Сергей Зельдин

Рассказы

 

ФАТАЛИСТ

 

Валерию Николаевичу Сандальскому было уже пятьдесят девять. Он был благородно нищ и, что называется, доживал.

Но хотя довольно скоро ему предстояло увидеть свет в конце туннеля, дух Валерия Николаича был спокоен, и после смерти он надеялся только  на лучшее. К такому философическому спокойствию Валерий Николаевич пришел не сам, а ему помогли роковые события его жизни.

Не став поступать в институт после школы, о чем умолял покойный отец, Валерий Николаевич пошел служить в химбат; женился; затем поступил на стекольный завод; написал рассказ о дедовщине, который напечатали в газете «Комсомолец Полесья»; родил сына, получил однокомнатную, а в девяносто четвертом, как и все, занялся частным предпринимательством. Ему казалось это очень простым, если самые тупые двоечники, не только не читавшие Кафки, но даже Пикуля, ездили на «Форд-скорпио», увешанные «цепурами» и унизанные «гайками».

Но ничего почему-то не вышло и, кроме как продать свою и теткину квартиры, никаких успехов в бизнесе Валерий Николаевич не достиг. Тетка Надежда с тех пор круглый год жила на даче, топя «буржуйку», экономя на таблетках и со старческим упрямством стараясь что-нибудь вырастить на тощих четырех сотках. А Валерий Николаевич с женой, пришибленной жизнью с ним женщиной, жили в родительской квартире, которую, к счастью, он не успел продать.

После того, как все бизнес-планы Валерия Николаевича рухнули, похоронив его под собой, он как-то сразу понял, что жить без денег – это его карма, а как известно, спорить с кармой бессмысленно и опасно.

Вообще, ближе к шестидесятнику, Валерий Николаевич стал хотя и не религиозным, но ужасно суеверным, что обычно и заменяет веру в Бога. «До завтра!» – говорили ему. – «Если только доживем», – отвечал он. – «Да куда мы денемся!» – смеялись в ответ. – «Ну, мало ли куда», – грустно намекал Валерий Николаевич.

Он стал рассусоливать в стиле Иудушки Головлева и всем приводил строчку из Ветхого Завета: «Смирись, человек, ибо это доля твоя», а также: «Любое решение ошибочно» – то ли из «Кандида», то ли еще откуда.

Валерий Николаевич был начитанным эстетом, что уже говорило о том, что заниматься бизнесом ему противопоказано.

Всё же иногда, встав поутру не с той ноги или не под тем расположением знаков Зодиака, Валерий Николаевич вдруг погружался в отчаяние, – в том смысле, что жизнь прошла мимо, что он прожил ее не так, что он ошибся и надо было поступать в политех на электромеханический, а не идти «в люди», как какой-то Кнут Гамсун, имея смутные планы стать писателем. Еще хорошо, что здоровье не позволяло Валерию Николаевичу пить водку или хотя бы коньяк – у него была аритмия, а то еще неизвестно, до чего бы он допился.

Поэтому скоро отчаяние проходило, и Валерий Николаевич, подняв воротник своего короткого синего пальто и молодо закидывая ноги, шел по улице, говоря своему спутнику, тоже Валерию, но Владимировичу, старинному другу детства:

– Ну скажи, что бы я в сущности такого приобрел, будь у меня много денег?

Валерий Владимирович неопределенно пожимал плечами. Он был богатым пенсионером, состоявшимся в жизни человеком, жившим в «сталинке» с консьержкой.

– Ну что? – продолжал допытываться Валерий Николаевич с фальшивым азартом. – Жратва? Ну, пожру я устриц с фуа-грой, попью «борды» и – что? Только понос потом лечить буду!

Тут Валерий Владимирович, его спутник и тезка, трогал Валерия Николаевича за плечо и показывал подбородком на кофейню-кондитерскую «Теретения», мимо которой они проходили. Валерий Николаевич брюзгливо пожимал плечом, и вскоре два друга уже сидели внутри, кушая дорогие пирожные, купленные Валерием Владимировичем и запивая их кофе с пряностями. «Теретения» была шикарным заведением, где шеф-кондитером был чокнутый бельгиец, получавший удовольствие от жизни в Житомире.

Вытерев пальцы кусочком туалетной бумаги, рулончик которой Валерий Николаевич всегда носил с собой, он продолжал:

– Путешествия? Куда? В Париж? В Венецию? На остров Борнео? Что я там не видел? Китайских туристов? Еще Хемингуэй писал в «Снегах Килиманджаро», что все давно пошло в жопу, кроме Африки. Так сейчас и в Африке только и могут, что банту вырезать манту!

Валерий Владимирович, который из-за коронавируса в этом году пролетел с Сардинией, заметил:

– Да уж…

Валерий Николаевич еще пораспространялся о тщете земных богатств и пошел домой.

Идя домой, он думал о глупом конце Жюльена Сореля, о том что «Книга Екклесиаста» – самое толковое место в Ветхом Завете, а также о том, что и Булгаков не ездил дальше Батуми.

 

 

АНГЕЛЫ-ХРАНИТЕЛИ

 

Ночью ветер так рвал и трепал ворота, что казалось, на стройку ломятся глухонемые буйнопомешанные. Это штормовые шквалы были созвучны чувству, бушующему в груди Сергея Павловича: в далекой киевской больнице лежал и боролся со смертью его друг, Вадим Олегович Сидоренко.

Хиленькие ворота из гофры гнуло и надувало, как парус, западным ветром, и Сергей Павлович представлял, как падает атмосферное давление, и это вредит больному сердцу друга, и ему хотелось кинуться и загородить своей грудью родное сердце. Сергей Павлович стукнул себя по лбу и дернул за волосы – прыгнуть бы смерти на спину, оттащить от друга, и пусть делает что хочет, только бы Вадим остался жив!..

Некоторые любят рассказывать о своих болезнях, предчувствиях и предзнаменованиях скорой смерти. Но большинство мужчин этого не делают из-за понятий о мужественности, а если делают, то скупо. Кроме того, многих удерживает сознание какой-то неприличности, сопровождающей рассказы о нездоровье и смерти.

Но Сергей Павлович Каплун, любящий поговорить об изъянах и упущениях своего здоровья, делал это не из-за отсутствия мужественности или культуры, а просто он был мистиком. То есть не в полном смысле мистиком, который разговаривает с тенями умерших родственников и смотрит «Битвы экстрасенсов», но он был убежден в существовании у каждого личного ангела-хранителя, время от времени занимающегося нашими делишками. По мнению Сергея Павловича, ангелы-хранители практически все были на один лад – бесталанные черные юмористы.

Обычная их, повторяющаяся уже тысячи лет и миллиарды раз, шутка: одной рукой дать что-нибудь  желанное – славу, власть, деньги, а другой – забрать вдвойне, уже по-настоящему ценное. Причем, по наблюдениям Сергея Павловича, ангелы-хранители, как сущности изначально неоригинальные и, что греха таить, говноватые, обожают отнять у человека именно то, с чем он расставаться никак не хочет, очень боится этого и, чтобы не сглазить, никогда и никому об этом не рассказывает, – здоровье, а то и саму жизнь. И наоборот, когда человек каждый день треплется, что вот-вот сдохнет, жалуется, пьет таблетки, без конца меряет давление, надоедает разговорами о сахаре и моче, то ангелам-хранителям совершенно неинтересно делать с людишкой то, чего он ждет и к чему готов.

Вот поэтому Сергей Павлович не скрывал от знакомых и соседей, что чует свою скорую смертушку и совершенно этого не боится. Вообще, к своему ангелу Сергей Павлович относился сурово, чтобы тот не сильно распускал крылья.

Соседи и знакомые говорили:

– Дурной! Разве можно такое говорить? Докаркаешься! – и сами поступали наоборот, шифруясь о скачках давления и о болях в подреберье, как партизаны на допросе в гестапо.

Сергей Павлович считал их дураками и ждал, что будущее расставит всех по полочкам.

Сейчас же он метался по своей будке, полный отчаяния и горя, а жизнь его друга, Вадима Сидоренко, мужественного и немногословного человека, висела на тонкой ниточке в клинике имени академика Амосова. У друга расслоилась аорта. Сергей Павлович не знал, как такое может быть, но звучало это гнусно.

Он выскакивал покурить и, неприязненно глядя на польский костел через дорогу, говорил:

– Ну! Если такой всесильный, так давай! Помилуй раба своего Вадима! Сделай что-то раз в жизни!

Или, сидя в будке на топчане, опускал лицо в сложенные ладони и глухо взрыдывал:

– Только попробуй мне умереть! Я тебе дам! Нам еще твоего внука в садик вести!

У Вадима Олеговича, борющегося со мертью, не было внуков, так как дочь-бизнесвумен и зять-прокурор еще не до конца созрели для этого. Поэтому Сергей Павлович  и говорил так, как будто друг мог его услышать через сто сорок километров, сквозь стены больницы, в тяжелом искусственном сне.

А у самого Сергея Павловича, хотя и далеко, за границей, но внучка была; правда, он, щадя чувства друга, мало о ней рассказывал. А может он напрасно не рассказывал, и другу было бы приятно послушать, как здорово шестилетняя Алекса болтает по-фински и ходит на гимнастику, но Сергей Павлович зачем-то избегал этого, не хотя причинять огорчения другу, у которого еще не известно когда будет внучка или хотя бы внук.

Так, крича на Бога, куря и бегая, Сергей Павлович вдруг подумал, что даже не знал, насколько Вадим ему дорог. У него никогда не было настоящего друга. Конечно, были дружки-одноклассники, армейские «земы», товарищи по работе. Но то, что они – друзья, было только словами, а на самом деле были они приятели, в лучшем случае – собутыльники, хотя Сергей Павлович почти не пил, решив в свое время, что у него «мотор не в порядке».

В юности Серега и Вадик знали друг друга, но так – «привет-буфет», ничего серьезного, а потом разошлись по жизни на сорок лет. А встретились – и как-то сразу подружились. На первый взгляд, это было странным, все-таки они занимали разное положение в обществе. Вадим Олегович был то комсомольским вожаком, то бизнесменом, то доктором наук, а Сергей Павлович – наоборот, сполз до скромной роли сторожа, кочуя со стройплощадки на стройплощадку. Но с психологической точки зрения здесь не было ничего необычного.

Наверное, в самом начале Вадима Олеговича привлекла возможность общаться без напряга с ниже себя стоящим. Потому что когда тусуешься с себе подобными, тебя всегда подсознательно кумарит мысль, не хуже ли ты собеседника преуспел в жизни и, если да, то удовольствие от общения уже не то. А с Серегой было легко и свободно, и можно было не корчить из себя «большого пацана», и не бояться, что тебя считают поцем. Но в дальнейшем, пообщавшись подольше, Вадим Олегович не мог не заметить глубоких взглядов, обширной советской начитанности и надменного отношения к жизни у этого нищего простолюдина. Что забавляло, а потом стало привлекать Вадима Олеговича, раньше считавшего, что бедняки произошли от других обезьян, нежели приличные люди.

К тому же, как все начитанные болтливые люди, Сергей Павлович казался слегка юродивым, что всегда вызывает доверие и симпатию. Вспомним хотя бы Иоанна Грозного и скорбного главою Николку, от которого только царь воспринимал критику в свой адрес.

Сергею же Павловичу в Вадиме Олеговиче нравилось...  может быть… наверное… Нет. Скорее всего, проведя столько времени среди плиточников и бульдозеристов, он просто соскучился по культурному общению. И теперь ему казалось, что, отмывшись в баньке от болотной тины, чистый, розовый, в шелковой хозяйской косоворотке, гоняет он чаи из огнедышащего самовара, ведя  разговор приличный с помещиком Нечуй-Правицким, владельцем именьишка, куда Рок забросил его после неудавшейся охоты.

При таких условиях два приятеля всё крепче сдруживались, всё чаще встречались и вскоре уже не могли друг без друга – как Иван Иванович и Иван Никифорович. Но если те поссорились при первой возможности, то наши два друга о таком и не думали, и даже было непонятно, что их могло разлучить, так они дорожили своей обретенной близостью, хотя бы и с позиций возраста, а им уже было каждому под шестьдесят. Да, безусловно, старческое одиночество тоже присутствовало, но главное было не в этом.

Если правда, что у каждого человека где-то бродит его половинка, то это относится не только к девушкам, но и к друзьям. Встретить друга так же трудно, как инженеру Лосю было найти свою Аэлиту. Ему пришлось лететь на Марс. Но Сергей Павлович с Вадимом Олеговичем встретились здесь, на Земле, на углу Хлебной и Бориса Тэна.

Вот как это произошло.

Был чудесный осенний денек. Вадим Олегович стоял возле аптеки «АНЦ» и вежливо препирался с аптекаршей, ставшей на пороге своего заведения и преградившей ему путь внутрь. Дело было в том, что Вадим Олегович случайно забыл дома маску и не смог купить в гастрономе каких-то продуктов к столу. Он пошел в аптеку, чтобы купить новую маску, но и туда его не пустили, потому что он был без маски. Возможно, в другой раз его бы впустили, чтобы он быстро купил маску и тут же ее надел. Но то ли у аптекарши был какой-то зуб на мягких и вежливых мужчин, то ли просто это был не Вадима Олеговича день, но они стояли в дверях – ни туда и ни сюда. Неизвестно, сколько бы тянулась эта казуистика, но тут к этой живой картине подошел Сергей Павлович, который хотел купить пачку «Кардиомагнила» для разжижения крови от инсульта. Некоторые не пьют препараты, разжижающие кровь и представляющие собой маленькие дозы аспирина, и этим играют своим здоровьем, особенно после сороковника, а тем более полтинника. Конечно, обычный аспирин намного дешевле «Кардиомагнила», тем более что он наш, но у него дозировка пятьсот миллиграммов, в то время как надо всего семьдесят пять, и поэтому – как вы раскрошите таблетку на такие кусочки?

И вот Сергей Павлович, который не узнал Вадима Олеговича, так как обладал слабой зрительной памятью, остановился, чтобы войти в аптеку, и тут Вадим Олегович, который, несмотря на свой культурный характер, стал уже закипать, узнал его и воскликнул:

– Нет, ну Сережа, это цирк!

Вскоре и Сергей Павлович  с трудом, но узнал старого знакомого и, войдя в курс дела, зашел в аптеку и купил ему маску, так как сам никогда не забывал ее дома, регулярно стирал и гладил.

Вместе пошли домой, хотя и жили в разных местах – Вадим Олегович в центре, а Сергей Павлович напротив жэдэ вокзала; разговорились, повспоминали молодость и как-то так, незаметно, понравились друг-другу и обменялись телефонами, то есть их номерами.

Вот так они и повстречались через сорок лет, благодаря чокнутой аптекарше.

Наверняка они и раньше встречались за эти почти полвека, просто никогда не сталкивались носом к носу, тем более что у Сергея Павловича была хреновая зрительная память. Да и по-любому время взяло свое, и теперь Вадим Олегович, когда-то похожий на Андрея Губина, стал вылитый артист Вельяминов из «Тени исчезают в полдень», а Сергей Павлович вместо молодого Стинга в последние годы напоминал старого Вицина. 

Они созвонились и прогулялись раз, другой и третий. У Сереги было много свободного времени, так как он работал сутки-трое и дома сидеть не любил. А Вадим Олегович только что покинул стены университета, не сойдясь с новым ректором во взглядах – и тоже с непривычки скучал.

И они, хоть и не с первого дня, но всё же подружились.

Или Сергей Павлович звонил и говорил:

– А то в проходку, пан профессор? Воздух попинаем, тучки понюхаем?

И Вадим Олегович говорил:

– Нет вопросов!

Или Вадим Олегович звонил и говорил:

– Я тут думал,  не сделать ли моцион? Если только граф Каплун не сильно занят.

На что Сергей Павлович всегда отвечал словами Пятачка:

– До пятницы я совершенно свободен!

И они смеялись, потому что это действительно была отличная шутка, имевшая много ответвлений, вроде: «Девочка Лена  купаться пошла, / В среду нырнула, в субботу всплыла».

Они три или четыре раза в неделю гуляли по городу, особенно любя гулять по парку имени Гагарина, который по недосмотру патриотов не был переименован  и так и носил имя этого хрущевского сатрапа.

Обойдя все дорожки парка, причем сторож Сергей Павлович больше говорил, а бывший декан Вадим Олегович внимательно его слушал, приятели поднимались по улице Лермонтова, вероятно, не изменившейся с тех пор, когда по ней гулял Лариосик из «Белой гвардии», садились за столик  кафе «Теретения» у подножия водонапорной башни, памятника архитектуры 19 века, пили кофе и кушали пирожные, за которые тактично расплачивался Вадим Олегович, имевший капитал, а также пенсию, равную пяти серегиным зарплатам.

Попив кофе, Олег Вадимович опять слушал Сергея Павловича, а тот закуривал и говорил, не умолкая, то о статье Томаса Манна про сифилис Ницше, ставший причиной его гениальности; то о рассказе Алексея Толстого «День Петра», где виден его настоящий взгляд, а не как в романе, написаном для Сталина; то о мистике, окружающей нас, гораздо более реальной, чем видимость так называемой «жизни». И тут же втирал свою теорию об ангелах-вредителях. На что Вадим Олегович улыбался и ничего не говорил, так как с дефолта 98-го был верующим христианином, а христианство придерживается иной концепции. Вадим Олегович, бывший в свое время довольно узким специалистом в области украинского языка и для которого все рассказы Сергея Павловича были новостью, слушал его с уважением и ничем не перебивал.

И жены, вслед за мужьями, тоже подружились и нашли в себе много общего и даже лучше – того, чего не хватало им и теперь дополнялось через подругу.

Жена Вадима Олеговича Оксана Иосифовна, владелица переводческого агентства «Вселенная», говорила жене Сергея Павловича Виктории Дионисьевне, работавшей собачьей няней у харизматов:

– Викусичка! Я давно хотела подарить тебе одну шубейку! Мне она уже не налазит, а тебе будет как раз! Сделай мне приятное, возьми!

И Викуся брала, чтобы не обижать свою приятельницу.

И Олег Вадимович тоже говорил, стыдливо улыбаясь:

– Сережа! Тут Ксюша отобрала кое-что, шкаф разгрузить. Оно новое, будешь на работу носить, уважь друга!

И Сергей Павлович, сделав на лице выражение: «Ну что с вами делать, мерзавцы вы эдакие!», – давал себя уговорить и нес из гостей огромный пакет с брюками, свитерами, куртками и даже шапками и перчатками, и потом говорил насмешливо, разглядывая себя в домашнем зеркале:

 

Как денди лондонский одет –

Таким его увидел свет.

 

Или Оксана Иосифовна, очень полюбившая Викусю Сергея Павловича, потому что она не корчила рожу, как какая-нибудь судья апелляционного суда, звонила и говорила:

– Пани Каплун! Приходите на утку в темном пиве! Отказы не принимаются! Да, захватите своего Ницше!

И паны Каплуны шли в шикарную «сталинку» на Большой Бердичевской и очень весело проводили время за уткой в темном пиве и всем, что следовало к ней.

Вадим Олегович с Сергеем Павловичем так сдружились, что какой-нибудь гомофоб разглядел бы здесь сексуальный подтекст. Но ведь так можно и гоголевских героев обвинить в черт-те в чем. К тому же, между нами, фрейдистами, говоря, такой подтекст присутствует во всем, но это ни о чем не говорит.

Да что! Дошло до того, что их не разъединяли даже резко отличные политические взгляды. Противник и ругатель всех и всяческих Майданов, Сергей Павлович и их сугубый защитник и апологет Вадим Олегович, всегда вовремя останавливались и расходились с ласковой улыбкой, какой улыбаются неполноценному ребенку, в то время как миргородский Иван Иванович давно бы уже убил своего Ивана Никифоровича из его же ружья.

Эти же двое уже настолько сблизились, что еще немного – и они стали бы как те два друга-скифа, о которых писал Лукиан Самосатский во втором веке нашей эры и о которых Сергей Павлович рассказывал Вадиму Олеговичу в «Теретении». Друзья-скифы так любили один другого, что буквально соревновались, кто первый отдаст жизнь за друга. А когда один погиб из-за какого-то царя, второй организовал скифский набег на Лидию и Комагену, и они там вырезали всех под корень. И второй постарался погибнуть в бою, не желая жить без друга.

Как уже говорилось, Сергей Павлович склонялся к картине мира, исполненной мистицизма, и поэтому теперь не переставал говорить о своем плохом здоровье, севшем зрении, грыже спины, аритмии вкупе с брадикардией и так далее, переходя от одной части тела к другой, чтобы запутать своего ангела и отвадить его от шуток.

Вадим же Олегович, будучи старым «афганцем», орденоносцем и медалистом, о чем никогда не говорил, как и о всяких мелких контузиях и ранениях военного времени, обычно помалкивал, сочувственно выслушивая жалобы друга и предлагая деньги на лечение.

Однако в последнее время что-то и его точило, взгляд его понемногу делался слегка отсутствующим и как бы немного тоскливым, как это бывает у людей и животных накануне смерти.

И вот как гром среди ясного неба: позвонила Оксана Иосифовна  и сообщила ужасную новость – Вадим Олегович, тихо и незаметно легший в больницу узнать, отчего у него болит за грудиной, был подвергнут коронаграфии  и срочно увезен в Киев в институт имени Амосова. Профессор, едва выяснив основной факт – есть ли у пациента плюс-минус миллион гривень, немедленно отправил его в операционную, шесть часов колдовал над ним с вызванным из Харькова сосудистым светилом и успел спасти Вадима Олеговича в самый последний момент, как в дешевом фильме, где чуть вспотевший герой отключает атомный фугас в центре Лос-Анжелеса за секунду до взрыва.

У Вадима Олеговича была взята артерия на ноге и вставлена вместо изношенной аорты. И теперь оставалось самое главное – постараться выжить после такой замены, на что честный профессор давал не более двадцати процентов из ста.

И вот теперь Вадим Олегович, ужасно далекий и одинокий, бродил в долине теней, ища выход, а его друг Сергей Павлович метался по своей сторожке как зверь, ища, чем помочь, и не находя ничего. Он то набрасывался с упреками на ангела-хранителя Вадима Олеговича, обвиняя его во всех грехах, то презрительно и свысока разговаривал с официальным Богом, стремясь растормошить его и вызвать на чудо.

Наконец, утомленный и опустошенный, Сергей Павлович рухнул на топчан и заснул.

И снится ему, да так ясно,  что он даже не заподозрил, что это сон, и был совершенно уверен, что стоит на лестнице в своей родной восьмой школе возле входа в актовый зал, но не школьником, а уже таким, как сейчас, взрослым и вдруг видит, как снизу поднимается и равняется с ним блестящий офицер, капитан, в сопровождении двух майоров, несущих за ним чемоданчик, похожий на «ядерный». Присмотревшись, вернее, даже не присматриваясь, – ведь во сне и так все понятно, – Сергей Павлович узнал в блестящем гвардейце своего старого армей-ского зему, Саню Мищенко, с которым они заканчивали учебку в ПрибВО.

– Здравия желаю, товариш капитан! – несмело сказал Сергей Павлович, неуверенный, как его примут.

– А-а, здравствуй-здравствуй, друг мордастый! – рубанул капитан. – Извини, спешу, проверял ваш округ, теперь по банкетам затаскают!

И коротко, по-военному, кивнув, прогарцевал со свитой куда-то наверх, в направлении кабинета астрономии.

Сергей Павлович во сне приосанился и подумал: «Ну, Сашок!..»

И вдруг совершенно неожиданно вспомнил, что Саня Мищенко уже лет пять как помер, и последний раз он видел его на Житнем рынке, опухшего и пахнущего мочой, и еще, помнится, не дал ему тогда пять гриваков – не оттого, что не было, а как-то так, побрезговал, что ли.

Тут Сергей Павлович понял, что это сон и что сон этот вещий, и его Вадим Олегович  только что умер, и в этом нет никакого сомнения.

Сергей Павлович всхрапнул разинутым ртом, проснулся; он лежал, мокрыми глазами глядя на лампочку в газете, и вяло думал: «Ну не сука ты?..» – относя это к своему ангелу-хранителю. Хотя при чем тут был он, если у Вадима Олеговича был свой ангел, который шутил, как команда КВН «Девчата из Новой Боровой»...

Сергей Павлович вышел на двор и обошел стройплощадку, на которой хотели строить высотку и заборы вокруг которой были исписаны патриотической общественностью, требовавшей на этом месте Обелиска Героям Майдана, а не очередного доходного дома. Хотя при чем здесь доходный? «Доходными» в старину назывались дома, в которых квартиры сдавались внаем, а хозяин имел с этого. В частности, в доходном доме жили профессор Преображенский, сахарозаводчик Полозов и буржуй Саблин…

Ветер стих, и было слышно, как по Киевской прошел первый троллейбус, везущий в парк шоферов с кондукторами.

Сергей Павлович, обойдя территорию и убедившись, что экскаватор с бульдозером на месте, вернулся в будку и, улегшись, смотрел на начавшее сереть окно. Будка была сделана из старого армейского кунга и отличалась крепостью и теплотой. Под словом «кунг» скрывался кузов-фургон военного прицепа. А сейчас это была будка на кирпичах, похожая на курятник.

Сергей Павлович часто разглядывал внутренность своего кунга, смотрел на какие-то трубы и патрубки, выходящие из стен и заткнутые тряпками, а когда-то служившие суровой военной цели; на солидно вделанные двойные иллюминаторы, задергиваемые кожаными шторками; на ряды потолочных плафонов, сейчас нерабочие, а когда-то освещавшие работу ракетного расчета или штабистов за картами, – и думал, насколько же люди любят воевать, или, по крайней мере, готовиться к войне. Если бы с такой же любовью они мирно жили, страшно подумать, где оказалось бы человечество, и никакие бы коронавирусы ему не были бы страшны, – да и откуда им было бы взяться, раз нет войны и военных.

Голова Сергея Павловича была набита мокрой грязной ватой. Неясные мысли о суициде расшевеливались в нем.

Он достал телефон поглядеть время. Вдруг телефон так зазвонил, что Сергей Павлович подскочил и обреченно поднес его к уху:

– Сережа... – сказал незнакомый голос Оксаны Иосифовны, и Сергей Павлович пережил самую трудную секунду в своей жизни. – Вадим пришел в себя, прошептал: «Передайте привет Серёге»... Профессор говорит, что редкий случай и будут переводить в палату...  

Сергей Павлович вспорхнул, перелетел улицу, опустился перед костелом, унылым и туманным, и истово, слева-направо, перекрестился:

– Господа ангелы! – сказал он. – И вы, Пан Езус! Огромное вам человеческое мерси! Можете же, если захотите!

И заплакал сладкими слезами.

 

 

НИКОЛАЙ

 

Девятнадцатого декабря, в День Святого Николая, погода была мерзейшая.

Как Бармалей в «Айболите-66» не знал, что сделать с проклятым докторишкой, – отрубить голову, выпустить кишки, сжечь или повесить, – так и ненастье порой застывало в раздумье: пнуть прохожего под зад северо-западным шквалом, отхлестать ледяным дождем либо залепить лицо мокрым снегом.

Бомж Николай сидел в вагончике строителей и блаженствовал, греясь чайком. Света он не зажигал, хватало фонаря с улицы, а войдя, включил тепловентилятор-«дуйку», вскипятил электрочайник и достал из шкафчика чашку, чай и заварку.

Вагончик открывался элементарно, хотя на двери и висел огромный замок, покрытый, как писали Ильф и Петров, не то ржавчиной, не то засохшей гречневой кашей. Но он был поломан, и дужка просто входила в него, не защелкиваясь.

Сторожа можно было тоже не бояться. Сегодня дежурил дедушка Божий одуванчик.

В шесть вечера, обойдя пустынную стройку, он запирался у себя в будке, выпивал чекуню, закусывал салом из тормозка и дрых потом до шести утра, когда приходил сменщик, инвалид без руки. Однорукий Бандит бдил, как пограничник Карацупа, и в его смену Николай на стройку не совался.

Висело и пару камер, но то ли они не работали, то ли их никогда не смотрели, но до сих пор никто деда не дрючил и не шугал его, Николая. Так что даже однажды, когда на территорию проникли два вора, Николаю пришлось кидать комочками земли в окно сторожки, но старый не проснулся, и воры, привязав пару швеллеров к багажнику «Жигуля», скрылись.

Николай гонял пересладкие чаи, грыз окаменевшую булочку, жмурился, как кот, и улыбался, глядя на темное окно в стекающих каплях. А когда в кармане одного засаленного ватника он обнаружил пачку «Примы срибной» с двумя мятыми сигаретами, ему стало совсем хорошо, как Гоге в «Москва слезам не верит», если бы он напился газировки.

Николай лежал на топчане, подложив под голову оранжевую каску, укутав ноги тряпьем, пускал дым колечками. Он испытывал нечто, похожее на счастье. Он думал… А впрочем, ни о чем он не думал... Так... О том опустившемся чиновнике из «Жизни Арсеньева», просившего в трактире на водку… Благородный юноша спрашивает: «Как же вы живете? Ведь это ужасно, ужасно так жить!..» – А тот: «Ничего ужасного, милостивый сударь, ровно ничего!»…

Бунин... Лика… Николай слабо хмыкнул и заснул до пяти утра.

 

Valkeakoski, Финляндия