Вадим Ярмолинец

Мотоциклистка

Н.Б.

 

– Здравствуйте, – сказала она. – Это – редакция?

– Редакция, – ответил я.

– Я бы хотела отправить вам свой рассказ.

– Отправляйте. Адрес электронной почты есть на нашем вебсайте.

– Отправила, – сказала она. – Проверьте, пожалуйста, получили ли.

«Насточивая какая», – подумал я и проверил почту.

– Наталья Веретельникова, это – вы?

– Я. Рассказ называется «Мотоциклистка». Когда я смогу получить ответ?

– Если ваш текст нам понравится, мы с вами свяжемся, хорошо?

– Вам понравится, – сказала она.

Не знаю, какая сила заставила меня прочесть ее рассказ сразу. Его героиня – юная мотоциклистка – носилась по Нью-Йорку на своей красной «хонде», как свихнувшаяся фурия. В некоторых местах ее уже узнавали. Когда она останавливалась на светофоре на 18-й авеню и Оушен-парквей, тандырщик Бахала, широко улыбаясь ей в окно своего заведения и утирая руки о фартук, говорил: «Ай, хар-рошия стерва!» Из-за рокота двигателя она, конечно, не слышала его и только махала рукой, мол «привет», и газовала так, что слышно было на Стилвелл-авеню, до которой было кварталов десять. На Кони-Айленде мексиканец Марио из автомастерской у «Тоттоно», бросив покрышку у приподнятого на домкрате «кадиллака», и, утирая пот со лба, кричал ей: «Эй, чикита, резину не надо поменять?!»

И ему она махала рукой в короткой черной перчатке, уносясь в сторону Брайтона.

Скорость была ее наркотиком. Как чайка Джонатан Ливингстон, она научилась перемещаться в то пространство, где время замедлялось по сравнению с временем мира, через который она летела. Она двигалась с молниеносной точностью. Однажды, когда заболтавшийся по телефону лимузинщик прижал ее своим стрэчем к бетонному разделителю полос, она смогла расстегнуть шлем, снять его, разнести им стекло в его двери и, когда лакированный борт шарахнулся с диким визгом вправо, проскочить в спасительный зазор между ним и бетоном. И всё это в долю секунды. Когда, облившийся ледяным потом бедолага, приходил в себя на обочине, она уже неслась по Нэссо-экспрессвею, оставляя справа за плечом аэропорт Кеннеди и идущий на взлет «боинг» – черный на фоне розово-золотого заката. Она не слышала его сиплого рева, в наушниках ее шлема гремел Deep Purple. Она наращивала обороты в унисон органу Джона Лорда, и движок ее мотоцикла, слышалось ей, стучал мощно и точно, как бас-гитара Роджера Гловера.

«Никто не побьет мою машину, но я побью скорость звука, я влюблена в нее, я не могу без нее, я истеку кровью за нее! Она – как дикий ураган, да! Держись крепче, я – звезда автострады!»

У безостановочного мотания этой звезды по бетонному кружеву нью-йоркских дорог была своя цель. Она мечтала, как в один прекрасный день, когда она притормозит на светофоре, ну, пусть на той же Оушен-парквей и Беверли, погромыхивая двигателем, выкатит к ней на своем черном «харлее» парень в кайзеровской каске с пикой и кожаном жилете, открывающем его мускулистые руки. Встав рядом, он посмотрит на нее и улыбнется из-под пшеничных усов подковой. Ее мотоциклист.

Я написал ей, что рассказ выйдет в ближайшем пятничном номере, на нашей еженедельной литературной странице, и она может зайти в редакцию и взять несколько экземпляров газеты, если не купит ее в киоске. Признаюсь, мне хотелось с ней познакомиться покороче. Хороших авторов у нас тут, как говорится, раз-два и обчелся.

Наш художник Миша сделал к ее рассказу отличную иллюстрацию. Это был коллаж. Он был мастером коллажа. На бровке тротуара сидела Клаудия Шиффер из журнала «Вог», если вы еще такую помните, в узких джинсах, в клепанной-переклепанной кожаной куртке, рядом стоял мотоцикл, а за спиной, как трассирующие пули, летели в ночное небо окна небоскребов. 

Ясное дело, я ждал появления в редакции девицы с коллажа. Я представлял даже, как она войдет, снимет шлем и, мотнув головой, выпустит на плечи шелковую волну волос. Но я ошибся.

Роста среднего, худощавая, русоволосая, сероглазая, лет тридцати. Голубые джинсы, туфли-лодочки, серая кофта, расстегнутый воротник простой белой сорочки открывает ключицы. В руке несколько связанных шнуром холстов и папка бумаги. Художница, наверное.

– Здравствуйте, я Наташа Веретельникова, – сказала она. – Это я вам рассказ присылала.

– Садитесь, – я поднялся и указал на свободное кресло. – Хотите кофе?

Раскрыв газету на странице с рассказом, она рассматривала ее с явным удовольствием.

– Вы очень хорошо пишете, – сказал я. – Этот рассказ вполне мог быть опубликован в каком-нибудь московском журнале.

– Да? – она как будто удивилась. – Но ведь я не знаю там никого, и они меня не знают. А их там, наверное, заваливают этой писаниной.

– Но ведь вы и здесь никого не знали.

– Не совсем. Я вас читала, и мне казалось, что вам мой рассказ понравится.

– Да?!

Я расстаял. Еще бы – она читала меня! Она знала мой вкус!

Короче. Это был ее первый рассказ, а вообще она хотела написать книгу – остросюжетный детектив, по которому потом можно было бы еще снять кино. Ну, в общем, обычные писательские грезы. Она спрашивала меня, почему я еще сам не написал детектив. Газетная работа, объяснял я, не оставляет времени на большие тексты, хотя и подбрасывает массу отличных сюжетов. Многие статьи вполне могут служить заготовками для рассказов и даже романов. Помните, как Бунин с Чеховым выискивали за завтраком сюжеты в утренних газетах? Помните? Да, что-то такое помню, отвечала она.

Я, что называется, распустил перья. Я поучал ее. Раскрывал тайны ремесла на примере собственных произведений. В том же номере, где была опубликована ее «Мотоциклистка», шел мой очерк об одном типе из Чебоксар, который похитил семилетнюю дочь у бывшей жены и сбежал с ней в Штаты. На что он надеялся – непонятно. Наверное, наслушался сказок про нашу систему соцобеспечения. Но уже в Нью-Йорке оказалось, что его не может принять ни один приют – в общежитие для одиноких мужчин его не брали из-за девочки, а так называемые «семейные», по сути, были женскими, куда не брали его. Расстаться с дочерью он не хотел, опасаясь, что у него отберут ее. Получая отказ в одном месте, он отправлялся в другое, где снова слышал отказ. Всё это время за ним шла полиция, которой сообщили о беглеце через посольство. Я узнал эту историю от появившейся в редакции обезумевшей мамаши, которая бросилась в погоню за своим ребенком, но не знала, с чего начинать поиски. Короче говоря, гостя из Чебоксар поселили в каком-то католическом хостэле, а когда полиция постучала в его дверь, он выпрыгнул с дочерью из окна. Она упала на него, покалечилась, но уцелела. Он разбился, конечно.

Гостья слушала с явным интересом, повторяя: «Да, это я обязательно прочту».  

Провожая ее, я вышел за ней на улицу.

– Вы не на мотоцикле? – спросил я.

– Нет, что вы, я подходить к нему боюсь.

Мы дошли до автобусной остановки, где еще поговорили минут пять-десять. Когда я вернулся в офис, наша секретарша Лена, убирая чашки со стола, сказала:

– Ну, вы тут и ворковали, просто как голуби! Телефончик оставила?

– Лена, ну что ты такое говоришь? – ответил я. – Она меня заинтересовала как отличный автор.

– Ага, – сказала Лена. – Знаем мы ваши интересы.

– Ничего ты не знаешь.

Настроение у меня было превосходным. Был очень яркий солнечный день, небо – глубокое-голубое, без единого облачка, воздух еще острый, свежий, как это бывает только в самом начале нашей стремительной нью-йоркской весны. Помню всё это, как сейчас. Есть такие дни, дни такой поразительной гармонии мира, такого радостного ощущения полноты жизни, которые остаются с тобой навсегда. И тут еще эта встреча.

Больше я Наташу не видел. В смысле, видел еще один раз, но об этом чуть позже. 

Короче, прошел, может быть, год, может полтора, и я получил бандероль, в которой оказалась ее книга. Довольно-таки увесистая. На титульном листе под фамилией автора и названием – «Побег» – была дарственная надпись: «Вдохновителю этого романа с благодарностью от автора». Это было занятно. Читать его я, понятное дело, не стал. Откуда время на 500-страничные фолианты начинающих письменниц?

Прошло еще лет десять. А может быть, и больше. Один раз, просматривая свежий номер нашей газеты, я натолкнулся на предпоследней странице на некролог. Умерла Наталья Веретельникова. Из дат следовало, что ей было 43. Ком встал у меня в горле, хотя – посудите сами: кем она была мне? Никем. Но горло перехватило. И жгучая такая слеза навернулась на глаза, признаюсь.

Я отправился в похоронный дом, проводы были в «Яблокове», нашел нужный зал. Вошел. Дюжина опечаленных родных и близких сидели перед стоявшим на небольшом возвышении гробом. В нем лежала очень худая женщина в ярко-красном платье. Это была другая женщина, неузнаваемая, – всё же нас разделяли годы, за которые с ней много чего могло произойти. И произошло.

Я присел на свободный стул и негромко спросил соседку, что было причиной смерти. Она удивленно посмотрела на меня, словно спрашивая – откуда я здесь взялся, если задаю такие вопросы, тяжко вздохнув, обронила: «рак» – и отвернулась.

Потом к гробу вышел немного помятый и бесконечно растерянный мужчина с седеющей бородой и предложил выступить тем, кто хотел бы что-то сказать о покойной. На меня он смотрел с тем же растерянным удивлением, но подойти не решился.   

Я посидел еще минут пять, мучительно осознавая, насколько я здесь лишний. Никто не выступал. Женщины утирали глаза, кто-то сморкался. Все испытывали неловкость в пустоте, не занятой ритуалом церковных проводов, бормотанием молитв, дымом кадила, общей мобилизацией духовных сил, обращенных к нашему Творцу с тем, чтобы Тот позаботился о новопреставленной. Вот в таких-то ситуациях и обнаруживается, как плохо, все-таки, без религии.

Спускаясь по лестнице, я подумал, что поступил нехорошо. Понятно, что мне не обязательно было рассказывать чужим людям о своей единственной встрече с покойной, о том, как крепко засел в моем сознании образ ее мотоциклистки, но хотя бы мужу я должен был это объяснить. В самой краткой форме. Иначе, что он мог подумать? Что бы вы подумали на его месте в тех обстоятельствах?

В редакции у меня было мелькнула мысль найти в старой подшивке ее рассказ, но я побоялся. Как вы знаете, память всё сохраняет в улучшенном виде и проверять реальностью годами выношенные иллюзии лучше не надо. Но ее книга по-прежнему стояла на полке, куда я ее когда-то поставил. 

Читаю я быстро, и часам к девяти вечера, когда в редакции уже никого не было, я добрался до середины тома. Я остановился на том месте, где герой приходил в редакцию русской газеты в Бруклине. Она была описана с удручающей точностью – от темноватой железной лестницы на второй этаж офиса над универмагом «Мэнди» до встретившего его редактора – «автора с самомнением, которому, однако, не достались лавры Довлатова, быстро исчерпавшего тему обиды на оставленную родину и занявшегося сатирическим описанием своих товарищей-иммигрантов».

Оспаривать верность этого психологического портрета было бессмысленно. Как говорится – что написано пером, не вырубишь топором. Я закрыл книгу. Нет, тут, конечно, обижайся не обижайся, а журналистская профессия, я думаю, – единственная, которая намертво привязывает иммигранта к этой так называемой буферной зоне между прошлым на родине и американским будущим. Это будущее для него никогда не наступает. Отсюда довлатовская тоска, ущербная жизнь, ущербные типы, едкая ирония, слезы с водкой. Медикам, юристам, программистам в этом плане легче. Их профессиональная среда всё же способствует трансформации в «гомо американус», журналистика – никогда. 

И тогда на автобусной остановке мы это обсудили тоже, посмеявшись заодно над лубочными красавицами из Пасси, потчующих борщом бывших белых генералов, и заключив, что самым органичным и оптимистичным иммигрантским романом является, конечно же, набоковский «Подвиг».

Ах, какая это была минута абсолютно прекрасного единомыслия! Минута счастья, если хотите. И тогда же я поймал брошенный ею взгляд на мою руку и то, как она поправила на пальце свое колечко – тонкий обруч с миниатюрным ирландским трилистником, зеленовато-голубыми опаловыми сердечками в золотой окантовке. Она словно просигналила мне: я свободна. Хотя, может быть, всё это моя фантазия.

– Проблема в том, – говорила она, – что уехав оттуда, мы перестаем интересовать их и, по большому счету, они перестают интересовать нас. Я хорошо помню, от чего уехала: чтобы скучать по оставленному. Но я чувствую в этом разрыве что-то... противоестественное, что-ли... Ведь я не перестала быть русской, верно? И поэтому я бы хотела написать такой роман, который как-то связал бы ту нашу старую жизнь и эту. Чтобы он был актуален и тут, и там.

– А вы возьмите для своего романа мою историю про самоубийцу с ребенком, – сказал я. – Чем вам не актуальный сюжет на две страны? Всё, что вам нужно, это, как герою «Театрального романа», сделать свою коробочку со сценой и стать кукловодом всех этих типов. Главное – начните, и, как только ваши герои оживут, они сами доведут дело до конца.

– Да, надо прочесть вашу статью, – повторила она.

Подкатил автобус, с шипением открыл двери, присел к бровке. Мы пожали друг другу руки. Я видел, как она расплатилась за проезд, потом села у окна и махнула мне на прощание. Вот и всё.  

Она действительно взяла мой очерк и, как говорят портные, перелицевала его: сюжет стартовал в Бруклине и двинулся в обратном направлении – на родину героя. В ее сюжете нашлось место и для меня. Конечно, портрет вышел отнюдь не комплиментарным, но, слушайте, искусство требует жертв, в смысле – правдивости. Кто-то скажет, что можно было бы обойтись и без этого, но я ее понимаю, как никто, – таким образом она дала понять, откуда взяла начало ее история. Порядочный автор делает так всегда, и тут неважно – расшифрует это кто-нибудь или нет. Это признание предназначается для того единственного, кто обладает копирайтом.

Я не стал дочитывать ее роман. Я аккуратно положил его в ведро для бумаг у стола, даже удивившись тому, насколько безболезненно это у меня получилось. Как раз вовремя – в комнате появился ночной уборщик и, толкая перед собой серый пластиковый контейнер на колесах, стал опорожнять в него содержимое стоявших у столов ведер. Дошла очередь и до моего.

В этом романе были хорошие, живые страницы и яркие детали, но очевидная для меня авторская задача, к которой, признаюсь, я давно уже потерял всякий интерес, убила в нем то, за что мы ценим настоящую литературу, – возможность таких открытий, каким была для меня ее мотоциклистка. Свихнувшаяся фурия на красной «хонде», летящая по Нэссо-экспрессвею наперегонки со взлетающим «боингом». Машущая рукой в короткой черной перчатке тандырщику Бахале на 18-й авеню. Поджидающая своего мотоциклиста у светофора на Оушен и Беверли, – мускулистого парня с пшеничными усами в кайзеровской каске. Поправляющая изящное колечко с ирландским трилистником на тонком пальце. Улыбающаяся мне в окно уходящего автобуса.

В этих мгновениях было столько абсолютно совершенного в своей нереализованности счастья, что – умри, но хотеть чего-то большего – от литературы ли, от самой ли жизни, – было просто глупо.

 

Нью-Йорк, 2020