Михаил Юдовский

 

* * *

 

Я зашел к тебе ненадолго – на половину жизни,
ненароком свернув с прямого пути к Голгофе, –
узнать, что творится у нас в отчизне,
выпить крепкого кофе, чего-то покрепче кофе.

 

Я зашел к тебе ненадолго – чтобы проститься
и почувствовать, всхлипывая в жилетку,
как из сердца моего улетают птицы
сквозь распахнутую грудную клетку.

 

Я ушел за птицами – смешавшись с дорожной пылью.
В воскрешенье не верилось. Хотелось вина и блуда.
За спиной у меня незаметно сложились крылья,
превратившись в обычный горб на хребте верблюда.

 

Пустовала Голгофа. Над нею висели грозди
неизвестных созвездий, и месяц глядел в окошко,
как солдаты в трактире пьют и играют в кости,
а один, молодой, наклонился и гладит кошку.

 

* * *

 

Когда в доме спят – те, кто в нем есть, и те, кого нет,
и качается лодочкой электрический свет,
кажется, будто он говорит, комнатой сжат в горсти:
«Я не больше беру от тьмы, чем смогу унести».

 

Этой ночью – терпкой, с южным вкусом хурмы,
с желтолицей рябой луной, похожей на ананас,
то ли тьма – отсутствие света, то ли свет – отсутствие тьмы,
то ли мы – отсутствие смерти, то ли смерть – отсутствие нас, –

 

не понять… Но я спрашиваю, пока в доме спят
те, кто в нем есть, и те, кого нет:
если ты до последней буквочки не распят,
ты – поэт или ты – что угодно, но не поэт?

 

А в ответ, на глаза надвинув клобук,
говорит – то ли ночь, то ли смерть, то ли Бог, то ли стих:
«Если кончатся буквы – я подброшу тебе пару букв.
Если кончатся эти – пару точек и запятых.

 

Не спеши – заполняй, заполняй, заполняй листы
до скончания дней, до начала грядущих дней.
Если кончится всё – я подброшу тебе пустоты.
Ею трудно писать. Но – как просто писать на ней!»

 

* * *

 

Если глядеть из кухни, то вечерами
смотрится мир мулатом в оконной раме,
словно на мышцы неба набросил кто-то
смуглую кожу, звездные капли пота.

 

Кто говорит, что в кухне стихам не место?
Здесь хорошо. Пространство полно покоя.
В миске под полотенцем восходит тесто
да на плите побулькивает жаркое.

 

Видимо, здесь первобытно владеет нами
тяга к огню, накатывая на душу,
будто цунами – бешеное цунами
на изумленную мощью звериной сушу.

 

Что ж, заходи, хозяйка, нальем по стопке –
наши мгновения хрупки, а мысли топки.
Выпьем за этой жизни хмельные токи,
выпьем за наши страхи и эти строки.

 

Что нам всевластие, что нам булат и злато –
я покажу тебе за окном мулата,
нет – не ревнуя, напротив – легко и щедро,
щедро, как мир нам открывает недра.

 

Жахни, хозяюшка, и залихватски ухни.
Всё нам дано – от кафельных стенок кухни
до голубых созвездий на смуглом теле
неба ночного в зыбкой его постели.

 

Всё возвратится, всё повторится снова –
как этот миг, как этот мир в оконце.
Стих мой окончен. Мясо в котле готово.
Тесто взошло. Под утро взойдет и солнце.

 

* * *
Отважный Рикки-Тикки-Тави
мне шлет мангустий свой привет,
когда душа моя, картавя,
рычит шипению в ответ,

 

дудит в архангельские трубы,
чей звук простужен и недобр,
и скалит остренькие зубы
при виде королевских кобр.

 

И движется легко и смело,
вступая в драки и бои,
такое маленькое тело
в таком огромном бытии

 

и ручейком стремится к устью,
чтоб, ощетинив волоски,
вцепиться в шею по-мангустьи
змее непрошеной тоски.

 

* * *
Когда октябрь – не то чтобы настав –
но, фарами мигнув, меня в состав
включил несуществующим вагоном,
в котором ехали антитела,
и жизнь была и, кажется, плыла,
о шпалы спотыкаясь, перегоном,

 

когда твердил, не понимая, путь,
что он когда-нибудь куда-нибудь
ведет, и на себя глядел в окошко,
и отражение свое едва
опознавал, и, словно острова,
бросал пустые станции в лукошко,

 

когда в перрон, рябеющий от луж,
вползал отсвет луны, как скользкий уж,
бравировал и дерзко серебрился,
как бьющий в тучный колокол звонарь,
а, между тем, скучающий фонарь
уже от золотистости побрился,

 

щетиной в лужи бросив – вот тогда,
не в небе, но внутри меня звезда
взошла – такою маленькою точкой,
что я, судьбой зачитанный до дыр,
читался вновь, готовый этот мир
проткнуть самим собою, как заточкой.

 

* * *

 

Когда мне было четырнадцать лет,
одна цыганка в Вильнюсе мне взялась погадать по ладони.
«Денег не возьму, – сказала, – потому что у тебя их нет.»
«Зато, – отвечаю, – у меня есть степи и кони.

 

Хотите коня?» Она рассмеялась: «Молчи, золотой.
Ты еще подари степь мне.
Жизнь проживешь, но жизнью не той.
Словом, живи и крепни.

 

Ты хороший мальчик». «Правда?» «Да.
Сколько себя ни мучай,
ты таким останешься навсегда,
даже если подвернется случай

 

стать плохим. А еще – никогда не сядешь за руль,
чтоб пешеходов не сбило сердце твое тревожное.
Я знаю, у тебя в кармане рубль.
Мне он не нужен. Купи себе мороженое.»

 

Я ушел. «Сколько, – думаю, – в мире дур.
Кого на свете ни взять – оракул.»
Купил мороженое. Присел на бордюр.
Рассмеялся. А потом заплакал.

 

* * *

 

Мы подсчитали барыши –
когда Голгофа опустела
и не осталось ни души,
а только три остывших тела.

 

Прибавка так была скудна,
что стало тошно и паскудно.
– Ну, вот мы и достигли дна, –
сказал я вслух. – Казнить не трудно,

 

но всё же убивать в бою
приличнее, служа отчизне.
Там тоже отнимаешь жизни,
но подставляешь жизнь свою.

 

Мы кто? Солдаты? Палачи?
Платить могли бы и щедрее.
– Приятель, лучше помолчи.
Ты ждал с икрою калачи
за жизнь какого-то еврея?

 

– За трех евреев.
– Хоть за сто!
А деньги в этом скучном мире
вином прольются в решето
в каком-нибудь глухом трактире.

 

Есть кровля, стены и кровать –
живи без мыслей и боязни.
Мне всё равно, где убивать, –
во время битвы или казни.

 

Сюда явились налегке,
уйдем ни с чем, дойдя до точки.
Пропью прибавку в кабаке.
– А я куплю подарок дочке –

 

игрушку. И платок жене –
сирийский, с розами в узоре.
Небось, соскучились по мне
они в деревне возле моря.

 

Там хорошо. Там жить легко,
в имперской не вертясь машине.
Там пахнет хлеб и молоко
белеет в глиняном кувшине.

 

Там забываешь о борьбе.
На ужин – овощи и рыба.
И дочка ластится к тебе
и говорит тебе: «Спасибо».

 

– По мне – так лучше дом забыть.
Судьба – она необозрима.
С волками жить – по-волчьи выть.
Пойдем.
– А как с телами быть?
– Пускай висят – во славу Рима.

 

                 Франкенталь, Германия