О. Ф. Кузнецова

«И со мной моя тайна всечасно...»

Из переписки Зинаиды Шаховской и Ирины Гуаданини с Игорем Чинновым

 

Публикуемые здесь письма в большей или меньшей степени связаны с именем Владимира Набокова (1899–1977). Они не дают основания говорить о «тайне писательства». Ее раскрыл сам Набоков в своем рассказе «Василий Шишков», где главный герой говорит автору рассказа: «Вы обладаете, чисто физиологически что ли, какой-то тайной писательства, секретом каких-то основных красок, т. е. чем-то исключительно редким и важным, которое вы, к сожалению, применяете по-пустому»¹. Но письма дают повод поговорить о скрытых за их строчками фактах из жизни Набокова, а также об авторских недомолвках Зинаиды Шаховской в ее книге «В поисках Набокова» (Париж, 1979) и о «загадках» и «ребусах» Набокова, обнаруженных ею в процессе этих поисков. Не разгадан до сих пор и псевдоним Ирины Гуаданини – Алетрус, – за которым она укрылась при публикации рассказа-воспоминания о Набокове.

В архиве И. В. Чиннова (ОР ИМЛИ РАН, фонд 614) сохранилась довольно обширная переписка Зинаиды Шаховской и Игоря Чиннова, а также несколько писем Ирины Гуаданини. Здесь публикуются только те их письма, которые касаются набоковской темы. Публикуемые письма Шаховской и Чиннова относятся к 1978–1979 годам.

Тогда, в конце 1970-х, и Игорь Владимирович Чиннов (1909–1996), и княжна Зинаида Алексеевна Шаховская (1906–2001) – они принадлежали к первой волне русской эмиграции – были хорошо известны в Зарубежье. И не только своими книгами, но активным участием в общественной и культурной жизни русской диаспоры. К ним прислушивались, и нередко их мнения и оценки выражали общую для их круга точку зрения. Чиннова в Зарубежье знали как поэта, унаследовавшего после Георгия Иванова «кресло первого поэта эмиграции». И это было почетное «звание». В послевоенном Париже он сотрудничал с известным тогда издательством «Рифма», где выпускались эмигрантские сборники стихов. Что, по тем временам, было событием. Там вышел и новый сборник Владимира Набокова «Стихотворения» (1952). Там же издана и первая книга стихов Игоря Чиннова «Монолог» (1950).

Позже, в 1953–1962 годы, когда Чиннов уже работал в Мюнхене на радиостанции «Свобода», в русской редакции, где он составлял тексты передач о новостях культуры на Западе, он тоже содействовал распространению произведений эмигрантов – добился, чтобы в эфир для слушателей в СССР выходили и передачи о русских писателях Парижа. Чем заслужил уважение литераторов.

В 1962 году он уехал в США, где ему предложили место профессора русского языка и литературы. А в 1978-м, когда было написано первое из публикуемых писем к Шаховской, Чиннов как раз только что завершил свою преподавательскую карьеру, в звании заслуженного профессора вышел в отставку и переехал жить во Флориду. Едва обосновавшись на месте своего нового жительства, он отправился в путешествие, как видно из его письма, и чуть было не пропустил отправленную ему Шаховской по почте книгу.

Зинаида Шаховская в эмиграции (и в литературной Франции) была известна своими книгами на русском и на французском языках. По-французски она писала под псевдонимом Жак Круазе. Во Франции Шаховская получила много литературных наград. Французское правительство за литературные заслуги даже присудило ей звание Командора Ордена искусств и литературы. Стихи писала на русском – в эмиграции вышли ее поэтические сборники. С 1968 по 1978 годы Шаховская, можно сказать, возглавляла СМИ эмигрантского Парижа – она редактировала «Русскую мысль», крупнейшую газету эмиграции. В 1978 году, в публикуемом здесь письме Чиннову, Шаховская пишет о завершении своего редакторства и выходе на пенсию.

Гораздо меньше была известна в эмигрантских кругах другая корреспондентка Чиннова – поэтесса Ирина Юрьевна Гуаданини (1905–1976), или Гуаданини-Кокошкина, – она была падчерицей адвоката Владимира Федоровича Кокошкина (1874–1926), за которого, вторым браком, вышла замуж ее мать. В России он входил в Центральный комитет кадетской партии, как и его брат, Ф. Ф. Кокош-кин (1871–1918) – известный деятель и основатель этой партии, убитый в 1918 году.

После революции Ирина Гуаданини с отчимом и матерью оказалась в эмиграции. В 1930 годы Гуаданини жила в Париже. Потом – в США, где в 1956–1958 годах работала на радио «Голос Америки» – об этом она пишет Чиннову в одном из писем. А в 1958 году она уехала в Мюнхен и поступила на радио «Свобода» в русскую редакцию, где в то время редактором был Игорь Чиннов. В 1965 году, не дослужившись до пенсии, Гуаданини уволилась, чтобы вернуться в Париж.

Их с Чинновым переписка началась после того, как Чиннов в 1962 году уехал из Мюнхена в США. В архиве сохранилось несколько писем Гуаданини к Чиннову за 1963–1969 годы.

У Чиннова и Ирины Гуаданини были добрые приятельские отношения. После отъезда Чиннова Гуаданини поселилась в его съемной мюнхенской квартире, где он оставил часть своих вещей и книг и просил Гуаданини позже переслать ему его вещи. Эти, чисто житейские, хлопоты и послужили причиной начала их переписки. В письмах возникают, конечно, и другие темы. Гуаданини тогда выпустила в Зарубежье свой единственный сборник стихов «Письма» (Мюнхен, 1962) и сообщает о нем Чиннову. Чиннов считал, что стихи у нее неплохие. Но в эмигрантских кругах Парижа Ирину Гуаданини-Кокошкину знали не в связи с ее стихами, а в связи с ее романом в 1937 году с Владимиром Владимировичем Набоковым. Тогда он еще был не всемирно известным автором «Лолиты», а просто эмигрантским писателем Владимиром Сириным, оказавшимся в Европе практически без средств к существованию. 

Ему было под сорок, ей – немного за тридцать. Роман закончился болезненным разрывом: после анонимного письма к жене Набокова писатель прервал отношения и, более того, попросил Гуаданини вернуть ему его письма. Она отказалась.

Предполагают, что Гуаданини стала прототипом Нины из рассказа Набокова «Весна в Фиальте». В сборнике Набокова «Весна в Фиальте», который он издал в 1956 году, рассказ датирован 1938 годом. 

Набоковская тема, очень опосредованно, возникает в одном из писем Гуаданини к Чиннову за 1963 год (оно вошло в публикуемую в номере подборку). В письме упоминается набоковская Лолита, а также книга стихов Гуаданини «Письма», негласно адресованная Набокову, что ни для кого не было тайной. Это письмо Гуаданини имеет ценность и как человеческий документ, дающий представление о самой Ирине Гуаданини, «тайной странице» в биографии Набокова, о которой известно очень немного.

Чтобы увидеть, что стоит за строками публикуемых писем, обратимся к упомянутым там фактам и событиям.

 

«ОН ЗАБУДЕТ ДАЖЕ ДРУЗЕЙ ЕГО ЧЕРНЫХ ЛЕТ…»

 

Первым делом, необходимо понять причины резкого высказывания Игоря Чиннова в адрес Набоковых в его письме от 27 октября 1978 года к Зинаиде Шаховской. Он пишет о ее рассказе «Пустыня», где в главных героях легко угадываются Владимир и Вера Набоковы: «А ‘Пустыня’ – О! О! Надеюсь, Набоков с женой дружно и преизрядно икали с недельку, если не дольше. Так им и надо, ей особенно, с ее фальшивым ‘аристократизмом’. Превосходно написали и ‘технически’, разумеется».

Впервые рассказ появился в 1973 году в «Новом Журнале» (№111). Потом Шаховская включила его в сборник «Рассказы. Статьи. Стихи» (Париж, 1978), подаренный Чиннову.

Хотя рассказ «Пустыня» русскоязычный читатель сейчас может найти – книги Шаховской переизданы в России, – необходимо сказать о нем несколько слов. Буквально с самых первых фраз и дальше по тексту становится ясно, что Вальден, главный герой, это – Владимир Набоков. Приведем лишь несколько цитат. Начало рассказа: «Вальден сидел в холле международной гостиницы», «Дома у Вальдена давно не было», – пишет дальше Шаховская. (То, что Набоковы жили в гостинице, – известный факт.) Шаховская представляет читателям героя рассказа – преуспевающего, уставшего от жизни, «известного своей неучтивостью» «великого писателя», который ждет встречи с молодым филологом: «Сознавал ли Вальден, что улыбка его была помимо его воли презрительной и насмешливой, даже и теперь, когда он чувствовал себя потерянным, так как впервые за долгие годы жена не присутствовала при интервью?» (В эмиграции знали об этой странности – неизбежном присутствие жены Набокова на интервью и лекциях.) О жене главного героя Шаховская пишет: «Твердо, под предлогом заботы о нем, об его освобождении от хлопот, она отняла у него участие в жизни, обессилила его». Отняла всё то, что «дает человеку ощущение собственной жизни». Он следовал «только ее советам»; она решала, «кого он может видеть и кого видеть не должен». А ведь когда-то, – пишет Шаховская, – он был счастлив, любим, окружен друзьями. Он «боролся, разговаривал с издателями, устраивал лекции, писал письма...» (Было известно, что жена Набокова выполняла при муже-писателе обязанности редактора и секретаря, вела переписку. Он даже не пользовался телефоном. Вообще же она была женщиной крайне энергичной – хорошо стреляла, любила боксерские поединки.)

И вот ее не стало, пишет Шаховская: «Никто больше не оберегал его, как зверь свою добычу». Вальден смотрит на фотографию жены: ее «тонконосое острое лицо носило отпечаток выработанной высокомерности, которую она считала признаком аристократизма именно потому, что к аристократии не принадлежала». В эмиграции хорошо знали о высокомерии Веры Евсеевны Набоковой (1902–1991).

Финал рассказа таков: Вальден убрал фотографию жены в ящик и почувствовал «забытое, но родное чувство свободы»².

Шаховская в сборнике 1978 года поместила «Пустыню» в разделе рассказов. Хотя текст настолько «адресный», что мог бы быть отнесен к жанру художественной публицистики. И всё же – это рассказ, и как художественное произведение он мог быть вообще плодом авторской фантазии. Но то, что таким образом Шаховская высказала свое мнение о судьбе реальной семьи, о разрушительной роли Веры Евсеевны в жизни Набокова, – совершенно очевидно. В рассказе она по-своему пытается оправдать произошедшие с другом ее молодости перемены, которые «обескровили» его. 

Хочется понять, почему рассказ написан Шаховской именно в это время. Набокову уже 74 года, менять жизнь поздно. А знакомы они с Набоковым были с 1932 года. Впрочем, за четырнадцать лет до написания рассказа, в 1959 году, в статье «Набоков. Или рана изгнания»³ Шаховская уже писала, что жизнь Набокова не кажется ей счастливой. По праву многолетней дружбы она с сочувствием говорит в статье о его личном одиночестве, о том, что Набоков живет, «закованным в броню безлюбовного мира», что в последние годы «велика была его душевная пустыня». А читая его воспоминания «Другие берега»⁴, приходилось констатировать, что «ни русские, ни французы, ни англичане не найдут в них теплого отклика. Он забудет даже друзей его черных лет»⁵.

Шаховская имела в виду эпизод 1949 года, когда она, после длительного перерыва, узнав, наконец, американский адрес Набокова, написала ему, а «в ответ получила деловое и четкое письмо от его жены. В[ладимиру] было уже некогда»⁶, – писала Шаховская. Он ей не ответил. На этом переписка «друзей черных лет» – Набокова и Шаховской – закончилась.

Чиннов также в письме упоминает высокомерие Веры Евсеевны – ее «фальшивый аристократизм». В Зарубежье знали, что эмигрантские писатели и друзья из прошлой жизни Владимира Сирина, не приветствовались женой американского писателя Владимира Набокова. Поэтому Чиннов и не стал знакомиться с Набоковым. В письме к Шаховской от 19 августа 1979 года он вспоминает, что однажды «в Женеве спросил Слонима: стоит ли заехать? Он не советовал: аудиенция была бы короткой...»

Но у Чиннова были и более глубокие причины для того, чтобы, судя по его высказыванию в письме, относиться к Вере Набоковой без большой симпатии. Как и у Шаховской. И дело не только в высокомерии. О серьезных разногласиях с ней Шаховская пишет в своей книге «В поисках Набокова», где на нескольких страницах рассказывает о споре с Верой Набоковой. Шаховская вспоминает, что Вера Набокова, демонстрируя свое «презрение к русскому народу», и даже «ненависть», «обрушилась на весь русский народ, на ‘рабскую его натуру’ и всё прочее, что об этом народе часто говорится»⁷. Для Чиннова, эмигранта первой волны, как и для Шаховской, такое отношение к России было невозможно. В письме Чиннов поддержал Шаховскую – отметил, что эти ее страницы «прекрасно написаны».

В статье «Литературные поколения» Шаховская в 1978 году с грустью говорит о советских эмигрантах из СССР 1970-х годов: «У недавно выехавших нет обольщения возможностью скорого возвращения на родину и, по сравнению с писателями первой эмиграции, нет и ностальгии»⁸. Чаще они и Советский Союз, и Россию – критиковали, соединяя эти два образа, – Россию дореволюционную и социалистическую.

Постепенное «отдаление» от России замечает Шаховская и у Набокова. И, по ее убеждению, во многом это случилось под влиянием жены. Ведь раньше она знала другого Набокова. Пытаясь проследить, с какого момента начала развиваться эта его «мутация», Шаховская вспоминает: «Он женится, у него рождается сын. Книги его появляются, не вырывая его из бедности. С каждой новой книгой всё отдаляется от него Россия. Скоро нельзя будет догадаться, к какой стране принадлежат персонажи, им созданные»⁹. Шаховская недоумевает: «Как будто Набоков никогда не знал запаха конопли, нагретой солнцем, облако мякины, летящей с гумна, дыхания земли после половодья». Она удивлена и тем, что «отсутствует в набоковской России русский народ, нет ни мужиков, ни мещан». В результате, в его прозе не найти «участия или соучастия Набокова к судьбе его родины, ни жалости к его соотечественникам»¹⁰. И это важно для самой Шаховской.

Чиннов согласен с ней. Позже, в письме поэту Юрию Иваску (1907–1986), который был знаком с Набоковым, Чиннов с сожалением вспоминает, что Набоков не сказал «ни слова о книгах Некрасова, хотя ‘В окопах Сталинграда’ и ‘В родном городе’ известны на всю Россию. И снобировал гостя»¹¹.

 

«ОСКОЛКИ БУТЫЛКИ, БРОШЕННОЙ В МОРЕ ДАВНО…»

 

Но была и еще одна причина появления рассказа Шаховской и резкого высказывания Чиннова о Набоковых. И Шаховская, и Чиннов сочувствовали Ирине Гуаданини, с которой Набоков в свое время обошелся «не по-джентельменски».

Чиннов и Шаховская знали Ирину Гуаданини: Чиннов несколько лет работал с ней на радио «Свобода» в одной редакции, а Шаховская познакомилась с ней в Париже и оказалась одной из тех, кому довелось прочесть письма Набокова к Гуаданини. (Гуаданини передала письма на хранение «частному лицу», и они были практически закрыты для исследователей.)

По свидетельству Шаховской, эти письма – «редчайший, может быть, единственный подлинный документ, открывающий нам незамаскированного Набокова». Шаховская уверена, что «один почерк уже выдает смятенное состояние писавшего. Никакой литературной игры нет и в помине»¹². По убеждению Шаховской, между Набоковым и Ириной Гуаданини возникло настоящее искреннее чувство, любовь с первого взгляда, как «удар молнии». И хотя Набоков вынужден был расстаться с Гуаданини, Шаховская не согласна была исключить эту «тайную страницу» из биографии Набокова после его смерти. Она считала, что роль Гуаданини в судьбе Набокова была значительной – встреча их повлияла на его творчество. Шаховская писала, что «жизнь писателя неотделима от его творчества, что они необходимо складываются вместе как ‘паузель’ и что нельзя понять произведения писателя, игнорируя его биографию»¹³.

А в кругах, близких семье Набоковых, считали, что его любовные письма Ирине – всего лишь литературное творчество писателя, и что речь не шла о его серьезном чувстве, а только о страсти, о быстро забывшемся увлечении. И про Гуаданини предпочитали вообще не упоминать. Она должна была исчезнуть из биографии «знаменитого писателя» Набокова.

Но Шаховская, помня о своей прошлой дружбе, сочла необходимым написать в книге «В поисках Набокова» и об Ирине Гуаданини. Правда, при этом – не называя ее имени.

Почему она не хотела называть в книге имени Ирины Гуаданини, а говорила о ней загадками, намеками, стало известно только в 1997 году со слов самой Шаховской. Дело в том, что книга писалась, когда жена Набокова была еще жива. (Она пережила Набокова на четырнадцать лет.) В найденном в архиве Шаховской мемуарном очерке об Ирине Гуаданини «Бедная Ирина» и опубликованном только в 1997 году, Шаховская писала: «Несмотря на мои совсем не дружеские отношения с Верой Набоковой, я не хотела предавать гласности при ее жизни интимную подробность ее семейной жизни, щадя ее самолюбие».

Из-за причин «этического порядка» Шаховская только в этом, позднем, очерке говорит и о том, что ее особенно «удивляет» в истории с Ириной Гуаданини: «Удивляет меня, что Набоков, покинувший Россию не ребенком, а юношей, как будто никогда не слыхал о том, что в ней считалось приличным и неприличным. Женщина могла просить своего любовника вернуть ей письма, которые могли бы ее скомпрометировать, мужчине не полагалось требовать возвращения своих. Кроме того, малейшее чувство благородства или хоть капля жалости должны были бы помешать Набокову добавить к унижению разрыва неубедительное признание, что в его растерянных письмах ‘было много писательского преувеличения’»¹⁴.

В книге Шаховская пощадила самолюбие Веры Набоковой. Но свое мнение о ее роли в жизни Набокова Шаховская никогда не скрывала. Ни в статье 1959 года, ни в рассказе «Пустыня» 1973 года, ни в книге о Набокове, ни в интервью 1987 года «О семье В. В. Набокова». Там она писала: «Никто не может не знать так широко обнародованную самим Набоковым его ‘тоталитарную’ любовь к жене и сыну». Но при этом в приведенных примерах Шаховская подвергает сомнению искренность такой любви. Она вспоминает известные «легенды» «о романтической любви герцога и герцогини Виндзорских и о поэтической любви Арагона и Эльзы Триоле» и замечает, что, в конце концов, они «обнаружили свою легковесность»¹⁵. А в публикуемом здесь письме Чиннову Шаховская пишет, что жена Набокова – это «часть творчества сего писателя», – то есть созданная самим Набоковым, очередная в этом ряду «легенда о любви», но не романтической, а «тоталитарной» – так виделось Шаховской.

Взявшись за написание книги «В поисках Набокова» Шаховская предполагала, что в определенных эмигрантских кругах она получит отрицательные отзывы. Об этом Шаховская и писала Чиннову в публикуемом письме от 15 октября 1978 года: «Я заканчиваю книгу <…> – и многие восстанут против меня, – начиная со вдовы ВВ». Читать это произведение Шаховской, разгадывая недосказанное, интересно. «Технически» книга сделана действительно мастерски. По ходу чтения становится понятно, что, избегая имени Гуаданини, нигде не названная героиня зримо присутствует и в авторском тексте, и в «ребусах» Набокова, на которые Шаховская указывает. Иногда Шаховской удается найти путь к разгадке очередного «ребуса», хотя, по ее словам, Набоков хорошо умел «играть в прятки с читателем». Имя Ирины Гуаданини есть только в подписи к фотографии 1937 года, где изображено чаепитие, в котором участвуют также Набоков и мать Ирины – Вера Кокошкина.

В архиве Чиннова сохранился экземпляр книги «В поисках Набокова» с дарственной надписью Шаховской: «На два письма не было ответа от Вас, друг мой Чиннов – Игорь! Как в море бутылку, шлю теперь Вам эту книгу. – Улыбнитесь ей. Обнимаю. Шах-Зинаида. Париж. 1979». Чиннов в письме от 27 августа 1979 года благодарит Шаховскую за книгу

Символ брошенной в море бутылки, понятный читателям Русского Зарубежья, возникает позже в стихотворении, написанном Чинновым в России 1990-х годов, где есть строки: «Милая девочка мне// Подарила осколки бутылки, // Брошенной в море давно...»¹⁶ А «осколки бутылки», брошенной в море Шаховской, со временем собирались, соединяясь открывающимися исследователям фактами. В донжуанском списке, который Набоков показал Вере перед свадьбой и где числилось больше двадцати женских имен, после имени Ирины Гуаданини была поставлена точка. Набоков, по его словам, простился «с юностью».

В эмиграции заговорили, что Набоков и его Вера стали неразлучны, как сиамские близнецы.

 

«ВАШИ ПОИСКИ Н. УВЕНЧАЛИСЬ УСПЕХОМ»

 

Для Шаховской книга «В поисках Набокова» – это не только мемуарный труд, воссоздание важных моментов биографии писателя, но и попытка «найти» утраченного друга, знакомого ей в 30-е годы, – найти в произведениях Набокова, которые становятся «всё холоднее, всё абстрактнее», отражение его «истинных чувств» гражданина и человека. И Чиннов, прочитав книгу, пишет в письме Шаховской от 19 августа 1979 года, что ее «поиски Н[абокова] увенчались успехом».

В своих «поисках» Шаховская обратилась, прежде всего, к стихам Набокова-Сирина. Именно там, по ее мнению, он искренен, именно там, где «муза не любит контроля, – мы находим человеческое тепло, эмоции, озарение»¹⁷. В стихах Набоков говорит наиболее откровенно о трагедии, связанной с потерей родины и потерей любви. Если проза «поддается насилию», то, по словам Шаховской, «в стихах своих Набоков ничем не защищен, он обезоружен и обнажен в них гораздо больше, чем в полузакамуфлированных признаниях, рассыпанных в его романах и в художественных биографиях. В поэзии сущность Набоковской трагедии, его травма, выступают отчетливо. <…> Всё искрящееся, живое, подлинное идет из детства, из России, всё тяжелое, бессмысленное – после расставания с ней»¹⁸.

Шаховская предлагает рассматривать стихи Набокова «как человеческий документ» – как свидетельство самого Набокова о фактах его биографии. В книге она говорит о стихотворении «Отвяжись – я тебя умоляю!..» В 1938 году Набоков подарил ей автограф этого стихотворения. Он был вторым в подборке из двух стихотворений с общим названием – «Обращение». Первым там стоял автограф стихотворения «Мы с тобою так верили в связь бытия…» Логично предположить, что оба стихотворения – это «обращение» к одному адресату. Целиком подборка «Обращение» Набоковым не была опубликована.

Первое стихотворение Набоков включил в сборник 1952 года «Стихи». (Существует и аудиозапись стихотворения, где он сам его читает.) А стихотворение «Отвяжись – я тебя умоляю!..», озаглавленное как «Обращение», Набоков опубликовал гораздо раньше и не за подписью «Сирин», а под выдуманным псевдонимом «Василий Шишков»¹⁹. Как будто «для того, чтобы лучше зашифровать его потаенный мир»²⁰, – предполагала Шаховская.

Набоков объяснял появление нового псевдонима тем, что это шутка, мистификация, устроенная им для Георгия Адамовича, который обычно критиковал стихи за подписью Сирина. Но сначала под новым псевдонимом Набоков напечатал стихотворение «Поэты»²¹. И Адамовичу оно понравилось. Замысел удался! Затем, два месяца спустя после этой публикации, в сентябре 1939 года, появился рассказ Набокова (Сирина) под названием «Василий Шишков»²² – и все узнали, что Шишков – это литературный персонаж. Так мистификация, устроенная «для Адамовича», была Набоковым раскрыта, цель достигнута, и выдуманный псевдоним был уже ни к чему. Однако в 1940 году Набоков публикует опять за подписью «Василий Шишков» полное тоски и отчаяния, буквально кричащее стихотворение «Отвяжись – я тебя умоляю!..»²³ Похоже, теперь Набоков задумал двойную мистификацию – для Адамовича и чтобы скрыть «потаенный мир» стихотворения. И только после появления этого стихотворения Василия Шишкова мистификация была завершена. Обычно ироничный, как бы подшучивающий над публикой, Набоков передал Шишкову свое авторство, отказавшись от слишком уж откровенного поэтического признания. Так «потаенный мир» самого Набокова оказался «зашифрован», – что и предполагала Шаховская, говоря о мистификации.

Появление этого стихотворения-исповеди за подписью Василия Шишкова было хорошо подготовлено и выглядело логичным. Ведь читатели уже прочли полное драматизма стихотворение Шишкова «Поэты», где он писал о смерти, об «отрешенье от слова», о «молчанье любви». Прочли они и рассказ об этом ранимом персонаже, для которого невозможна жизнь среди мелочей, скрывающих «зародыши самых явных чудовищ», который собирается «убраться в Африку» или «сунуться в Россию», или «покончить с собой». Подобный персонаж как раз и мог стать автором стихотворения с такой откровенной трагической интонацией. А когда в рассказе Василий Шишков вдруг исчез, Набоков констатировал, что «в каком-то невыносимом для рассудка, дико буквальном смысле» его персонаж смог «исчезнуть в своем творчестве, раствориться в своих стихах, оставить от себя, от своей туманной личности только стихи»²⁴.

Именно так «исчез» писатель Владимир Сирин. А Владимир Набоков в 1940 году отплыл в Америку.

Так что Шаховская, обращаясь в своих «поисках» к стихам из подборки «Обращение», которые ей оставил в 1938 году Набоков, идет по пути, указанному самим Набоковым, – «ищет» его в стихах. Говоря о публикации этих стихов в сборнике Набокова 1952 года «Стихотворе-ния» в издательстве «Рифма», она обращает внимание на то, что там стихи «появились под разными датами и с некоторыми разночтениями сравнительно с моим вариантом»²⁵. «Мы с тобою так верили в связь бытия...» датировано 1938 годом, а стихотворение «Отвяжись – я тебя умоляю!» там датировано 1939-м. И стихи не объединены общим названием «Обращение» и даже не располагались рядом.

 

* * *

Мы с тобою так верили в связь бытия,

но теперь оглянулся я – и удивительно,

до чего ты мне кажешься, юность моя,

по цветам не моей, по чертам недействительной!

 

Если вдуматься, это – как дымка волны

между мной и тобой, между мелью и тонущим;

или вижу столбы и тебя со спины,

как ты прямо в закат на своем полугоночном.

 

Ты давно уж не я, ты набросок, герой

всякой первой главы – а как долго нам верилось

в непрерывность пути от ложбины сырой

до нагорного вереска.

 

 

* * *

Отвяжись – я тебя умоляю!

Вечер страшен, гул жизни затих.

Я беспомощен. Я умираю

от слепых наплываний твоих.

 

Тот, кто вольно отчизну покинул,

волен выть на вершинах о ней,

но теперь я спустился в долину,

и теперь приближаться не смей.

 

Навсегда я готов затаиться

и без имени жить. Я готов,

чтоб с тобой и во снах не сходиться,

отказаться от всяческих снов;

 

обескровить себя, искалечить,

не касаться любимейших книг,

променять на любое наречье

всё, что есть у меня, ‒ мой язык.

 

Но зато, о Россия, сквозь слезы,

сквозь траву двух несмежных могил,

сквозь дрожащие пятна березы,

сквозь всё то, чем я смолоду жил,

 

дорогими слепыми глазами

не смотри на меня, пожалей,

не ищи в этой угольной яме,

не нащупывай жизни моей!

 

Ибо годы прошли и столетья,

и за горе, за муку, за стыд, ‒

поздно, поздно! ‒ никто не ответит,

и душа никому не простит.²⁶

 

Шаховская пишет в книге, акцентируя на этом внимание читателей, что стихи она получила именно в 1938 году. И утверждает: «Эти два стихотворения ‘Мы с тобой так верили в связь бытия’ и ‘Отвяжись, я тебя умоляю’, полученные мною одновременно в 1938 г., <…> не могут быть ничем иным, как выражением истинных чувств автора, ‘трава двух несмежных могил’ тому порукой»²⁷. (Выд. мной. – О. К.)

О каких «истинных чувствах» говорит Шаховская, и о чьих могилах идет речь? Ответ на эти вопросы, скрытый за строчками стихов, есть в известных фактах биографии Набокова. «Мы с тобою так верили в связь бытия...» – это «обращение» к юности поэта – такова привычная трактовка. Но возникает вопрос: почему именно в 1938 году Набоков вдруг, обращаясь к юности, прощается с ней? Что произошло тогда, какое событие? Факты дают возможность предположить, что это событие – расставание в конце 1937 года с Ириной Гуаданини, которое было настолько значимо для Набокова, что ассоциировалось с расставанием с юностью. И значит «Мы с тобою…» обращено к Гуаданини?   

Второе стихотворение из подборки 1938 года – «Отвяжись – я тебя умоляю...» – было в 1940 году опубликовано Набоковым под названием «Обращение», а в сборнике издательства «Рифма» – без названия. И всё же стихотворение стали называть «К России». Само слово «Россия» в стихотворении появляется только в пятой строфе. И невольно возникают вопросы – к кому поэт обращается, кто, совсем по-женски, «сквозь слезы», смотрит на него «дорогими слепыми глазами» и кто должен пожалеть его и не искать? Чувствуется в этих стихах какой-то второй план, какая-то тайна: кажется, что не только к России обращается здесь поэт. Хочется как-то персонифицировать возникающий образ. Но поскольку Набоков-Сирин, чтобы «зашифровать» свой «потаенный мир», укрылся здесь за псевдонимом Шишков, то вопросы задавать как бы и некому. Однако известные факты из жизни Набокова и логика общего названия подборки заставляет нас опять говорить об Ирине Гуаданини как адресате и этого «Обращения», и «истинных чувств», обращенных к ней.

Шаховская, один из самых внимательных прижизненных исследователей творчества Набокова, замечает, что в своих текстах «вехи он все-таки ставит, автобиографические данные и личные признания проблескивают под всеми масками, через вымышленное мелькает и подлинное»²⁸. И действительно, почти через десять лет после публикации стихотворения «Отвяжись – я тебя умоляю...» почитатели Набокова услышали от него «личное признание» и подсказку, чтобы пройти по оставленным им «вехам».

7 мая 1949 года в Нью-Йорке на своем творческом вечере Набоков читал оба стихотворения из подборки. И во вступительном слове связал их появление с любовной «утратой». Набоков сказал: «Довольно естественно, что для молодого изгнанника утрата отечества сливалась бы с утратой любовной. Из многочисленных лирических стихов такого рода, которые я сочинял в Европе в ту пору, я отобрал несколько таких, которые всё еще отвечают моим сегодняшним требованиям»²⁹. (К вечеру Набоков готовился, эти его заметки с текстом выступления сохранились.) После предисловия Набоков прочитал несколько стихотворений, в том числе – «Мы с тобою так верили в связь бытия...» и «Отвяжись – я тебя умоляю...»

Итак, Набоков говорит о любовной «утрате», которую он переживал, когда писал эти «лирические стихотворения». Согласно фактам, «утратой» в конце 1937 года для него была «утрата» любви и расставание с Ириной Гуаданини.

В предисловии к книге о Набокове Шаховская говорит, что «Набоков загадочен, что он бросил вызов своим читателям и почитателям»³⁰. И она пытается «разгадывать» его загадки – находить оставленные им самим в его произведениях «вехи», важные «автобиографические данные». И она находит «веху», подтверждающую, что в стихотворении Набоков прямо обращается к Ирине Гуаданини. Шаховская пишет, что строчка о «двух несмежных могилах» в стихотворении Набокова служит «порукой» тому, что речь идет о конкретных фактах, что это вовсе не литературная метафора. В стихотворении «Отвяжись – я тебя умоляю…» Набоковым упомянуты две реальные могилы – заброшенные, потому что их невозможно навестить³¹. Одна могила осталась в фашистской Германии – это могила отца Набокова, В.Д. Набокова, убитого в 1922 году в Берлине. А другая могила осталась в большевистской России. Это могила брата приемного отца Ирины Гуаданини – Ф. Ф. Кокошкина, убитого в 1918 году матросами в больнице. Таким образом, Набоков говорит здесь об общем горе, объединяющем его с Гуаданини: ведь отец Набокова и Федор Федорович Кокошкин были активными членами кадетской партии, оба участвовали в ее создании. Теоретически Владимир Набоков и Ирина Гуаданини могли даже встречаться в детстве ввиду совместной партийной работы их близких. Во всяком случае, Набоков написал стихотворение по случаю годовщины убийства Кокошкина.

И вот теперь Набоков памятью близких и дорогих для них с Гуаданини людей, заклинает: «...сквозь слезы, // сквозь траву двух несмежных могил...» «не смотри на меня, пожалей, не ищи...»; «О Россия» – восклицает он, но за этим восклицанием слышится обращение к любимой женщине. В сложившихся жизненных обстоятельствах «утрата отечества» сливалась для него с «утратой любовной».

Рассматривая стихотворение Набокова как «человеческий документ», Шаховская смогла указать читателям на включенные им в текст «автобиографические данные» и напомнить об Ирине Гуаданини, к которой, возможно, и обращено стихотворение.

 

«ЧУДОВИЩЕ, НО КАКОЙ ПИСАТЕЛЬ!»

 

Если дальше идти по предложенному Шаховской пути «поисков Набокова» и читать стихотворение «Отвяжись, я тебя умоляю...» как «человеческий документ», ориентируясь на расставленные Набоковым «вехи», то обнаруживаются и другие важные «автобиографические данные и личные признания» Набокова.

Шаховская процитировала в своей ранней статье 1937 года о творчестве Набокова слова Бунина о нем: «Чудовище, но какой писатель!»³² (Статья Набокову понравилась.) Высказывание вошло в историю. Набоков о нем, конечно, не забыл.

А тема «чудовищ» получила продолжение в рассказе Набокова следующего, 1950-го, года – «Сцены из жизни двойного чудовища» («Scenes from the Life of a Double Monster»). Правда, в рассказе речь идет об одном «чудовище» – о сиамских близнецах. (Невольно вспоминается, что в эмиграции сиамскими близнецами называли чету Набоковых.) Один из близнецов видит во сне, как он избавится от своего «брата», который в то же время – и он сам. А главный кошмар для него, «чудовища», в том, что его собираются показывать, как зверя в клетке, деревенским зевакам, повезут по ярмаркам. Он перестанет принадлежать себе.

Шаховская не раз упоминает в книге о том, что Набоков не хотел делать достоянием публики свой внутренний мир, показывать свои «истинные чувства», и потому в произведениях он, «загромождая к себе доступ, расставил ловушки для исследователей»³³, но «вехи» всё же оставлял. В том числе и в текстах для своих выступлений на сцене, которые готовил заранее.

Впрочем, в интервью он тоже предпочитал отвечать на вопросы, заранее поступившие к нему через его несменного секретаря – Веру Евсеевну. О своем нежелании говорить Набоков писал в 1973 году в «Предисловии» к изданному им сборнику статей и интервью. Он ссылался на то, что ему не понравилось собственное интервью, которое он услышал в магнитофонной записи. Потому от бесед он впредь отказывался, хотя в русском Париже 1930-х годов участвовал даже в «баталиях». Объясняя в «Предисловии», почему в свой американский сборник он не включил свои русские статьи (кроме статьи 1939 года «О Ходасевиче»), Набоков писал, что без них сборник «отражает более привлекательную личность, чем ‘В. Сирин’, вызывающий смешанные чувства у мемуаристов-эмигрантов, политиков, поэтов и мистиков, которые еще помнят наши баталии в Париже 1930-х годов. Ныне мои суждения, пускай и строгие, выдают кроткий, покладистый нрав; и так и должно быть»³⁴.

В числе мемуаристов и поэтов, которые «еще помнят» баталии, была и Шаховская. В своем рассказе «Пустыня», вышедшем, кстати, тоже в 1973 году (как и сборник статей Набокова), она пишет о том, что «так» вовсе не «должно быть»: она не соглашается признать полное исчезновение «туманной личности» В. Сирина. Шаховская пытается «найти» Сирина и под маской Василия Шишкова, и под новой маской, отражающей «покладистый нрав» Набокова, которую он, по ее мнению, «старательно выращивал для любопытных». Шаховская не хочет принимать эту «маску, собственной ли волей, или по чьему-то совету надетую»³⁵. Она «находит» Набокова «под разными личинами». Ей удается и в его прозе отыскать и показать читателям «проблески подлинного», знакомого и ценимого ею Набокова. Так, обращая внимание на утверждение писателя, что «никакая книга не должна иметь тайного значения», Шаховская замечает, что в его романе «Бледный Огонь» (1961), она видит как раз это «тайное значение». Она указывает на аналогию между Набоковым и героем романа, который, как Набоков, тоскует по стране «Зембля», хоть ее, может быть, и нет «на всем земном шаре». И этот «ребус Набокова», по мнению Шаховской, в романе «всюду проскальзывает, запрятанный за стилистическими и декоративными рисунками». А в качестве другого «ребуса Набокова» она упоминает «курьезный пассаж»: герой романа «обвиняет жену поэта Шеда в том, что она, как корректор, вычеркивает всякое упоминание о его ‘Зембле’»³⁶.

Конечно, в своих «поисках» Набокова Шаховская не ограничивалась только стихами. В его прозе она тоже находит отражение «истинных чувств» автора. Шаховская пишет о том, как сильно повлияла на его прозу утрата отечества – эта общая боль эмигрантских писателей, которую и она делила с Набоковым. Прежде всего, об этом она писала и в книге о Набокове, и в своей вышедшей 15 августа 1959 года статье «Набоков. Или рана изгнания» (которая как приложение вошла в книгу). Тогда Набоков стал уже автором нашумевшей «Лолиты». Статья, написанная Шаховской с уважением к крупному писателю и с самыми дружескими намерениями, в то же время и с честной критикой, не понравилась Набокову и имела неожиданные для Шаховской последствия.

В статье она говорит, что эмигрантское творчество Набокова «беспочвенно», поскольку он вырван из «своей природной среды», поэтому его книги – «это всегда недоразумение, трагедия, не-существование», где «в ледяной пустыне копошатся существа, не совсем очеловеченные», что в созданном им мире нет «ничего приятного, ничего достойного любви, кроме блещущего фантазией стиля»³⁷. 

Но так же, как потом в книге, в статье Шаховская не может не высказать, тоже завуалированно, своего сожаления и о его «утрате любовной», которая, по ее представлениям, сделала Набокова несчастным. И, обращаясь в статье к Набокову, она пишет, что каждый на «испытания» отвечает по-своему. Одни сдаются, другие сражаются, третьи «находят в себе духовные силы, которые позволяют им игнорировать всё, что извне их пригибает»³⁸.

Невольно удивляешься, зачем она это говорит писателю, который как раз не сдался и победил: состоялся как писатель и даже стал всемирно известен. На что ему не хватило духовных сил? Выходит, что – на борьбу за личное счастье. Отражение его личной трагедии – «любовной потери», которая не прошла бесследно, Шаховская видит и в романе «Лолита». Шаховская здесь говорила с Набоковым как его друг.

Кстати, и Нина Берберова (1901–1993) в своей основательной статье «Набоков и его ‘Лолита’» заметила, что в романе существует нигде не названный автором, но «растворенный в тексте эпиграф» – образ, который живет «где-то в памяти», «миф его первой любви», «воплощение когда-то не до конца осуществленного счастья»³⁹.

Шаховская отмечает, что Набоков в романе пытался донести до читателей «скрытый под аллегорией смысл», некую «тайну», но вынуждена констатировать, что «выраженная, загрязненная словами, ими преданная тайна уже сама на себя не походит». Обращаясь в статье к «иллюзионисту Набокову», она делает вывод, что Лолита, героиня романа, писателю не удалась, – она не похожа на человека «из тела и крови». Лолита из романа представляет собой «произведение искусства, которое его создатель, изнемогая от усилий, силится привести на сушу, таща его за своей лодкой». Шаховской приходит на ум сравнение с рыбой из вышедшей тогда повести «Старик и море». Набоков, как старик у Хемингуэя, любовался красивым, полным сил существом, а в результате тоже «вытащил на берег монстра»⁴⁰. И Шаховская выносит довольно безжалостный приговор и роману, и его автору: «Он не смог победить свое собственное испытание иным способом, как литературным выражением отчаяния», и «увлекает нас в свои мучения». Потому «для тех, кто любит интеллектуальное спокойствие, лучше выпить отраву, чем читать Набокова»⁴¹.  

А вот Владимир Вейдле (1895–1979) в статье «Исчезновение Набокова» говорит об этом романе как о «самой зрелой» книге писателя, по которой «лучше всего можно судить о его несравненном словесном мастерстве». Для Вейдле «Лолита» «остается музыкой», потому что разговор о «Лолите» это прежде всего разговор о «человеческой любви». Но (как и Шаховская) Вейдле не согласен с Набоковым, который «только литературную оценку литературных произведений и признавал, всегда литературу в литературе запирал». Вейдле считает, что жизнь человека – от искусства, как и «этику – от эстетики, до конца отделить нельзя»⁴².

Статья Шаховской 1959 года была написана после присуждения в 1958 году Борису Пастернаку (1890–1960) Нобелевской премии, на которую Набокова не раз выдвигали. И, конечно, Шаховская не смогла не сказать об этом событии. Она отметила, сожалея о Набокове, что два русских писателя, «во всем остро-противоположные, стали в один и тот же год бестселлерами в Соединенных Штатах»⁴³. Она пыталась показать Набокову творческий путь более перспективный, с ее точки зрения, для русского писателя, – путь Пастернака, который получил премию именно за продолжение традиций русского романа. Она, кажется, надеялась, что Набоков прислушается к ее советам. В послесловии к роману «Лолита» 1958 года, Набоков, кстати, и сам пишет о том, насколько тяжело он переживает то, что ему «пришлось отказаться от природной речи», что он, «туземный фокусник», лишился возможности «волшебно воспользоваться» литературными традициями, чтобы «преодолеть по-своему наследие отцов».

Но на статью Шаховской Набоков очень обиделся. По ее словам: «После этой статьи Набоков меня ‘не узнал’ при нашей встрече в Издательстве Галлимар»⁴⁴. Отношения их закончились. «В тот день я потеряла друга», – писала Шаховская⁴⁵.

 

«О БЕДНОЙ ДЕВОЧКЕ МОЕЙ...»

 

Статья Шаховской была опубликована в августе 1959 года. А в  начале 1961 года в альманахе «Воздушные пути» Набоков печатает «Два стихотворения»⁴⁶, где, по словам Шаховской, защищает от «нападок» свой роман «Лолита».

Стихи эти очень разные. Первое – лирическое «Минуты есть: ‘Не может быть, – бормочешь’...» – написано давно, 27 декабря 1953 года, дата поставлена. Указанное число – единственный, видимый нам, повод для объединения его в подборке со вторым стихотворением – полемическим «Какое сделал я дурное дело...», – оно написано тоже 27 декабря, но 1959 года. Возможно, это очередной «ребус Набокова»⁴⁷.

 

1

Минуты есть: «Не может быть, – бормочешь, –

не может быть, не может быть, что нет

чего-то за пределом этой ночи»,

и знаков ждешь, и требуешь примет.

 

Касаясь до всего душою голой,

на бесконечно милых мне гляжу

со стоном умиленья и, тяжелый,

по тонкому льду счастия хожу.

                                               27 декабря 1953

 

2

Какое сделал я дурное дело,

и я ли развратитель и злодей,

я, заставляющий мечтать мир целый

о бедной девочке моей.

 

О, знаю я, меня боятся люди,

и жгут таких, как я, за волшебство,

и, как от яда в полом изумруде,

мрут от искусства моего.

 

Но как забавно, что в конце абзаца,

корректору и веку вопреки,

тень русской ветки будет колебаться

на мраморе моей руки.

                                                           27 декабря 1959

 

Во втором стихотворении звучит своеобразный ответ Набокова на статью Шаховской 1959 года, на ее «нападки» на «Лолиту». В этой статье Шаховская, как помним, вынесла приговор: «Лучше выпить отраву, чем читать Набокова», – что Набоков комментирует с иронией: «как от яда в полом изумруде, // мрут от искусства моего». А на противопоставление его Пастернаку – «Первый выражает на нарочито простом языке то, что в русском народе есть вечного, второй с западной утонченностью – кошмар человечества без руля и без ветрил»⁴⁸, – он резюмирует: «...в конце абзаца // корректору и веку вопреки, // тень русской ветки…» Так на критику романа возразил Набоков в своих стихах, «посвященных защите ‘Лолиты’ от нападок»⁴⁹.

Стихотворение «Какое сделал я дурное дело…» Набоков, видимо, считал своим программным. Во всяком случае, именно его он включил в антологию русской поэзии⁵⁰, вышедшую в США в 1967 году, и сам его перевел на английский.

Шаховская считала, что это, по сути, пародия (или отклик?) на стихотворение Бориса Пастернака «Нобелевская премия», написанное после присуждения в 1958 году премии за роман «Доктор Живаго»⁵¹. Она приводит строфы Пастернака:

 

Что же сделал я за пакость,

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

 

– и Набокова, давая возможность читателям сравнить:

 

я, заставляющий мечтать мир целый

о бедной девочке моей.

 

Шаховская, специально акцентируя внимание на этих строчках, задается вопросом: «Что же это, случайно или нарочитая подмена России Лолитой?»⁵². Вопрос провокационный. И хотя у Набокова написано не «о Лолите», а «о бедной девочке моей», известный текст Пастернака действительно «подсознательно» (это слово Шаховской) возникает в памяти. Похоже, что Набоков как раз и рассчитывал на эту аллюзию. Мы видим здесь своеобразную дискуссию Набокова с Пастернаком: противопоставление любовно-психологического романа – роману гражданско-патриотическому. Пастернак в романе плачет «над красой земли моей», а Набоков заставляет мир мечтать о «бедной девочке». Во всяком случае, когда у Набокова брали интервью и пытались увести его в сторону социальных проблем, он никогда не соглашался признать, что Лолита – символ массовой культуры и американской бездуховности. Просто бедная трогательная девочка – его любимый персонаж. Бедная, бедная девочка, повторял он каждый раз.

«Бедная девочка» в творчестве Набокова имеет свою историю. Она появляется задолго до Лолиты – в рассказе «Волшебник», датированном 1939 годом. Там «волшебник» (он же отчим «бедной девочки») – весьма неприятный господин. Но при этом он – творец, художник, создатель своей любви: «Бесценный оригинал: спящая девочка, масло». Он безнадежно и страстно полюбил «бедную девочку» и силой своего воображения, силой своего творческого дара превратил ее в смысл всей своей жизни. В мечту – так и не осуществившуюся. Волшебник в финале погибает.

Рассказ Набоков читал в небольшой компании знакомых литераторов, где был, в числе прочих, И. И. Фондаминский (1880–1942), один из редакторов «Современных записок». У него в доме, в Париже, жила Гуаданини в том самом 1937 году, знаменательном для нее и для Набокова. Публиковать «Волшебника» Набоков так никогда и не стал⁵³.

Набоков в своем «Послесловии к американскому изданию 1958-го года» «Лолиты» протянул ниточку от «бедной девочки» к Лолите, указав на «Волшебника» как на «прототип» романа. Он вспоминает: «Пер-вая маленькая пульсация ‘Лолиты’ пробежала во мне в конце 1939-го или в начале 1940-го года, в Париже». Примерно тогда Набоков отдавал в журнал для публикации стихотворение «Отвяжись, я тебя умоляю…»

Воскрешая в памяти те парижские дни, Набоков писал дальше в «Послесловии»: «Насколько помню, начальный озноб вдохновения был каким-то образом связан с газетной статейкой об обезьяне в парижском зоопарке, которая после многих недель улещиванья со стороны какого-то ученого набросала углем первый рисунок, когда-либо исполненный животным: набросок изображал решетку клетки, в которой бедный зверь был заключен», так «явился прототип настоящей книги»⁵⁴. 

Можно предположить, что сюжет «бедной девочки» возник у Набокова под впечатлением от закончившегося за год до того его романа с Ириной Гуаданини. Для Шаховской настолько очевидна эта связь литературных персонажей с Ириной Гуаданини, что свой очерк 1997 года об Ирине Гуаданини она назвала «Бедная Ирина».

И для Чиннова такая связь тоже очевидна. В публикуемом здесь письме Гуаданини он, полушутя, так ее и назвал – Лолита. Но только ли в шутку? Или признавая право Гуаданини считать себя прототипом этого литературного персонажа? В редакции радио «Свобода», где они работали, у многих были дружеские прозвища – Гуаданини не возражала против Лолиты.

 

РАЗГОВОР

 

«Два стихотворения» Набокова, опубликованные в начале 1961 года в альманахе «Воздушные пути» (№ 2) не могли пройти мимо Ирины Гуаданини. Похоже, что она приняла их на свой счет. В 1961 году она написала стихотворение «Разговор» и включила его, указав дату, в свой поэтический сборник «Письма» (1962). В эмиграции не сомневались, что многие стихи в сборнике – это «письма» к Набокову, да и разговор – тоже с Набоковым. По прошествии почти 20 лет с момента их расставания, Гуаданини, наконец, решилась «поговорить».

 

Разговор

 

«Бездонный вечер тягостен и душен,

как клочья ваты виснут облака…»

 

«Моя любовь, моя любовь, послушай…

Любовь моя – ведь жизнь так коротка!

Скелет годов разлуки, как в могиле,

рассыпался в ненужный прах –

мы зачеркнем его подсчет унылый

и мы задушим затаенный страх.

Забрезжит утро, просветлеют дали,

и розовый нарядный олеандр...»

«Но вон, смотри, подобно острой стали

сверкнул блестящий луч!»

 

«Я не боюсь Кассандр!»

 

Как видно по публикациям Ирины Гуаданини, 1961 год стал для нее временем творческого подъема и творческих удач. В 1961 году она написала это стихотворение, в мае опубликовала рассказ «Туннель»,  составила и в 1962 году издала сборник стихов «Письма». Затем подготовила и опубликовала в 1963 году воспоминания В. Ф. Кокошкина⁵⁵ о его брате Ф. Ф. Кокошкине, где говорится и об отце Набокова. В письме от 16 марта 1964 года Гуаданини пишет Чиннову, что в ответ на эту публикацию ей приходят «приятные письма»⁵⁶.

На сборник появилась рецензия в «Новом Журнале», рецензенткой была подруга Гуаданини поэтесса Екатерина Таубер (1903–1987). Таубер писала, зная о любви Гуаданини к Набокову, что в стихах поэтессы символом неугасающей любви стала «птица-дева», которая «ждет свиданья одна среди густых ветвей» (свиданья с птицей сирин, как можно догадаться). В рецензии цитируются строки о надежде «пронести как свечу от заутрени через жизни ступени // к тебе в сердце любовь»⁵⁷.

А перед выходом сборника, в мае 1961 года в журнале «Современник» (Торонто, № 3) Гуаданини опубликовала рассказ «Туннель», в основе сюжета которого – история любви, очень похожая на историю ее отношений с Набоковым. Настолько похожая, что ей понадобился псевдоним. «Туннель» подписан странным псевдонимом Алетрус.

Рассказ, как и сборник стихов, сейчас переизданы – они вошли в книгу под общим названием: Ирина Гуаданини. Письма (СПб., 2012). Составители, видимо, сочли, и не без оснований, этот рассказ своеобразным «письмом» Гуаданини к Набокову.

В рассказе она попыталась показать свое видение их отношений. И, конечно, для Гуаданини было важно, чтобы Набоков рассказ заметил, не пропустил. Потому псевдоним она искала приметный. Возможно, «Алетрус», слово, созвучное с названием распространенного североамериканского растения «алетрис», издавна употребляемого индейцами как успокоительное, она выбрала потому, что оно также созвучно с известным в середине 1930-х годов в эмиграции именем – Алебук, что значит – Храбрая Рука. Так называли парагвайские индейцы легендарного генерала русской армии И. Т. Беляева (1875–1957). Он был начальником Генерального штаба воинских сил Парагвая в войне с Боливией 1932–1935 гг., помог отстоять независимость этой страны и стал почетным гражданином республики, исследователем культуры индейцев, просветителем и генеральным администратором индейских  колоний в Парагвае, им же созданных.

В возникающие по свету колонии ехали отовсюду русские эмигранты. Помним, что и «Василий Шишков» тоже планировал: «Убраться в Африку, в колонии»⁵⁸. В Африку должна была ехать Гуаданини с мужем, но отказалась из-за климата, и они развелись. Эту ее историю Набоков, конечно же, знал. Потому псевдоним «Алетрус» мог привлечь внимание Набокова – для него он был связан с Парижем середины 1930-х годов, с событиями того времени, с Гуаданини.

Возможно, Гуаданини вкладывала в псевдоним и определенный, «говорящий», смысл, разгадать который Набокову не составило бы труда. Если Алебук – это Храбрая Рука, тогда Алетрус можно прочесть как Храбрый Трус, а если второй слог прочесть по-английски – то получается «Храбрая Правда» (английское слово «truth».) Но это только предположения. Хотя, судя по изложенным в рассказе известным сейчас фактам, она действительно решилась написать правду о том, чем стала для нее эта трагедия. Такой поступок требовал немалой храбрости.

Рассказ Гуаданини начинается с того, что некий господин приехал отдохнуть на Ривьеру, где уже бывал и раньше: «Я был тут... много лет назад». Герой разговорился с хозяевами виллы, и они поведали ему об уже забытой им, как выясняется, трагедии, произошедшей там много лет назад с русской женщиной. Тогда, много лет назад, «он и она» встретились случайно, потом часто виделись, им было хорошо друг с другом, но расставание было неизбежным – он женат. В какой-то момент, уезжая, он обещал, что они смогут быть вместе, – и обещания не сдержал. Она приезжает к нему за окончательным ответом на Ривьеру, где он отдыхает с семьей. Героиня видит его ребенка, слушает его извинения. И понимает, что возлюбленный не может быть с ней. В финале рассказа героиня идет, убитая горем, не разбирая дороги, оступается, срывается с обрыва на рельсы туннеля и, видимо, гибнет. Финал понятен: она не видит жизни без него, а он – не может оставить жену и ребенка.

Рассказ поделен на главки. Перед каждой главкой стоят эпиграфы – строки из стихов известных поэтов, в том числе из Владимира Сирина. Но больше всего – из Владимира Смоленского (1901–1961), любимого поэта Ирины Гуаданини, талантливейшего поэта первой волны эмиграции. В эпиграфах дается оценка событий, как бы автор-ские комментарии. Один из эпиграфов бросается в глаза явной, заметной опечаткой в имени поэта: «М. Смоленский».

Может быть, в эпиграфе – и есть то главное, зачем писался рассказ? Вот фрагмент стихотворения⁵⁹, откуда в эпиграф взяты две последние строчки:

 

...Ты как уголь в тлеющей золе,

Ты как верность светишь сквозь измену,

Верную всему ты знаешь цену,

Знаешь всё о нищете и зле –

Нет тебя несчастней на земле.

 

На плече высоком – на крыле –

Непосильную доносишь ношу,

Сквозь толпу торгующих святошей,

Каждый в сердце – по тупой игле,

Каждому завидно – на крыле.

 

Ты один и нет тебя меж ними

Беззащитней и непобедимей.

 

Это, конечно, полное прощение, полное понимание выбора Набокова, его беззащитности перед ситуацией – «непосильная ноша», жена и маленький сын. Этот же мотив – любви, понимания, прощения, надежды – звучит и в ее стихах из книги «Письма», вышедшей следом. И в ее стихотворении 1961 года «Разговор».

Поддержал ли Набоков диалог? Свидетельств об этом нет.

Сохранившееся в архиве письмо Игорю Чиннову от Гуаданини за 19 июля 1965 года написано сильно изменившимся почерком. Гуаданини пишет, что до пенсии на радио «Свобода» ей еще слишком долго, а вскользь сообщает Чиннову, что ее квартиру «обворовали». Судя по следующим письмам, это, скорее, не реальный факт, а проявление болезненной мании. Бывшие сослуживцы Чиннова с радиостанции «Свобода» писали ему, что Ирина заболела, очень похудела и работать не может. Через год, в письме от 14 марта 1966 года, она сообщает Чиннову «между нами», что собирается уехать из Мюнхена в Париж, и опять жалуется, что в ее квартиру постоянно кто-то залезает, что «туземцы» всё у нее воруют. Еще одно письмо пришло через три года – 3 января 1969-го – уже из Парижа. Очень спокойное, краткое: она похоронила мать, гостила у друзей детства в Гренобле, получает вести из Мюнхена и в конце добавляет: «Иногда здесь работаю для отделения нашей станции»⁶⁰. Шаховская вспоминала, что позже тоже давала ей подработку в «Русской мысли», но работать для газеты Гуаданини не смогла, хотя очень нуждалась.

Биограф Набокова Эндрю Филд в книге «VN. Жизнь и искусство Владимира Набокова», писал, что общие друзья Гуаданини и Набокова обратились за помощью к Набокову. И, по словам исследователя, Набоков дал денег, но мало, и сказал: «Да, я стал скупым в моем преклонном возрасте» («Yes, I’v grown miserly in my old age»)⁶¹. В числе тех «общих друзей» могла быть и Шаховская. 

Похоже, что появление в 1973 году рассказа «Пустыня» связано именно с этим событием, – Шаховская, указывая на причины несчастий писателя Вальдена, попыталась оправдать своего друга «черных лет» Набокова, объяснить, как могло случиться, что он отказал в помощи: ведь он «не был скуп, он и в бедности делился с другими тем, что имел, но вот к старости вдруг стал скуповат. <…> А теперь понял, что скупость была ему внушена. Когда старые друзья просили его о помощи, ведь не он открывал письмо, но только слышал холодный голос: ‘Ясно! Таких попрошаек будет всё больше и больше’, – и письмо, без ответа, бросалось в корзину». К тому же, «у него и денег-то никогда не бывало в кармане», – жена была его «кассиром и менеджером». И, наконец, Вальден почувствовал, что такая жизнь для него непереносима. Он видит, что создав череду «чудовищ, ставших героями его книг, <…> и сам он стал чудовищем, недавно ему нравилось, когда об этом писали, а теперь стало непереносимо. Стало трудно выносить себя, захотелось снять силой на него наложенную и уже вросшую в настоящее лицо маску»⁶². 

Владимиру Набокову тогда оставалось жить четыре года. Он умер в июле 1977 года.

Ирина Гуаданини умерла раньше – в ноябре 1976 года.

В написанной сразу после смерти Набокова статье Шаховская говорит, что Набоков заслужил мировую славу, но получил ее только в 60 лет. И повторяет вывод, к которому пришла в книге за время  своих «поисков»: корни его «сочинительского дара» питаются «его биографией», а тема творчества Набокова, где, по ее мнению, легко найти «элементы метафизики», – «одна и та же, и связана с его личной судьбой»⁶³. Шаховская заканчивает статью словами – то ли прощения, то ли покаяния – из рассказа Набокова «Музыка» (1932): «Я тебе всё прощу, ведь когда-нибудь мы умрем, и всё будем знать, и всё будет прощено»⁶⁴.

 

Примечания

1. Набоков, В. (Сирин). Весна в Фиальте и другие рассказы / Нью-Йорк, 1956. – С. 208. Первая публикация рассказа: Сирин, В. Василий Шишков // «Последние новости». Париж. 1939. 12 сентября. Тогда же, в 1939 году, в статье «О Ходасевиче» Набоков тоже писал, в чем заключается «тайна писательства». Он говорит о стихах Ходасевича, о том, что это «завещанное сокровище стоит на полке, у будущего на виду, а добытчик ушел туда, откуда, быть может, кое-что долетает до слуха больших поэтов, пронзая наше бытие своей потусторонней свежестью – и придавая искусству как раз то таинственное, что составляет его невыделимый признак». («Современные записки». 1939. № 69. – Сс. 262-264).

2. Шаховская, З. Рассказы. Статьи. Стихи / Париж, 1978. – Сс. 48, 49, 53, 54, 51.

3. Статья «Набоков. Или рана изгнания» вышла впервые в 1959 году в «La Revue des Deux Mondes» в Париже на французском языке за подписью «Жак Круазе» (псевдоним Шаховской). Переведена Шаховской и перепечатана как «Приложение» в книге «В поисках Набокова» (Париж, 1979).

4. Набоков, В. Другие берега / Нью-Йорк, 1954.

5. Шаховская, З. В поисках Набокова / Париж, 1979. – Сс. 161, 160.

6. Там же. – С. 47.

7. Там же. – Сс. 43, 42.

8. Шаховская, З. Литературные поколения // «Русская мысль». 1978. 27 июля,  № 3214.

9. Шаховская, З. В поисках Набокова. Указ. изд. – С.159.

10. Там же. – Сс. 93, 94, 95.

11. Из письма Чиннова от 15 июня 1983 г. / Чиннов, И. Собрание сочинений: в 2-х т. / Сост. О. Ф. Кузнецова, А. Н. Богословский // Москва: «Согласие». 2002. Т. 2. – С. 230. Имеется в виду писатель В. П. Некрасов (1911–1987), его повести «В окопах Сталинграда» (1946 ) и «В родном городе» (1954).

12. Шаховская, З. Бедная Ирина // «Русская мысль». 1997. 23-29 января.

13. Шаховская, З. В поисках Набокова. Указ. изд. – С. 6.

14. Шаховская, З. Бедная Ирина / Указ. изд.

15. Шаховская, З. О семье В. В. Набокова. Интервью 1987 года. Архивная машинопись, сделанная с магнитофонной записи. Около 1987 г. Записал текст Юрий Колкер // URL: Yuri-kolker.com/selected/Schakhovskaya_ On_Nabokov_Family.htm  (28 июня 2020). 

16. Чиннов, И. Собрание сочинений / Указ. изд. Т. 2. – С. 59.

17. Шаховская, З. В поисках Набокова / Указ. изд. – С. 159.

18. Шаховская, З. Рассказы. Статьи. Стихи / Указ. изд. –С. 171.

19. Речь идет о стихах-мистификациях, подписанных псевдонимом Василий Шишков. Под этим псевдонимом Набоковым было опубликовано стихотворение «Обращение» («Отвяжись – я тебя умоляю!..»), «унаследовавшее» название подборки. Первое из подборки – «Мы с тобою так верили в связь бытия…» – вышло значительно позже в сборнике и в мистификации не использовалось. Автографы этих двух стихотворений в одной подборке с общим заголовком «Обращение» находятся среди бумаг З. Шаховской в Библиотеке Конгресса в Вашингтоне (Manuscript division Library of Congress, Washington. Z. Shakhovskaj Papers). URL: http://nabokov-lit.ru/nabokov/bio/zametki-dlya-avtorskogo-vechera.htm (4 июля 2020). Существует и другой автограф стихотворения «Мы с тобою так верили в связь бытия...» Он был опубликован в журнале «Звезда» (1999. № 4. – Сc. 40-41). В. Старк, автор публикации «Неизвестный автограф Набокова, или История одной мистификации», отметил, что публикуемый им автограф «отличается от канонического текста, печатающегося в набоковских сборниках, посвящением, его датой...» Там есть посвящение: «Иосифу Владимировичу Гессену». О существовании еще одного автографа стихотворения «Отвяжись – я тебя умоляю!..» в архиве З. Шаховской в Вашингтоне – с датой «Х. 39» – пишет М. Шраер в книге «Набоков: темы и вариации» / СПб., 2000. – С. 220.

20. Шаховская, З. В поисках Набокова / Указ. изд. – С. 159.

21. «Современные записки». 1939. № 69 (июль).

22. Сирин, В. Василий Шишков // «Последние новости». Париж, 1939. 12 сентября. 

23. «Современные записки». 1940. № 70. – Сс. 128-129. 

24. Цит. по: Набоков, В. (Сирин). Весна в Фиальте и другие рассказы / Нью-Йорк, 1956. – С. 214. В книге стоит год написания рассказа – 1940. Хотя уже в 1939 он был опубликован. Путаница с датировкой произведений Сирина – нередкая проблема.

25. Шаховская, З. В поисках Набокова / Указ. изд. – С. 44.

26. Стихи воспроизводятся по указанному З. Шаховской сборнику: Владимир Набоков. Стихотворения. 1929–1951 / Париж: «Рифма», 1952.

27. Шаховская, З. Там же. – С. 44.

28. Там же. – Сс. 6, 7.

29. Владимир Набоков. Заметки [для авторского вечера «Стихи и комментарии» 7 мая 1949 г.] Вступительная статья, публикация и комментарии Г.Глушанок. URL: http://nabokov-lit.ru/nabokov/bio/zametki-dlya-avtorskogo-vechera.htm (04.07.2020).

30. Шаховская, З. В поисках Набокова / Указ. изд. – С. 7.

31. Это не могила его матери, как иногда предполагают. Мать Набокова умерла в Праге позже – в 1939 году.

32. Шаховская З. В поисках Набокова / Указ. изд. – С. 144.

33. Там же. – С. 7. 

34. Набоков, В. Строгие суждения / Москва, 2018. Перевод книги Владимира Набокова «Strong opinions» (Нью-Йорк, 1973). URL: https://www.litmir.me/ br/?b=618376&p=1 (1 июля 2020). Набоков был слишком строг к своим выступлениям. Юрий Иваск, который слушал в Гарвардском университете лекции Набокова, писал 24 марта 1952 г. из Кембриджа: «Да – великолепен Набоков, – снобирующий американцев чистейшим King’s English* и блещущий несколько театральным родным языком (разбирал «Вольность» и «Анчар»)». Из письма Игорю Чиннову. См.: Письма запрещенных людей. Литература и жизнь эмиграции. 1950–1980 годы. По материалам архива И. В. Чиннова / Сост. О.Ф. Кузнецова / Москва: ИМЛИ РАН. 2003. – С. 603. – Прим. Ю. Иваска: «* Ради великолепия этого королевского английского языка («do you know» – а не «ду ю ноу») и хожу его слушать».

35. Шаховская, З. В поисках Набокова / Указ. изд. – С. 6.

36. Там же. – С. 97.

37. Там же. – Сс. 154-157, 162.

38. Там же. – С. 159.

39. Берберова, Н. Набоков и его «Лолита» // «Новый Журнал». 1959. № 57. – С. 106. 

40. Шаховская, З. В поисках Набокова / Указ. изд. – С. 167.

41. Там же. – С. 162.

42. Вейдле, В. Исчезновение Набокова // «Новый Журнал». 1977. № 129. – Сс. 274, 273.

43. Шаховская, З. В поисках Набокова / Указ. изд. – С. 167.

44. Там же. – С. 167.

45. Там же. – С. 50.

46. Набоков, В. Два стихотворения // «Воздушные пути». 1961. № 2. – С. 184.

47. Возможно, подсказкой для разгадки этого «ребуса» можно считать еще одно стихотворение о любви «Как пахнет липой и сиренью...», датированное тоже 27 декабря, но 1918 года. Оно вошло в книгу «Горний путь» (1923). Там есть строки: «ты – призрак северного мая, // ты – отроческая любовь!// И памятному сновиденью // я предаюсь средь тишины...» По теме оно вполне «встает» перед стихотворением: «Минуты есть: ‘Не может быть’, – бормочешь…» К тому же – именно в мае (но 1937 года) Набоков и Ирина Гуаданини были в Париже и их роман – в самом разгаре.

48. Шаховская, З. В поисках Набокова / Указ. изд. – С. 167.

49. Шаховская, З. Рассказы. Статьи. Стихи / Указ. изд. – С. 173.    

50. Modern Russian Рoetry / An anthology with verse translations edited and with an introduction by Vladimir Markov and Merrill Sparks / New York, 1967. – С. 478.

51. Стихотворение связано с преследованиями, которым подвергся Пастернак  в СССР, где сочли его роман «Доктор Живаго» клеветническим и усмотрели там антисоветскую пропаганду. А за стихотворение «Нобелевская премия», которое ушло на Запад, ему угрожали обвинением по статье «Измена Родине». От премии Пастернак вынужден был отказаться. 

52. Шаховская, З. В поисках Набокова / Указ. изд. – С. 92.

53. Рассказ «Волшебник» вышел в России в журнале «Звезда» (1991, № 3).

54. Владимир Набоков. Лолита. – О книге, озаглавленной «Лолита». (Послесловие к американскому изданию 1958-го года). URL: https:// Nabokov.gatchina3000.ru. (4 июля 2020).

55. Кокошкин, В., Гуаданини, И. Ф. Ф. Кокошкин // «Новый Журнал». 1963. № 74. – Сс. 207-226.

56. ОР ИМЛИ РАН. Ф. 614. Оп. 3.2. Ед. хр. 25.

57. Таубер, Ек. Ирина Гуаданини. Письма. Стихи / Мюнхен, 1962 // «Новый Журнал». 1963, № 71. – С. 301.    

58. Набоков, В. (Сирин). Весна в Фиальте / Указ. изд. – С. 212. 

59. Публикуются строки из стихотворения «Нет тебя счастливей на земле...» из книги Владимира Смоленского «Наедине» (Париж, 1938).

60. ОР ИМЛИ РАН. Ф. 614. Оп. 3.2. Ед. хр. 25.

61. Field, Andrew. VN. The life and art of Vladimir Nabokov / New York, 1986. – Р. 178.   

62. Шаховская, З. Рассказы. Статьи. Стихи / Указ. изд. – Сс. 53, 54.

63. Там же. – Сс. 177, 182, 176. Статья «Владимир Набоков», вошедшая в данную книгу, впервые была опубликована в журнале «Вестник русского христианского движения» (1977, № 122). 

64. Шаховская, З. Рассказы. Статьи. Стихи / Указ. изд. – С. 184