Полина Брейтер

Полина Брейтер

 

«Я всегда был счастливым…»

К 100-летию Бориса Чичибабина

 

9 января 2023 года исполняется 100 лет со дня рождения поэта Бориса Алексеевича Чичибабина. Пытаюсь представить себе его старцем и… не могу. Кажется, еще вчера он ходил по улицам измученного и уничтожаемого сегодня Харькова, выступал в Москве и в Киеве, читал свои стихи «Не говорите русскому про Русь» (1979), «Россия, будь!» (1992), «С Украиной в крови я живу на земле Украины» (1975), «А я живу на Украине» (1992). Украинец, который «стих выплакивал по-русски», или русский, который родился в Украине и называл ее «милой родиной», которому «без песен украинских не быть, не жить, не умирать»? Даже на последнем выступлении 12 ноября 1994 года, когда жить ему оставалось чуть больше месяца, когда и голос уже был хрипловат, и чувствовал он себя плохо, зал замирал от мощности и значительности его посыла. До последнего дня не состарилась живая душа его, не угас его смиренный и мятежный дух.

 

Столетие поэта будут широко отмечать и в России, и в Украине. Я уверена в этом. Обязательно будут, несмотря на войну, несмотря на вражду, несмотря на то, что не время сегодня праздновать. Но дышавшего «двойным причастием» поэта Чичибабина любят и русские, и украинские читатели. Любят и помнят крымские татары, евреи и армяне, боль которых он разделял, как всегда разделял боль всех страждущих и угнетенных.

 

Столетие поэта Бориса Чичибабина будут отмечать в разных уголках нашей планеты – в Израиле и в Америке, в Германии и в Австралии. А я вспоминаю далекий 1976 год. Чичибабину пятьдесят три. Одесса. Однокомнатная квартирка в хрущевской пятиэтажке не может вместить всех желающих послушать поэта. Сидят на стульях, на диване, на кровати, на полу. Борис Алексеевич читает свои стихи. Негромким и гулким голосом читает невозможные тогда «Не умер Сталин», «Крымские прогулки», «Народу еврейскому», «Махорка», «Красные помидоры», «Памяти Твардовского». Поэт читает, а мы слушаем и еще не понимаем, что для нас начинается новая жизнь. Почему? Просто потому, что жить, как раньше, после этих стихов стало уже невозможно.

 

Это было только началом. Сколько раз потом удивлял нас Борис Алексеевич своими высказываниями, идущими вразрез с тем привычным, чему учили в школах и вузах. Сколько раз, говоря о чем-то обычном, он одной фразой, а порой и словом, а иногда и не словом даже, а только интонацией, превращал малое в большое, незаметное в явное, рутинное и привычное – в особенное и полное глубины. Не зря сказал о нем один из его учеников: «Чего бы Чичибабин ни касался – там проникал он далеко, так что от неожиданности захватывает наш пленный дух»1.

 

Вот он говорит: «С Богом ничего не страшно». Он говорит: «От Бога скрыть ничего нельзя». Он говорит: «Бог может открыться не только в храме, но и в уборной. Я думаю, что чаще всего он там и открывается, как героине одного из рассказов Сэлинджера: унитаз –самое подходящее место для озарения»2. Смущенно улыбаешься, но сразу видишь перед собой Фрэнни с ее мучительными размышлениями о непрерывной Иисусовой молитве и вспоминаешь свои собственные самоупреки за «полуавтоматичность» молитвенных слов или, наоборот, радуешься, что твоя молитва – живая, искренняя.

 

Он говорит: «Верующий в Бога, любящий Бога не может, не должен смотреть ‘свысока’ на неверующих, не проснувшихся, не услышавших, не узнавших». И никого не называет, ни на кого не намекает, но каждому кажется, что это о нем.

 

А вот он кается или признается в растерянности, в невозможности понять что-то, или решить что-то, или совместить что-то, или поступить так, как нужно, а не так, как хочется:

 

                                               Я сам себе растлитель и злодей,

                                               и стыд, и боль как должное приемлю

                                               за то, что всё придумывал – людей

                                               и землю…

                                                                                              1967

 

Его слова никогда не казались банальными, не вызывали желания спорить. Если он кому-то возражал, то деликатно и с уважением к мысли «оппонента». Он никогда никого не поучал, а если в чем-то и винил, то себя самого. Если взывал к совести, то к своей:

 

                                               Я всё снесу. Мой грех, моя вина.

                                               Ещё на мне и все грехи России…

                                                                                              1967

 

Его слова были не просто словами, не декламацией, не риторикой. За ними стояла беспощадная к себе, абсолютно подлинная душа без капли фальшивинки, ни на секунду не оставляющая трудов и поисков, отважная душа, готовая к ответу за свою вину и за все наши общие вины, ищущая Бога и пути к Нему:

 

                                               О как нас Бог зовет! А мы не слышим зова.

                                               И в мире ничего нельзя переменить…

                                                                                              1980

 

Иногда он впадал в отчаянье. Полностью отдавался ему и просил Бога о смерти, как в одном из самых известных своих стихотворений «Матерь Смерть» или в неопубликованном до сих пор «Приими, Господь, Твоего раба»:

 

                                               Жизни всей – щепоть.

                                               Ох как плоть слаба.

                                               Приими, Господь,

                                               Твоего раба.

 

                                               У меня в мозгу

                                               не проходит боль.

                                               Больше жить не могу, –

                                               помереть дозволь.

 

                                               Так скорбят с икон

                                               от страстей и зол.

                                               Мировой закон

                                               для души тяжел.

 

                                               От златых стихов

                                               не пройти беде,

                                               а святых скитов

                                               нет нигде-нигде.

 

                                               Словно горб на душе,

                                               как душа во гробу, –

                                               значит, время уже

                                               Твоему рабу <…>

 

                                               Как я темен и сир.

                                               Велика Твоя власть, –

                                               дай мне, Господи, сил

                                               ничего не клясть.

 

                                               То ж не мрак, не злость,

                                               то ж любовь и свет:

                                               что ни дар – то гвоздь,

                                               и спасенья нет.

 

                                               Ох как высь крута!

                                               Ох как жизнь проста.

                                               Отвори врата,

                                               отпусти с креста.

 

                                               Словно горб на душе,

                                               как душа во гробу –

                                               значит, время уже

                                               Твоему рабу[*].

 

Его отчаянье было всепоглощающим и самозабвенным, но столь же всепоглощающа и самозабвенна была его любовь к Богу и потребность в постоянном общении с Ним:

 

                                               Благодарю, люблю и славлю

                                                                      Тебя, Господь!

                                               Перед Тобой ни в грош не ставлю

                                                                     земную плоть.

 

                                               Покрывший жизнь мою, как Китеж,

                                                                      Твоей водой,

                                               Ты видишь, Господи, Ты видишь,

                                                                      что весь я Твой.

 

                                               Молясь в растленье и в ненастье

                                                                      Твоей красе,

                                               благодарю Тебя за счастье

                                                                     не быть как все.

 

                                               Пошли нам путь в ненастный сумрак

                                                                      в мирской степи

                                               и вразуми нас, неразумных,

                                                                     и укрепи.

 

                                               Вбирая свет по капле каплю,

                                                                      до смерти вплоть,

                                               благодарю, люблю и славлю

                                                                     Тебя, Господь.[**]

 

Его душа не замирала ни на минуту. Она жила в стихах, поступках, словах, в отношении к людям. Жила перед нами, у нас на глазах, и ее неутомимая, не останавливающаяся работа казалась нам поразительной. Может быть, поэтому его слова будили совесть, будили разум, будили желание не позволять и своей душе засыпать или отвлекаться на пустяки.

 

                                               Все счастье в том, что мы перерастаем

                                               судьбу и жизнь: весь мир в себя вобрав,

                                               ты вновь дитя, ты знаешь прелесть таин,

                                               твой каждый час – предчувствие добра.

 

                                               Восторг души пред заревом восхода,

                                               покой дерев, скаканье воробьев –

                                               и всё в тебе сливается во что-то

                                               единое, как Божия любовь…[***]

 

«Настоящая религиозная жизнь – это неистощимая любовь к миру и мужественное противостояние ему одновременно. И это было сплетено в Борисе нерасторжимо», – пишет о Чичибабине Зинаида Миркина3. Будучи глубоко религиозным человеком, он жил жизнью мира, жизнью своей страны, ее историей, ее бедами, победами и поражениями, тем, что восхищало его, и тем, что приводило в негодование.

 

На протяжении шестнадцати лет я делилась с ним своими сомнениями и размышлениями, своими радостями и болями. И он никогда не оставлял их без ответа – в письмах или в стихах. Однажды я написала ему о своем путешествии по России. Там была такая фраза: «…А еще было уж и вовсе не открытие о Руси, о человечестве, о кровавых ценах каждого крохотного шага вперед». Борис Алексеевич отозвался стихотворением:

 

                                                                       КРОВЬ И ДУХ

 

                                               А храмы русские, – ты помнишь Покрова,

                                               что на Нерли? – не на крови воздвиглись,

                                               хоть их прогресс таки заметно выгрыз,

                                               царем Петром шагавший по кровям.

 

                                               И «Троица» не кровию писалась, –

                                               а в царстве книг ужо не прогадать

                                               живой душе, влюбленной в благодать

                                               да в свет мечты, да в доброту и жалость.

 

                                               Лишь Дух велик, и сколь ни сникло лир,

                                               а Пушкин сроду крови не пролил, –

                                               своя не в счет, и вспомни об Одессе:

 

                                               чтоб ей прозреть, пришелец Ришелье

                                               гнал сто потов с народа при жаре –

                                               но не кровей же! – к слову о прогрессе.[****]

 

«Перед каждым человеком стоит выбор. Рано или поздно он должен его сделать и делает на всю жизнь», – сказал когда-то Борис Алексеевич Чичибабин.

 

Поэт сделал свой выбор. И не отступил от него ни разу.

 

Нью-Йорк, 2022

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Юрий Милославский. О харьковской литературной студии Бориса Алексеевича Чичибабина. URL: http://aej.org.ua/history/855

2. Джером Сэлинджер. Фрэнни и Зуи. 1961.

3. Зинаида Миркина (1926–2018) – русская поэтесса, переводчица, литературовед, эссеист. Жена философа Григория Померанца.

 

 

 

* Фрагмент из неопубликованного стихотворения Бориса Чичибабина 1980 года.↩

** Фрагмент из неопубликованного стихотворения Бориса Чичибабина 1977 года.↩

*** Фрагмент из неопубликованного стихотворения Бориса Чичибабина 1986 года.↩

**** Неопубликованное стихотворение Бориса Чичибабина 1984 года.↩