Сергей Бычков

 

Свободы сеятель пустынный...

Жизнь и труды русского мыслителя Георгия Федотова^[1]

 

Глава пятнадцатая. НАЧАЛО ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

 

За три недели до начала войны, летом 1939 года, Федотов вернулся из Англии и продолжил преподавательскую работу в Богословском институте. События надвигавшейся войны отодвинули на задний план те проблемы, которые были подняты профессорами института. Приходилось думать о выживании. Как обычно, в каникулярное время он предпринял одну из регулярных поездок на велосипеде по французской провинции. Узнав о начале войны, возвратился в Париж. Французская армия терпела одно поражение за другим. Началось повальное бегство из столицы, которая могла стать ареной боевых действий. Федотов вместе с семьей отправился в Аркашон, где в это время уже осели Бердяев и Илья Фондаминский, однако на время задержался на острове Олерон вместе со своим спутником Вадимом Андреевым, сыном известного русского писателя Леонида Андреева. После перемирия, заключенного между разгромленной Францией и нацистской Германией, Федотов вернулся в Париж. Время, проведенное на Олероне, употребил для перевода Псалтыри на русский язык, поскольку всегда был сторонником ведения богослужений по-русски.

Писатель Василий Яновский оставил портрет Федотова тех лет, одновременно дав характеристику нравов, которые царили в те годы среди парижских эмигрантов:

 

«Внешне Федотов со своей бородкою всегда выглядел профессором среднего возраста, серьезным мыслителем, публицистом. И одевался он совсем не романтически: даже, вернее, скверно, неряшливо одевался. Новое платье мы все в Париже редко себе покупали. Главным местом снабжения являлся Блошиный рынок, где иногда попадались замечательные вещи из богатых и спортивных домов. Но Георгию Петровичу и это не подходило. А костюмы, которые ему дарили добродушные меценаты, были все, как на подбор, темные, скучные и, главное, не по мерке. Вообще, я бы сказал, в нашей среде царил стиль добровольной бедности (или чего-то близкого к этому). Даже некоторые, имевшие деньги, как бы стыдились своей материальной обеспеченности. В том, что деньги – грех, никто в русском Париже не сомневался. Так, Фондаминский наконец появился в новеньком коверкотовом костюмчике и долго виновато объяснял: ‘Друзья заставили заказать... Мне это совсем не нужно, но они говорят: “Стыдно вам щеголять в рубищах!”’»¹.

 

В предвоенном Париже над Федотовым нависла угроза предания остракизму со стороны «правых» кругов русской эмиграции, обвинявших его в симпатиях к большевикам. Вторая мировая война развела идейных противников по двум противоположным лагерям. Черносотенная и монархическая часть эмиграции восприняла начало боевых действий как возможность расправиться с большевиками; многие из них служили в армии вермахта. Другая часть эмиграции встала в ряды Сопротивления и выступила против оккупации Франции. В нацистских лагерях погибли организаторы и вдохновители «Православного дела» – монахиня Мария (Скобцова), священник Димитрий (Клепинин), религиозный деятель Илья Фондаминский. Был расстрелян нацистами активный участник французского Сопротивления Борис Вильде, один из основателей и редактор газеты Résistance (Сопротивление); в тюрьме была гильотинирована кн. Вики (Вера) Оболенская, активная участница Сопротивления.

Общественными организациями эмиграции стали составляться списки желающих получить выездные визы в США – с тем, чтобы при содействии американских благотворительных комитетов помочь уехать из Франции. Фондаминский, Бердяев и мать Мария наотрез отказались покинуть Париж. «Неужели Вы не понимаете, что лучшая участь для писателя – это быть расстрелянным за то, что он писал?» – вопрошал Бердяев. Фондаминский вторил ему, убеждая жену Георгия Петровича: «Неужели Вы не понимаете, что то, о чем мы писали, хотя могло называться демократией, социализмом, но всё это делалось во имя Христа, для христианства. Почему Вы не хотите, чтобы Георгий Петрович пострадал за Христа?»²

Колеблющегося Федотова неожиданно поддержал митрополит Евлогий. Он благословил его на отъезд: поведение значительной части русских эмигрантов в оккупированном Париже сломило митрополита. Ему казалось, что дело его жизни – создание духовного центра в эмиграции – погибло. Федотов подал в отставку. Отныне он не являлся профессором Богословского института. Нелегально перейдя демаркационную линию в конце ноября 1939 года, философ оказался на территории, свободной от немцев. Его жена и дочь также покинули Париж и перешли демаркационную линию в другом месте. Добравшись до Марселя, где можно было получить американскую визу, Георгий Петрович был арестован за нелегальный переход границы и отправлен в концентрационный лагерь, но благодаря заступничеству Д.И. Лаури, представителя Американского Красного Креста на юге Франции, вскоре был освобожден. Чтобы ускорить отъезд из Франции (жена и дочь добирались до Америки другим путем), Федотов решил плыть на пароходе «Альсина», который отправлялся в Бразилию через Дакар.

15 января 1941 года пароход отплыл из Марселя, но в Дакаре был задержан англичанами для досмотра. Представители французского правительства Виши оказали сопротивление. Итог – задержка в порту на четыре месяца. В этот период Федотов после шестилетнего перерыва возобновляет дневник. Он записывал:

 

«Целый день я приучал себя к мысли о лагере. Я убежден, что скоро освоился бы с нею. Теперь ‘реальная’ земная опасность для меня утратила много своей остроты. О, я не мню себя стоиком или аскетом. Старый трус еще жив. Но точно совершающееся со мною не доходит до глубины сознания. Во всем вокруг появилось что-то призрачное, что-то свойственное или воспоминанию, или воображению. Это не рост духовности, но угасание времени. Как таковое, скорее отрицательное явление: начало смерти. Весь вопрос в том, что переживет? Что воскреснет? Есть ли чему воскресать?» (Федотова, XXX)

 

Во время вынужденного пребывания в порту Дакара почти всем пассажирам запретили сходить на берег. Благодаря ходатайству ученика Фердинанда Лота, директора Африканского музея в Дакаре, Федотову разрешили бывать на берегу. Он использовал это время для научных занятий в музее. Он настолько хорошо изучил историю экваториальной Африки, что по приезде в Нью-Йорк прочел лекцию, посвященную этому предмету.

Утро философа начиналось с присутствия на доминиканской мессе, затем он изучал португальский язык и совершенствовался в древнееврейском. В дневнике отмечал:

 

«Сколько раз море, вернее, стоянки в портах, огни судов и берега, звездные ночи переносили меня на Волгу. И сердце вспоминало – слабый намек на прежний трепет – ощущение таинственной полноты жизни, притаившегося ожидания любви, которая придет. Знаю, здесь уже не придет. Но будет ли ответ там? Здесь, в этом моменте, всё доступное мне в религиозном опыте. И как мало в нем христианского! Рассветы и закаты над морем для меня подлинно ‘творятся’ (Пильняк) каждый день. И это моя мистерия, которая каждый день возвращает мне веру в Бога более несомненно, чем ежедневная месса доминиканцев, на которой я присутствую. Туда, на мессу, я должен что-то принести с собой и бороться – эти короткие полчаса, – чтобы не расплескать совершенно. А от зари и звезд в меня нисходят токи сил (благодать или природа?), которых хватает на полдня» (Федотова, XXXII).

 

Спустя четыре месяца французское правительство поняло бесплодность переговоров, и пароход вернулся в Марокко. В порту Касабланки пассажиров выгрузили и отправили вглубь пустыни, в казармы военного лагеря. Здесь Федотова настигло известие о нападении Гитлера на СССР. Многие пассажиры злополучного парохода застряли в Марокко до конца войны, а некоторые погибли на строительстве дороги через Сахару. Федотову повезло и на этот раз – в лагерь прибыли билеты на испанский пароход, присланные Еврейским рабочим комитетом. Через две недели философ из Кадикса отплыл в Испанию. Последние недели перед отбытием он провел в Севилье, испанской провинции, не тронутой Гражданской войной.

На крохотном пароходе со зловещим названием «Nevermore», напоминающим о знаменитом стихотворении Эдгара По, разместилось свыше тысячи пассажиров, а также скот. Здесь же плыл художник Федор Рожанковский, который позже стал мужем приемной дочери Федотова. Интересно прочесть ежедневные скупые записи Федора Рожанковского о путешествии на пароходе «Nevermore» через Атлантический океан в августе-сентябре 1941 года. Они сделаны карандашом на титуле французского издания «Калевалы»:

 

«Лиссабон, 16 августа 1941 года, суббота. Вчера, в субботу кругом повсюду горизонт. В 9 вечера вышли курсом на Азоры.

Воскресенье 17 августа. В 5 часов вечера первый встреченный пароход. Последние птицы.

Понедельник 18 августа. До 9 вечера полдня дождь.

Вторник 19 августа. Полдня солнце.

Среда 20 августа. В 7 утра справа Азоры. Серый день.

Четверг 21 августа. В 6 утра кашалоты, 6 летучих рыб. Солнце.

Пятница 22 августа. Умер старичок. Продолжался дождь.

Суббота 23 августа. Рыбы. Гроза в 2 часа дня.

Воскресенье 24 августа. Портрет капитана. Серый день.

Понедельник 25 августа. Дождь. Радуга.

Вторник 26 августа. Спокойно.

Среда 27 августа. Солнце и ветер.

Четверг 28 августа. В 6 утра клипер обогнал.

Пятница 29 августа. Огни Бермуд. Чайка в 12 ночи. Ливень. Острова.

Суббота 30 августа.

Воскресенье 31 августа. В 6 утра нет птиц. Пошли на Кубу.

Понедельник 1 сентября. Снова летучие рыбки. Тишина.

Вторник 2 сентября. Все отсырело. Птицы. Тепло.

Среда 3 сентября. Тепло.

Четверг 5 сентября. Флорида. Берег.

Пятница 6 сентября. Опять море. В 6 часов вечера Куба. В 8 часов вечера порт.

Суббота 7 сентября. Брали провиант. Ссадили 300 пассажиров.

Воскресенье 8 сентября. В 6 утра курс на Нью-Йорк. В 9 вечера ночная радуга.

Понедельник 9 сентября. Берег скрылся. Конец тропического пояса.

Вторник 10 сентября. Птичка капитана. Зеленый луч Жюль Верна.

Среда 11 сентября. В 4 часа утра берег САШ. В 5 часов исчез»³.

 

Путешествие продолжалось ровно месяц – десять дней пароход вынужденно простоял в Лиссабоне. Во время плавания вспыхнул сыпной тиф, первыми умирали истощенные старики. Елена Николаевна позже вспоминала, со слов мужа, его рассказ о мучительном плавании:

 

«Среди беженцев русских было мало, преобладали немцы. Центром русской группы пассажиров был художник Рожанковский, который в спасательной лодке устроил нечто вроде ‘русского уголка’ и своими неисчерпаемыми затеями поднимал настроение уставших путешественников. Г.П. был им очарован, и по прибытии в США познакомил его со своей семьей...»⁴

 

Пароход причалил в Нью-Йорке 12 сентября 1941 года, спустя восемь месяцев после того, как Федотов покинул Марсель.

Жена Федотова Елена Николаевна и дочь Нина уже ожидали его в США. Они добрались гораздо быстрее, хотя покинули Европу позже. Первые три года Федотов прожил в Нью-Хейвене. В этот период он завершил работу над первым томом большого труда – «Русская религиозность», который писал на английском языке, адресуя его культурной элите Запада. В 1943 году он принял предложение Русской Православной семинарии, начал преподавать и оставался ее профессором до конца жизни.

Свято-Владимирская семинария была образована в 1938 году. Ее появлению предшествовало решение VI Всеамериканского церковного Собора, который проходил в 1937 году в Кливленде. В решении Собора говорилось: чтобы обеспечить Американской Православной Церкви будущее, необходимо создать духовную школу. 3 октября 1938 года митрополит Феофил (Пашковский) отслужил молебен в храме Святой Троицы в Бруклине и торжественно освятил открывшуюся Свято-Владимирскую семинарию. Вскоре было найдено временное помещение на территории епископальной семинарии в Челси, в Манхэттене. Преподавателей катастрофически не хватало, на первый курс за несколько лет поступило всего несколько человек, за плечами у которых было среднее образование. В конце Второй мировой войны положение резко изменилось: в США хлынули эмигранты из Европы, в том числе и русские. Начали приезжать и крупные ученые-богословы.

После войны резко разошлись пути Федотова с друзьями, оставшимися в Париже. В первую очередь – с Бердяевым, который склонялся к тому, чтобы признать высшую миссию СССР, сыгравшего решающую роль в победе над нацизмом. Федотов внимательно следил за визитом митрополита Крутицкого и Коломенского Николая (Ярушевича) в Париж и за переговорами о возвращении парижан под юрисдикцию Московского патриархата. Выступая с балкона советского посольства на рю де Гренель, митрополит Николай призывал парижан возвращаться в Советский Союз и щедро разбрасывал с балкона горстями привезенную русскую землю. Для многих эмигрантов, поверивших его призывам и вернувшихся в Советский Союз, это обернулось трагедий – арестом, ссылкой или заключением в сталинский концлагерь.

Федотов из-за океана анализировал данные об открытых храмах и монастырях на территории СССР, которыми оперировал митрополит Николай. Всё это вызывало у Георгия Петровича резкий скепсис. Карандашом он записывал:

 

«...м. Николай заявил в Париже 29.VII.1945 года: 20000 приходов. 30000 священников. 10 богословских-пастырских школ и семинарий, Богословский институт в Москве, 87 монастырей (3 в Киеве), Киево-Печерская лавра (70 человек), Троицкая лавра...»⁵

 

Он не доверял официозной пропаганде, памятуя о годах, проведенных в Советской России, и зная об искусстве лжи, которым в совершенстве владели большевики. Параллельно Федотов продолжал работать над вторым томом «Русской религиозности». В это же время, вместе с профессором Е. В. Спекторским, он создал проект устава Свято-Владимирской семинарии, который сохранился в его архиве.

Федотов внимательно следил за тем, как развиваются военные события не только в Европе, но и на территории СССР. В статье «Как бороться с фашизмом?» он анализирует события начала Второй мировой войны:

 

«Да, было время, когда разделение между воюющими народами проходило довольно четко по политическому водоразделу. В 1939 году, действительно, демократия объявила войну фашизму. Это создавало необыкновенно чистую политическую атмосферу, в которой самые трезвые и ответственные государственные люди мечтали вслух о федерации свободных народов. За эту чистоту мы заплатили дорогою ценою. Фашизм оказался сильнее демократии. Франция пала его жертвой – пала прежде всего потому, что сама не готова была к ‘чистой’ войне. Она сама разрывалась внутренним фашизмом и скрытой классовой войной. Ее верхи были за Гитлера, низы – за Сталина – тогда шедших вместе. Ее демократия оказалась без защитников»⁶.

 

Его мысли тех лет сегодня воспринимаются как пророчество, как предупреждение нам, потомкам, живущим в ХХI столетии и ставшим свидетелями беспощадной и бессмысленной бойни, угрожающей не только демократическим странам, но и самому понятию демократии:

 

«Демократия должна напрячь все силы своего ума, воображения и воли в борьбе со своим страшным врагом. И прежде всего отказаться от иллюзий, всё еще соблазняющих ее, – эти иллюзии стоили уже нам так дорого. Видеть правду, видеть истинное лицо врага – самое элементарное условие победы. Дон-Кихоты не побеждают; всего менее – Дон-Кихоты, жаждущие покоя. У демократии сегодня слишком много льстецов, убаюкивающих ее, по рецепту Горького, ‘золотыми снами’. Но ей нужны прежде всего беспокойные и бестактные оводы, жалящие ее, как Сократ афинян. Если народные массы будут по-прежнему отравляться иллюзиями военного времени, то к моменту мира они будут неспособны к политическому действию. Или же действие их сведется к новому самоубийству демократии...»⁷

 

Вторая мировая война, бушевавшая в Европе и в СССР, уносила миллионы жизней. Сведения о зверствах нацистов достигали и США. Всё это не внушало оптимизма. В дневнике Федотов записал:

 

«14 февраля 1941 года. Прошло 6 лет, а мир всё тот же. Обвал гуманизма. И я всё тот же. Немощь, бессилие. Постепенная убыль творческих сил. Знаю, что собственное растление отдаляет от Бога, убивает молитву. Но мысль хочет искать оправдания. И она права, поскольку догмат определяет веру. Вот что она внушает, мысль. Трудно молиться, потому что мое представление о Боге так далеко от церковного и от, можно сказать, общехристианского. Люди, которые слагали молитвы, молились другому Богу. Их Бог – всемогущий и карающий, мой Бог – всепрощающий и умаляющий Себя пред свободой человека. Спасающий изнутри. С ними – все поколения христиан и все исповедания (и англиканство, и Барт). Со мной – горсть интеллигентов, большей частью не церковных. Как найти силу поверить в свою правду?

В этом ключ ко всему. Я отталкиваюсь всеми силами души от Бога традиций, церковного Бога, убеждаю себя – убеждал, – что это клевета на Бога, что Бог иной... Но бессознательно во мне детская моя вера, все поколения предков, говорят, что правы они, а не я. А если так, то мое восстание против Церкви превращается в восстание против Бога. Повторяя слова нечестивых молитв, я ловлю себя на противлении не Церкви, их сложившей, не Византии, не Риму, а Тому, Кто принимает эти молитвы. Какое безумие... разве я не знаю, что большинство всегда не право, разве я не изучил, как глубоко, в самых мистических недрах, искажена чистота и святость Церкви. И вот нет сил на простое и легкое отрицание. Как будто бы легче бунт против Бога.

Насколько легче – а главное, достойнее, праведнее было жить в чаянии Третьего Завета, Новой Церкви. (Мережковские оправданы!?)  Насколько чище, благороднее жизнь Пеги⁸, лишившего себя утешения таинств и сохранившего свободу – прежде всего свободу молитвы. Ужаснее всего, что против меня не только традиция двух тысячелетий, но и Евангелие. Т.е. многое в Евангелии... и большее в Евангелии – против них. Но это сознание релятивности откровения затемняет земной образ Иисуса, отнимая последнюю почву под ногами. Тут может быть лишь один исход. Такая связь с Ним, нерушимая, духовная, против которой ни Церковь, ни Евангелие не властны. Ибо Он, Живой Христос, больше и Церкви – и Евангелия, буквы своего слова.

Но как найти такую любовь к Нему? Мне ясно, что путь один. Полное отречение от себя, отдача Ему. И здесь мои немощи и мои силы одинаково противятся Ему. Вспоминаю Августина... Когда сознаешь всю силу и тяжесть традиций, начинаешь больше уважать о. Сергия. Противопоставить ей свою собственную мысль, свою позицию! И при этом сознавать, что ты не разрушаешь предание, а развиваешь его. Да, для этого нужно быть сильным. А чем он заплатил за свою дерзость? Косматыми волосами и безобразием языка. Поистине дешевая цена за огромную внутреннюю свободу»⁹.

 

Мать Мария, священник Дмитрий Клепинин, Илья Фондамин-ский, Константин Мочульский и многие другие остались во Франции. Многие члены «Православного дела» окончили свою жизнь мученически. Федор Пьянов был заключен в нацистский концлагерь, но сумел выжить. Флоровский оказался в годы войны в Чехии и чудом после окончания войны сумел вырваться из оккупированной Красной армией зоны. Б.П. Вышеславцев, публиковавшийся во время войны в немецких печатных органах и в антикоммунистических сборниках, смог перебраться в Швейцарию, где провел послевоенные годы.

После окончания Второй мировой войны проблемы, поднятые конфликтом 1939 года, получили свое развитие. Их отголоски то и дело встречаются в послевоенной переписке Георгия и Елены Федотовых.

Несмотря на многолетние дружеские отношения, на то, что во многих ключевых вопросах Федотов, и Бердяев были единомышленниками, когда Бердяев в конце войны стал «большевизанствовать», опьяненный победами Красной армии, Федотов писал Елене Николаевне в Париж: «...Выяснила ли грехи Вышеславцева? Я бы хотел, чтобы ты повидалась со Спасским. Он держится прямой дороги, а вокруг Бердяева попутчики. А сейчас во Франции быть со Сталиным то же, что с Гитлером при немецкой оккупации»¹⁰. Чуть позже добавляет: «...Кроме того, должен писать статью о Бердяеве в ‘За свободу’. Чувствую и внутреннюю потребность. Очень уж он много зла делает, и некому сказать всей правды»¹¹. В статье «Ответ Бердяеву», которая была опубликована в США в 1946 году, Федотов вскрывает истоки «патриотических соблазнов» Бердяева:

 

«Чтобы понять умонастроение русской эмиграции во Франции, необходимо помнить о двух вещах. Во-первых, пять лет под фашистской властью не прошли бесследно. Тоталитарные режимы нашего времени умеют ‘перековывать’ людей. Нельзя безнаказанно годами дышать отравленным воздухом рабства. Человек, даже преданный свободе, начинает терять веру в нее. Ему кажется, что она ушла из мира навсегда, что демократия доказала свою немощь. Единственно, на что можно надеяться, – это на смену одного тоталитарного режима другим, противоположным ему по идеологии. Выдерживают это испытание лишь немногие, сильные духом.

Во-вторых, если не русские войска освободили Францию, то их героическая борьба сделала возможным ее освобождение. Отсюда угар советофильства, издали непонятный. Он, прежде всего, питается военными триумфами России. Мало кто сумел сохранить трезвость ума и сердца. Увы, Бердяев поддался общему психозу. В своих первых статьях, еще в ‘Советском патриоте’, он славил революцию за то, что она вернула русской армии ее былую непобедимость, утраченную в последние годы монархии. Читая, не веришь своим глазам. Бердяев судит политический строй по его мощи!»¹²

 

Но Федотов умел подниматься над негодованием и обидами. В 1948 году, узнав о смерти Бердяева, он первым откликается на утрату и публикует в «Новом Журнале» статью «Бердяев-мыслитель», в которой отдает должное заслугам философа. Он пишет Елене Николаевне, которая не была склонна с пониманием относиться к чужим заблуждениям: «...Грехи, особенно общественные, имеют свои сроки, свою амнистию. Нельзя прощать того, что совершается сейчас, – прощать Николая Александровича, Евлогия, Софиева. Скоро ты получишь мой ‘Ответ Бердяеву’. Вряд ли будешь довольна. Но я в нем не отчаиваюсь и ожидаю обращения»¹³.

Митрополит Евлогий попал в этот список неслучайно. 24 августа 1945 года в Париж прибыл митрополит Крутицкий Николай (Яруше-вич). Он пробыл в Париже вплоть до 5 сентября, активно агитируя эмигрантов возвращаться в СССР. На аэродроме, кроме официальных советских дипломатов и военных, его встречали и представители Русской Церкви в эмиграции. Митрополит Евлогий направил в аэропорт архиепископа Владимира (Тихоницкого) и протопресвитера Николая Сахарова. После того, как митрополит Николай посетил ряд православных храмов, 29 августа в храме Святого Александра Невского на рю Дарю состоялось пастырское собрание, в котором принял участие митрополит Евлогий. Он заявил, что вопрос о возвращении «парижан» в лоно Матери-Церкви «практически стоит накануне разрешения», что уже прошли консультации со Вселенским патриархом. Выступили на собрании профессора Свято-Сергиевского богословского института А.В. Карташёв и протоиерей Василий Зеньковский, указавшие на необходимость соблюдения всех канонических требований при переходе из-под омофора Вселенского патриарха. Тогда казалось, что вопрос об объединении эмигрантской Церкви «парижской» юрисдикции с Московским патриархатом уже решен. Именно поэтому так резко отреагировал Федотов на эти известия из Парижа.

Год спустя после визита митрополита Николая, в Париже в 1946 г. под редакцией М. Курдюмова (псевдоним М.А. Каллаш) и Н.А. Пол-торацкого был издан сборник материалов «Дни примирения. Митро-полит Николай в Париже». Очерк Полторацкого из этого сборника был перепечатан «Журналом Московской патриархии». Однако воссоединение не состоялось, поскольку митрополит Евлогий в 1946 году скончался. Его преемник, митрополит Владимир (Тихоницкий) счел необходимым прислушаться к тем авторитетным членам парижской православной общины, которые, несмотря на бурную агитацию митрополита Николая о небывалой свободе для христиан, трезво смотрели на угнетенное положение Церкви в СССР.

Николай Куломзин, один из преподавателей Свято-Сергиевского богословского института, позже вспоминал:

 

«Сразу после войны, когда митрополиту Евлогию показалось, что сношения с Москвой могут быть возобновлены, он захотел снова присоединиться к Московской патриархии и сделал в этом направлении некоторые шаги, не порывая, правда, с Константинополем. Духовенство, ему подчиненное, во главе с архиепископом Владимиром старалось всеми силами отвратить своего Владыку от этого пути. На похороны митрополита Евлогия из Москвы прибыли два иерарха и предъявили требование архиепископу Владимиру подчиниться Москве. Смиренный, но твердый владыка Владимир принял их ходатайство ‘к сведению, но не к исполнению’. Очень быстро, по стопам своего предшественника, архиепископ Владимир стал экзархом Патриарха Вселенского в сане митрополита»¹⁴.

 

Противостояние, возникшее между Федотовым и членами Правления Богословского института, можно оценивать по-разному. Некоторые характеристики, данные Федотовым профессорам института, сегодня могут показаться излишне резкими. И всё же Вторая мировая война расставила все точки. Удар, нанесенный этим конфликтом, оставил тяжелый след в душе Георгия Петровича. Но он сумел подняться над личными обидами. В письме от 19-20 августа 1949 года он пишет жене:

 

«Что меня огорчает, это твое неумение (и принципиальное нежелание) прощать. Ты же знаешь, что этим ты себя отлучаешь от Христа. Мое презрение к тому роду церковности (применительно к подлости), которое определяло их (Профессоров Свято-Сергиевского Богословского института. – С.Б.) поведение по отношению ко мне, возможно, не менее твоего. Но именно поэтому, что они обидели меня, я не считал бы себя вправе помнить об этом. Мстить за свои обиды мне кажется низким. У меня другие формы реакции: я мщу той подлой экклезиологии, которая приводит к таким поступкам. Я считаю, моя статья об этом в ‘Пути’ (1939)^[2] и моя печатающаяся книга^[3] достаточно мстят за меня. Я предпочитаю разоблачить Кирилла Туровского, чем Зеньковского. Читаю последний (июньский) выпуск Зандеровского журнальчика. От него тошнота почти физическая. Постным маслом и слюной он смачивает все жестокие вопросы и подготавливает новое предательство – на этот раз своих коллег ради московских чекистов в рясах. Интересно одно: будет ли отец Василий (Зеньковский. – С.Б.) преданным или предателем?»¹⁵

 

Немало точек соприкосновения, несмотря на разницу взглядов и темпераментов, было между Флоровским и Федотовым. Они одинаково, хотя и в разное время, оценивали «софиологию» отца Сергия Булгакова. Флоровский еще в 1926 году писал Булгакову из Праги:

 

«...Как уже давно я говорил, есть два учения о Софии и даже – две Софии, точнее сказать – два образа Софии: истинный и реальный и – мнимый. Во имя первого строились святые храмы в Византии и на Руси. Вторым вдохновлялись Соловьев и его масонские и западные учителя, вплоть до гностиков и Филона. Церковной Софии Соловьев вовсе не знал: он знал Софию по Бему и бемистам, по Валентину и Каббале. И эта софиология – еретическая и отреченная... Знаю, что своими суждениями я порождаю немало недоразумений и вопросов. Но вот что важно: всех этих вопросов Соловьев не видел и даже не подозревал. Думаю, что Евгений Николаевич Трубецкой верно заметил главный провал Соловьева, но у него не хватило ни опыта, ни богословского развития для того, чтобы ясно выразить свое наблюдение. Скажу резко, у Соловьева всё – лишнее, а с тем вместе главного нет вовсе. Просто всё на другую тему и потому не на тему. Всё лишнее. Думаю, что и Вам Соловьев долго мешал отыскать главное... Настаиваю на одном: есть два русла – церковное софиесловие и гностическое. Соловьев – во втором, а до этого второго церковному богослову никакого нет дела»¹⁶.

 

При всей резкости и порой неоправданно огульной критике философского и богословского наследия В.С. Соловьева, Флоровский по сути верно оценил как «гностические» софиологические построения Соловьева и Булгакова. Федотов, остававшийся в стороне от споров 1935–1936 гг. по поводу софиологии, значительно позднее точно так же оценил эту часть богословского наследия отца Сергия Булгакова.

Прибыв в США, Федотов получил приглашение участвовать в заседаниях Богословской дискуссионной группы, созданной в 1933 году. Она объединяла ведущих богословов США, принимавших активное участие в экуменическом движении. Очередное ежегодное собрание группы в 1941 году было намечено на 7-9 ноября и должно было проходить в Богословской школе Йельского университета. Намечалось заслушать и обсудить доклады Дж. Нокса «Этика Ветхого Завета», Х. Бранскомба «Этические принципы Евангелий», Г. Ван Дюсена «Нравственный авторитет Иисуса», Э. Обри «Христианская и философская этика». Федотов считал, что проблемы христианской этики недооценивались представителями «школы парижского богословия», его бывшими коллегами по Свято-Сергиевскому богословскому институту, поэтому охотно принял приглашение принять участие в дискуссиях группы. Заседания прошли в начале ноября 1941 года. Федотов остался доволен уровнем докладов.

Возвращаясь к работам отца Сергия Булгакова, Федотов писал:

 

«...Но чем больше я знакомлюсь с Византией, тем меньше удивляюсь ересям отца Сергия. Я теперь ясно вижу, что христианство наших катехизисов было на три четверти, если не на девять десятых, западное, и при всей схоластике оно мне ближе Востока. Главное, что в центре его – Христос, и во Христе не убит человек, а у Дамаскина ловко прикрытое монофизитство. Отец Сергий и прикрывать не хочет: Аполлинарий и Прокл, и Ямблих – вот учителя его, да и всей Византии. Я вижу ясно теперь, что без Рима Византия не осталась бы православной, да и так Православие было лишь на бумаге. Я уверен, что если бы был найден трактат Ямблиха ‘О кумирах’, то в нем были бы все мысли отца Сергия об иконах...»¹⁷

 

Многие проблемы, поднятые преподавателями Свято- Сергиевского богословского института в 1939 году, остались неразрешенными. Для Флоровского, к примеру, деятельность матери Марии (Скобцовой) и возникшего по ее почину «Православного дела» казалась далекой от проблем Православия. Ему казалось, что богословие, возврат к патристике может дать новое дыхание христианству. Поэтому он так активно принимал участие в экуменической деятельности в предвоенный и послевоенный периоды. Необходимо отдать должное – ему удалось сделать немало, чтобы сблизить позиции протестантов и православных. Но христианство – это не только богословие. Это еще и дело помощи ближним. Мать Мария (Скобцова) каждый день спускалась в ад, стремясь накормить голодных, одеть нищих, поддержать больных. И в этом делании ей активно помогали ее сотрудники – Илья Фондаминский, священник Димитрий Клепинин, сын Юра, Георгий Федотов, Константин Мочульский, Федор Пьянов, монахиня Екатерина (Медведева). Они не считали, что христианин должен замыкаться лишь в стенах богословского института только потому, что он является членом этой ученой корпорации. Они считали возможным выступать на страницах эмигрантской прессы, высказывая свое мнение, рассказывая о своем видении того, что происходит вокруг них. Они могли ошибаться, но собратья по вере вряд ли имели право строго судить их. Счастье «парижан», что во главе епархии стоял столь глубокий и мудрый человек, как митрополит Евлогий, который не дал в обиду ни священника Сергия Булгакова, ни Георгия Федотова. Изучение эмигрантского опыта парижской юрисдикции может дать немало сегодняшним российским христианам. Важно знать о накопленном опыте – он остается актуальным для сегодняшней России, мучительно пытающейся освободиться от коммунистического прошлого.

Конфликт в Богословском институте выявил опасные тенденции, которые наметились не только в этом духовном учреждении, но и в Русском христианском студенческом движении. Об этих опасностях в середине 30-х годов предупреждал Бердяев:

 

«Сейчас в мире есть два типа молодежи: одна ищет прежде всего христианской правды в полноте жизни личной и социальной, другая ищет прежде всего силы и власти. Второй тип можно было бы назвать фашистским, хотя термин этот требует уточнения. Но пора, наконец, решительно сказать, что фашизм, особенно немецкий, носит резко антихристианский характер. Фашизм по своей идеологии есть языческий натурализм, возврат к языческому, дохристианскому обоготворению государства и национальности... Националистические же инстинкты, сопровождающиеся жаждой насилия, должны быть просветлены, с их грубыми проявлениями необходимо беспощадно бороться. Соловьев достаточно выяснил, что между национализмом и национальностью такое же различие, как между эгоизмом и личностью. Национализм несоединим с христианством, он противоположен христианской вселенскости, не знающей различия между иудеем и эллином. Воинствующий национализм есть сейчас величайшая опасность для самого существования человечества... Уклон к милитаризации в работе с молодежью может быть совершенно бессознательным, он может быть незаметным потаканием непросветленным инстинктам молодежи... когда перед руководителями и главными деятелями Движения встанут вопросы о сознательном отношении православия, христианства ко всей полноте жизни, ко всем сферам жизни, когда лозунг ‘оцерковление жизни’ перестанет быть формальным и означать лишь формальную верность православной церкви, а станет творческим раскрытием христианства на всем поле жизни культурной и социальной. Тогда невозможным станет совмещение внутри Движения православного благочестия с языческими инстинктами плоти и крови, принявшими обличье бессознательной традиции... Хождение в церковь по воскресным и праздничным дням не есть еще оцерковление жизни. Борьба за ценность и достоинство человеческой личности, которые сейчас подвергаются осмеянию и со всех сторон подвергаются угрозе, борьба за свободу духа и духовность жизни есть христианская задача и христианский лозунг. Также христианская задача есть борьба за духовную культуру и ее ценности и за социальную справедливость в отношении человека к человеку...»¹⁸

 

(Заключительные главы книги «Глава шестнадцатая. В АМЕРИКЕ» и «Глава семнадцать. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ» можно прочитать в №313, декабрь 2023 в бумажной или элетронной версии журнала)

 

Работа над книгой завершена 14 июля 2022 года

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Яновский, В.С. Поля Елисейские. СПб., 1993. С. 58.

2. Федотова, Е.Н. Георгий Петрович Федотов. В: Федотов, Г.П. Лицо России: Статьи 1918–1930. 2-е изд. Paris, 1988. С. XXVIII.

3. Архив автора.

4. Федотова, Е.Н. Георгий Петрович Федотов. Указ. источник. С. XXХII.

5. Bakhmeteff Archive of Russian and East European Culture. Georgii Petrovich Fedotov Papers. Fedotov – correspondence.

6. Федотов, Г.П. Как бороться с фашизмом? / Собр. соч. Т. IX. М., 2004. С. 67.

7. Там же. С. 69.

8. Пеги, Шарль Пьер (1873–1914) – французский поэт, богослов, философ, публицист.

9. Bakhmeteff Archive of Russian and East European Culture. Georgii Petrovich Fedotov Papers. Box 2. Fedotov. Сorrespondence. Letters of G.P. Fedotov to his wife.

10. Там же. Письмо Е.Н. Федотовой от 10 апреля 1946 года.

11. Там же. Письмо от 14 июня 1946 года.

12. Федотов, Г.П. Ответ Бердяеву / Собр. соч. Т. IX. М., 2004. С. 199. Статья была опубликована в журнале «За свободу», № 17, 1946.

13. Bakhmeteff Archive of Russian and East European Culture. Georgii Petrovich Fedotov Papers. Box 2. Письмо от 24 июля 1946 года. См. также IХ том Собр. соч. Г.П. Федотова (М., 2004), в котором собраны статьи американского периода.

14. Куломзин, Николай. Церковное положение экзархата Патриарха Вселенского в Западной Европе. ВРХД № 197. Париж–Нью-Йорк–Москва, 2010. С. 276.

15. Bakhmeteff Archive of Russian and East European Culture. Georgii Petrovich Fedotov Papers. Box 2. Письмо к Е.Н. Федотовой от 19-20 августа 1949 года.

16. Письма Г. Флоровского С. Булгакову и С. Тышкевичу. Журнал «Символ». 1993. № 29 / Публикация А.М. Пентковского. С. 205-207.

17. Bakhmeteff Archive of Russian and East European Culture. Georgii Petrovich Fedotov Papers. Box 2. Fedotov – Сorrespondence – Letters of G.P. Fedotov to his wife. Письмо от 18 ноября 1941 года.

18. Бердяев, Н.А. Об идейном кризисе Движения (Задачи Движения и грозящие ему опасности). ВРХД № 168, 1993. С. 56-59. Доклад был прочитан в середине 1930-х годов.

 

 

___________________________________

 

1. Заключительные главы из книги российского исследователя, историка религии С.С.Бычкова о жизни и научном наследии Г.П. Федотова (1886–1951), религиозного мыслителя, историка, русского эмигранта первой волны, автора «Нового Журнала» с 1942 года. Начало см. № 311-312, 2023. © С.С. Бычков.↩

2. Речь идет о статье «В защиту этики», опубликованной в № 60 ж. «Путь» в 1940 году.↩

3. Речь идет об издании на английском языке первого тома «Русской религиозности».↩