Нина Горланова, Вячеслав Букур

Нина Горланова, Вячеслав Букур

Пермские побывальщины

ИЗ-ЗА ЛЕСА, ИЗ-ЗА ТЕМНОГО

«Я водоньки купил.
Приходите обмывать гимн –
в субботу с обеда.
Волнухин.»
Такую записку Василий Карпович Волнухин приклеил на жвачку к двери кафе. Оно в двадцатом веке называлось «Колокольчик», а теперь – «Притормози у клена».
Поселок Майский до перестройки был сам по себе, а потом Фиалохолмск охватил его искрящимися троллейбусными щупальцами и присвоил. Легко!
В свое время Василий закончил Майскую школу № 2, а потом уехал в Свердловскую консерваторию. Мелодии, мучающие его день и ночь, пришли 18 сентября. Тогда Колька Дозорцев встретил Симу из музыкалки… наглый, как Аполлон. Васе захотелось виолончель свою запустить в соперника, но тут-то и открылось: инструмент переселился внутрь, где-то между сердцем и мыслями, и рвал все зубчатыми звуками. Так хотелось разделить с кем-нибудь эту волшебную муку. А теперь с кем?
Ведь он уже твердо думал до этого, что Сима никуда не денется! Зря, что ли, она рассказывала о бабушкином сундуке!
– Я боялась: вдруг он схватит меня своей пастью и захлопнет в себе! В то же время крышка сундука изнутри была оклеена плакатом «Да здравствует 1 мая!»
Дальше она описывала: яблоневые ветки так цвели, что буквы оживали – Д ходила черными ногами, О зевала, а С пела для праздничных людей, – они столпились у нижнего края плаката, напрягаясь типографскими улыбками. Много позже мучительно-родные пронзания ее голоса привели к появлению «Фантазии № 7 (Плакат)». Ее даже заметил сам Дмитрий Дмитриевич.
Вася считал: она говорит о яблоневом цвете, значит, навсегда с ним. Успокоившись, он погрузился в хрусталь Моцарта, уверенный: что жизнь обещала, то и даст.
Но уже восходил из-за горизонта ближайшей парты Дозорцев, изобретательный, как Одиссей! Он собрал усилитель для школьного ансамбля «Поющие бобры», и Сима, разумеется, домовито подумала: надо этого умельца приспособить в домоводстве…
Дозорцев потом увез ее в Сибирь – под предлогом распределения из лесотехнического института. Детей у них не было. Сима преподавала в сибирском поселке сольфеджио.
Однажды Симина мать показала Василию ее фотографию: родное лицо в профиль, а на стене странная карта.
– Что это?
– Охраняемые муравейники лесничества.
Карта переселилась внутрь, муравейники оживали и светились в лесу, птицы нащелкивали что-то печальное, хотя одновременно хотели и перекусить, и к вечеру возник романс «Скудный луч, холодной мерою…»
Затем песни шли одна за другой, чуть ли не заменяя счастье.

Когда лесников в России упразднили, Дозорцев снова принялся что-то изобретать… а Сима в 2010 году вернулась к родителям – приглядывать за ними. Заодно и рассказала:

– Последнее его изобретение было после падения с кедра. Сидел со сломанной ногой. АД-10, значит, авиамодель Дозорцева… летает и собирает кедровые шишки в особый мешочек.

– Как же летает? – ровным голосом спросил Василий.

У него вообще было с детства невозмутимое лицо. Эта невозмутимость каждый раз разная: то доброжелательная, то наоборот. А вот сейчас внутри всё кипело.

– Модель радиоуправляемая.

В общем, размечтался Дозорцев: за этот патент получит столько, что будет у него своя лаборатория, как у Эдисона. Он продал корову, купил какие-то материалы. А на одну пенсию, без коровы, жить невозможно.

Вы, наверное, поняли, что здесь образовался клубок мечтателей.

Дозорцев хотел с помощью своей лаборатории осчастливить Россию.

Сима мечтала о предсказуемом муже.

А наш композитор Василий – вернуть населению поселка долг за мелодию гимна, взятую из народной песни..

Конечно, он ее переработал, но осевая-то тема – всё равно из глубины людской!

Причем коммерсанты тоже честные: выполнили свое обещание, отвалили огромные суммы победителям в конкурсе. Так что автор слов Артем Возилло (по прозвищу Годзилла) сразу кинулся со своей долей в Хорватию и, по слухам, покупает там виллу.

А наш композитор приобрел «Ауди» и привез на ней, на всякий случай, запас водки – пять ящиков.

Сначала сели в кафе, но сразу стало тесно из-за прибывающих нарядных земляков. Тогда столы вынесли на травку, и тут из соседних домов люди расщедрились – принесли еще что-то четвероногое. А потом уже и воинственную крапиву с кремовым клевером приминали пиджаками, жакетами и пакетами с надписью: «‘Наши холмы’ – объективная газета»

Сима отвязала от колонны в кафе гроздь белых шариков с гелием и прикрепила ее к нижней ветви клена, известного всем дальнобойщикам. Люди приезжали на тракторах К-700, про которые думали, что они уже давно рассыпались в металлолом, а также на «победах», велосипедах и даже на лошадях с соседнего ипподрома.

Пришел с ближайшего хутора фермер по фамилии Пчелинцев, он разводил страусов. Тоже одноклассник Василия, между прочим. Был Пчелинцев в белом костюме – как будто весь собран из живых быстрых макарон. И два ведра страусиных жареных стейков мгновенно нашли место среди пирующих.

Приехали и випы, среди них выделялось первое лицо своей грубой губернаторской красотой. Это лицо тут же ощупало всех вокруг невидимыми клешнями, и наступила тишина.

Но говорить тост губер поручил депутату Груздеву:

– Назвался Груздев – полезай вперед!

Груздев был грузен, долго и царственно поднимался. Раздались гремучие раскаты его баса:

– Мелодия гимна взята из народной песни! Но кто сделал ее более величавой и раздольной? Наш Василий Карпович! За него и за наш Фиалохолмск, рождающий таких гениев!

Глава Майской рай-администрации спрашивал нашего композитора:

– А гимн райцентра сможешь? Вот есть песня такая – «Пошли девки на работу», очень могучая… Нашему Годзилле позвоню на Адриатику, пусть пишет слова, а то всех хорваток пере-пере… – И он закашлялся от набежавшей сладкой слюны.

Местный уфолог по фамилии Меридиан (прозвище: Глобус) все тосты начинал с привычного зачина: «Дамы и господа, галактики разбегаются от нас».

– Дамы и господа, галактики разбегаются от нас, но они для нас не пример. А пример для нас – НЛО, которые слетаются со всех концов Вселенной, чтобы подружиться с нами.

Отец Никодим не утерпел. Поставив уже настроенную стопку, проговорил:

– За это пить не буду.

– Отец Никодим, объясните позицию.

– НЛО – это искушение бесовское.

– А чего вы с нами сели, с грешниками?

– Потому что с Карповичем на одной парте сидел десять лет.

Затем слово взял федоровец с подчеркнуто добрым лицом. Его звали «Великий федоровец» – слишком горячо он отстаивал идею воскрешения отцов. Против него опять выступил батюшка: мол, почему только отцов хотите воскрешать? А где наши родительницы будут?

А федоровец и не знает, что сказать. Вдруг вскинулся:

– Это будет возвращение к первоначальному состоянию Адама.

– А вы пели в детстве: «Фарш невозможно провернуть назад, и мясо из котлет не восстановишь»? Вот то-то и оно. – И отец Никодим наконец-то пригубил стопку.

Как раз в это время губернатор и депутаты встали из-за стола, следом примерно двадцать крепких мужчин в черных плащах отделились от угощения и уселись по машинам…

Подали клубнику с маринованными грибами. На каждой шпажке попеременно были нанизаны ягоды и опенки. И как-то это здорово ложилось – как намек на стиль В. К. Волнухина с сочетанием несовместимых элементов его мелоса.

В этот момент и появился на пиру Дозорцев. Он приехал за женой, но вот смотрит и не знает, как подступиться, когда Сима сидит рядом с композитором и никакого изобретения на этот счет не припасено!

Перевернуть стол? Но не хотелось показывать совсем уж черновик самого себя. Начнем сразу с главного: коровы!

Дело в том, что за свой прибор шишкособирательный он патент уже получил! И канадцам продал! Никто на родине из высоких шишек – то есть начальства – не заинтересовался… вдруг звонок международный! Канадцы мно-ого денег отвалили, но корову пришлось выкупать втридорога…

– Тут один сучий потрох любит уводить чужих жен, – начал Дозорцев. – Сейчас мы этого Карпова сына за жабры возьмем!..

– Жопе слова не давали, – осадил его седой волк, кузен Василия, и как пригвоздит своим бешено-веселым взглядом!

Еще уфолог принялся засучивать рукава…

Тогда виновник торжества махнул рукой. Тотчас полилась музыка.

Бодрая клумба, она же певица, – у нее был мак в волосах и роза в петлице – занавесилась веками с синими ресницами и запела романс – музыка нашего Карпыча:

Приснилось, что я вышла из вагона

Чего-нибудь купить.

Увидела тебя в конце перрона,

И захотелось жить…

– Опять слова Годзиллы?

– Его. Только странно: любит большие груди, почему же пишет про маленькие?

– Ради целомудренности…

– А чем маленькие груди целомудреннее больших?

– А эти двое кто?

– Оба похожи на Юлия Цезаря. Значит, итальянцы. С депутатами приехали… хотели наблюдать чеховскую атмосферу…

– А тот легкий господинчик?

– Кто-то из местных. Из жаждущих…

И были там иные многие, жаждущие напитков, изменяющих сознание.

В это время появилась Любовь Петровна – личный стоматолог нашего композитора. Она – как всегда – в чем-то щучье-сером, и так заводит необыкновенно глаза вверх по диагонали… Как вообще в зуб попадает? Села рядом с седым волком, то есть кузеном Василия. Явилась перед ним в такой блузке, которая испарялась, испарялась и мучительно не могла испариться до конца. Наклонилась к седому волку, поднеся к его лицу всю анатомию…

Его спас звонок мобильника – взял трубу и вышел из-за стола… Любовь Петровна осталась сидеть за столом с лицом, полным разочарования в мужчинах, которое сразу испаряется с приближением их.

Затем приковыляли две старушки: ковыль-ковыль… Одна была с прокурорским выражением лица. Лицо второй старушки уже стекает вниз, к земле, но наверху – в глазах и на лбу – было такое усилие к пониманию всего!

– Сима, послушай, я нашу Майку выкупил! На канадские деньги.

– Дозорцев! Ты мой номер мобильника помнишь? Я тебе разрешаю звонить… реденько так.

– Ах, так! – Дозорцев открыл китайскую сумку. Оттуда вылетел шишкособирательный механизм и взмыл прямо к шарикам!

Раздались хлопки, шарики дрябло опали.

Наш композитор закрыл собой Симу… Его пес Принц взвыл и прыжками навсегда унесся в лес.

Местный глава администрации вспомнил родные девяностые, выхватил пистолет и пальнул в воздух. Но шишкособиратель АД-10 был очень верткий.

В это время появился пасечник Бурдин. Он не сразу понял, что ситуация непростая, начал свой тост:

– Мы с Васей после девятого класса подрабатывали в пионерлагере – мы очень детей любили: они нас поддерживали. Буквально! Я на линейке всегда был с похмелья, а они меня с двух сторон держат. И удерживают! Так они нас любили. А Вася из кустов пробирается к своему отряду и тоже делает попытку упасть. Так пионеры его подхватили, поддержали, ободрили…

– Тост за что?

– Да, тост! С необычным природным явлением столкнулись мы сегодня… работники гидроэлектростанции проводили ремонт на объекте… посередине реки Мочь.

Итальянцы-слависты оживились.

Но местный учитель истории им сразу объяснил:

– А про реку Сороть слышали? А во время Ивана Грозного один приток Мóчи назывался Жопомоя.

– Я могу продолжать? – осведомился пасечник. – Спасибо! Так вот, под электрощитом обнаружили рой пчел! Да. И вызвали меня – с помощью дымаря обкурил пчелок и… стал их владельцем… поэтому и опоздал… собирал пчел в коробку.

– Едрена кочерыга! За что пьем?

– Сейчас рои гениев улетают из России. А мы должны удержать нашего Васю. Так давайте за это!.. – И пасечник жестом призвал к действию.

– Музыка Василия Карповича дает ощущение другого мира, в котором никто не умирает, – начала свой тост журналистка Феклуша Холмова.

– Да, я это сам хотел сказать! – добавил главный спонсор конкурса, директор завода «Наши холмы».

– Так и на самом деле никто не умирает, – заметил отец Никодим.

– А я оперу задумал: «Асыка-князь», про штурм Вятки-Кирова… Бешеное столкновение культур… Могучий конфликт.

– Мдя… Смотришь на Василия – и самому хочется облысеть, – сказал уфолог.

– А по-моему, музыка Васи – как вино, – сказала в пространство личный врач композитора и выпила вина.

Легкий господинчик в это время сидел с углубленным лицом, чем и узнавался как нетрезвый. Вдруг он вздохнул и говорит:

– Нет, нах, надо срочно жениться.

У нашего стоматолога еще интенсивнее стала испаряться блузка, и она села рядом с ним.

А теперь пора рассказать, почему наш композитор до сих пор не был женат. Мать его пришла из лагеря в 56-м, когда сыну было девять. А отец не вернулся из ГУЛАГа. Она твердо решила не давать Васе жениться. Никогда! Боялась, что невестка выгонит.

– Композитор – это человек с раной в сердце, а какая женщина вынесет раненого… – говорила она, вздыхая, и покупала каждый вечер четвертинку водки на двоих.

Пять лет тому назад, как раз на Пасху, мама скончалась. И Вася несколько месяцев ухаживал за певицей (она же – бодрая клумба). Но та чуть было не посадила его в самую средину клумбы, чтоб выполоть вокруг всех друзей… К друзьям-то он и сбежал.

Пир перевалил через зенит. Стали отъезжать коммерсанты, они же – спонсоры конкурса на лучший гимн губернии. Один кивнул барственно, сказал в пространство: «Поехали». И снова человек двадцать в черных плащах вдруг выделились из народа, расселись по «джипам» и стали выезжать на дорогу, выстраиваясь в колонну.

– В ад все не вместятся, – сказала первая старушка.

– Нет, все в рай не вместятся, – сказала другая.

Василий пошел с кузеном, седым волком, за водкой, что была в его машине.

– У водки самые проворные ножки.

Водку из машины перелили в бадью какую-то техническую, правда, еще неиспользованную по прямому назначению и из нержавейки.

– Ох и надеремся!

– А чего?

– Теплой надеренции.

– Ноги не шли, а я – ковыль-ковыль – и приковыляла.

– Ноги – это что, а вот моя кошка Мусёна не ест... это горе.

– Бабушка, давай бутылку, перевоспитаю твою Мусёну, – предложил фермер Пчелинцев.

– Не давай – он запрет ее в сарае… на три дня голодать.

– Вася, Вася, чего ж ты на коньяк не расщедрился?

– Ну, одному нашему общему другу – вы все его помните… посоветовали лечить язву коньяком. Он стал лечиться и с каждым днем чувствовал себя всё лучше и лучше. Через полгода замерз пьяный на улице. Вскрытие показало, что язва в самом деле зарубцевалась…

– Так сейчас июль, мы бы не замерзли!

– Белый танец!

Бодрая клумба подошла к нашему изобретателю Дозорцеву, и он немного с нею протанцевал танго. Она вдруг, несмотря на свою плотность, гибко перевесилась через его руку. И Сима закричала:

– Ну давай урони, урони ее еще!

Дозорцев проводил бодрую клумбу к столу, а сам начал двигаться под музыку, своими руками отгребая от всех что-то опасное и плохое и загребая всё за свою спину, как бы отправляя чужие горести в безопасное пространство.

И Сима сначала зарыдала, а потом сказала Васе:

– У тебя есть твои звуки, твои премии, которые дают счастье… А у него…

И пошла к Дозорцеву.

Васю спасла его привычка к изображению невозмутимости. Он обнял кузена и сказал:

– Водка – единственное, что нам не навязывали. Коммунизм навязывали, кодекс там… якобы строителей якобы коммунизма… Капитализм… А водку – нет. Предлагаю тост за безыдейность выпивки.

– Водку тоже навязывали, но хитро. Боролись с самогоноварением, чтобы весь доход поступал в казну.

Вдруг Вася вскочил – две его брови, как две седых гусеницы, поползли вверх:

– Спасибо всем за компанию! Мы еще встретимся! Балетик об этом сочиню, снова соберу вас, друзья.

Он пошел к своей машине и увидел, что колес нет…

А навстречу толпой шли страусы. Оголодав, они искали своего хозяина. Некоторое время рослые птицы бродили среди поверженных бражников, внимательно склевывали с тарелок. А потом один страус увидел красную бейсболку на официанте Косте, принял его за своего собрата страуса и ухватился клювом за козырек. Костя заорал и погнался за гигантской птицей, да куда там! Шестьдесят километров в час!

Тут еще за компанию увязался с фермы красавец-павлин, он скандально и противно завопил. Тотчас в сознании Василия еще приблизительно зазвучало скерцо «Нарцисс» с криком павлина в безударных тактах.

Говорят: рыбный инспектор встал из-за стола так пьян, что стоял на одном берегу и требовал, чтобы с другого берега рыбак подошел к нему заплатить штраф. Ему мерещилось, что это браконьер.

– Но я ведь по воде не хожу, – был ответ. – Лучше вы ко мне.

2011

МАТЬ, МАТЬ!

Гоня перед собой волну морозных духов, Горá надвигалась. Гора – прозвище Фаины Гринберг (так ее звали близнецы Лера и Юра Лисовы).

– Юрец! Лерушик! Видела я вашу мать!

– Мать? Мать!

Мать близнецов нечаянно, но раздольно запила двадцать лет тому назад, отец был не известен. Лисовы оказались в детском доме.

– Лисятки! – сразу затрубила над ними няня Андреевна.

Это их еще больше испугало, чем то, что в детприемнике мыли и кормили досыта. Они яростно поглядели в выцветшие от долгих лет глаза Андреевны, надеясь, по доброй коммунальной привычке, запугать ее. С трудом удалось расцепить их костлявые руки, которыми они обхватили друг друга.

И вот, когда уже миновала отметка «тридцатник», эта встреча на кладбище с подругой по детдому. Оказалось: она в больнице видела их Светулечку-мамулечку, которая пережила клиническую смерть и сейчас ищет детей. Она всегда требовала, чтоб ее называли Светулечка, эта мать их.

Близнецы поняли, что подарила она им прекрасную наследственность. Двадцать лет не просыхала, но жива, и даже клиническая смерть – это не смерть, а вроде перезагрузка.

Они кое-что помнили о ней. Во-первых, любой разговор она начинала со слов:

– Что я вам скажу!

И дети так начинают любой разговор, когда встречаются со своей Стаей.

Во-вторых – она часто начинала такую сказку:

– У Синей птицы был любимый сынок. И звали его Синяк. И сманил его Иван-царевич… (дальше она впадала в привычный коматоз с выхлопом, и они так и не узнали никогда, вернулся ли сынок к маме).

Мелькала еще такая реплика:

– Любую мою позу сразу можно помещать на коробку конфет.

И близнецы иногда перебрасывались:

– Филимонов сейчас стал такой качок.

– На коробку конфет!

Бывают люди, которые попадают на Землю, чтобы любить. Такой оказалась в детдоме нянечка Андреевна. Лисовы – Юрец и Лерушик – встав на ноги, навещали ее последние годы. Она тряслась навстречу им по блочному коридору, шарила белыми от старости зрачками – уже ничего не видела, тискала руками с пятнами возраста и трубила:

– Мои лисятки!

Навещали, привозили фрукты и торты, которые она особенно ждала, но ничего не смогли поделать: всё равно сначала похороны, а потом заказали панихиду. Иногда ездили на кладбище в родительскую субботу.

Вот там и встретили новость о Светулечке – про реанимацию природной матери.

Гринберг сказала, Фаина, – она на кладбище, потому что навещает могилу приемной матери:

– Возила на консультацию своего Арона. Так там говорили про одну бомжиху, а фамилия у нее тоже Лисова. Лежит она, как глиста белоснежная! Скырловая жила на змеиной шее, зуб всего один… Но кусает им прекрасно! Одно ухо у нее прижато, а другое на отлете. В общем, как у тебя, Юрец.

– Да уж, красотища из меня так и хлещет. Пора на коробку конфет!

– Еще она бормотала: мол, передайте моим детям, а то они совсем мать бросили, не понимают, как трудно их было рожать, близнецов! А запах такой!.. Но всё равно вам повезло. Я сколько запросов о своих послала. Отец под машину попал, а про мать – тишина. Вот такая ситуёвина!

Ее лет в десять усыновили Гринберги, но в тринадцать сдали обратно: стала нюхать клей и из дому все таскать. Потом Фаина как-то дожила до двадцати и вышла замуж за поляка – как это случилось, она не говорила. Но года три прошло – развод… только до сих пор польский акцент проглядывает у Фаи: например «митúнги» вместо «митинги»… дальше так: Гринберга парализовало, жена его умерла от инфаркта, теперь Фая ухаживает за приемным отцом, словно он самый родной. Недавно привозила Арона Арьевича к близнецам на дачу.

К этому времени все друзья Фаины, которые не умерли от наркоты, встали на ноги. Помогают друг другу. Филимонов вот привез ее с отцом и достал из машины коляску, блендер и кислородный концентратор… Весь обед, который приготовили, был пропущен через блендер, подтирались все капли…

Ну, близнецы сейчас же представили, что всё это придется делать, когда заберут из больницы мамулечку-Светулечку. А тогда, двадцать лет тому, она кокаинчиком закидывалась при них, они же – голодные и в чесотке – стучат соседям по коммуналке: ну дайте же хлеба! А то, суки! (Но это шепотом. Уже тогда были светлые головы, соображали.)

– Мать. Мать! – проскрежетала Лерушик (весь организм будто внутри зубами стал набит).

– Твою!.. – сплюнул Юрец.

– Косорыльство какое! – доскрежетала Лерушик.

А Петя (это ее друг) вздохнул и сочувственно лизнул в ухо.

Все-таки на другой день позвонили в больницу. Пообещали заплатить, если приберут вокруг матери. Вскоре приехали. Лежит в коридоре белое существо, будто совсем без крови, уже отмытое персоналом (нате вам деревянных в халатные карманы). Улыбается. Вокруг такие же маргиналы, мгновенно начали шмыгать носами и завидовать.

Чтобы детей втянуть в разговор, Светулечка рассказала про свою клиническую смерть:

– Тоннеля я не видела… а видела: в занюханном, холодном зимнем автобусе едут эти… люди. И будто дремлют. Вдруг один вышел – он будет жить. Остальные поехали дальше – до конечной остановки.

С трудом они эту историю разобрали. Дикции никакой. Дальше были такие слова: «йййесссли быббыб-отмммооо-та-та»!

– Если бы отмотать на год назад! Я еще была здоровая, я бы с вами... – перевела Лерушик брату и скрежетнула: – А нужно отмотать не на год, а на двадцать лет!

– Точняк! – усилил ее слова Юрец.

Еще подогнали санитаркам денег немало за уход. Лерушик:

– Надо было купить им коробку конфет!

Ее друг Петя подтвердил: потерся о плечо.

– Конфеток с полонием, – кивнул Юрец и стал звонить Филимонову:

– Слушай, сможешь подменить меня завтра возле матери? У меня как раз на этот день командировка. (Он имел на рынке два киоска обуви).

– Хоп.

Назавтра Мамулечка уже капризничала. Кричала: «Обмен веществ! Обмен веществ!», но не хотела знаться с горшком. Когда Филимонов катил ее в туалет, поманила белой рукой. Он наклонился. Жаркими слизистыми брызгами она начала обличать детей:

– В три месяца сын мой Юра пытался кусать медсестру, которая ставила укол…

– Жизнь твоя прошла от чифира до кефира, – расплывчато отмахивался Филимонов. – Как ей будете чистить бивни? (это он уже по телефону – пересказывал слова Светулечки).

Для начала мать (мать!) перевезли домой. И там Светулечка сразу заболела гриппом. Знакомый врач был, привезли, и он твердил, что состояние тяжелое, посоветовал интерферон внюхивать в сухом виде.

– Правда, я на работе сделал «дорожку» из интерферона и стал втягивать через бумажную трубочку – входит зав.отделением. Немая сцена. Он сразу: «Кокаинчиком закидываемся?»

И вдруг Лерушик почувствовала, что жизнь, как большая птица, трепещет у нее в руках. Что-то происходит! Если мать умрет от гриппа, будет уже не то, то есть, конечно, светло, но как будто от болотных огней… А в детдоме… после того, как мать часто твердила, что родилась в год Змеи… близнецы ненавидели сухое дерево возле детдома, словно состоящее из одних змей, пытались его поджечь пару раз… казалось: это она, она!!!

А тут как-то (в другой год этой гадюки) Лерушик видела на рыбном магазине новогодний плакат: «Змея подарит вам улыбку, в придачу – золотую рыбку» – и вдруг стала ногтем царапать бумагу… хоть немного оторвала!

Но тут Юрец обнаружил, что ему изменяет жена. Дело было так: жена ходила в гипсе вокруг шеи после травмы, а Юрец зашел на сайт «Яндекс-пробки», чтоб посмотреть, сможет ли быстро доехать до Стахановки. И что: видеокамера угодливо преподносит, как жена его идет в обнимку с мужчиной, дорогу переходят они – вместо того, чтоб попасть под колеса и решить все проблемы.

Он сразу позвонил:

– Ты в поликлинике?

– Да.

– А с кем ты на «зебре» целуешься сейчас, в рот ему ноги?!

Она даже не стала отпираться, изворачиваться. Он кричал сестре:

– Кранты семейной жизни! Меня мать предала, жена предала! И ты хочешь тоже? – Он раньше не мог обжечь сестру взглядом (обжечь взглядом – осталось как один из способов выживания в детдоме), а тут вдруг почти сделал это.

– Юра! Ты что? Почему?

– Сдадим эту мумию в дом инвалидов! Не хочу я тратить силы и бабки на эту! Каши-размазюхи ей, видите ли, варить нужно! Труселя ей покупать? А в детдом нас без трусов привезли, вспомни! Для себя будем жить… Конец Светулечке, конец однозубой!

– Давай перейдем на серьезку! На крайняк только сегодня вечером посиди, а? Мне с Фаиной идти на концерт Жванецкого.

– Зачем?

– Арона она везет… любит он Жванецкого. Она уже купила три билета. А они дорогие!

– Я не останусь, и точка.

– А вспомни: летехе по морде ты дал – в парке. Лейтенант бы в суд… а я на колени перед ним встала.

Юрец сходил за бутылкой виски и остался с матерью, выражаясь редуцировано:

– Мать! Мать!

Или:

– Твою! Твою!

Фаина-Гора сказала: будет называть Лерушика «Рахилью».

– Зачем?

– Затем.

И вот они покатили коляску с Ароном по проходу – прямо за кулисы. Лерушик ничего не понимала, но молчала. Мысли у нее были о матери. Вот бы под руку прийти могли на концерт, как белые люди… а то что – лежит она там, Юрец, наверно, изливается («лупа конская» и еще что-нибудь урезанное). Фаина уверенно охраннику объяснила: «Михаил Михайлович нам назначил, он с папой давно знаком». И в уборную Жванецкого вкатывается инвалидная коляска вместе с Фаиной и «Рахилью». Жванецкий не посмел вспылить, а Фаина напевно начала:

– Это мой папа Арон Михайлович, а это друг нашей семьи – Рахиль. Папа всю жизнь мечтал сфотографироваться с Вами, – она протянула подруге фотоаппарат.

«Рахиль» их втроем сфотографировала. Фаина поклонилась:

– Вы теперь самый драгоценный человек для нашей семьи, потому что выполнили папину мечту.

И выкатила Арона.

Лерушик спросила у нее:

– Ты на что надеялась? Что Жванецкий в тебя влюбится?

– Да нет, что ты! Просто увеличу фотографию и в рамку. Приходит врач – видит Жванецкого с папой, папу со Жванецким – уже другое отношение! Приходит социальный работник, видит меня со Жванецким, и так далее.

Когда брат это услышал – заявил, что Фаина больна.

– Нет! Она вот подарила не только «спасибище», но и коробку мацы. И здраво рассказала про преемственность… чего-то… а, Песаха и Пасхи! Христос на Тайной вечере ел мацу. Маца до сих пор имеет такое значение: свобода – это бедность. Из тучного Египта вышли они в пустыню – уже не рабами. До сих пор называют мацу «хлеб бедности» и «хлеб свободы».

– Больные тоже умеют притворяться здоровыми.

– Хорошо бы все так были больны – любя своих близких… А на тротуарах города встречаются через трафарет накатанные надписи «Позитивчик».

– Да, это довольно сильная и вштыривающая штука.

Юрец повел сестру в кафешку напротив – отпаивать капучино.

– Я капучинею, – закатила глаза Лерушик.

Это было почти что счастье.

Но через неделю мать хотела встать с унитаза сама, схватилась за трубу, та лопнула, и вода хлынула со всей силой! На все этажи старой пятиэтажки! А внизу магазин! Не расплатиться!

Лерушик отключила воду, схватила телефон:

– Петя, скорее сюда! И слесаря! – рыдая, умоляла она, тут же схватила полотенце и бросилась вытирать, умоляя кого-то, чтоб вниз не всё протекло…

Мать – как назло – обделалась, затем пыталась отползти, но только все размазала по полу… лужа воды тут же подхватила «обмен веществ», разнесла на большую площадь… Лерушик в голос завыла, левую руку больно схватило… Мать завыла тоже:

– Ондрюхо! Ондрюхо! Спаси!

Кто был этот «Ондрюхо», Лерушик не знала и знать не хотела. Она даже не поняла, когда приехал брат, звонила ли она ему… или нежный друг Петя позвонил, тихо улыбаясь.

Близнецы долго лили слезы вперемешку с черными словами, отмывая Светулечку от коричневых комьев. Вдруг Юрец сказал:

– Надо же – от слез обильных насморк прошел у меня! Не мог избавиться много дней. А у тебя тушь потекла!

– Да? Это праздник! Несколько дне не могла смыть, купила что-то поддельное, вроде… И вот смывается!

Они вытерли мать новым полотенцем цвета солнца, уложили, вложили в руки ей яблоко. Она бросила его удивительно метко. Юрец потер плечо и сказал:

– Скоро ты с коляски сойдешь, повезем к нам на дачу… рыжики там, как солнечные зайцы на поляне…

Лерушик вздохнула:

– Сейчас соседи прибегут – всем надо платить за ремонт… перекрытия такие, что этажа на три, а то и на все четыре протекло. Если магазин задело, то рабство на всю жизнь.

– Кредит возьмем, Стая поможет, не горюй, сеструха!

В дверь позвонили. Ну всё, затопленники снизу. Но это вошла Милица, жена Юры. Она жалобно трогала свой гипс на шее и молчала.

– Что? – крикнул Юрец.

– Надо, – безнадежно ответила Милица.

– Помириться? – спросила Лерушик.

– Вроде того…

Близнецы переглянулись, увидели в глазах друг у друга запись с видеокамер на «яндекс-пробках», но ничего не сказали. Милица частила:

– У меня есть кузина в Москве, уже ищет пути! Это… в лабораторию – там выращивают нейроны из клеток! Из клеток стволовых – Светулечке… дешево. Конечно, надо долбить череп, кажется… нейроны подсаживать. Да еще бы они не переродились в опухоли… эти клетки. Нужно там что – согласие родных.

– Действуй, – почти хором ответили близнецы.

Но – видимо – ничего не получилось с этой мечтой. Лерушик и Юрец выплатили соседям все долги, а Милица не позвонила и не появилась.

Прошло почти полгода. Мать понемногу приходила в себя, начала сама ходить в туалет, могла вымыть голову под краном.

– Она вся, как обтекаемая субмарина, – сказал Юрец сестре.

– Ты про жену? – поняла Лерушик (брат когда-то служил на подлодке).

Дело было после дня рождения Арона – там Фаина рассказала, как возила отца в паломническую поездку куда-то недалеко… в храме очистили старую икону Богородицы, и в ней стало биться сердце. Бум-бум, бум-бум… Но батюшка потом отслужил молебен, и стало тихо.

– Как субмарина, говоришь?

Лерушик поняла, что примирение стало возможно, и пошла звонить Милице. На ходу молясь, чтоб та согласилась. Теперь. А если уже снова замуж вышла… или не вышла?

2013

ЮБИЛЕИ

16 января 2011

Вчера мы собирались, чтоб отметить юбилей Мандельштама.

В юности моей он был «посох мой, моя свобода, сердцевина бытия» – я перепечатывала его стихи из американского издания. Теперь-то меня поражают не «обмороки сирени», а совсем другие вещи. «Слепенькие» прихожие, например («В прихожих слепеньких…») или «боты», которые у меня ассоциируются буквально с ботами из интернета («Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора...»).

Господи! Как он вырвал расстрельные ордера у Блюмкина!

И про «ворованный воздух» как сформулировал (неразрешенные тексты)!

Еще кричал вслед посетителю, спущенному с лестницы: «А Гомера печатали?!»

– Помните: он упал в фонтан в Париже, когда читал на ходу Бодлера! (Наби)

Это мы уже пришли (вчера) на вечер памяти Мандельштама – в мастерскую к Рудику Веденееву.

Я взяла с собой свою картину «Взгляд Мандельштама». А Слава – перевод стихотворения «И Шуберт на воде» на иврит (в свое время его попросила перевести это литературовед из Израиля).

В мастерской два варианта памятника Осипу Эмильевичу: он летит из окна Чердынской больницы (а полы больничного халата сзади – как крылья).

– Летит сразу и вниз, и вверх – в небо, в вечность (я).

– Можно сделать памятник висящим в воздухе с помощью электромагнитов (Слава).

– На луне не растет ни одной былинки…

Рудик в ответ прочел стихи своего друга:

Девочка спросила: живут ли на луне люди.

Папа ей ответил: живут,

Но они такие бедные,

в такой рваной одежде,

Что их почти нет…

Мне очень понравилось, как Рудик вырезал из дерева Цветаеву! Раскрасил, как в Древней Греции, платье – нежно-зеленое! Необыкновенно! Так и хотелось взять ее домой и смотреть каждый день!

– Пока нет про человека эпиграмм – он ничто (Слава в ответ на слова Беликова, что он опубликовал в «Детях Ра» эпиграмму на меня).

Первый тост – из уст поэта Юрия Беликова:

– За то, что Осип Эмильевич «не волк был по крови своей», не поддался веку, что слово поэта сильнее времени!

Тут я не выдержала и со слезами призналась:

– Я спасаюсь каждый раз после нападения соседа, говоря: «Мандельштаму в лагере было хуже».

– Для него соседом была вся страна (Наби).

Оля Роленгоф читала свою поэму про Мандельштама и Шаламова; Ян, Зоя и Наби читали стихи юбиляра.

И вдруг мы, подхватывая строчки друг у друга, все стали их читать хором. На это смотрели, ухмыляясь, череп коровы и бюст Вольтера (с верхней полки).

– Он бы нас не понял, он же позитивист – Вольтер (Слава).

– Я называю позитивистов: «понос Вольтера» (Наби).

– Ну, Наби, это уж слишком! – тихо возразила я и обратилась к вышине: – Осип Эмильевич, вы довольны, как мы здесь Вас читали наперебой? Коньяк не очень исказил нашу дикцию? (я не пила, я на сульфамидах).

Затем я высказалась более пространно: что в юности любила раннего О.М., а теперь – позднего, но о том, чего не приму никогда, я тоже сказала: «но прекрасна тем и хороша темная звериная душа» – звериная душа не прекрасна…

Ян Кунтур рассказал, кто в Чердыни тогда была та врач, о которой Надя Мандельштам написала: «злая растрепанная врачиха». Ян выяснил, что в это время у нее пропал муж, поэтому она не могла быть особенно приятной. Но и Наде не с чего было показывать доброту души – спасибо, что матом не изъяснялась. Господи, упокой души этих страдалиц.

Кстати, Ян выяснил, что муж женщины той – врача – потом нашелся в Перми и вызвал ее к себе.

20 июня 2011

Вчера у нас были друзья-поэты – по поводу юбилея Гумилева. Я хотела повесить портрет Ахматовой и хотя бы одного индюка (к стихотворению «Индюк»). А сосед по коммуналке ходит пьяный, голый, падает с костяным стуком, матеря нас.

Теперь сложным образом перехожу от пьяного соседа к Гумилеву. Может, наш сосед убил в себе Гумилева! Его храбрость и агрессивность могли бы сублимироваться…

В ЖЖ мне написал m_p_cato: «Если ваш сосед и убил в себе Гумилева, то наверняка даже не расстрелял, а собой уморил. Собой, как дихлофосом».

Юбилей Николая Степановича отмечали с запозданием; хотя с 15 апреля беспрерывно договаривались, но проблемы сбивали с ног... Олечка Роленгоф приготовила потрясающую курицу с медом. Африканский рецепт, посвященный абиссинскому путешествию Гумилева.

Тост Славы (он в шортах – колониальный стиль, под нашего конкистадора):

– Он возвратил изначальное состояние поэзии как одно из качеств воина. Ведь воины были обязаны уметь писать стихи!

Я:

– Поэтому его стихи так сильно действуют на нас. Они бередят коренные мифологемы.

– Так за что тост?

– Все-таки за поэзию без войны. Пусть она будет порождением внутренней битвы!

Я прочла стихотворение Николая Гумилева «Индюк».

Тут Слава рассказал о своем «гумилевском» детстве: он в 5 лет дразнил индюка:

– Индюк – м-ндюк!

Это была инициация младшего возраста. Индюк понял, что его оскорбляют, раздулся, мясистая серьга стала сизо-малиновой, он взлетел, как черт на помеле, и попытался клюнуть пятилетнего Славу в глаз. После этого два дня Слава не мог произнести ни слова, а только болботал, как индюк: бу-блю (зато сохранил свое достоинство в уличной компании – конечно, не сравнялся с теми смельчаками, которые медленно подходили к цепному псу)...

Оля прочла стихотворение «Природа». Слава:

– Что значит: «одежды нищенские сбрось»? Неужели Земля должна превратиться в сверхновую?

Наби:

– Это манихейство: физическое и духовное здесь непоправимо разделены.

В это время Хакимка (ему исполнилось 4) не унывал, беспрерывно соединяя физическое и духовное. Он выпрашивал у мамы конфеты и, в то же время, построил из конструктора огромный замок без дверей. Я говорю:

– Ты – как Достоевский, которому царь написал: «Какой дурак!» Он спроектировал укрепление без ворот. Скорее делай ворота!

И Хакимка сделал двое ворот – с запасом.

Наби прочел «Пьяного дервиша». После этого гадали, что Гумилев взял у Хайяма, что – из Корана… цитировали Дюмезиля, который показал, как древняя трехчастная динамика общества превращалась в замороженную социальную структуру.

Конечно, говорили и о Пушкине. Дело в том, что наш внук девяти лет именно вчера сочинил стишки:

В мое мимолетное мгновенье

Мне озарило все глаза,

И полюбил я все деревни,

И облака, и чудеса.

– Это почти, как у Пушкина: «Как труп в пустыне я лежал»… Видимо, и для второклассника, и для классика поэтическое начало – одинаково! Озарило – всё изменило…

Еще от Гумилева, конечно, занырнули в семитские языки («хак» – истина по-арабски, а «хок» – закон на иврите)...

Слава:

– В суфизме есть намек на Троицу. Кстати, о суфизме. Прочту стихотворение «Слово».

Прочтя, прокомментировал:

– В самом стихе есть ответ на вопрос: почему современная литература чахнет? Сделали «для низкой жизни… числа», и слово, отсеченное от наших энергий, стало умирать и дурно пахнуть.

– Да, числа – деньги – ставят многие выше слов…

Наби:

– Да, вместо мании величия сейчас мания наличия.

Слава:

– Слово с большой буквы было тогда, когда человек был в детском состоянии невинности.

– Кант бы вас высек своим посохом, – сказал Наби.

– Каждое увесистое поучение Канта я бы принял как просветление.

– Кант не считал, что ребенок невинен, ведь он может пойти или в скоты, или в люди…

Я:

– А помните, нас удивляло, что на другой день после свадьбы Гумилев уехал в Африку? А теперь узнаем, что он был «фигурой влияния». Был на госслужбе: приказали, и поехал.

Хакимка в это время требовал от Славы сказку.

Слава:

– Мы же с тобой кафедралы. А кафедралы должны говорить о Гумилеве (дело в том, что Хакимка любит слово «кафедралы»).

Рассказ Наби о своем «гумилевском» детстве. Хотел быть охотником, рыболовом. Закинул удочку и жадно погрузился в Буссенара «Капитан Сорвиголова». Через два часа очнулся – нет удочки. Она уже в камышах – лещ утащил. Схватил он этого огромного леща, бежит: «Мама! Мама! Я рыбу поймал!» «А где книга?» – спрашивает мама. Буссенар так и не нашелся.

Слава:

– А мне запрещали читать (думали – ослепну), так я иду по степи из школы домой и на ходу читаю.

Я:

– А помните, Н.С. говорил Ахматовой: «Если я буду пасти народы, отрави меня потихоньку, Аня». Он боялся, что станет в старости, как Толстой или как Гоголь… Но старость и Гумилев – не совпали…

В конце я прочла свое стихотворение, написанное к юбилею Николая Степановича:

В 65-м году

Студент прочел Гумилева

На практическом занятии.

Профессор отбрила сурово –

По тем понятиям:

В 65-м году

Нельзя было читать Гумилева…

В 65-м году

На практическом том занятии

Я запомнила слово в слово

Стихи о древнем заклятии.