить на аэродром, со всеми перезнакомилась. Записалась в кружок парашютистов – слава Богу, ее по малолетству не допустили к практической части... Мы с мужем не знаем, что делать...

Лида понимающе кивала головой и сочувственно вздыхала в ответ на вздохи доктора.

– Значит, с этой стороны всё в порядке… Простите, конечно, не всё в порядке с девочкой. Но, дорогая моя, ребенок должен перебеситься, а? Пусть увлекается авиацией, ладно. Через год она станет увлекаться песенками Мориса Шевалье и станет собирать его пластинки, а еще через год – модными юбками и жакетами от французских модельеров.

– Вы думаете? – не поверила Зауэр.

– Уверена. А ваши коллеги… не могли они сыграть роль подстрекателей?.. Вас обвиняют еще и в нарушении §184. Этим параграфом воспрещается всякая, даже врачебная, пропаганда противозачаточных средств.

– Я знаю. Коллеги... Да, есть такие! Даже социал-демократы!

– Социал-демократы? А вы разве коммунистка? – удивилась Лида.

– Бог миловал, что вы! Понимаете, в Штутгарте, когда началась свистопляска с доктором Вольфом, арестовали доктора фрау Кинеле, я ее знаю, мы вместе учились в университете. Ее обвинили – коллеги и, кстати, социал-демократы, что она делала аборты с целью обогащения! Бред! Я не знаю большей бессребреницы, чем она. И при чем здесь коммунисты? Я никогда не разделяла их идей. Вы, наверно, подумали, что социал-демократы всегда воюют с коммунистами? Нет, я от коммунистов далека... Я закурю, вы не против? – она достала портсигар, протянула Лиде.

– Я почти не курю, – призналась та. – Считайте, вообще не курю.

Зауэр вставила сигарету в длинный мундштук, чиркнула спичкой.

– Я тоже почти не курю. Но сигарета успокаивает нервы.

 

FRANKFURT AM MAIN, ФЕВРАЛЬ 1932. ОЛЕГ ОЛОНЕЦКИЙ

 

Весенние птицы запели в феврале. Олег Олонецкий отметил, что город Франкфурт на реке Майн отличается от его, как он уже привык добавлять, родного города Мюнхена на реке Изар. Здесь не было зимы! – догадался он, сравнивая неумолимо с Мюнхеном, где прожил 10 лет и где зима наступала, как и в России, выпавшим в декабре снегом и заканчивалась в марте сосульками и лужами на тротуаре. Товарищи по футбольной команде «Бавария» также испытывали недоумение, понятное для людей, привыкших к иной погоде в феврале.

Удивление не оставляло, когда они вышли на зеленое поле стадиона, где их ждали старые противники – местная команда «Айнхайт». Олег рассматривал голые руки деревьев и зеленую траву, что не складывалось в голове в единое, называемое холодным баварским словом «февраль», – может потому, что перед глазами наплывал заснеженный Мюнхен и крыша писчебумажной лавки, накрытая толстым одеялом снега, – он видел ее каждый день, подходя к своему окну.

«Наверное, в России такой же снег», – думал он, но почти не вспоминал, – только скрип саней по наледи проспекта, только холодный снежок в руках, перед тем как кинуть его в гимназического приятеля. Но что помнилось от петербургской зимы – холод, промозглость, мерзость погоды, от которой прятался только в теплой квартире, и выходить на улицу не хотелось.

Несмотря на теплые одежды, в которые одевали Олега, отправляя в гимназию, пронизывающий ветер постоянно напоминал о зиме. Детей буквально кутали перед выходом из дома. Мать твердила, что к петербургскому климату надо приспосабливаться, поэтому обоих детей с раннего детства обливали с утра холодной водой и повторяли неизвестно откуда вычитанную поговорку: нет плохой погоды – есть плохая одежда.

И, разумеется, мама оказывалась права. И Олег, и младший Юрий лишь однажды простудились, но простуда скоро прошла – и дело не в докторах, а в закаливании организма. Олегу нравилось умываться холодной водой. Когда он стал постарше, товарищи завидовали его здоровому румянцу, и он с легким презрением отвечал, что холодная вода не только закаляет, но и делает красивым, и хохотал своим словам, так что спрашивающий не понимал, то ли он серьезно, то ли шутит. Он не знал, в каком английском или французском журнале мать вычитала поговорку, но был ей благодарен. Почему он вспомнил мать? Ах, да, зима…

После одного из посещений цирка он упросил родителей купить ему гири – пораженный виденным на арене, где чемпион небрежно перекидывал гири, как перчатки, – из руки в руку; он возжелал стать таким же сильным.

Олег считал занятия политикой глупым делом. Может, не глупым, но не своим. Он оказался равнодушным к проблемам, бушевавшим вокруг. Спорт – вот чем должен жить современный молодой человек. Мотоцикл, бокс, футбол – вот приоритеты сегодняшнего дня.

А завтра будут новые приоритеты – парашют, автомобиль, джиу-джитсу. А послезавтра – третьи.

Родителей не удивляло настроение старшего сына. Однажды отец поинтересовался, как Олег относится к последним выборам. Тот недоуменно пожал плечами.

– Папан! Я спортсмен. А спорт вне политики. Мне абсолютно безразлично, кто победит и какой партии сочувствуют мои товарищи по футбольной команде – коммунистам или социал-демократам. Хотя едва ли кто сочувствует коммунистам.

– Может, сочувствуют, как ты выразился, наци?

– Наци? – Олег удивился. – Не знаю. Я прочитал обе программы, они очень похожи – наци и коми. И те, и другие требуют пересмотреть Версальский договор... Долой Версальское иго!

– Это коммунисты так говорят.

– Коммунисты? Может быть. А наци кричат: «Долой оковы Версаля!» Разница – нуль.

Отец поморщился.

– Нет, они еще требуют уничтожения привилегий. И у аристократов, и у крупных землевладельцев. А коммунисты требуют уничтожения всей буржуазии, всей аристократии, и офицерства тоже…

Олег усмехнулся.

– Наверно, обычная пропаганда. Ты же знаешь, папа, что в пропагандистских листовках всегда приукрашивают и преувеличивают! Ну, сам рассуди, папан, как можно требовать уничтожения землевладельцев – по-нашему, крестьянства?! Они же производят хлеб насущный. – Он усмехнулся. – То же самое зерно для пива. У нас в Баварии – пшеничное пиво, в соседних землях – ячменное. Но производят его крестьяне. И Германия – не Россия, здесь не может быть революции, подобной в России, немцы – другие люди…

 

Олег служил в туристической фирме.

Он и здесь показывал себя спортсменом, в свободное время беседовал с сотрудниками только о мотогонках, боксерских поединках и футбольных матчах, благо в фирме работали еще несколько молодых людей, которые, как и Олег, не увлекались политической болтовней, предпочитая спортивные новости. Начальству не могло не нравиться его поведение. Нравилось начальству и то, что он играл в мюнхенской футбольной команде.

Ничто и не толкало на разговоры о политике в туристической фирме. Экскурсии, лекции по истории искусств, туристические маршруты по Рейну на самом современном пароходе.

– Господа, мы вам предлагаем прекрасный маршрут по Рейну. А если этого мало – то дальше по морю. Прекрасное путешествие по Северному морю. Вы с дамой? Тем более. Нет ничего более интересного и увлекательного, чем путешествие с дамой на пароходе. Романтическая прогулка стоит недорого. В наше время социальных катастроф и кризисов эта поездка запомнится надолго, поверьте мне.

Олег собирался стать профессиональным футболистом. Он играл за «Bavaria» левым полузащитником.

В туристической фирме с ее рутиной ему было скучно. Все попытки предложить новое, реорганизовать устаревшее и заменить современным упирались в твердое нежелание начальства что-то менять. Олег перестал вкладывать в работу душу и вложил ее в футбол, которым увлекался со студенческих времен. Его приятель играл за «Баварию», он помнил Олега по студенческой команде, замолвил слово хозяину, тот разрешил тренеру попробовать Олега. Тренеру Олег понравился, и он включил его в состав запасных, изредка выпуская на поле. 

Родители активно выступали против спортивной карьеры старшего сына, но ничего с ним сделать не могли, тем более что он стал получать в клубе деньги за игры.

Младший, Георгий, тоже внушал не надежды, а только опасения: он занялся политической деятельностью, вступил в Национальный союз молодого поколения (будущий НТС), участвовал в многочисленных эмигрантских собраниях, но жил далеко от родительского ока – в Париже.

 

Перед матчем с «Айнхайтом» напился левый полузащитник, и тренер поставил Олега – и не пожалел.

На улице сосед по дому, полицейский Мюллер, встретил отца, спросил:

– Господин Олонецкий, это ваш сын играет в «Bavaria»?

– Да, господин комиссар. На левом крае…

– Передайте, что я его поклонник. В воскресном матче с «Айнхайтом» какой он гол забил с подачи моего тезки Мюллера! Крученый! Почти с центра поля! Под верхнюю штангу! Голкипер даже не шевельнулся! Весь стадион аплодировал!

Будущий начальник Гестапо пожал отцу руку и пошел разгонять несанкционированный митинг национал-социалистов.

 

* * *

Олег заметил девушку, и тут же поправил себя: молодую женщину, – когда в передышке, отходя к своим воротам с центра поля, бегал глазами по трибунам – просто чтобы глаза отдохнули. Она активно болела во втором ряду – кричала, махала руками, кажется, даже свистела – то есть являла тип типичной активной болельщицы «Баварии». Потом, когда команда уходила с поля, она крикнула что-то, он догадался – непосредственно ему, даже показалось, что назвала по имени. Но могло и послышаться.

А когда в отеле «Франкфурт Хоф», где жила команда, она подошла к нему, он не удивился – попросит автограф, решил хавбек.

Отель «Франкфурт Хоф» – один из самых известных и фешенебельных заведений в Германии. Конечно, не берлинский «Адлон», но и не хуже его. Здесь постоянно останавливаются знатные персоны, богачи, министры и коронованные особы. В отличие от «Адлона», франкфуртский отель славился своей кухней, оркестром и певцами, что регулярно выступали перед публикой. В отеле имелся небольшой, но хорошо оборудованный зал для заседаний, кабинеты для переговоров и деловых встреч (автор романа тоже пользовался в свое время этими услугами. Правда, происходило это почти через сто лет после того, как встретились его герои).

– Вы Олег? – неожиданно спросила незнакомка по-русски.

– Олег, – удивился он.

– Вы меня, конечно, не помните, – продолжала она, внимательно рассматривая Олонецкого.

У нее какой-то знакомый акцент, думал он, прислушиваясь к ее словам, – так говорят по-русски прибалты. Да, только у них такое протяжное «э». Конечно, она не баварка, баварца я узнаю по первой фразе, я сам почти баварец, десять лет...

– К сожалению, нет, – подтвердил он.

– Я – Лида. Мы с вами танцевали… Целый вечер танцевали!

И она засмеялась. Он действительно не помнил, когда танцевал в последний раз.

– Вы приезжали к нам в Прагу по студенческому обмену…

Да-да… Он стал вспоминать ту поездку. Руководителем группы был Ширах, соревновались с чехами в пиве и в футболе… И танцевали! Да-да!

– Три года назад, – вспомнил. – Да! Вы… вы... – он рылся в памяти. – Ваша фамилия... Фон… фон…

– Фон Тизенгаузен, – любезно подсказала она, улыбаясь.

Он облегченно выдохнул.

– Ну конечно, Лидия фон Тизенгаузен! Как поживаете, Лидия? Вы же русская!

– Не-е-ет, – хитро отвечала она. – Я русская немка из Латвии.

– Всё равно русская!

Оба улыбались друг другу, как старые знакомые.

– Я редко говорю по-русски. Не знаю, как вы. Немецкий у меня постоянно, я ведь работаю в Германии. Правда, еще английский. Но никак не русский.

Олег уцепился за слово:

– Вот как? Английский? Do you speak English?

– Yes, Sir.

– А здесь как вы? Вы здесь работаете?

Она кивнула.

– Вообще-то я живу в Берлине. А сюда приехала по делам.

– По делам? Как по делам?

Лида пожала плечами. Неужели непонятно.

– По делам. Я защищаю одну женщину, которая живет во Франкфурте.

Олег не понял.

– Как так защищаете?

Лида снова посмотрела на него, как на ребенка.

– Я – адвокат.

– Адвокат? Никогда не подумал бы. Никогда у меня не было знакомых адвокатов.

– Вот и появился. Что вы улыбаетесь?

– Хотел пригласить вас потанцевать в какой-нибудь дансинг.

– Олег, я устала за день и проголодалась.

Олонецкий вздохнул.

– Признаюсь, я тоже после игры хотел бы отдохнуть. А про дансинг – шутка.

Она кивнула.

– Идите отдыхайте. Я пойду в ресторан – говорят, здесь хорошая кухня…

Олег расправил грудь.

– Я иду с вами. Не могу допустить, чтобы такая красивая женщина, к тому же адвокат, голодала.

 

Они пошли в отельный ресторан, где им указали столик в углу, и пока садились и листали меню, Олег думал, что хорошо бы провернуть романчик с Лидой.

– Нашу встречу надо отметить! – решительно заявил он.

Лида посмотрела на него искоса. «Никак, решил приударить за мной футболист, – почему бы и нет, я женщина свободная, обязательств у меня ни перед кем нет…»

– Да-да, – подтвердила адвокат, улыбаясь футболисту, – обязательно надо отметить.

– Шампанским, – заключил он.

– Французским, – уточнила она.

– Другого не бывает, – согласился он. – Вот смотрите, французы – наши вечные враги… Извините, не наши, а Германии. Отняли у нас Эльзас и Лотарингию… Не у нас, разумеется, у Германии… Спорная территория – Саар… Но какое у них шампанское! А сыры! А коньяки!

– А женщины! – подзадорила Лида.

Олег согласно кивнул.

– Хорошенькие! – он повернулся к подошедшему официанту и сделал заказ. – Вы что будете есть?

– Рыбу и салат.

– Я – тоже. Отметим встречу, отметим…

– Только без пошлости, ладно?

– В каком смысле? Что вы имеете в виду под пошлостью? – насторожился Олег.

– В прямом – без пошлости, – улыбалась Лида.

Олег понял.

– Мы здесь натанцуемся вволю, – кивая на оркестр, перевел он стрелки разговора.

– Надеюсь.

Надежды оправдались. Подобно тому, как три года назад они лихо отплясывали в Праге, так и теперь они не пропустили ни одного танца, так им было хорошо и спокойно. Когда закончился очередной танец, Олег набрался смелости.

– Пойдем ко мне?

– А может, лучше ко мне? – предложила Лида.

– Нет, лучше ко мне.

– Почему лучше? Ты разве один в номере? – сразу перешла границы женщина.

– Нет, с товарищем, но он сегодня не ночует, у него свидание в городе…

Лида сморщила нос.

– Свидание не свидание, а вдруг придет... нет, пойдем ко мне, у меня номер-люкс...

Утром, совсем неожиданно для самого себя, Олег Олонецкий сделал Лидии фон Тизенгазуен предложение.

Он не мог объяснить себе ни тогда, ни позже, почему он так поступил. Но после первой ночи с этой женщиной почувствовал, что она ему необходима.

Она – ему показалось – отстранилась от него.

– Олег, я очень хорошо к вам отношусь… к тебе отношусь… С тобой хорошо… Но…

– Мне наплевать на ваши прошлые романы, на всё, что было. Я хочу видеть вас моей женой.

– Это невозможно, Олег, – отвела Лида глаза.

– Почему? Что вас удерживает?

– Есть одно препятствие, дорогой друг...

– Какое? – нахмурился Олег.

Он ожидал чего угодно, но только не того, что услышал:

– Дело в том, что я хочу уехать в Америку.

– Как в Америку?

– Так. В Америку. Мне здесь неинтересно.

Он сжал ей руки.

– Как неинтересно? Лида! Вы повторяете мои слова! И мне здесь тесно! И мне здесь скучно! Я всю жизнь мечтаю уехать туда! – закричал он, и она бросилась ему на шею. Или он заключил ее в объятия...

– Вместе будем осваивать Новый Свет!

– Завоевывать!

Они всмотрелись друг в друга.

– Но сначала, наверно, надо выполнить матримониальные обязательства перед обществом…

И то, о чем они оба подумали, но вслух не произнесли, – дальше следует неприятное для двух взрослых людей объяснения с родителями.

Лида вздохнула.

– Отложим разговоры на неделю. Хорошо? Вдруг ты передумаешь.

– Я не передумаю.

– Или я передумаю.

– Ни в коем случае! – вскочил он.

Лида согласно кивнула.

– Тогда неделя – пауза. Мне надо будет съездить в Ригу, оповестить родителей.

– А мне – моих.

– Позвони мне.

– У тебя есть личный телефон? – удивился Олег.

Лида объяснила.

– Личного еще нет, но в конторе есть. Меня позовут, когда ты позвонишь. Контора моя – адвокатское бюро «Робинсон и Френкель».

– Евреи?

– Почему ты спрашиваешь? Ты антисемит?

– Боже упаси! – махнул рукой Олег. – Но наци нападают на еврейские фирмы.

Лида хохотнула.

– Да, тут мне не повезло. Вдвойне не повезло! У меня один хозяин – еврей, а другой – гомосексуалист. Наци ненавидят и тех, и других. Мечта нацистов – разгромить их. Но пока Бог миловал.

– Пока, – серьезно повторил Олег. – Живем в такое время…

Лида сухо ответила.

– Поэтому надо уезжать из этого времени.

Олег кивнул.

– Согласен. В другое время – в Америку. Другой континент, другое время... Мы песенку пели «Ах, Америка – это страна, где гуляют и пьют без закуски».

– Никогда не слышала.

– Вообще, русские, наверно, сочинили. Только у русских пьют под закуску.

Лида не согласилась.

– Почему? Мы в Чехословакии всегда пиво пили со шпекачками.

Олег оживился.

– Помню, помню шпекачки. Они похожи на наши сардельки.

– Похожи, но вкуснее, – не согласилась будущая жена. – Значит, договорились. Через неделю ты мне позвонишь в бюро. У меня впереди два суда… И здесь я по делу. Фальшивые документы, понимаешь? Дело тоже слушается в Берлине… Сложное дело…

Она замолчала.

Олег встал.

– Насчет нацистов – не беспокойся. У меня есть приятель. Со студенческих времен. Он крупный чин у нацистов. Фон Ширах...

– Тоже фон? – не поверила Лида.

– Да. На удивление, из приличной семьи. Правда, давно не виделись, года два, если не больше... А в студенчестве – не разлей вода, вместе прогуливали, вместе в футбол, вместе по пивным… Тогда я футболом всерьез и увлекся… Лида, в марте у меня игра в Берлине. Мы и раньше увидимся, но в марте игра… Надеюсь, мы раньше всё оформим…

– Да, – согласилась она. – Если ничего не случится.

– Чепуха, – не поверил Олег. – Ничего не случится.

– Да. – Лида посмотрела в упор. – Ничего не случится. Если за неделю ты не передумаешь брать меня замуж, то ты мне позвони. И я поеду к своим… подготовить…

– Договорились. Я позвоню.

 

PARIS, ФЕВРАЛЬ 1932. ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ

 

Какой отвратительный климат в Париже!

Вчера к утру сразу потеплело, весь день шел дождь, а сейчас ревет ветер, разрывает белые облака за Эйфелевой башней, гонит бесконечные тучи, и они снова и снова плачут над площадью Конкорд...

И Большая Генриетта, и белокурая Симона, терпеливо ждущая согласия Юрия на наш «брак по расчету», жмутся под сводами галерей, спасаясь от дождя и ветра. На клиентов сегодня рассчитывать трудно, значит о заработке – не мечтай!..

Но Симоне неожиданно улыбнулось «счастье». Ее увлек какой-то мрачного вида, высокий и худой господин в темных очках. Предварительно он подвел ее к свету фонаря и долго, словно покупая рабыню, рассматривал бесцеремонно ее лицо, фигуру и ноги.

– Симоне сегодня везет, – не без дружеской зависти вздохнула Большая Генриетта.

Юрий посочувствовал ее неудаче и философски заметил, что, очевидно, господин в темных очках предпочитает женщин хрупкого телосложения.

Вдруг резкий, непереносимый запах ударил в нос. Так пахнет немытое годами, больное человеческое тело, грязное, гниющее тряпье, гнилые несъедобные отбросы. Показалось, что омерзительная вонь проникает в самые поры тела.

Олонецкий повернул голову.

Мимо быстрым, деловым шагом, подняв высоко породистую седую голову в старомодной шляпе, свалявшуюся в грязный блин, в рыже-зеленой, заплатанной и почти истлевшей пелерине, с громадным пакетом под мышкой, шлепая какими-то совершенно невероятными опорками, шла высокая и худая старая женщина, распространяя вокруг себя отвратительный, удушающий запах...

Так воняло из берлоги Шарля под мостом, вспомнил Юрий.

– Старуха-Вонь! – с суеверным ужасом прошептала Большая Генриетта и спряталась за колонну.

– Почему же ты ее так боишься? Разве она может причинить кому-нибудь зло?

– Нет... но мы все ее боимся... У нее дурной глаз, и если она на тебя пристально посмотрит – берегись! И, к тому же еще, меня она принимает за свою покойную дочь Генриетту...

– Она – сумасшедшая?

– Я не знаю... Однажды она посмотрела мне в глаза, схватила за руку и потащила в аллею. Я так испугалась, что не имела сил вырваться. Она называла меня своей дочерью, своей Генриеттой, спрашивала, почему я не плачу о моем маленьком дорогом брате Роланде, который был такой умненький и красивенький, так хорошо учился в лицее, а потом ушел на войну, писал такие нежные, такие ласковые письма, а потом был убит... И тело его повисло на проволоке и долго разлагалось под дождем, потому что его не могли снять и похоронить. И когда приехала она за ним, ей отдали скелет в лохмотьях мундира и в офицерском кэпи и сказали, что это – ее сын. А потом умерла Генриетта – она была рослая и сильная девушка и все-таки получила по наследству от отца туберкулез... Она рассказывала всё это и хватала меня за плечи, смотрела в глаза и спрашивала, зачем я, ее Генриетта, убежала от нее и, больная, хожу под дождем по бульварам? И она плакала, и слезы текли по грязным щекам и оставляли на них черные полосы... Я вырвалась от нее и убежала, и потом меня, конечно, постигло несчастье – меня поймали «буржуа» и на месяц заперли в Сен-Лазаре... Нет, нет, ты пуще всего берегись, чтобы она не заглянула тебе в глаза – а то она примет тебя за своего Роланда!

Рассказ о Старухе-Вонь произвел на Юрия сильное впечатление. Он не мог забыть старого, породистого лица, заросшего грязной корой, прядей серых, свалявшихся волос и ее страшного запаха...

– Пико! – спросил он мимоходом. – Ты знаешь Старуху-Вонь?

– Я знал ее, – ответил Пико не без гордости, – когда она была владелицей особняка на бульваре Сен-Жермен...

Быть может он и прихвастнул, бедный Пико.

– Она была богата, старина, очень богата! И у нее были такие прекрасные детки! Но похоронив их, она отдала всё свое состояние на сирот войны, и с тех пор никто не знает, где она живет, но каждый может увидеть ее ночью на площади Конкорд и на Елисейских Полях...

– Какая печальная история, Пико!

– Увы! – согласился Пико, – к сожалению, на свете гораздо больше печальных историй, чем историй веселых!.. Ну, начинай «болтаться», старина, да не прозевай, как прошлый раз, своего счастья!..

Но «болтаться» не пришлось. Из ресторана вышел высокий, представительный, замечательно породистый молодой человек. Он, по-видимому, много выпил, но совсем еще крепко держался на ногах. Пико сунулся к нему со своими газетами.

Молодой человек вырвал из рук Пико всю пачку и бросил газеты в уличную грязь.

Пико жалобно пискнул и кинулся собирать свой подмоченный товар. Кутила оттолкнул его ногой и бросил ему стофранковый билет.

– Не смей собирать! Я купил у тебя все эти газеты!

Пико был ошеломлен.

Он сдернул свой картуз и обнажил свою смешную, яйцевидную, голую голову.

– О, мерси, месье, мерси! – залепетал он в радостном возбуждении.

Кругом уже толпились выходившие из ресторана клиенты, шоферы и ночные рабочие, чинившие мостовую напротив Морского министерства. Никто из них не видал, какую сумму заплатил молодой человек за газеты.

– Грязный иностранец! – крикнул один из рабочих, с ненавистью посмотрел на кутилу и полез на него с кулаками.

Сильно нагрузившийся, полнокровный, коренастый француз сбросил на руки своей дамы цилиндр и черную накидку на шелковой лиловой подкладке, засучил рукава фрака и в полном восхищении поспешил на помощь рабочему.

– А ну-ка дай ему! – закричал он. – Они думают, что здесь они в своих деспотических королевствах, а не в свободной республике, где все равны, свободны и все братья друг другу!

Кутила остался очень доволен таким оборотом дела. Он отступил на шаг, стал в позицию и мощным ударом бросил француза на землю. За французом во фраке полетел и рабочий.

– Вот вам фратернитэ!.. – сказал надменно кутила. – И социалисты, и капиталисты теперь в одной куче! А ну – еще кто?..

Но к нему уже тянулись десятки кулаков. Женщины кричали, плевали в него и улюлюкали.

– Скоты!

– Вы бы хоть дам постеснялись! – взвизгнул какой-то благообразный старичок сенаторского типа.

– Дам? – захохотал кутила. – Этих ночных фей? Держу пари, что у вас тут половина женщин не лучше этих!..

Это было уже слишком. Началось грандиозное побоище...

Олонецкий вынул свисток, и резкий, пронзительный свист огласил немую тишину площади Конкорд.

Через несколько минут кутила уже был окружен мотоциклистами и ажанами, и сражение поневоле приостановилось.

– Вам придется отправиться в комиссариат, месье! – сказал полицейский бригадир.

– Хорошо! – ответил кутила и иронически улыбнулся. – Вызовите мне такси!

Бригадир рассердился:

– Вы во Франции, – сказал он, – а потому вам придется отправиться не в такси, а пешком.

Толпа снова негодующе загудела.

– Хорошо, – сказал кутила добродушно, – но, может быть, вы мне дадите ваш велосипед. Я его не сломаю...

– Прошу без шуток, мосье, – сухо сказал бригадир. – Но если при вас есть бумаги, я могу вас отпустить после составления протокола.

Кутила вынул визитную карточку и сунул ее в нос бригадиру.

Юрий заглянул в нее через бригадирское плечо. На ней стояло имя известного принца одного из королевских домов Европы.

Отдав свою карточку бригадиру, принц окликнул проезжавшего мимо конного извозчика и отбыл в неизвестном направлении.

Пико ликовал.

– Там оставалось всего десять газет, старина!.. Из них шесть я подобрал под шумок – еще вполне годятся для сдачи Ашету... а он дал мне 100 франков! По 25 франков за одну «Энтран»!.. Это же колоссально!!!

Подвыпивший принц, повернув за угол бульвара Мадлен, вероятно уже забыл о Пико, а Пико будет вспоминать о нем всю свою жизнь...

Как легко ближнему оставить след в нашем сердце...

 

Ласточка уже пятую ночь проводит у печки. Глаза ее заплаканы, она молчалива. Просить прощенья у мачехи она всё еще не желает. За печкой ее, к счастью Олонецкого, ни разу не заметили ни бригадир, ни инспектор.

Зато заметил ливрейный старик и неодобрительно покачал головой, хотя и стал после этого выдавать Юрию двойную порцию жаркого и хлеба...

Но сегодня Юрий чуть было не нарвался. Инспектор Планар подошел слишком близко к решетке. Рапортуя ему, Юрий закрывал своей спиной маленькую, испуганную фигурку Мадлен. И Планар ее, конечно, все-таки заметил бы, не закричи Юрий неестественно взволнованным голосом:

– Смотрите, смотрите, господин инспектор! Этот сумасшедший несется прямо на фонарь!

Действительно, маленький «Ситроен» несся прямо на передовой фонарь площади Конкорд. И, конечно же, налетел на него. Фонарь охнул и как-то смешно повалился на мостовую.

А «Ситроен» сделал скачок в сторону и остановился.

Из него выскочил круглый и веселый человечек. С радостным изумлением посмотрел на поверженный в прах фонарь и проговорил:

– Ах, чтоб тебя!

И когда подбежавший инспектор засвистел, он сказал с чувством глубокого достоинства:

– Свистите... Свистите как можно громче, господин полицейский! Пусть все соберутся и увидят, как я чудесно спасся и как этот каналья-фонарь поплатился за свое ротозейство!..

«Доблестный фонарь не только погиб сам, но и спас меня от большой неприятности», – подумал Олонецкий.

Когда он вернулся к своей печке, Мадлен уже не было. Птичку вспугнули, она улетела. «Как мимолетное виденье»...

 

ДОКУМЕНТЫ

 

ПРЕЗИДИУМ ЦЕНТРАЛЬНОГО ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА СССР

ПОСТАНОВЛЕНИЕ от 20 февраля 1932 года

О ЛИШЕНИИ ГРАЖДАНСТВА СОЮЗА ССР

С ЗАПРЕЩЕНИЕМ ВЪЕЗДА В СОЮЗ ССР РЯДА ЛИЦ, ПРОЖИВАЮЩИХ ЗА ГРАНИЦЕЙ В КАЧЕСТВЕ ЭМИГРАНТОВ И СОХРАНИВШИХ ЕЩЕ СОВЕТСКИЕ ПАСПОРТА

 

Президиум Центрального исполнительного комитета Союза ССР постановляет:

Лица, поименованные в нижеследующем списке, проживающие за границей в качестве эмигрантов и сохранившие еще советские паспорта, за их контрреволюционную деятельность лишаются союзного гражданства с запрещением им въезда в Союз ССР по документам иностранных государств:

1. Абрамович-Рейн Рафаил Абрамович,

2. Аронсон Григорий Яковлевич,

3. Аронсон-Каплан-Рубинштейн Анна Яковлевна,

4. Айзенштадт-Юдин Исай Львович,

5. Биншток Григорий Осипович,

6. Бронштейн-Гарви Петр Абрамович,

7. Бронштейн-Гарви Софья Самойловна,

8. Бронштейн Зинаида Львовна,

9. Бронштейн Або Аронович,

10. Верещагин Иван Павлович,

11. Волин Всеволод Михайлович,

12. Волосов Борис Исаевич,

13. Гоффенберг Иосиф Соломонович,

14. Гуревич Борис Львович,

15. Гурвич-Дан Федор Ильич,

16. Грюнвальд Евгения Ивановна,

17. Гурвич-Цедербаум-Канцель Лидия Осиповна,

18. Доманевская Ольга Осиповна,

19. Дюбуа Анатолий Эдуардович,

20. Израиль Ефим Львович,

21. Ладыженский Иван Иванович,

22. Моносзон-Шварц Соломон Меерович,

23. Новаковский Яков Соломонович,

24. Николаевский Борис Иванович,

25. Носков-Ардонев Петр Васильевич,

26. Пескин Матвей (Мордух) Абрамов,

27. Порш Николай,

28. Потресов Александр Николаевич,

29. Потресова Екатерина Александровна,

30. Рейн-Абрамович Роза Павловна,

31. Рейн-Абрамович Марк Рафаилович,

32. Седов Лев Львович,

33. Седова Наталья Ивановна,

34. Троцкий (Бронштейн) Лев Давыдович,

35. Шифрин Александр Михайлович,

36. Шишкин Матвей Дмитриевич,

37. Югов-Фрумсон Арон Абрамович.

 

Председатель ЦИК Союза ССР

М. КАЛИНИН

Секретарь ЦИК Союза ССР

А. ЕНУКИДЗЕ

 

Сообщение ТАСС

5 марта, в два часа десять минут дня, на углу Леонтьевского переулка и улицы Герцена было произведено покушение на советника германского посольства г. Твардовского, ехавшего из посольства домой. Злоумышленник сделал несколько выстрелов из револьвера и причинил г. Твардовскому две раны – одну небольшую наружную на шее и ранение кисти левой руки.

Подоспевшими сотрудниками ОГПУ стрелявший был обезоружен и арестован. Задержанный назвался Иудой Мироновичем Штерном. Следствие производится ОГПУ усиленным порядком. Г-н Твардовский проехал с места покушения в Кремлевскую больницу, где ему оказана медпомощь

Немедленно по получении сообщения о покушении зам. народного комиссара по иностранным делам тов. Крестинский и зав. отделом Центральной Европы НКИД прибыли в больницу и выразили сожаление находившемуся там германскому послу г. фон Дирксену и самому г. Твардовскому.

«Правда» (Москва), 1932, 6 марта

 

Сообщение ТАСС

По сообщениям следственных властей, стрелявший в советника германского посольства г-на фон Твардовского И. М. Штерн принадлежит к группе террористов, выполнявших задания неких иностранных граждан.

По признанию Штерна, покушение имело целью вызвать обострение отношений между СССР и Германией и тем способствовать ухудшению международного положения СССР.

Следственные власти рассчитывают закончить следствие в ближайшие дни.

Состояние здоровья г-на фон Твардовского.

Советник германского посольства г-н фон Твардовский провел ночь с 6 на 7 марта удовлетворительно. Температура 6-го вечером – 38, пульс – 84; 7-го утром температура – 37,5, пульс – 80. Сделана перевязка, операционная рана в хорошем состоянии. Самочувствие г-на фон Твардовского хорошее. (ТАСС).

«Правда», 1932, 8 марта

 

Сообщение ТАСС

По сообщению следственных властей, арестованный по делу о покушении на советника германского посольства г-на фон Твардовского И. М. Штерн показал, что он произвел покушение в соучастии с неким Сергеем Сергеевичем Васильевым по заданию некоторых польских граждан. Васильев арестован. Окончательно выяснилось на основании показаний Штерна, что он хотел убить не г. Твардовского, а самого германского посла г. фон Дирксена, так как, по его мнению, именно такой акт мог вызвать соответствующий внешнеполитический эффект, и Штерн был уверен, что он стреляет в г. фон Дирксена. Предварительное следствие заканчивается, и дело передается в прокуратуру для направления в суд. Дело будет слушаться в Военной коллегии Верховного суда СССР.

«Правда», 1932, 11 марта

 

Сообщение ТАСС

Господин фон Твардовский 15 марта выписался из Кремлевской больницы. Ввиду нормального хода заживления ран в дальнейшем сообщений о состоянии здоровья даваться не будет.

«Правда», 1932, 17 марта

 

BERLIN, ЗИМА И ЛЕТО 1932. АРТУР

 

Он стал изучать Маркса, Энгельса и Ленина и в нем произошел «духовный взрыв». Ему стало казаться, что на каждый вопрос есть ясный ответ. Сомнения отошли в область далекого прошлого, относились к тому бесцветному миру постыдного неведения, в котором существует непосвященный.

31 декабря 1931 года он совершил главную ошибку в своей жизни – послал письмо в ЦК КПГ, заявив о желании вступить в партию.

Вскоре он получил ответ с предложением поговорить. На встрече его обласкали и посоветовали не становиться официальным членом какой-то парторганизации, но работать в подполье. Ему выдали партбилет на имя Ивана Штейнберга, и с тех пор начались регулярные явки, встречи, на которых Артур (он же – Иван Штейнберг) сообщал информацию, собранную в кругах издательства «Ульштайн».

Партийное руководство пыталось использовать служебное положение Артура – иностранного редактора изданий концерна, получить через него доступ к информации, которой располагали сотрудники, вхожие в дипломатические круги.

В качестве иностранного редактора он имел доступ практически ко всей конфиденциальной политической информации, стекавшейся в этот мозговой центр Веймарской республики.

Его помощником стал двадцатилетний Эгон, сын вышедшего в отставку посла. Разница в возрасте между ними была невелика, молодые люди подружились. Артур ежедневно вел с парнем политические беседы. Через две недели Эгон зашел уже так далеко, что готов был служить Делу. Его отец принимал у себя в доме членов Генерального штаба и дипломатов, и Артур поручил своему молодому коллеге держать ухо востро и докладывать всю представлявшую хоть какой-то интерес информацию, в особенности относительно «подготовки Германией и другими империалистическими странами агрессии против Советского Союза».

Несколько недель всё шло как нельзя лучше, но потом юного Эгона настигли угрызения совести, и однажды после бессонной ночи он предъявил Артуру ультиматум: он должен раскрыть нашу предательскую деятельность, а иначе застрелится. Он написал подробное признание на имя генерального директора издательства, однако вручить письмо может лишь с согласия Артура.

Артур засмеялся.

– Чистейший вздор! – заявил он парню. – Даже с точки зрения закона мы не совершали ничего криминального.

– Я застрелюсь, – ответил Эгон.

– Мы разве похищали военные секреты или торговали государственными документами? Ты всего-навсего передавал мне салонные сплетни, которые мне нужны как иностранному редактору, чтобы ориентироваться в обстановке…

– Нет, я готов быть марксистом или социалистом, но передавать информацию агентам иностранной державы – совсем другое дело. Это измена, и неважно, являемся мы шпионами в строгом смысле слова или нет. Я застрелюсь.

– Ты дурак, – прогнал его Артур, но Эгон отправился к начальству, и на другой день Артура, не поднимая шума, уволили.

Он стал членом ячейки берлинской колонии художников и литераторов на Лаубенхеймер-Плац, которая состояла из двадцати человек и была крайне необычной. Артур принимал участие во всевозможной партийной пропаганде, в собраниях ячейки с их обычным монотонным единогласием, в борьбе против социал-демократов как «социал-фашистов», а также и в частых стычках с нацистами.

Он погрузился в работу ячейки с тем пылом и самозабвением, как когда-то в семнадцать лет вошел в дуэльную студенческую корпорацию в Вене. Он жил в ячейке, с ячейкой, для ячейки.

Он был не один, он нашел тепло товарищества, которого жаждал. Его потребность принадлежать чему-то была удовлетворена...

В ту весну и долгое, душное лето 1932 года коммунисты то и дело затевали стычки с нацистами. В Берлине почти каждый день с той или другой стороны кто-то погибал. Полем боя стали пивные, маленькие прокуренные кабачки в рабочих районах. В одних встречались нацисты, в других – коммунисты. Ошибиться при выборе пивной значило угодить в лапы врага. Время от времени нацисты обстреливали «сборные пункты». Это делалось в отменных традициях чикагских гангстеров: банда штурмовиков медленно проезжала в автомобиле мимо пивной, стреляя в посетителей сквозь стеклянные стены, а затем, резко нажав на газ, скрывалась из виду. У коммунистов было намного меньше машин, чем у коричневорубашечников, поэтому акции возмездия осуществлялись на ворованных или одолженных у сочувствующих автомобилях.

Осуществление акций брали на себя члены Союза красных фронтовиков, объединения коммунистов-ветеранов войны.

Как-то утром в дверь постучали, к нему пришел Шлендер из районного партийного комитета и с ним – двое незнакомых товарищей. Они поздоровались, и Шлендер поинтересовался:

– У вас, кажется, есть автомобиль.

– Да, – кивнул головой Артур, – вон, стоит под окном.

Пришедшие посмотрели в окно.

– Который? Красного цвета?

– Красного.

– Нам нужен ваш автомобиль.

Артур пожал плечами и достал из ящика стола ключи.

– Пожалуйста.

Автомобиль периодически забирали совершенно незнакомые товарищи, а спустя несколько часов возвращали, – он не задавал вопросов, объяснений не предлагали. Маленький открытый «фиат» красного цвета совершенно не подходил для налетов, но других автомобилей в ячейке не было. Так единственный уцелевший осколок буржуазного прошлого теперь служил делу пролетарской революции. Артур и сам нередко садился за руль, развозил брошюры и листовки, выслеживал машины нацистов, прикрывал своих.

Среди членов Союза красных фронтовиков, реквизировавших автомобиль для партизанских вылазок, попадались порой довольно зловещие типы с берлинского дна.

Об их приходе Артура предупреждал телефонный звонок или устное сообщение из районного комитета. Почти не случалось, чтобы один и тот же человек появился дважды. Если миссия казалась относительно безопасной, ему самому приказывали сесть за руль. Они медленно проезжали мимо пивных, наблюдая сквозь стеклянные витрины за сборищами нацистов, или же охраняли свою пивную, когда информатор в стане нацистов предупреждал о запланированном нападении.

Это Артуру меньше нравилось: они караулили возле пивной, выключив фары и не заглушая мотор. Как только появлялся чужой автомобиль, раздавались щелчки – спутники снимали револьверы с предохранителя, а водителю ласково советовали:

– Убери черепушку.

Ему дали инструкции на случай, если полиция возьмет машину на заметку во время какой-либо акции: тогда он должен сказать, что ее угнали, и он нашел ее в безлюдном переулке.

Время от времени проносился слух, будто нацисты собираются напасть на «Красный квартал» – подобные налеты на дома, где проживали коммунисты, случались и ранее. Объявлялась боевая тревога, люди из Союза фронтовиков несли дежурство.

В одну из таких ночей в тесной квартире Артура засели чуть ли не тридцать человек с револьверами, свинцовыми трубами и кожаными дубинами, словно остатки разбитой армии…

 

Через пару месяцев он стал догадываться о некоторых подводных течениях под безмятежной с виду поверхностью. Он заметил, что личные отношения внутри ячейки не то чтобы порицаются, но и не приветствуются, а то и навлекают подозрения во «фракционности». «Фракционность», то есть попытка создать собственную политическую группировку, – тягчайшее партийное преступление, и если двое или более товарищей начнут часто общаться и во время общих дискуссий будут отстаивать одну и ту же позицию, их непременно обвинят в формировании тайной фракции.

В школах-интернатах и монастырях любые личные отношения воспринимаются как скрыто-сексуальные, а в коммунистической партии дружба кажется подозрительной с политической точки зрения. Партийная лояльность подразумевала прежде всего безусловное подчинение, в том числе и отречение от друзей, уклонившихся от партийной линии или по иной причине навлекших на себя кару. Почти того не сознавая, Артур привыкал контролировать свои поступки, слова и мысли.

Он узнал:

всё, что скажет на собрании ячейки или в частной беседе, даже товарищу женского пола, чья голова покоится на его подушке, – попадет на заметку и когда-нибудь обратится против него;

отношения с другими членами ячейки определяются не наивным доверием, а «революционной бдительностью»;

его долг – докладывать о любой еретической реплике;

промолчать было бы преступлением против партии, а отвращение к подобному кодексу чести – всего лишь проявление сентиментальности, мелкобуржуазных предрассудков;

обыкновенная порядочность, верность, правила «честной игры» отнюдь не являются устойчивыми законами бытия – они лишь эфемерные порождения капиталистического общества и царящей в нем конкуренции.

В античности был свой кодекс чести, при феодальном строе – другой, при капитализме – третий, и каждый раз правящий класс пытается навязать его в качестве вечного закона. Абсолютных законов этики не существует; каждый класс, приходя к власти в процессе исторического развития, приспосабливает так называемые «законы» к своим потребностям. Революция – не игра в крикет. Цель оправдывает средства – таков ее принцип, а главный метод – метод диалектического материализма…

Однако фанатическая приверженность партии не могла помрачить разум Артура настолько, чтобы он перестал замечать наиболее нелепые явления новой среды. Он видел, что инструкторы, направляемые районным комитетом на партсобрания, понятия не имеют о событиях, выходящих за узкие пределы борьбы рабочего класса, стачек, демонстраций и работы профсоюзов. Они не знали и знать не хотели, что христианско-демократический канцлер Брюнинг действительно не приемлет Гитлера и что существует разница между британскими консерваторами и немецкими нацистами, а с точки зрения партийных функционеров демократия являлась «скрытой формой диктатуры капитализма», а фашизм – «открытой формой»; что же до «классового содержания» обоих режимов – они полностью совпадали.

Позднее и на его долю выпадет услышать, как лектор из России станет утверждать, будто мода на чрезвычайно длинные стихотворения в Германии 20-х годов служит идеологическим отражением валютной инфляции, потока обесцененных бумаг.

Артур постоянно будет натыкаться на такого рода советскую чушь, но уговорит себя, что это всё пустяки, трогательное проявление энтузиазма, избытка сил отсталого народа, пробуждающегося после столетий бездеятельности и угнетения. Нельзя ожидать от «отсталых масс», чтобы они тут же сравнялись по образованности с бывшим редактором концерна Ульштайнов.

Всё, что его не устраивало, можно будет списать на:

«пережитки капиталистического прошлого»,

«неизбежные перегибы революции»,

«временные трудности».

Если человек, не имеющий подобного опыта, спросил бы Артура, как могли интеллигентные люди приспособиться к причудливым зигзагам партийной линии, он бы ответил, что каждый образованный коммунист, от членов Советского политбюро до участников французского «литературного кружка», вырабатывал собственную тайную философию, призванную не объяснять факты, а отделываться от них. Можно придумать различные обозначения для этого умственного процесса: двойное мышление, контролируемая шизофрения, мифологизация, десемантизация смысла, – но психологическая суть остается всё той же, и без этого объяснения портрет нашего героя в роли «товарища» останется незавершенным.

Литературные, художественные, музыкальные вкусы тоже подвергались обработке. Высшей формой музыки признавалось хоровое пение, ибо здесь индивидуализму противопоставляется коллектив. Именно эта идея привела к неожиданному возрождению греческих хоров в авангардных коммунистических драмах 20-х годов. Хотя отдельные персонажи не изгонялись вовсе с театральных подмостков, их следовало наделить «типическими чертами» и полностью обезличить.

По тем же правилам создавалась и коммунистическая проза. Героем романа становился не отдельный человек, а некая группа людей – партизанский отряд эпохи Гражданской войны; деревня, преобразуемая в колхоз; работники завода, сражающиеся за выполнение пятилетнего плана.

Трудно было смириться с феноменами из области языка и стиля. После выступления на собрании, в котором несколько раз прозвучало слово «спонтанный», расположенный к Артуру Шлиндер намекнет, что впредь было бы лучше обойтись без этого эпитета, ведь «спонтанные проявления революционного духа» входят в теорию Троцкого о перманентной революции.

Они выходили с собрания вместе и по дороге продолжали спорить.

– Лексика – не политика, – пытался объяснить Артур. – А вы всюду хотите проявить непонятную «революционную бдительность».

Они стояли возле пивной.

– Ну что, – спрашивал Шлиндер. – Доспорим за пивом? Или зайдем в бар?

Артуру захотелось почесать затылок, он не знал, что ответить.

– Кажется, русский бар. Написано по-русски «Канарейка».

Шлиндер согласно кивнул.

– Ну конечно, какой-нибудь белогвардеец содержит…

Артур бывал в «Канарейке». Совсем недавно, с одной милой барышней…

Бар являл собой неотъемлемую часть берлинской деловой жизни. Публика собиралась – от ультрареакционных монархистов до строго марксистских меньшевиков и анархо-коммунистов, которые ссылались на Кропоткина; от фанатичных православных до евреев самого ортодоксального толка; от подстрекателей-погромщиков до писателей, которые колебались между совершенно аполитичной, антибуржуазной эстетикой и эстетически реакционной, но политически революционной активностью. За всеми строго следили, а нередко и использовали в своих целях советские агенты.

Напарник кивал на пивную:

– Или все-таки по кружке хорошего пива.

– Согласен, но каждый платит за себя.

– Разумеется, – напарник тянул его за рукав. – Вы еще колеблетесь?

– Да, вместе с линией партии.

Собеседник серьезно посмотрел на него.

– А вот этого делать я вам не рекомендую.

– Колебаться вместе с линией партии? – улыбался Артур.

– Острить подобным образом.

– Вы совсем не понимаете шуток.

– Я не понимаю шуток в адрес партии.

– Вы говорите о партии, как о невесте, которую оскорбляют и за чью честь вы готовы постоять.

– Я говорю о партии, Артур. Вы с вашим мелкобуржуазным происхождением и воспитанием не имеете права так шутить.

Они продолжали стоять у дверей пивной.

– Шлиндер, а если бы я имел пролетарское происхождение, я имел бы право шутить и острить?

Шлиндер надменно глядел на него.

– Пролетариям и в голову никогда не придет смеяться над своей партией.

Артур оглядывался по сторонам.

– Знаете, Шлиндер, мне расхотелось пить пиво. Всего хорошего.

Он быстро шагал прочь, не оглядываясь на ухмыляющегося Шлиндера, который скривил гримасу вслед уходящему, словно передразнивая его, и решительно потянул на себя дверь пивной.

 

Одна особенность партийной дисциплины оказала на Артура сильное и долговременное влияние – это культ пролетариата и презрение к интеллигенции. Интеллектуалы, происходившие из среднего класса, были в партии людьми второго сорта, им об этом постоянно напоминали. Интеллигентов терпели поневоле, поскольку в переходный период партия нуждалась в инженерах, врачах, ученых и литераторах – выходцах из дореволюционной интеллигенции, но они заслуживали не больше доверия и уважения, чем так называемые «полезные евреи» в гитлеровской Германии, которые надевали в качестве отличительного знака нарукавную повязку и получали небольшую отсрочку, покуда не перестанут быть полезными и не разделят судьбу своих сородичей.
Для коммунистического режима социальное положение родителей и прародителей столь же важно, как для нацистского режима – расовая принадлежность. Соответственно, интеллигенты родом из среднего класса всячески тщились придать себе облик пролетариев: носили свитера грубой вязки, выставляли напоказ грязные ногти и общались на жаргоне.
Для компартии Германии последнее лето Веймарской республики стало переходным периодом: она готовилась уйти в подполье и занималась перегруппировкой кадров. Хотя ячейки продолжали функционировать, членов ячеек тайно распределяли по пятеркам, причем предполагалось, что члены одной группы не подозревают о составе другой.

На самом же деле, поскольку все жили в одном доме, то прекрасно знали, какая пятерка в чьей квартире собирается. В ночь, когда горел рейхстаг и Геринг нанес смертельный удар коммунистической партии, пятерки рассыпались, и сложная конструкция подпольных групп по всей Германии обвалилась.

Способность немецких коммунистов к критическому анализу оказалась до такой степени подавлена, что никто не осознал страшной подоплеки избранной тактики: подготовка к долговременному подпольному существованию в виде децентрализованных групп означала, что вожди заранее смирились с неизбежной победой нацизма, а разделение партии на маленькие группы указывало, что партия не намерена открыто, с оружием в руках, сопротивляться гитлеровскому перевороту.

Артур ругал себя и ругал всю дорогу, пока не вышел на площадь к театру.

Спектакль он видел, помнил и зонги из него:

 

Меня научили в школе

Закону «мое – не твое»,

А когда я всему научился,

Я понял, что это не всё.

У одних был вкусный завтрак,

Другие кусали кулак.

Вот так я впервые усвоил

Понятие «классовый враг».

 

Из театра выходила довольная и нарядная публика. Высокая молодая женщина громко сказала своему спутнику, пожилому господину в котелке:

– Все уши прожужжали: Брехт, Брехт! А что на самом деле? Чистая коммунистическая пропаганда. «У одних был вкусный завтрак, другие кусали кулак». Тьфу! «Классовый враг»! Тот, у кого бутерброд с колбасой, уже классовый враг!

Артур услышал ее слова, и ему захотелось спорить. Он раскрыл рот, как женщина повернулась анфас – и он узнал известного адвоката фрау фон Тизенгаузен.

– Как... как вы можете... фрау Тизенгаузен... Вы – прогрессивная женщина, защитница прав женщин...

Лидия удивленно повернулась.

– Быть защитницей прав женщин не означает восторгаться коммунистической пропагандой, – она отвернулась к своему спутнику. – А где такси, господин Френкель?

Тот показал на машину. Они сели в машину и уехали, а на освободившемся месте остановился «форд», оттуда вылез костлявый человек; он протянул своей спутнице руку, помогая вылезти из автомобиля.

– Я вас приветствую, Берт, – помахал рукой Артур знакомцу.

– Не узнаю… Хотя, тьфу! Привет, Артур! Это Артур из газеты «Фоссише рундшау», – он пояснил свей спутнице, актрисе Елене Вайгель. – Помню, вы мне рассказывали о банковских махинациях…

– Вас давно не было видно, – заметила Вайгель.

– Да, я работал корреспондентом. Почти два года в Париже.

Вайгель улыбнулась.

– И как Париж?

– Париж всегда Париж, – тоном завсегдатая парижских кафе, профессионального бульвардье ответил Артур, и Вайгель засмеялась.

– Здравствуйте, Елена, здравствуйте, Брехт, – раздалось справа, и к ним подошел театральный критик Карл Баумгартен в плаще и кепке. – С Артуром мы сегодня виделись…

– Но, увы, я теперь не сотрудник концерна «Ульштайн».

– Он теперь наш сотрудник, – обнимая Артура за плечи, произнес критик (из одной партячейки с Артуром).

Брехт понимающе кивнул – еще одного привлекли коммунисты.

– Приходите вечером к нам, не пожалеете, у нас сегодня гость из Москвы – писатель Третьяков.

– Никогда не слышал.

– Вот сегодня и услышите.

– Он член партии? – влез Баумгартен.

Вайгель посмотрела на него смеющимися глазами.

– Разумеется. Вы разве не знаете, что из Москвы не отпускают за границу не члена партии? Третьяков переводит пьесы Брехта на русский. Для театра Мейерхольда.

– Никогда не видел театра Мейерхольда, – признается Артур. – Правда, что-то читал.

– А этот Мейерхольд – член партии? – подает голос Баумгартен.

Вайгель хочет расхохотаться. Брехт тоже еле сдерживается.

– Мейерхольд – коммунист. Вы разве не знаете, что в Москве театром не может руководить не большевик?

Баумгартен глубокомысленно  кивает.

– Это совершенно правильно.

Артур вспомнил слова зонга из «Трехгрошовой оперы»:

 

А Джонни хотел в трехтысячный раз,

Чтоб шутки и смех, и проказы.

Но только в армии нет проказ.

В армии есть приказы!

 

От Гибралтара до Пешавара орудий гром, как сон…

А если черная, желтая, лиловая человечья масса,

человечье мясо

потребует ответ,

из него наделаем котлет!

 

И Джонни разорван, и Джимми нет,

И Джорджи в воронке сгинул.

Но только кровь не меняет цвет,

У смерти всё тот же стимул.^[2]

 

ВСПОМИНАЕТ ТРЕТЬЯКОВ

 

Воздух – синь от сигарного дыма. Синее бывает только духота вагонов для курящих в берлинском метро. Сдвинув кольцом низкие стулья, сидят люди, а в центре кольца большая пепельница. Туда каплет сигарный пепел. Телефонный аппарат на длинной привязи передается, как сахарница, из угла комнаты в угол, по принадлежности, и первый раз при передаче люди гремят стульями, шуршат подошвами и говорят любезности, пока путаница проводов перемещается по комнате, подобно такелажу гибнущего парусника.

Беседа идет в круговую. (Так пьют грузины.) Ровным голосом, не допуская чрезмерных движений и интонаций, выцеживаются из черепных реторт немецких интеллектуалов – экономистов, критиков, политиков, фельетонистов, философов отстоенные суждения на тревожные сегодняшние темы; никто не позволит себе прервать другого, пока не дожурчит последняя капля его речи.

Я удивлен.

Формулы познания – это хорошо, но где же формулы действия?

Товарищ Берт Брехт, подымитесь с вашего низкого кресла на точных шарнирах коленных суставов. Перестаньте на секунду пить сгущенный ликер умозаключений. Почему эти люди здесь, а не в ячейках, не в гуле митингов безработных? Почему в здешнем дымословии и словодымии мне почудилось слово «штамтиш политик»?

В каждой пивнушке есть свои завсегдатаи. У этих завсегдатаев есть свой стол – «штамтиш». За этим столом они пьют пиво и разговаривают о политике. От пива наживают слоновью печень. От разговоров – полную отвычку от политического действия.

– Вы человек Советского Союза и прямого действия, – отвечает Брехт. – Вы не понимаете, до чего германскому интеллектуалу нужна познавательная формула. Над немцами любят смеяться за их преувеличенное уважение к приказу и говорят, что каждый параграф устава они готовы считать категорическим императивом Канта. Отсюда – анекдот о том, что никогда немцы не сделают революции, ибо для этого надо занять вокзалы, а как их занять, если нет перронных билетов? На немецкую голову неотразимое гипнотическое влияние имеет логическая формула. Важно правильно построить логическую цепь, и немец не шелохнется, подобно курице, которую приложили клювом к проведенной по столу меловой черте.

Старый лозунг о том, что Германия – страна мыслителей и поэтов, «денкер унд дихтер», – давно заменен саркастической сентенцией о мыслителях и палачах – «денкер унд хенкер».

Но пыхнув ядовитейшей черной сигарой – того фасона, который курил Карл Маркс, Брехт прыскает пальцами правой руки вверх и говорит:

– В формуле слово «денкер» я предлагаю переделать на «денкес». Германия – это страна «денкесов». – И поясняет: – «Денке» – фамилия преступника, который убивал людей в целях утилизации трупов. Из жира убитых он делал мыло, из мяса – консервы, из костей – пуговицы, из кожи – кошельки. Он поставил это дело на совершенно научную ногу и был крайне удивлен, когда его, поймав, присудили к смертной казни. Во-первых, ему было непонятно, почему на фронте можно безнаказанно расходовать, и притом бессмысленно, без всякой дальнейшей утилизации, тысячи людей, а ему нельзя практично распорядиться каким-то десятком? А с другой стороны, почему так негодуют господа судьи, прокуроры и адвокаты? Ведь он пускал в переработку только людей второго сорта, так сказать, утиль, двуногий балласт. Он никогда не делал портфелей из генеральской кожи, мыла из сала фабрикантов или пуговиц из черепов журналистов.

– Я полагаю, – продолжает Брехт, – что лучшие люди Германии, судившие Денке, недостаточно учли в его поведении черты подлинно германского гения. А именно – методичность, добросовестность, хладнокровие и умение подвести под всякий свой акт прочную философскую базу. Не казнить его должны они были, а дать звание доктора философии «honoris causa».

И Брехт, возвращаясь к прерванному разговору, начинает плести тончайшую сеть контраргументов.

Присутствующие улыбаются, они привыкли к остротам и силлогизмам хозяина.

Размышления Третьякова прерывает сосед.

– Товарищ Сергей, прочтите роман Фейхтвангера «Успех». Там есть инженер Прекль. Он написан с Брехта, – тихо произносит Артур.

– Прочту, – кивает Третьяков. – А вы, Артур, не хотите приехать к нам?

– В Москву? – удивляется Артур.

– И в Москву, и в другие города. Я могу организовать вам поездку по Советскому Союзу. Сможете написать книгу очерков – впечатления иностранца от поездки по Союзу, а?

– Конечно, я согласен, но как практически…

Третьяков отметает все сомнения.

– Вы напишете книгу. Нет, не впечатления иностранца, такое было… Буржуазный репортер с предвзятым мнением приезжает в страну трудящихся. Как? И под влиянием увиденного становится другом Советского Союза. Как? Идет? Я организую поездку через Международную ассоциацию революционных писателей.

– Согласен!

 

Поскольку Артур еще числился либеральным журналистом (Ульштайны не стали распространяться о причинах его увольнения), партия решила воспользоваться этим камуфляжем. Было решено: он отправится в Россию, чтобы под видом буржуазного репортера написать цикл статей о Первой пятилетке. Он заключит договор с литературным агентством Карла Дункера – оно бралось размещать очерки в двух десятках газет различных европейских стран.

Однако проходил месяц за месяцем, а визу не давали.

Надо было на что-то жить. Выплаченную Ульштайнами компенсацию за расторжение контракта он отослал родителям в надежде, что им этого хватит на два-три года, то есть до окончательной победы Революции. Себе он оставил деньги лишь на проезд до Москвы, ибо легкомысленно полагал, что, как только партия даст согласие на поездку в Москву, он тут же получит визу. К счастью, он ухитрился довольно дорого продать в «Мюнхнер иллюстрирте цайтунг» детективный рассказ с продолжением, а помимо того продолжал печататься – теперь уже в качестве внештатного корреспондента – в «Фоссише цайтунг».

Уволить разоблаченного агента коммунистов и, тем не менее, позволить ему неофициально работать на фирму – таков был один из приятных парадоксов столь презираемого Артуром буржуазного либерализма.

Как-то во время карнавала он встретил своего приятеля по редакции «Фоссише цайтунг», Ройтера. Тот был какой-то растерянный.

– Что с тобой? – удивился Артур.

– Понимаешь, пошел я на танцульки и подцепил высокую, красивую блондинку, ты же помнишь, я таких люблю…

– Молоденькая?

– Лет двадцати. Шикарная девица! Без комплексов, просто брызжет радость. На груди – вот такая здоровая брошь в виде свастики, я сначала на нее и внимания не обратил. Ну, просто – идеальная Hitler-Mаdchen Дивного Нового Мира. После танцев уговорил ее пойти ко мне на квартиру. Она с готовностью пошла, отвечала на все мои авансы, как вдруг, в кульминационный момент, приподнялась на локте, выбросила правую руку вверх в фашистском приветствии и, задыхаясь, простонала: «Хайль Гитлер!» Меня чуть удар не хватил. Представляешь? А она разъясняет, что они с подружками торжественно поклялись «всегда вспоминать нашего фюрера в самые священные для женщины моменты».

Артур только покачал головой в ответ на рассказ.

 

Вторая история как нельзя лучше дополняет первую.

Руководитель ячейки, Альфред Канторович, пригласил Артура и, как он выразился, «товарища женского пола» выпить чаю в его квартире. Они сидели втроем. Темноволосая тоненькая девушка – Артур видел ее впервые – могла показаться привлекательной, если бы не неряшливость в одежде и странно отсутствующий взгляд. Она не участвовала в разговоре, даже не прислушивалась. Внезапно она попросила Канторовича:

– Выгляни из окна, проверь, там ли он. Только осторожно!

Канторович из-за занавески обозрел улицу.

– Никого там нет, – успокоительным тоном сказал он.

– Когда я входила в дом, он прятался за фонарным столбом, – настаивала гостья.

Она говорила тихо, отрешенно, тусклым, невыразительным голосом. Канторович объяснил Артуру, что товарищ Хильда попала в беду – ее уже много дней преследует какой-то человек, но из ее слов Канторович не мог понять, полицейский или кто-то другой.

– Вовсе не полицейский, – всё тем же безучастным тоном перебила его девушка.

– А кто же? – не понимал Артур.

– Он из Bezirksleitung (из районного комитета партии).

– Как так? – не понял Канторович.

С большими усилиями – девушка то и дело смолкала, застывала неподвижно, и у нее стекленели глаза – они вытянули из нее запутанный рассказ: дескать, человек из районного комитета (то есть непосредственное начальство в партийной иерархии) хотел переспать с ней; она отказала ему; тот обвинил ее в каком-то преступлении против партии и теперь повсюду преследует, хоронясь после наступления темноты в подъездах и за фонарями.

Артур с Канторовичем попытались обсудить ситуацию, помочь Хильде, но она утратила к ним интерес. Девушка ушла в себя, смотрела в сторону остановившимся, неподвижно-пристальным взглядом. Она сидела за столом в жесткой, застывшей позе, словно окаменела. Затем верхняя губа приподнялась, обнажив зубы и десны, и на лице проступила гримаса, похожая на оскал. Две-три слезинки выкатились из уголков глаз и медленно поползли по лицу, но девушка не всхлипывала, не давала никакого выхода своим чувствам. Гримаса, напоминавшая оскал мертвого кролика, не сходила с ее лица. Они поняли, что латентная паранойя перешла в острую форму, девушка помешалась. Они усадили ее в такси, и Канторович отвез Хильду в больницу.

Это страшное и жалкое зрелище еще долго преследовало Артура, особенно в моменты душевной тревоги. Наверное, несчастная девушка так или иначе была обречена на психическое заболевание, даже если б и не вступила в коммунистическую партию, но сам мотив ее безумия характерен для той обстановки, в которой она жила. Несомненно, в ее истории была какая-то крупица истины, которая затем обросла болезненными фантазиями. В иные столетия мания преследования обращалась на дьяволов и инкубов, но для бедняги Хильды Сатана принял обличие «парня из районного комитета», разоблачающего ее «проступки» перед партией.

Он бы и доныне ждал визы, если бы в Берлин из Москвы не возвратился Иоганнес Бехер. Он был поэтом, но кроме того – любимчиком партийных верхов и председателем Международного объединения революционных писателей. Узнав о проблемах Артура, он заулыбался и обещал помочь. Через две недели у Артура в паспорте стояла долгожданная виза.

 

MÜNCHEN, МАРТ 1932. ОЛЕГ ОЛОНЕЦКИЙ

 

–Тизенгаузены – не такой старый род, как наш, но очень известный. Роман, как ты считаешь?

– Да, еще с Петра Великого на русской службе…

– И вообще, маман, у Лиды хорошее приданое – имение в Литве, рядом с Васильчиковыми. Но ты не подумай, что я из-за приданого… Она очень хорошенькая…

– Все девушки хорошенькие. На то и молодость, чтобы парням головы кружить. Сколько ей лет?

– Двадцать один исполнится.

– Как твоему брату.

– Кстати, как там в Париже наш оболтус?

– А это какие Васильчиковы? Илларион Сергеевич? Предводитель дворянства Ковенской губернии?

– Да, октябрист, депутат Государственной Думы.

– Твой брат скоро заканчивает Сорбонну.

– Долго ума-разума набирается.

– Жена Иллариона Сергеевича из Вяземских.

– Маман, я же не на Васильчиковых хочу жениться... А на Лиде фон Тизенгаузен.

Улыбка тронула губы матери.

– Если память не изменяет, то у Васильчиковых две дочери, но еще маленькие. А Тизенгаузенов мы совсем не знаем.

– Я тебя познакомлю с ними. В лице Лиды со всем родом Тизенгаузенов. Сегодня же дам телеграмму, и она приедет.

– Даже так? Дашь телеграмму, и она примчится к полузнакомому молодому человеку?

– Маман, не к полузнакомому, а к жениху.

– Я предполагала, что одними разговорами не кончится. И вы с ней уже…

– Маман, ну какое это имеет значение!

– Лариса, если он решил, сделает обязательно. У него мой характер. Это не Юрка, который весь в тебя. Пусть женится, пришла пора.

– Она закончила университет в Праге, она адвокат в Берлине…

– Женщина-юрист? Девушка…?

– Хочу на ней жениться.

– Мы с отцом понимаем, что ты взрослый, ты закончил университет, у тебя приличная служба…

– Да, маман, разумеется, не завтра, но скоро. Не хочу долго ждать. К тому же, как человек благородный, ты понимаешь, не могу обманывать девушку, которая мне нравится… очень нравится…

Отец слушал молча, потом засопел.

– Я согласен. Лариса, у него мой характер, раз решил, то сделает. Это не Юрка, которому можно что-то внушить. Тем более, Тизенгаузены – старинный и уважаемый род. Если его избранница согласна связать судьбу с нашим... хмм… отпрыском. Хотя, какой он отпрыск? Здоровый мужик. Тьфу, прости, Олег, за грубость. Мужик! Тьфу, вырвалось… Но ты – взрослый человек, Олег. Однако твоя работа… Может, подыскать что-то посерьёзнее… посолиднее? Может, в банке?

Олег вздохнул – старые пересуды, старые привычки, старое представление о жизни. Но не доказывать же родителям, что сегодня 1931-й, а не 1910 год! Ему даже захотелось погладить отца по руке, как в детстве, чтобы успокоить.

– Ты же знаешь, что я собираюсь уехать в Америку.

– Ах, «Америка – это страна, где гуляют и пьют без закуски!» – передразнил отец.

– Дело не в закуске. Просто в Германии мне не развернуться. Да и в Европе тоже…

Отец засмеялся.

– О-го-го-го! Ему мало старушки Европы для размаха! Вот что значит русский человек! – повернулся к жене. – Лариса, смотри – никакие эмиграции русского человека не исправят и не испортят! Ему масштаб подавай! Эх, раззудись плечо, размахнись рука! – он обнял сына за плечи.

Олег вздохнул, но решил объясниться с отцом.

– У меня большие планы, папан. Я их обсуждал с некоторыми государственными людьми... Очень влиятельными людьми, и они…

Отец заинтересованно поднял брови.

– С кем ты беседовал?

– Ну, например, с референтом бывшего канцлера Брюнинга. Потом с секретарем фон Папена.

– Ого! И ты с ними…

– Да, папан. Я предложил им свою программу.

– А они?

– Они ничего не поняли. Они сказали: ваши потребности превосходят наши возможности. Ваши идеи могут реализоваться лишь при больших инвестициях, то есть нужны большие вложения. Хотя, папа, это чепуха… Они просто не поняли!

Отец секунду молчал, потом осторожно поинтересовался.

– Это какие же такие твои потребности…

– Я хочу быть новым Куком.

Отец вздрогнул и моргнул.

– Кем? – не расслышала мать.

– Куком, маман. Знаете агентство Кука? Международное туристическое агентство? Я считаю, что они работают плохо, некачественно, подозреваю, у них убытки. Я придумал совсем другую схему работы. Не буду тебя посвящать в подробности. Или Ллойд… Международные перевозки по морю – слышали, наверно... Они тоже немного занимаются туризмом... Ты даже не представляешь, как наше турбюро, где я работаю, отстало от жизни! Да разве оно одно? Я же изучал всех! Каменный век, папан. Они даже не читают специальных американских журналов о туризме. У американцев есть десяток журналов о туризме. Да если бы только американских! Даже большевики занялись туризмом! В Москве выпускают туристический журнал «Вокруг света». Большевистский прокурор, кровавый Крыленко пропагандирует горный туризм! Я читал. А если даже большевики обратили на туризм внимание, значит, там деньги! Живые деньги, папа! Их можно быстро заработать… А у нас в Германии всё в зачаточном состоянии.

Отец прервал тираду.

– Если ты хочешь организовать собственную фирму – пожалуйста. Начинать надо с маленького…

Олег прервал.

– Прости, папан, я не согласен. Начнешь с маленького, маленьким и останешься.

– Для большого нужны большие деньги, тебе правильно сказали.

– Да, я понимаю, потихоньку-полегоньку и постепенно. Но мне этого мало. Я не могу ждать. Мне надо быстрее.

– Но куда тебе торопиться?

– Куда бы ни было, но хочется большого.

– А большое только в Америке? Правильно я понимаю? – отец улыбался.

– В Америке.

– Начали с женитьбы – закончили опять Америкой. Давай вернемся к твоей избраннице…

 

RIGA, МАРТ 1932. ЛИДА

 

– Я решила выйти замуж.

– А как же твои планы об адвокатуре, юриспруденции…

– Они остаются при мне.

– Ты уходишь в семейную жизнь?

– Мой муж разделяет мои планы и устремления.

– Кто он? Надеюсь, не русский и не латыш. Чех?

– Князь Олег Олонецкий.

– Значит, не немец. Жалко. Русский. Не советский?

– Да, русский. Не советский, а русский. Он закончил университет в Мюнхене. Работает в туристической фирме.

– Олонецкий… Олонецкий… Кто его родители?

– Отец служил директором департамента в министерстве.

– Нам, вероятно, надо познакомиться с его родителями?

– Откуда я знаю? Мое дело сообщить вам о своих матримониальных планах. Я вообще собиралась поставить вас в известность постфактум, но Олег настоял…

– И вы уже наметили день свадьбы?

– Да. Через два месяца. После свадьбы мы отправляемся в свадебное путешествие в Америку. И там останемся жить.

– Что ты говоришь!

– Мама, ты знаешь, я всегда мечтала уехать в Америку.

 

FLASH-FORWARD

 

Фату невесты на свадьбе Олега и Лиды будет нести немецкий родственник, семилетний Ганс Дидрих Тизенгаузен. Через пять лет он поступит в морское кадетское училище. С началом Второй мировой войны молодой офицер будет переведен в подводный флот, а в 1941-м назначен командиром подводной лодки U-331.

25 ноября 1941 года тремя торпедами Тизенгаузен потопит в районе Тобрука (Северная Африка) английский линкор «Бархэм». Лодка будет атакована судами сопровождения, получит тяжелые повреждения, но сможет уйти от погони и вернуться на базу.

7 декабря 1941 года Ганса Дидриха наградят Железным Крестом 1-го класса, а 27 января 1942 года – Рыцарским крестом. За «Бархэм» Бенито Муссолини наградит Тизенгаузена высшей военной наградой Италии – Золотой медалью за храбрость.

17 ноября 1942 года лодку U-331 потопят. Тизенгаузен и еще 15 выживших членов команды окажутся в плену – в лагере для военнопленных в Великобритании, а затем три года в Канаде.

 

РARIS. МИШЕЛЬ

 

Мишель просыпается от боли. Неизвестно откуда она пришла. Он не может повернуть голову – болит шея. То ли его продуло, когда он ожидал клиентов, открыв окно автомобиля, то ли подушка лежала плохо и надавила на шею. Но боль не уходит, хотя он знает, где она. Он стонет и, словно в ответ на сигнал, слышит голос Жанны – она проснулась.

– Миха, что с тобой?

– Шея болит, – поясняет он. – Больно повернуться.

Жанна встает.

– Где болит, покажи.

Он показывает. Она осторожно трогает шею, и Мишель от боли вздрагивает.

– Надо растереть! – решает жена и уходит на кухню. В шкафчике стоит пузырек с водочной настойкой.

Она возвращается, зажигает свет и помогает мужу сесть на кровати. Тот стонет от боли.

Она осторожно трогает его шею.

– У тебя здесь опухло. Я сейчас разотру.

– Что это? – подозрительно кивает Мишель на флакон.

Жанна успокаивает его.

– Это мать моя делает настойки на водке. Она для желудка, но годится и в твоем случае. Я разотру…

– Хорошо, – соглашается Мишель. Ему больно, он на всё согласен.

Жанна растирает ему шею.

– Это от подушки.

– Да?

Мишель уже на работе – неужели придется пропустить рабочий день? С больной шеей не много наработаешь.

– Зачем ты взял маленькую подушку! – выговаривает Жанна.

– Я думал, мне будет на ней удобнее спать, – оправдывается Мишель. Неужели дело в подушке, а не в открытом окне? Тогда рабочий день не пропадет…

Жанна заканчивает растирание.

– Ничего подобного, всю жизнь спал на своей подушке, а теперь что придумал, – по-домашнему ворчит она.

Мишель поворачивается и стонет от боли.

Жена идет к шкафу, она его запирает, чтобы моль не проникла. Не будешь носить теплое пальто весной. Открывает его, что-то ищет и возвращается с теплым зимним шарфом и благодарит Бога, что не запрятала шарф куда-то подальше, тогда его пришлось бы долго искать. А мужу больно. Ее мать связала им с мужем по теплому шарфу из козьей шерсти, и она с благодарностью лишний раз вспоминает мать. В этом шарфе Мишель зимой всегда сидит за рулем. В машине прохладно, пассажиры курят, надо часто проветривать кабину.

– Вот что тебе надо, – заявляет она и наматывает толстый шерстяной шарф на больную шею. – Как тебе?

– Хорошо, – кивает Мишель, – и снова боль.

– Какое хорошее лекарство, не хочешь попробовать на язык? Может, тебе выпить рюмочку?

– Какая гадость, – морщится Мишель.

– Никакая не гадость, – возражает Жанна. – Когда у меня болит желудок, я выпиваю маленькую рюмочку.

– И помогает? –  улыбается Мишель.

– Конечно, помогает, ты же знаешь, у меня никогда не бывает запоров.

Он морщится, но осторожно ложится в постель. Жанна помогает мужу.

– Да, за все годы, что мы с тобой живем, никогда не было.

Маленькую подушку она уже заменила привычной. Голове не больно, да и шея как-то утихомирилась.

– А у тебя желудок плох, потому что ты на работе не то ешь, да и выпиваешь со своими коллегами какую-нибудь дрянь, «Кот де рён», например.

– «Кот де рён» вполне приличное вино, – сквозь закрытые веки не согласен Мишель.

Жанна гасит свет.

– Может быть, но не тот сорт, который подают в шоферском бистро.

Он чувствует ее тело, Жанна обнимает его. Мишель про себя соглашается, что в шоферском бистро подают самый дешевый сорт вина.

– Я знаю, чего ты испугался, – шепчет она. –  Ты испугался идти к врачу, платить деньги. А все врачи только и мечтают, как бы вытянуть деньги из пациента, придумают кучу болезней и выпишут дорогие лекарства.

Мишель слушает и знает, что жена права. Хотя русский доктор Алексинский, которого он посещал последний раз, совсем не такой, как французский врач, у которого Мишель лечился в прошлом году. Тогда у Мишеля разыгрался ревматизм. Неожиданно разыгрался и неожиданно через полгода исчез.

– И кучу денег платить за ненужные лекарства.

– Точно, – соглашается Мишель. Но, с другой стороны, какие лекарства нужные, а какие нет?

Может, ревматизм прошел не от лекарств, а оттого, что он стал ездить на другом автомобиле, с более удобным шоферским сиденьем, «Ситроен МГ-5».

– Кредит за машину выплачиваем, – дополняет Жанна.

– Кредит, – подтверждает муж. – Да! Забыл рассказать. У нас новый хозяин в гараже. Старый хозяин, который бывший дипломат, продал гараж.

– В каком смысле продал?

– Так и продал.

– Ваш дипломат?

– Ну да, бывший дипломат. Продал гараж французу.

– Ты его уже видел?

– Конечно. Вчера приходил, знакомился с шоферами. Француз как француз. С лысиной. Усы, как у Клемансо. Серьезный мужчина. Заявил, что ничего менять не станет. В отличие от русского, он – профессионал.

– В каком смысле?

– В прямом. Подошел к моей машине и говорит: «‘Ситроен’ этого года, шестая модель». Потом подошел к машине Орландо: «А это, говорит, ‘Ситроен’ двадцать девятого года, с большой решеткой для багажа». Орландо кивает: так, хозяин, «Ситроен» двадцать девятого года, совершенно верно, 65 лошадиных сил. Потом повернулся к Крузо: «Вы сейчас приехали?» – «Да», – отвечает. – «У вас коробка передач барахлит. Я не ошибаюсь?» – «Не ошибаетесь.» – «Так что же вы к механику не обращаетесь?» – «Не успел еще, я только что приехал.»

У Жанне не всё ясно.

– А что будет делать теперь русский дипломат?

– Не знаю. Наверно, кроме гаража у него есть еще какое-то дело. Спи.

– Сплю. Как твоя шея?

Мишель прислушивается к боли – она затихла, точнее, отошла подальше от того места, куда он уложил голову.

Утром шея продолжает болеть.

Мишель смотрит в домашнюю аптечку. Он не бродяга и не безработный, у него есть домашняя аптечка. А в ней таблетки, которые в прошлом году дал ему русский врач Алексинский. Хороший врач – таблетки помогают, когда у Жанны болит голова. Может, и сейчас помогут.

Жанна не знает, как помочь мужу. Он посылает ее в кафе на углу – позвонить в гараж, сообщить, что сегодня он болен.

Сам достает сигарету, открывает окно и чиркает спичкой.

Жанна придет и будет сердиться, что он курит в квартире, – обычно она выгоняет его курить в туалет на лестнице между этажами. Но сегодня Мишель болен, и Жанне не стоит обижаться и сердиться на мужа.

 

PARIS, МАРТ 1932. АРТИСТЫ И ПОЭТЫ

 

Войдя в кафе «Ле Боле» в неурочное для них время – в десять утра, поэты Поплавский и Горгулов увидели сидящего в одиночестве за столиком известного киноактера Петра Батшева.

– Вот кто нас захмелит! – громко объявил Поплавский и бросился на стул рядом с актером. – Давно вас не видел, Пьер. Говорят, ваша последняя картина пользуется большим успехом.

Батшев пожал плечами.

– А как ваши успехи, Борис? – перевел стрелку разговора Батшев. Ему не хотелось говорить о своих ролях, и не из-за суеверия, а просто не любил. – Да снимите вы свои черные очки.

Очки тот носил, кажется, для оригинальности. Еще у него имелся эспандер, с которым он редко расставался. Приходя в кафе или в компанию, начинал его растягивать, чтобы все видели, какой он спортсмен.

– У меня скоро выйдет книга. Кстати, вы не знакомы? Павел Горгулов, мой друг. Пишет под псевдонимом Павел Брэд. Скажу вам честно, то, что он пишет – бред сивой кобылы.

– Но-но! – грозно сдвинул брови Горгулов.

– Извини, Пашка. Не кобылы, а мерина. Петр, мы сейчас не при деньгах, но за мной не пропадет, вы же знаете. Не угостите нас стаканчиком вина?

Поплавский снял очки, повертел их в руках и сунул в карман пиджака.

– С удовольствием, – любезно ответил актер, прекрасно зная, что денег у Поплавского никогда не бывает. Но не ссориться же с завсегдатаями, тем более поэтами…

Горгулов бормотал что-то. Его не слушали, хотя послушать надо было бы.

– Последние твои стихи, Борис, хорошие, но нет в них огня, так я скажу тебе, дружок, огня нет, – слышал я поэму этой, как ее? – ну, жены этого, из контрразведки, Марины, ну да, Эфрона, про Перекоп, про войну, – вот где огонь горит, и как такой талант Эфрону достался...

– Ты про Цветаеву, что ли? – спросил Поплавский. – Я ее стихов не люблю, ритмы ломает, любит ассонансы, придумывает что-то...

Актеру стало скучно от литературных разговоров, он смотрел по сторонам. Но по сторонам не оказалось ничего интересного. Всё знакомо и тускло.

– Я про огонь, про огонь! У нее пламя, Борис, пламя горит, душу съедает. И знаю почему, знаю, дружок… Это судьба, судьба-злодейка…

– А при чем здесь контрразведка? – не понял Поплавский.

– Ха! – фыркнул Горгулов. – Я ведь с Сережей давно знаком, ой давно, знаешь, как его перекосило, когда меня увидел в университете? Мы с ним в Карловом университете вместе учились – я на медицинском, он на юридическом. Кажется... О, как его перекосило, он потом пять лет меня избегал. А знаешь, почему? Я его по войне помню. По Гражданской. Он в Осваге служил, в Осведомительном агентстве. Вы думаете, Осваг только листовки выпускал? Хе-хе. Я бы ему сказал: вспоминайте, вспоминайте, Сережа, вы не только подписи под плакатами ставили: «Бей еврея-большевика!», я бы ему сказал – вспомните капитана Копейкина, – нет, не из «Мертвых душ», а из Освага, начальника вашего, и поручика Харузина, с которым вы пьянствовали, да, того самого Харузина, что позже застрелил генерала Романовского, не разлей вода вы с ним были, пока между вами кошка не пробежала, да, кошечка с черной косой, хе-хе...

– Так что же ты не сказал? – усмехнулся Поплавский и отхлебнул из стакана.

Горгулов смешался и смутился.

– Да зачем говорить… А Осваг – это и контрразведка. Сережа в ней себя нашел. Призвание свое нашел! Он комиссарам иголки...

– Что же, он всю войну прослужил в контрразведке? – недоверчиво переспросил Поплавский, предвкушая, как расскажет эту историю в кругу поэтов, и снова выпил.

– Не знаю, в строю не служил, точно, у Деникина служил. При Врангеле его перевели в другое место.

– Плохо иголки загонял? – захохотал Поплавский, пуская дым из ноздрей.

– Тьфу, – остановил Горгулов и выпил. – Не за то. Темная история: важный большевик сбежал из-под ареста в его дежурство. Не помню...

Поплавский не донес стакан до рта.

– Эге-гей, Павел! Постой. А откуда тебе подробности известны, а? Ты сам, случаем, не в том же застенке служил? – захохотал поэт.

Глаза Горгулова сверкнули.

– Не служил, но знаю. Я врач. Я диагноз на расстоянии могу поставить.

У Бориса заблестели глаза. Он толкнул локтем задумавшегося артиста.

– Не слушай его, Петр, никакой он не врач. Он – абортмахер.

Горгулов приосанился.

– Да! – воскликнул он. – Я хорошо делаю аборты! Ко мне в Чехословакии очередь стояла, девчонки из Праги приезжали...

Поплавский расхохотался и толкнул Петра в бок, дескать, слышал.

– Ну что ты врешь. Что ты врешь. Ты же Милке Лагарп делал, она чуть не померла... Мне рассказывал Злобин. И этой… как ее? Рогальской... Скажешь, не было? Было, братец. Было… Да ты – коновал! Тебя к живым бабам подпускать нельзя...

Горгулов нахмурился и грозно взглянул на обидчика. Ему стало неудобно перед Петром.

– Да что ты болтаешь! У меня в Прашеве, знаешь, какой кабинет был? Очереди стояли...

– Что ж они здесь не стоят? – засмеялся Поплавский.

Горгулов удивился.

– Будто не ясно. Французы! Не дали разрешения на практику. А иначе – стояли бы в очередь, как в Чехословакии...

– Ну-ну, – продолжал Борис. – Говорят, ты одной бабе в Бордо так аборт сделал, что она уродом осталась на всю жизнь...

– Врут, – твердо сказал Горгулов. – Точно – врут. В Бордо – не помню, я там и жил всего ничего. А Милка? Она когда обратилась? Ты знаешь, сколько у нее месяцев было? То-то. Не один-два. А целых пять! Ты понимаешь, хотя бы, что это не живчиков выскребать, а огромный плод? Почти кесарево. Не знаешь, а лезешь с комментариями...

Петр сглотнул и замотал головой.

– Хватит вам. Что за гинекологию развели. Нашли о чем – об убиенных младенцах...

Поплавский подхватил.

– Точно. Развели. А с Пашкой всегда так – он или про свои фиалки начинает, или про аборты. А, Паш? Победит фиалка машину или машина фиалку?

– Конечно, победит, кто же сомневается.

– Ты еще про судьбу скажи! – подзадоривал Поплавский и подмигивал артисту.

– А что? – нахмурился Горгулов. – Переломить судьбу очень важно. Ну, кто мы здесь? – Никто. Эмигранты. Метеки. Третий сорт. Скажешь – судьба? Главное – сменить роль. Из игрушки судьбы стать ее властелином. И уже не будешь третьим сортом…

Артист встал. Ему стало скучно с поэтами.

– Извините, друзья, мне пора…

– Деловое свидание, а? Или женщина? – хохотнул Поплавский.

Батшев подмигнул ему и положил на стол деньги за вино.

– Хо-хо-хо! – ответил тот. – Желаю успеха.

А когда киноартист вышел, повернулся к приятелю.

– Вот, Пашка, что значит артист. Ничего не сказал, только улыбнулся, сделал жест – и целая история перед глазами! Не зря он такой популярный. Все девчонки сохнут по нему. А ты говоришь – третий сорт…

Горгулов скривился.

– Он разве не женат?

Поплавский вытер рот тыльной стороной ладони.

– Женат. Дениз зовут жену его, француженка.

– Хорошенькая? Тоже актриса?

Поплавский на секунду задумался.

– Так себе. На любителя. Актриса? Не уверен. Если и актриса, то из тех, кто играет «кушать подано».

Горгулов хихикнул. Поплавский смотрел по сторонам и неожиданно встал.

– Пашка, ты допивай вино, а я бегу отсюда – кредиторы пришли, меня ищут, видишь двоих в серых шляпах, я побежал…

И он исчез, словно не было его.

Павел Горгулов с удовольствием допил остатки вина.

Когда он поставил стакан и поднял глаза, то перед ним на том месте, где пару минут назад сидел Борис, почему-то оказался недавно упомянутый Сергей Эфрон. Человек, который притягивал его непонятным, загадочным образом, что Горгулов не мог объяснить.

Он подозвал официанта и заказал бутылку вина и сыр.

– Вы разделите трапезу со мной, Павел Тимофеевич?

Тот только согласно кивнул.

– За ваше здоровье!

– И за ваше тоже, – согласился Горгулов.

Они выпили.

– Я недавно перечитывал вашу книжку и в очередной раз убедился, насколько вы правы.

Эфрон змеем-обольстителем вился вокруг Павла Тимофеевича.

– Только глупые и самонадеянные люди могут не понять вашей теории, Павел Тимофеевич. Вы абсолютно правы – фиалка выше машины и должна ее победить. Кто это поймет? Только те, кому фиалка ближе. А французы? Тьфу на них, вы же видите… Вас в Праге и Чириков, и Бем примечали, а тут какой-то Адамович ярлыки раздает: этот талантлив, тот бездарен, этот – хороший, а тот – никудышный…

– Педераст, – зло пробормотал Горгулов.

– Наверное, не без этого, – согласно кивнул Эфрон. – Но я о другом. Кто из нынешних мог построить столь ясную и правильную систему соотношения подлинного и ложного? Кто увидел в противоречиях нашего времени главную беду – противоречие между живым человеком и бездушным механизмом? Вы, Павел Тимофеевич. Ведь фиалка – это образ...

Горгулов нахмурил брови.

– Нет-нет! Фиалка – есть фиалка. Нежный цветок под… под…

– Под колесами цивилизации, да?

– Именно так! А машина – всё темное, вся адская смесь городов и заводов, фабрик и автомобилей!

Горгулов слушал и пыжился, его распирало от гордости.

– Именно так. Совершенно точное определение. Я давно понял, что вы – необыкновенный человек.

– Это когда же? – полюбопытствовал поэт.

Эфрон неожиданно изменил тон. Он любил такие актерские штучки.

– Мы ведь с вами давно знакомы. Не припоминаете? Я вас допрашивал в 19-м году под Орлом, в контрразведке. На вас донесли, что вы большевизан... красный агент...

– Это вышло недоразумение! – заволновался Горгулов.

Эфрон успокаивающе улыбнулся.

– Ну конечно недоразумение. Тогда же мы с вами это и выяснили. Но я уже тогда понял, что вы не такой, как все… Что вы – особенный человек. Вы, кажется, тогда служили фельдшером? Это сейчас вы врач. По крайней мере, говорите, что врач. Меня это мало касается.

– Да, я врач.

– Да-да, конечно, – согласился Эфрон. – Мы же с вами в одно время учились в Праге…

Горгулов вздрогнул и отшатнулся.

– Вы что же, следили за мной?

Эфрон засмеялся.

– Да что вы! Совпадение. Иду как-то по коридору, вижу некто мало знакомый, но явно известный мне когда-то, идет навстречу из соседней аудитории. Ба! – это же Павел Тимофеевич Горгулов! Но я к вам не подошел. И вот теперь вы в Париже. А вокруг одни противные французы… Не так ли?

– Да-да! – воскликнул Горгулов. – А французы отказали мне в праве на работу!

Эфрон согласно кивнул.

– Французы – они такие. Мы их спасли во время Великой войны, а они неблагодарные…

– Да-да! Неблагодарные!

– Их никто не учил... Проучить их как следует, тогда поймут… Надо суметь возвыситься над судьбой.

– Да-да! Переломить судьбу, вы правы! А французы... Их надо проучить! А то они к нам, как к третьему сорту, относятся... вон, мне разрешения на врачебную практику не дали, а сами…

«Кажется, много елея, – мелькнуло в голове Эфрона, – надо убавить.» Он подлил собеседнику вина. Тот кивком поблагодарил за заботу.

Горгулов думал: вот, Эфрон, – нежадный, неглупый человек, боевой офицер… хотя нет, не боевой, в контрразведке служил, большевикам под ногти иголки, наверно, загонял…

А собеседник словно подслушал мысли Павла Тимофеевича.

– Я же вам, Павел Тимофеевич, иголки под ногти не загонял… Да и какие иголки! Ха-ха-ха! Большевистская пропаганда. Это большевики людей пытали...

 

ПРЕССА

Вы, интеллигенты, «мастера культуры», должны бы понять, что рабочий класс, взяв в свои руки политическую власть, откроет перед вами широчайшие возможности культурного творчества.

Посмотрите, какой суровый урок дала история русским интеллигентам: они не пошли со своим рабочим народом и вот – разлагаются в бессильной злобе, гниют в эмиграции. Скоро они все поголовно вымрут, оставив память о себе как о предателях.

М. Горький. С кем вы, «мастера культуры»?

«Правда» (Москва), 1932, 22 марта

 

ГЕРМАНИЯ, 1932. ЗАГОЛОВКИ В ГАЗЕТЕ

 

«Безобразные налеты коммунистического сброда»

«Красная смерть продолжает бушевать»

«Большевистское дно в Берлине»

«Коммунисты стреляют в национал-социалистов»

«Представители русского советского Иностранного легиона»

«Красные хотят гражданской войны»

«Красные бандиты-убийцы»

«Скотские зверства красных монстров»

«Бандиты Гёрзинга»

«Марксистская бойня: 8359 убитых и тяжело раненых национал-социалистов»

«Член Гитлерюгенда Герберт Норкус заколот коммунистами»

«Кровавая травля марксистского Железного фронта»

«Московский генерал кавалерии Тельман»

«Красное убийство в Верхней Силезии»

«Красные выродки»

«Рейхсбаннер – шайка убийц

«Коммунисты хотят гражданской войны»

«Фёлькишер Беобахтер»

 

BERLIN, МАРТ 1932. ЛИДА

 

– Слово предоставляется адвокату. Фрау фон Тизенгаузен, прошу.

– Несмотря на параграф двести восемнадцатый, несмотря на запрет, в Германии производится миллион абортов в год, из них лишь шесть тысяч попадают в лапы суда. Двадцать пять тысяч женских трупов складываются в год к подножию параграфа двести восемнадцатого. Это умершие от неудачного аборта.

– Позор! – закричали в зале женщины.

– Восемьдесят тысяч женщин возвращаются ежегодно в семьи изувеченными абортом… Презервативы мало известны в рабочей среде и довольно дороги, и в условиях невысоких доходов семьи аборт являлся единственным выходом.

Председатель постучал молоточком.

– Фрау фон Тизенгаузен, пожалуйста, ближе к делу.

– Фрау доктору Зауэр предъявили список восьмидесяти семи якобы прерванных ею беременностей. При проверке этих фамилий девять из них оказались принадлежащими мужчинам. Шестьдесят три принадлежат женщинам старше шестидесяти лет, которые обращались к врачу по проблемам своего здоровья, связанным с климаксом, а пятнадцать вообще не существуют.

В зале раздался смех, кто-то захлопал в ладоши.

Но прокурор не унимался.

– Мы разберемся с этим списком. Но я продолжаю настаивать: пропаганда противозачаточных средств – преступление.

«Первый тайм выигран», – подумала Лидия и резко ответила:

– Нет, это гуманность. Поставьте себя на место женщины, у которой шестеро детей. Свидетель Бухгольц! Вы утверждаете, что фрау доктор Зауэр делает аборты. Откуда у вас такие сведения? Ах, вам их рассказал тот, которого вы не помните. А не вашей ли рукой написано это письмо? Ах, у вас плохо со зрением… Господин судья, прошу предоставить свидетелю очки с самыми сильными стеклами. А не ваш ли счет в банке пополнился на сумму три тысячи марок? Вы первый раз об этом слышите? Ах, у вас проблемы не только со зрением, но и со слухом…

Краем глаза она видела Олега, сидящего в третьем ряду, коричневые рубашки в первых рядах, которые ждали только сигнала, чтобы начать скандал, устроить драку и сорвать процесс. Но она им не даст этого шанса.

– Со свидетелем Бухгольцом мы разберемся…

– Мы рассматриваем здесь чрезвычайно серьезный вопрос о праве женщины и государства на жизнь неродившегося ребенка. В большинстве стран он решен отрицательно, и лишь в некоторых случаях, признанных медициной неизбежными в целях сохранения жизни матери, жизнь неродившегося ребенка приносится в жертву. В нынешней России этот принцип, как и вообще многое другое, подвергался коренной ломке, и там аборт – не только узаконенная и разрешенная операция, но еще и всячески поощряемая. Откровенно говоря, я так и не знаю, какая «идеологическая база» подведена под это узаконенное самоистребление, ведь тут важно не только то, сколько детей количественно будет истреблено, но и в какой степени это отразится на здоровье целого поколения матерей вообще. Не хочу, однако, вдаваться в подобные рассуждения на эту тему, для меня лично вполне ясную, но столь сложную и большую тему, конечно, не нам с вами и не здесь исчерпать. К тому же, поднимая вопрос, господин прокурор не высказывает своего мнения.

Прокурор загремел со своего места.

– Не надо приводить примеры из России! Вы оправдываете преступление, – повторил прокурор. – Может быть, в лице того, который по вине противозачаточных средств не родился, мы потеряли спасителя Германии.

«Вот ты и попался», – обрадовалась Лидия.

– Спаситель Германии уже есть, – отрезала она и повернулась к залу, где на первых рядах сидели штурмовики, ожидающие сигнала для погрома. – Не правда ли, господа? Вы же знаете имя спасителя страны?

У Олега подскочили вверх брови, когда он услышал этот издевательский вопрос будущей жены.

– Да! – крикнули из первых рядов. – Спаситель Германии – Адольф Гитлер! Он уже пришел!

Кричащий зааплодировал, и все штурмовики принялись аплодировать, и прокурор поперхнулся, и председатель суда хотел что-то возразить и поднял свой молоточек, но штурмовики уже встали и хором проскандировали здравицу своему вождю, вытянув вверх правую руку.

 

Она села в свой новенький «Порше» и отправилась в рейхстаг – в нем депутатами – около 30 женщин. Они должны понять и поддержать. Тем более, что Лидия знакома с Кларой Цеткин. Той много лет, она старейший депутат… Клара смотрела на Лиду усталыми глазами и в ответ на ее рассказ посоветовала обратиться к социал-демократическим женщинам-депутатам.

– Я старая защитница абортов. И я старуха. Но мое обращение будет одиозным. Однако если соци подадут запрос, то, я думаю, наша фракция поддержит.

Мимо шел незнакомый депутат.

– Хайнц! –  позвала его Цеткин. – Мы поддержим запрос об отмене параграфа 218? Это – Хайнц Нойман, – представила его Лидии.

– Фон Тизенгаузен.

– А! – кивнул тот головой. – Слежу за вашим процессом, фрау адвокат. Конечно поддержим, – сообщил он Кларе, извинился и направился к группе депутатов, курящих в стороне.

Довольная Лидия уже уходила, когда на лестнице появились нацисты. Впереди шел крупный полноватый мужчина.

Увидев Лидию, он остановился.

– Не может быть! – громко произнес он. – Фрау Тизенгаузен, – пояснил он окружающим.

– Фон Тизенгаузен, – с дежурной улыбкой поправила она.

– Неважно, дорогая. Как вы отбрили этого дурака-прокурора! А?! – он обернулся к сопровождающим. – Она так и сказала на весь зал: «Спаситель Германии уже пришел»! Так держать! Вы молодец!

Он наклонился, поцеловал ей руку и быстро пошел дальше.

Кланяясь ей, с улыбками вслед пошли и другие депутаты в коричневых рубашках, перепоясанные ремнями.

«Кто же это? Знакомое лицо...» – гадала Лидия, пока шла к машине, и вдруг хлопнула себя по лбу ладонью.

– Да это же Гёринг, председатель фракции национал-социалистов в рейхстаге. Ну и влипла я в историю с этой защитой на процессе!

И тут же подумала: а откуда я знаю фамилию Нойман?

 

30 августа старейшая депутатка Клара Цеткин открыла заседание рейхстага. Она произнесла боевую коммунистически-антифашистскую речь, в конце которой выразила надежду открыть вскоре, как старейшая депутатка, первый съезд советов Советской Германии.

Президент рейхстага национал-социалист Гёринг в нарушение регламента поставил на голосование вотум недоверия правительству, который и был принят 512 голосами против 42 (немецкие националисты). Это был самый большой триумф совместной игры коммунистов и национал-социалистов.

За этим последовал роспуск рейхстага.

 

МАРТ 1932. ФУТБОЛ

 

Он вошел в азарт, увлеченный борьбой за мяч, потому не сразу почувствовал предательский удар, а когда ощутил боль, то мяча уже не было, и сам он лежал на траве, а когда хотел по привычке вскочить, боль бросила его назад. Он не поверил и хотел встать, и снова боль повалила, а к нему уже бежали товарищи по команде, тренер помог встать на четвереньки, но он снова упал.

На поле выбежали двое запасных, они подняли Олега, забросив его руки себе за плечи, и он запрыгал вместе с ними на одной ноге.

– Плохо, – утвердительно произнес один из них.

– Ему саданули по колену, прямо в наколенник, я видел, – отозвался другой.

– Видел – кто?

– Конечно. Это Дрейцер, он на такие штуки специалист.

– Ну, мы ему сделаем коробочку, – предложил первый.

– Ох, – вздохнул Олег.

– Держись, хавбек, – добавил второй.

Его положили на стол в раздевалке. Врач потрогал колено, и Олег закричал.

– Вызывайте санитарную машину, – приказал врач, – ему надо в больницу.

В машине почему-то оказалась Лида, которая сидела рядом и жалостливо гладила его по голове.

 

Звонок в дверь удивил Ларису Владимировну, но она решила, что это муж, который, вероятно, забыл ключи, и спокойно пошла открывать – прислуга сегодня выходная.

За дверью стояла молодая шатенка с серыми, нет – с голубыми, нет... все-таки с серо-синими глазами приятной наружности.

– Добрый день, Лариса Владимировна. Простите за вторжение. Я – фон Тизенгаузен. Лидия! Вы, наверно, слышали обо мне.

Олонецкая-мать удивленно смотрела на нее, потом кивнула.

– Дело в том, что я привезла вашего сына.

Лариса Владимировна вздрогнула.

– Простите… что значит – привезли? Как привезли?

Несчастье вошло в дом, и мать сразу почувствовала его приход.

– Олега. На машине. Он внизу… У него травма. После операции…

– Это футбол? Разумеется, футбол! На машине? На автомобиле? Откуда вы приехали?

Но Лидия уже выходила из квартиры.

– Не волнуйтесь! Ему лучше…

У самых дверей стоял новенький «порше» с открытой дверью, из которой показались сначала ноги, потом костыли, потом сам Олег.

– Вот, маман. Мой личный шофер. Познакомься. Понравился тебе мой шофер? За полдня домчала меня до Мюнхена. Прямо из Франкфурта. Какой автомобиль, а? Да не пугайся, ничего страшного.

Он болтал, а у матери отлегло от сердца, и она уже ласково смотрела на незнакомую женщину… Хотя как она могла еще смотреть на нее? Покажите мне свекровь, которая бы так не смотрела на невестку, что привезла ее сына за полтысячи километров.

Они стали подниматься по лестнице.

– В больнице не хотели его отпускать. Им только деньги нужны… Я сказала, что в Мюнхене врачи не менее квалифицированные, чем во Франкфурте.

– Маман, мы выехали в семь утра. Лида, я сам... я сам...

– Опирайся на перила, пожалуйста.

– Да, теперь месяца на два я вне игры.

– И слава Богу!

– Ты, маман, не права.

Лида хотела сказать, что два месяца – минимум, может и полгода он не сможет играть. Но сказала другое.

– Лариса Владимировна, не верьте ему. Врач сказал, что повреждение мениска очень серьезное. Еще одна такая травма, и он станет инвалидом.

Мать с испугом посмотрела на Олега.

– Пугает, маман, пугает! – засмеялся тот. Но нога подвернулась, он выронил костыль, ойкнул, Лида подхватила его.

– Это ты всех перепугаешь, – продышалась она.

«Конечно, они вовсю сожительствуют, так, кажется, называется, – подумала Олонецкая. – Но почему бы и нет, – она вдруг резко оборвала себя, – Олег – здоровый мужик, она – девка в соку... Бабенка, как говорит Роман.»

– Вы не устали?

– Что? – не поняла Лида. – А, вы про машину. Устала. Я честно вам скажу, Лариса Владимировна, впервые такое расстояние покрыла, гнала на предельной скорости, только столбы мелькали… Я машину всего месяц назад купила.

Потом две женщины говорили обо всем на свете, а довольный Олег дремал на диване, изредка открывал глаза и с удовольствием смотрел на обеих.

– Лида, у вас есть служанка? Вы пейте чай, пейте…

– Конечно, Лариса Владимировна. Приходит женщина. Убирает, гладит, стирает, да, конечно, наоборот – стирает, потом гладит. Готовит обед. Несчастная женщина.

– Почему?

– Четверо детей. И муж год без работы. И ее уволили. Она убирала в строительной фирме. В прошлом году было сокращение женщин, мужья которых работают. Чепуха полная. Сначала зарплату на 20 процентов сократили, потом ее. И тут мужа уволили – кризис, говорят. Она никакая не коммунистка, и муж у нее самый обычный рабочий. И я ничем не могла ей помочь! Сколько же безработных в стране… А я все-таки адвокат опытный…

– Трудная работа для женщины…

Лида удивленно посмотрела на свекровь.

– Трудная? Не уверена. Когда я выступала в деле фабриканта Бати против советского журналиста, там всё ясно и понятно. Я выиграла дело и получила свой, поверьте, очень хороший гонорар. Вот сейчас у меня дело с концерном ИГ «Фарбениндустри». С точки зрения гонорара – еще лучше, чем у Бати. Но с другой… Дело в патентах, а разобраться в них – ой как сложно! На заводах, конечно, химия. Вредное производство, доплата за вредность… Ах, что я вас заговариваю подобной ерундой! Какое же у вас голубое небо! Не то что в Берлине. Небо – чудесное, а ведь только март месяц! Ни облачка. В Берлине небо серое, всегда в облаках. А у вас… Малиновки поют. Зелени много. Я по городу ехала – чистота, фонтаны, порядок… В Берлине тоже порядок, но Мюнхен… Правда, признаюсь вам, Лариса Владимировна, я впервые в Мюнхене. В Нюрнберге была, во Франкфурте, в Штутгарте…

– Как вам Штутгарт?

– Замечательный город! А Франкфурт меня просто очаровал. Но Мюнхен... Мы свадьбу будем здесь играть...

– Ну конечно не в Берлине! – отозвался Олег.

– А что вы будете делать с автомобилем, когда…

– Уедем в Америку?

– Да.

– С собой возьмем. Или продадим. Не бросать же. Еще не решила. Если переходить на новую жизнь, то и автомобиль нужен новый. Но я к своему «порше» привыкла. Привезем в Америку. Будем выделяться среди американцев автомобилем. Едва ли у них много европейских моделей.

Мать покачала головой.

– Я понимаю Олега. Послушав вас, могу сказать – два сапога пара.

Олег подал голос:

– Нет, маман, есть еще одна пословица: муж и жена – одна сатана.

Лида благоразумно согласилась и добавила:

– А когда Олег научится вождению авто, купим вторую машину, «форд», наверно. Пусть у него будет американская модель.

Лариса Владимировна слушала и молча соглашалась с невесткой – небо в Мюнхене действительно голубое, просто они привыкли и не обращают на небо внимания.

– Лида, вы и в США будете заниматься адвокатской практикой?

Лида посмотрела на нее с удивлением.

– Ну конечно, я ничего другого не умею! Конечно, сначала придется пойти в чужую контору, но я и в Германии так начинала, наберусь опыта, через год-другой-третий открою собственное дело. Потом я хочу детей. Лучше двух, как у вас, Лариса Владимировна. Мальчиков или девочек, как получится. Наймем кормилицу... У меня подруга вышла замуж за американца, живет на Западном побережье, она мне часто пишет про свою жизнь, описывает американский быт. Я его знаю. По письмам, но знаю… У нас есть деньги – Олег, наверно, говорил, нам должно хватить на первое время, пока не встанем на ноги.

Олег подал голос.

– Это ее приданое, имение…

– Родители его продали. Рядом с Васильчиковыми.

– Ну да, Илларион Сергеевич…

– Да, у них две девочки, я их хорошо помню.

– И я получила очень хороший гонорар, я выиграла одно дело…

Олег снова влез:

– С концерна ИГ «Фарбен»!

В дверях послышался скрежет ключа – пришла служанка.

Хозяйка вышла к ней.

– Матильда, – позвала Лариса Владимировна.– Подготовьте пустую комнату для фрау графини фон Тизенгаузен.

Служанка вздрогнула – о, еще одна высокопоставленная, не иначе, особа. Ей будет что рассказать своему другу Ульриху, пусть знает, у каких людей она служит.

– Извините, госпожа, а фрау графиня…

– Да, она невеста моего старшего сына.

– Я у фюрста работаю десять лет, – сообщила служанка Лиде, – Это очень приличный дом. А ваша швигермуттер, фрау графиня, превосходная женщина. За десять лет я ни разу не слышала, чтобы она повысила голос.

– Не сомневаюсь, – с улыбкой поощрения ответила Лида. – Вы замужем, Матильда?

– Нет. Еще не нашла достойного человека.

Лида согласно кивнула.

– Да, приличного человека в наше время трудно отыскать…– и чуть не обругала себя за расхожую пошлость. Но служанка ничего не сказала, она была вся погружена в событие, участником которого невольно стала.

– Фрау немка? Рихтиг дейч?

– Да.

– У вас прекрасный хохдойч, я потому и подумала, что вы чистокровная немка. Я рада, что князь Олег женится. Нельзя же все время играть в мяч, а на службе протирать штаны!

«Эге, это ты услышала от кого-то из родителей Олега», – подумала Лида, но ничего не сказала.

– Старший князь говорил, что лучше бы князь Олег пошел работать в банк или в солидную фирму.

– Мы разберемся с его работой, – улыбнулась Лида.

 

PARIS, 6 МАЯ 1932. МИШЕЛЬ

 

Машина заворчала, вздрогнула, принимая пассажира, словно недовольная.

Пассажир просто надувался от каких-то своих мыслей. Мишель несколько раз бросил на него взгляд через плечо.

– Да, – произнес тот по-русски, поймав взгляд шофера, – вы везете знаменитого человека.

Мишель улыбнулся.

– Вероятно, – ответил он. – Я не знаю вас, господин, но понимаю, что вы русский, – перешел на русский.

– Да, – отвечал по-русски пассажир. – Я знаменитый поэт Павел Брэд. Брэд – через «э». Не читали моих произведений?

– К сожалению, нет, – вежливо отозвался Мишель. Он вообще почти не читал стихов. Он не понимал их.

– Прочтете, – объявил пассажир. – Я подарю вам свою книгу.

– Буду вам благодарен, – наклонил голову Мишель.

Пассажир достал из кармана книжку в зеленой обложке.

– Павел Брэд, как вы понимаете, – это мой псевдоним. Я – Павел Горгулов. В этой книге мои идеи. Человечество запомнит мое имя.

– Да, конечно, – согласился Мишель, снижая скорость на повороте и почти не слушая излияния пассажира. «Ну да, – вдруг понял он, – на бульваре сегодня книжная ярмарка И Павел Брэд едет туда, будет давать автографы поклонницам.» – Где остановить? Бульвар большой.

– Мне всё равно, – откликнулся пассажир. – Там книжная ярмарка…

«Точно я догадался», – удовлетворенно подумал Мишель и затормозил, увидев свободное место.

Но на тротуаре стоял полицейский, который знаком показал Мишелю, что это место занято, и махнул рукой в сторону – дескать, ищи там место для остановки.

– Наверно, ваши книги здесь продаются? – зачем-то спросил он.

Горгулов вылезал из машины. Его карман оттопыривался.

– Книги? Да. Наверно. Продаются. У меня встреча с французскими писателями… Ха-ха! И не только с ними! Хо-хо... Вот вам на память...

Поэт протянул Мишелю книжку, затем достал кошелек, вытянул из него стофранковую бумажку, подождал, пока Мишель отсчитает сдачу, и протянул десять франков на чай.

– Не забывайте, кого везли!

– Благодарю, господин Брэд, – уже в спину уходящему произнес Мишель.

«А ведь в кармане у него револьвер – только он может так оттягивать карман, – мелькнула мысль. – Но это не мое дело, зачем он носит в кармане оружие.»

 

ПРЕССА

Допрос Горгулова

«Горгулов в Сантэ»

После допроса Горгулова судебный следователь распорядился заключить его под стражу в тюрьму Сантэ. Кроме того, следователь назначил переводчиков для перевода найденных у Горгулова документов, в том числе дневника. Следователем сделано распоряжение об освидетельствовании Горгулова в состоянии умственных способностей через врачей-специалистов Сейлее, Роге де Фюрсака и Жениле Перена.

 

«Показания Пеетри»

Министр обороны Пеетри сообщил журналистам, что президент был в состоянии произнести несколько слов. У него раны на виске и за ухом, и, кроме того, пуля в теле. «Я стоял около президента, – заявил Пеетри, – который рассматривал какую-то книгу. Вдруг между мною и им просунулась рука с браунингом. Раньше, чем я мог себе дать отчет в происходившем, раздалось два выстрела и затем еще три. Гишар и я схватили руку, державшую револьвер, но дело уже было сделано. Думер упал нам на руки, не произнеся ни слова, Пеетри добавил: ‘Надо надеяться, что врачам удастся его спасти’.»

 

«Официальный бюллетень. 5 час. вечера»

В Президента Республики попали две пули, одна – у основания черепа, другая – в правую лопатку. Сильное кровоизлияние. Состояние резко выраженного шока. Произведены два переливания крови.

 

«Бюллетень. 21 час 30 мин.»

В Президента Республики попали две пули. Одна пуля, пробив область под черепом, вышла через щеку. Вторая попала подмышку и вышла за плечом, вызвав сильное кровоизлияние. В 18 часов, когда потрясение улеглось благодаря переливаниям крови, хирурги произвели сшивание артерии, которую пуля совершенно разорвала. Температура 37,2. Пульс 120. Положение по-прежнему серьезное. Подписали: профессора Госсе, Кюнео, Абрами, Окинчик, врачи Феликс Рамон, Попп, Цанк и военный врач Талеймар.

 

«Допрос Павла Горгулова»

Перед комиссариатом Сен Филипп дю Руле на площади огромная толпа: в комиссариат привели стрелявшего в Президента Республики Павла Горгулова. Часть журналистов пускают в комнату, где ведется допрос. Между двумя полицейскими перед столом, где сидят следователи, стоит стрелявший.

Огромный детина, средних лет. Толстое крестьянское лицо. Бритый. Широко выдается вперед «обезьяний» подбородок. Глаза серые, блуждающая улыбка. Нечесаные, растрепанные, коротко остриженные волосы. На правой щеке огромный распухший синяк; на левой – подтеки. Стоит в расстегнутом пальто, без воротничка, в белой открытой рубашке, на которой кровь. Глазами своими и всеми словами производит впечатление сумасшедшего. Таково ощущение у всех присутствующих. Отвечает на сравнительно неплохом французском языке. Горгулов говорит слегка нараспев, монотонным голосом. Не смотрит никому в лицо. Глаза его то блуждают, то устремлены вверх. Мгновениями на лице его бессмысленная улыбка. Видимо, не понимает всех вопросов. Повторяет по несколько раз то же самое, словно одержимый навязчивой идеей. От начала до конца его заявления являются сплошным бредом. «Я писатель, я журналист и комбатант, – говорит он, смотря вверх. – Родился 31 июня 1895 года. И я не только поэт, но и доктор медицины пражского факультета. Живу во Франции уже 4 года. Жена моя швейцарка. Она живет в Монако и ничего не знает. Псевдоним мой Поль Брэд. Знают меня, да, знают меня все, все. Я, Горгулов, написал роман ‘Сын’, и я написал другой роман – ‘Казак’. Я романист и поэт. В Чехословакии меня все читают. Да, меня читают в Чехословакии. Я написал ‘Тайну скифов’, история предков русского народа.»

 

«Книжка Горгулова»

На столе следователя записная книжка, найденная при Горгулове; маленькая тетрадь в зеленом твердом переплете. На первой странице печатными буквами по-русски выведено: «Доктор Павел Горгулов» и затем по-французски написано: «глава русской национальной фашистской партии, который убил президента республики». На других страницах – бредовые стихи о России.

Следователь спрашивает, помогал ли и кто Горгулову, кто его сообщники? По несколько раз задает тот же вопрос.

Горгулов нараспев отвечает: – Да, да, была. У меня организация. Создал ее в Праге в 1930 году.

Следователь: – А сколько вас было человек?

Горгулов: – О, много. Тридцать, сорок человек было. Все собирались на моей квартире, в Монако. Я – глава русской национал-фашистской партии. Я демократ, республиканец, фашист, а не монархист. Но мне изменили и со мной плохо обращались. Ужасно! Изменили и никому нельзя доверять!

Следователь: – Изменили тогда, когда узнали, что вы решили убить президента?

Горгулов: – О, нет, никто не знал об этом. Но раньше мне изменили. Секретарь мой, Петр Крючков, в декабре написал мне письмо. Он мне изменил и сознался, что изменил, потому что служит во французской полиции и потому что деньги зарабатывает у Рено. И друг его, Адшанов, тоже мне изменил и тоже меня обидел. Грустно, что люди такие…

Следователь: – А где живут ваши соратники?

Горгулов: – В Праге, там все меня читают. И в Париже сторонники.

Следователь: – Но где живут они?

Горгулов: – Где – кто, изменники они.

 

«Почему стрелял Горгулов»

Горгулов: – Я знаю, вы меня приговорите к смерти. И я умру. Спокойно умру, как умирают солдаты. Безмерно велик мой идеал. Против господина Думера я ничего не имею. Но я хотел протестовать, потому что я поклонник Муссолини и я поклонник Хитлера. Но они мне ничего не платили, и коммунисты ничего не платили. Всё я сам сделал. Я не хочу, чтобы коммунизм восторжествовал... А Франция хочет работать с большевиками. Вот я и решил помешать... Да, я люблю Муссолини и Хитлера. Я протестую против французского государства... Молюсь Богу, чтобы он помог мне умереть как солдату. Никто, никто ничего не знал, хотя все за мной шпионили… и жена тоже.

Комиссар Фо Па Биде задает Горгулову вопрос по-русски о том , где он служил во время войны.

Горгулов: – На войне служил, подпоручиком русской армии. Дрался против немцев и против турок. Я врач.

Фо Па Биде: – Вы были врачом или офицером на фронте?

Горгулов: – Я был врач-офицер. Я воевал как врач.

Фо Па Биде: – А где вы были во время гражданской войны?

Горгулов: – Служил у Врангеля, офицером-врачом.

«Возрождение» (Париж), 9 мая

 

В Париже начался судебный процесс над русским эмигрантом П.Горгуловым по обвинению его в убийстве президента Франции Думера.

Я никак не мог попасть на этот процесс. «Известия» мне не давали билета. Я пробовал получить его от французского журнала «Вю», но ему не разрешили. Министр народного просвещения распорядился, чтобы мне выдали карточку – «Сюрте» перехватила. Всё же я попал на суд как личный гость председателя суда и благодаря этому попал не на места журналистов, а на место рядом с председателем и сидел на трибуне. Рядом со мной сидело несколько очень почтенных французов, которые оказались друзьями убитого президента. Общество очень странное, некоторые журналисты начали показывать на меня – их это страшно возмущало.

Смешно, что Чебышев, который пишет в «Возрождении», написал статью, где было сказано: «Некоторые неправильности процесса в суде – на эстраде почему-то сидел представитель Москвы – Илья Эренбург».

Очевидно, как кассационный повод, что я Дрейфусу нашептывал что-то. Когда я в первый же вечер вышел с заседания суда очень голодный, ибо целый день я не мог выходить, так как не имел билета, – думаю: сейчас пойду в кафе, выпью кофе, напишу статью, – в это время подходит молодой человек и говорит: «На каком основании вы сидели на эстраде?» Я говорю: «На основании распоряжения председателя суда». – «Вы лжете, – сказал он, – следуйте за мной».

Илья Эренбург, специальной корреспондент

 «Известия» (Москва), 25 июля

 

...Я стал писателем-общественником в результате поездки в Советский Союз и в значительной степени освободился от сентиментальности; я познал действительность.

Майкл Голд

 

Сейчас я как раз разъезжаю по Советскому Союзу и собственными глазами вижу чудеса пролетарского энтузиазма. Я вижу грандиозное строительство социализма. Я вижу, как под руками пролетарской диктатуры расцвела богатая отсталая Средняя Азия. И теперь знаю лучше, чем когда бы то ни было, что наша первая обязанность – это не допустить нападения обанкротившихся капиталистов на Советский Союз...

Юлиус Фучик

 

(Окончание в следующем номере)

 

---

1. «Серым по белому» – приквел романа В. Батшева «1948», НЖ, № 302, 2021. Журнальный вариант. Продолжение. Начало см. НЖ, № 309, 2022.↩

2. Перевод автора.↩