Михаил Ордовский-Танаевский

Михаил Ордовский-Танаевский

4.5.0.^[1]

«Нужна помощь» – гласила записка, приклеенная к стеклу.

Значит кому-то хуже, чем мне. Я потянул на себя дверь и вошел. В будочке справа спал с открытым ртом мужичок в вязаной шапочке. От стука закрывшейся двери он вздрогнул и, не совсем еще опомнившись, уставился на меня.

– Извините. Там объявление…

– Да. Конечно. – Он взял в руки телефон. – Минутку.

В полной тишине миловидная женщина молча вела меня по бесконечным лестницам и коридорам. Я подумал, что вряд ли сумею выбраться отсюда сам. Наконец, мы вошли в небольшой зал, устроенный амфитеатром. Ряды кресел сдвинуты к стенам, высокие венецианские окна закрыты плотными, крашеными листами ДВП и завешаны оранжевыми шторами. Осветительная аппаратура под потолком. Там, где предполагалась сцена, стояло некое сооружение выше человеческого роста, как бы широкие ворота со сплошь свисающими с верхней перекладины до пола тонкими веревками.

– Вас как зовут?

– Михаил. Миша.

– Я – Катя. Мы вяжем маскировочные сети. Скоро придут еще люди. Куртку можете положить здесь.

Мы спустились к «воротам».

– Смотрите. – Она встала на стул возле левой «штанги» и подняла руки к перекладине. – Берёте две веревочки, отсюда и с другой стороны, и связываете узлом, вот так. Теперь эти две – тоже узлом. И еще. Получается такой ромбик, примерно в три сантиметра высотой. Видите? Теперь соседние две… Тоже ромбиком. Попробуйте сами.

Я попробовал.

– Нет, ромб слишком маленький.

Я связал еще ромб.

– Ну вот, – улыбнулась Катя, – получилось. У вас ловкие пальцы.

– Благодарю.

С полчаса мы молча вязали ромбики, успев пройти три ряда от штанги до штанги. Иногда наши руки соприкасались, и я чувствовал себя идиотом.

– Прекрасно! – Катя слезла со стула. – Верхние ряды самые трудные – руки устают.

– Шизофреники вяжут веники...

Я почуял, что моя шутка повисла в пустоте, как наша сеть.

– Напрасно вы так.

– Простите. У меня такой характер – ядовитый!

Она засмеялась.

– Неправда. Я вам скажу, может быть, вам это покажется странным, но для меня каждый узелок что-то значит. Я не могу это точно сформулировать, но мне сейчас очень важно, что я именно соединяю, а не разрываю.

– Порвалась дней связующая нить, как мне обрывки их соединить?..

Меня прервал звонок ее телефона. Она отошла в угол зала, а я связал еще десяток ромбиков.

– Завтра в экомагазине на Житомирской будут куры. С десяти. И еще там всегда есть хлеб. Вы знаете, где он?

– Да, знаю. На углу Гончара.

– Да. Хотите кофе?

– Нет. Мне кофе нельзя. Спасибо. Я пойду.

Она подождала, пока я надену куртку.

– Вы еще придете?

– Постараюсь, – усмехнулся я.

– Правда?

– Приду.

Я вышел на пустой Андреевский спуск и перешел на другую сторону. Театр занимал симпатичный двухэтажный особнячок. Всего восемь высоких окон по фасаду. Здание стояло на откосе, поэтому дверь, из которой я вышел, оказалась немного выше окон первого этажа. Я пошел вниз, в сторону Подола. Бронзовый Булгаков сидел внутри горы светлых мешков с песком. У подножия лежал букетик алых тюльпанов. «Музей не працює» – висела записка на двери.

«И вот, в зиму тысяча девятьсот восемнадцатого года, Город жил странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии.»

– Нет, Михаил Афанасьевич, вы ошиблись. Всё повторилось и в двадцатом, и в двадцать первом. К сожалению, всё повторилось... Урок не выучен.

Я вдруг понял, что разговариваю сам с собой вслух. Что-то случилось? Да нет, вроде ничего.

У основания на фонарном столбе виднелось какое-то литье. Я присел. Крошечный ангел с большими крыльями и горящей свечой в руке.

Кто-то из доброхотов принес в театр старые рабочие спецовки и штаны. Мы сидели парами и резали их портновскими ножницами на узкие ленты, с тем, чтобы после плотно вплести их в наши «ромбики». Катя с подругой Леной, а я со Славой. Девушки тихо щебетали о чем-то своем, а Слава рассказывал.

– Допускал ли я, что Киев возьмут? Да, конечно. Тем более, что я получал сообщения прямо с линии боев. У нас дача прямо на этой линии оказалась. Там жила женщина, Галя. И мы с ней перезванивались всё время. Перезванивались и думали о том, надо эвакуироваться, не надо эвакуироваться? Она к нам сюда, в Киев, или мы к ней туда. И с ней были три большие собаки. Была одна сучка, такая, как у меня Вера, ее ровесница, большой кобель, Верин муж, сто четыре килограмма, и их сын, которого мы так и прозвали «сынок». В общем двести килограмм ньюфаундлендов там находились. Все победители и призеры выставок. И еще там жила кошка. Вот такое там было население. А теперь представь себе – река Ирпень...

– Где-то в ее пойме есть место, где было большое сражение... – вставил я, чтобы показать, что я не глухонемой.

– Да, в начале четырнадцатого века. Великий князь литовский Гедиминас разбил войско Галицко-Волынских князей и вошел в Киев.

– В то, что осталось от Киева.

– Хорошо. Где точно было это сражение, никто не знает, но мне удобно предполагать, что это происходило как раз напротив моей дачи на нашем лугу. Мало того, эта же пойма Ирпеня – она была краем стратегической обороны, которая строилась перед Второй мировой войной.

Мы взялись за следующую спецовку.

– Так вот, Святошинский лес. Ты знаешь, что на самом деле это не лес, а посадка, которой 200 лет?

– Да.

– Лес смешанный, причем там огромное количество дубов. Там настолько много дубов, что уже на моей памяти там собирались стада диких кабанов до сорока голов. И этот лес выходит к пойме Ирпеня. Там заливные луга, как раз там и стоят наши дачи. А в самóм лесу – мощнейшие доты. Там была целая линия их. Так называемая «Линия Молотова». Я не случайно всё это рассказываю, ты сейчас поймешь. Ближайший из них находится от моей дачи на расстоянии в пятьдесят метров. Но он разрушен. Я не знаю, что там сохранилось под землей. А другой – от меня по прямой, наверное, метров триста, я не измерял, но очень близко – он полностью сохранившийся. Там был музей. Этот музей как-то так работал, его можно было посещать, но надо было договариваться.

Девушки закончили резать. Катя встала.

– Нужно еще что-то зелененькое. Пойду в свои закрома.

Она ушла.

– Так вот, началась война, – продолжил Слава, – и этот дот-музей заняла воинская часть. Наши хлопцы засели в этом лесу и сразу же взорвали мост. Мост, который отделяет нас от Ирпеня, и эти наши дачи оказались на линии огня, и мы поэтому всё время получали оттуда репортажи. А там в большинстве домов зимой не живут. И Галя, которой пооставляли ключи от этих дач, она везде пустила наших солдат. К нам они просто приходили, Галя им готовила и так далее. И когда там стало совсем горячо, они сказали Гале, что ей нужно уезжать.

В зал вернулась Катя.

– Я нашла старые шоссы Гамлета, – она показала мне зеленые рейтузы.

– Вот так принц остался без штанов... Беда.

Девушки засмеялись.

– Вернется – я пошью ему новые...

– Этот принц, – показала пальцами кавычки Лена, – вряд ли вернется.

– Перестань, пожалуйста. Все вернутся.

Лена хмыкнула.

Мы со Славой покончили со своей порцией спецовок и вышли в садик позади театра передохнуть.

– ...Я точной даты не помню, там уже был разгар этих боев. Дочка в городе была. Но по трассе туда уже не пускали. С огромным трудом мы организовали машину и разрешение. И вот она на машине, военизированной, поехала туда. Километра за два их остановили на шоссе. Проверили документы. Машина там осталась, а она пошла пешком. Идет через лес, под выстрелами. Солдаты ей показывали, где безопаснее, и она дошла туда. Собрала собак, и те хлопцы, которые жили у нас, вывели их всех обратно к машине. Один из них принес переноску с кошкой.

Слава замолчал. Солнце грело уже совсем по-весеннему. Я ждал.

– Оказалось, что у нашего основного кобеля был ожог глаз и ожог легких, и он через две недели умер. Вроде как от сердечной недостаточности, но он действительно сильно пострадал во время этих боев. От взрывов, наверное.

Длинным пустым коридором с афишами и портретами актеров на стенах мы возвращались в зал.

– Вот где настоящая мертвая тишина – в пустом театре! – сказал я.

– Да, пожалуй.

– Ууууу! – крикнул я.

Звук улетел за поворот и там умер.

В зале девушки стояли на стульях и вплетали ленты в сеть. Получалось нечто неожиданное и очень красивое.

Интересно, что спрячут под нашу сеть?

Я ненавижу эти сны. Издевательские и унизительные. В них всегда со мной происходит что-то «НЕ», что-то совершенно немыслимое, из чего нет и не может быть выхода, и я выныриваю из сна с открытым ртом, полный отчаяния и ужаса.

А любимые – с полётами, когда я едва заметно отталкивался от земли, от пола, даже однажды от воды в озере, и улетал в тишину неба, оставляя внизу удивленные лица – эти сны ушли, исчезли. Я помню, что летал стилем «брасс»: руки над головой и – медленно, очень плавно – вниз... Вероятно с земли я походил на летящую лягушку. И я просыпался, улыбаясь. Однажды мне пришло в голову, что я перестал летать с того дня, когда мой зять погиб в Донецком аэропорту. «Киборг»^[2] Олег.

И вот опять. В яблоневом саду притаился особнячок суда. Мой конвоир отвернулся, и я выскользнул наружу. Ночь. Я пытаюсь выбраться из этого сада, обнесенного сеткой рабица, луч фонаря гонит меня, я ищу и не могу найти щель в решетке из ромбов, а она стягивается и стягивается вокруг меня, как живая. Я начинаю скулить и по-собачьи рыть землю под решеткой…

Я открыл глаза и судорожно вдохнул. Выла сирена воздушной тревоги. Это чертово устройство стояло где-то совсем рядом с нашим домом и буквально высверливало мозг. Сид пришел к моему дивану и, виляя своим «бубликом», вопросительно смотрел на меня. Я моргнул ему. Сид улыбнулся и сел. Он дождался, когда возникнет первый, самый низкий звук и тогда, подняв голову, завыл в унисон с сиреной. Рот приоткрыт, кончик языка слегка шевелится. Тремоло.

– Успокойся, Сид!

Он обиделся и ушел под стол.

В Яремче, под санаторием, где я в феврале болтался после инфаркта, в саду действительно стоял особнячок местного суда. Я еще удивлялся, что туда ни разу никто не пришел.

Сида меня недавно попросил приютить Дмитро, высокий тощий хлопец, живший тремя этажами выше.

Большеухий, весь черный с белыми носочками на пальцах ног, пес улегся у двери.

– Он привитый и с таблеткой от блох. Тут в рюкзаке еда и его вещи. Утром и вечером после гуляния по два черпачка. А это Вам, – он положил на столик зеленый пакет.

– Хорошо, – согласился я. – Вдвоем веселей.

На пакете значилось: «Добовий польовой набiр продуктiв ДПНП-5^[3]. Калорiйнiсть 3500 ккал».

Я налил в миску воды и поставил возле Сида. Тот не обратил на меня никакого внимания.

Дмитро нашел что-то в своем телефоне и протянул его мне.

– Это его дом.

Я увидел его с Сидом на руках среди руин. Из праха бывшего жилья торчала кирпичная стена, а на ней почти во всю длину кто-то написал Нестеровское «Видение отроку Варфоломею». Рядом черной дырой окно. Справа обгорелый остов машины. И голубое небо с кучевыми облаками, похожими на взрывы.

– Там крыльцо, слева. Он выкопал под ним нору и в ней жил.

– Где это?

– Харьковщина. Я не помню названия.

Фото притягивало взгляд, но при этом хотелось закрыть глаза. Я вернул телефон.

– Чай, кофе?

– Спасибо, мне еще надо в администрацию. Полтора месяца мы там, а контракты они удосужились окончательно оформить только сейчас.

– Как там у вас?

– По-разному.

Дмитро снял с Сида шлейку и отдал мне.

– Сид, послушай меня. Ты поживешь здесь. С Мишей, – он показал рукой на меня. – Тебе с ним будет хорошо.

Сид встал на задние лапы. Дмитро присел и обнял его. Так они стояли-сидели, покачиваясь.

– Не грусти, пожалуйста. Всё будет хорошо. Я скоро вернусь.

Дмитро встал.

– До свидания. Да – Сид умеет петь.

Он выскочил из квартиры, а мы остались вдвоем с Сидом.

– Ему месяцев восемь, – определил Слава, когда мы появились в нашем дворе. – В нем кровь лаек.

Сид никак не хотел уходить далеко от дома. Он явно боялся открытого пространства и всё время норовил идти так, чтобы с одной стороны его что-то защищало. Он шел бок о бок со Славиной Верой, огромной, черной, мохнатой, ни на шаг ее не обгоняя. Когда она ложилась, он устраивался рядом.

В небольшом холле перед кабинетом Кати с табличкой «Художник по костюмам» мы вдвоем вкушали разогретый на плитке снiданок^[4] из солдатского пайка – «каша гречана з куркой». Нашу красивую сеть, свернутую длинным рулоном, только что вынесли и увезли двое военных. Я спросил Катю, что она делает одна в пустом театре.

– Я и сама удивляюсь! – засмеялась она. – Двадцать четвертого мы все сбежались в театр. Забили плитами окна в зале, заложили мешками с песком окна в подвал со стороны садика. Или нет – мешки были позже... Я уже не помню. Потом как-то все исчезли, а через дня два мне позвонила директриса. «Я уезжаю, у меня дочь.» Ну хорошо, ладно. И тут же говорит, что мне можно бы побыть в Киеве, поскольку я одна, а ей больше не на кого оставить театр. Она не приказывает, но как-то так. Ну... Я и не собиралась уезжать.

Вскипел чайник. Я опустил в чашку пакетик «солдатского» цейлонского чая

– Моя дочь с внуком уехали на пятый день. В Польшу.

Катя варила себе кофе в джезве.

– Это когда уже поспокойнее было. А вот на второй день бомбежек я проснулась от такого взрыва, что я час не могла сердце привести в порядок. Что я только не пила, я не могла придти в себя. Оказывается, попало на Подол, рядом с рынком, куда я раньше ходила. Это было самое близкое. Потом близко было на Героев Днепра, на Оболони... Но я как-то не могу сказать, что мне было страшно. За эти дни я приучилась понимать, с какой стороны идет звук. Да, вот что: я видела, как расстреливают самолет. Из окна квартиры. Трассирующими ракетами. Далеко в небе летел самолет. Звука я не слышала, я просто оказалась у окна и увидела эти «трассеры». Пунктирами... Взрыва не было. Видимо, он избежал этого... потому что взрыва не было. Но картинка...

Зазвонил ее телефон.

– Ленка внизу. Что-то принесла.

Лена выгрузила нам из своей «кравчучки»^[5] разные «долгоиграющие» продукты: растворимый кофе, какие-то концентраты, каши. Всё польское.

– Я была в костеле на Трехсвятительской. Отсидела службу – очень интересно, кстати, а потом стали раздавать гуманитарку. Добре, я побежала, завтра приду вязать.

Катя тут же отдала часть сидящему в будке пареньку.

– Нас на охране трое: это Николка, еще Алексей и я. Дежурим сутки через двое.

Мы вернулись в холл. К утреннему кофе или чаю нашим защитникам давалась пачка галет.

– У меня, как и у всех, абсолютно сместились день и ночь. Потому что ночью телевизор не выключался. Ни здесь, ни дома. Спать практически было невозможно. Мне не было страшно ни одной минуты. Одиноко – да. Один раз на улице, очень близко, я услышала, вероятно, «убитый» снаряд, взрыв был от «убитой» ракеты. Мы все так обернулись и быстро зашли в аптеку. Это было девятого марта, я хорошо помню, уже бомбежек не было, а снаряды всё равно были. Я это запомнила, потому что дяденька, который стоял рядом, сказал: «Тарасов день. Это на день народження». Я спросила: «Вас зовут Тарас?» – «Нет, говорит, я Богдан.» Это был день рождения Шевченко. Вот к девятому марта, это я точно знаю, никто ничего не боялся. Две недели прошло.

– Да, я это понял, когда вернулся из Яремче. Удивительно.

Солдатские пакеты «обiд», в котором булькал борщ, и «вечеря»^[6] Катя отдала мне обратно.

– У меня всё есть.

Мы вышли из театра и пошли вверх к собору.

Кто-то вывел на заборе черным фломастером печальную весть: «Банани зникли»^[7].

На совершенно пустой киевской улице двое хохотали, как сумасшедшие. Оказалось, что Катя умеет смеяться до слез. И мне опять стало уютно в Киеве. Мы не спеша поднимались по песчаным плиткам тротуара.

– Вы знаете, – говорила она, – у меня где-то... когда прекратились эти бомбежки, условно говоря, засело ощущение, что и пусть: что будет – то будет. И рядом с этим появилась какая-то очень нехорошая мысль, когда я стала думать только об этом. Я поняла, что... что мне всё это интересно наблюдать. Потому что я стала смотреть за людьми. Мне кажется, это ощущение постыдное, не знаю, но оно есть.

– Была такая байка: жители астероида с ужасом наблюдали приближение Челябинска. Я думаю, что нас угораздило попасть на перелом эпох. И это действительно безумно интересно. Но мы-то не на астероиде. Прежняя наша жизнь уже никогда не вернется, а про ту, что будет, мы сейчас можем только догадываться. Если она будет, конечно.

– Послушайте, Миша, – она остановилась. – Я точно помню, когда со мной это случилось: в пятнадцатом году. На вещевом рынке я покупала вещи для фронта. Я хотела купить термобелье. Но я не знала, сколько оно стоит. И я подошла к очень простой женщине. Я бы даже сказала, что она не горожанка по виду. Она продавала термобелье. Оно очень дорогое было, и у меня хватало денег только на два. И эта женщина у меня спрашивает: «Вам какой размер?» Нормальный вопрос, я даже об этом не подумала. Я говорю: «Я не знаю» – «Как не знаете?» – Я говорю: «Я ребятам на фронт...» И у нее слезы покатились. Она вместо двух дала мне три. Одно бесплатно. И вот в эту секунду я поняла, с кем я имею дело. Мне сюда. До свиданья.

Она ушла под арку, расписанную цветами и бабочками. Я смотрел, как она поднимается в сторону детинца навстречу солнцу. В сквере возле собора толпились люди. Дети продавали свои поделки в пользу ЗСУ. Рисунки, крошечные колье, вязаные из шерстяных ниток, куклы-берегини. Еще они пели. Я опустил триста гривень в прорезь крышки на трехлитровой банке за глиняную расписную кружку с ушастой собачкой, похожей на Сида, на ручке.

Сид скучал по мне. Никто в жизни, кроме внука, так не радовался моему появлению, как он, а свои тапки я всегда находил под столом, где он предпочитал спать. Тогда я стал брать Сида с собой в театр.

Катя сняла с двери призыв о помощи, поскольку теперь в зале собиралось человек по десять, и мы со Славой соорудили вторую «сетевязалку». В его дачном поселке не осталось ни одного целого дома.

– Судя по косвенным признакам, у меня на чердаке был снайперский пункт. Там лежка такая осталась. Оттуда всё просматривается: лес в одну сторону, луг – в другую.

Теперь уже мы не резали на ленты вещи: друзья Кати из магазина тканей подарили ей кучу разноцветных лоскутов. На спуске, неподалеку от «замка Ричарда» открылось кафе, куда мы дружно бегали на «кофе брейк». В один из дней в театре появился Антон, немногословный, одышливый человек в летах с седым ежиком на голове. Видимо, он приходил издалека, потому что, поднявшись в зал, он минут пятнадцать отдыхал. От него просто веяло одиночеством.

Как-то раз мы оказались с ним в зале вдвоем. Мы молча вязали ромбики, думая каждый о своем, пока я не почуял, что мой напарник устал.

– Передохнем? – спросил я.

– Да, да, – не сразу ответил он.

Я потряс кистями, давая отдых рукам. Антон, глядя на меня, повторил.

– Вы знаете, я практически перестал спать по ночам. Не могу заснуть.

Он отошел от сети и сел в кресло.

– Лежу и думаю, как и все мы сейчас, наверное... Думаю о наших ценностях. О том, что есть ценности, а есть комфорт. А ценность всего одна – людская душа. Вы понимаете?

– Да, конечно.

– В этом мире нет ничего уникальнее, неповторимей, драгоценнее того, чем является человеческая душа. Нет ничего дороже – вот у меня сейчас мурашки по затылку бегут.

Антон замолчал.

– Мы можем выйти в сад, – предложил я на правах хозяина. – Или выпить по чашке кофе.

Он внимательно посмотрел на меня и встал.

– Да, да. Пожалуй, кофе!

– Хорошо.

– Всякие разговоры о ценностях в жизни вообще надо начинать с того, что людская душа единственна, персоналистична и потому не подлежит никакому ущемлению, – громкий голос Антона заполнял пустой коридор. Он, видимо, волновался, заговорив со мной о каких-то важных, уже сформулированных для себя материях.

Мы пришли в холл.

– На мой взгляд, всякая война ужасна и решительно недопустима, – продолжал Антон. – Абсолютно недопустима.

– Да, – откликнулся я, занявшись нехитрым хозяйством Кати.

Антон, всё более возбуждаясь, ходил по холлу.

– Но мы вяжем маскировочные сети... Наш президент, когда пришел к власти, говорил: «Я с этой войной покончу». А сейчас он, наоборот, с этой войной не кончает, не пытается ее завершить, а, наоборот, греет, греет людьми, в угоду, боюсь, не Украине. И отчего же сейчас Америка не скажет: «Слушайте, остановитесь. Через десять, максимум пятнадцать, лет эта Россия сгинет, она рассыплется. И тогда та часть Украины, которая отошла к России, вернется к вам, потому что вы станете жить намного лучше. И таким образом вы сохраните свое население». Это же так естественно, правда?

Он остановился возле меня, и я не сразу нашелся, что ответить. Так мы стояли, глядя друг на друга. Я слышал, как тяжело он дышит. Засвистел чайник – я выключил его.

– Украина сражается очень успешно, она отбивает атаки на Донбассе, а страдает народ. Шесть миллионов за границей. Десять миллионов не живет дома. Мы говорим: «Нам нужна территориальная целостность». Для чего? – обратился он ко мне.

– Для чего? – повторил я невольно вопрос.

– Для того, чтобы там жили люди? Но вы же теряете людей! Вы людей теряете сейчас, вы относитесь к ним нещадно, немилосердно. Негуманно. Вы даете их убивать! Четыреста детей убито. Тысячи покалеченных, а сколько еще погибнут, будут покалечены?! Тьма. Кто позволил так распоряжаться их судьбой? Кто? Зеленский? Америка? Россия?

У него перехватило дыхание, и он сел к столу.

– Простите меня, – сказал он шепотом. – Кажется, я кричал на вас.

– Нет, нет. Ничего подобного.

Я заварил ему кофе в чашке, поставил на стол сахарницу и блюдечко с печеньем.

– Эта война затянется. Россия истощается, да, она, может быть, гибнет, но она достаточно сильна, чтобы длить и длить эту войну и губить, уничтожать Украину.

Антон замолчал. Я понимал, что его мучает. Я тоже знал, как замирает от страха сердце перед рассветом и как жить становится совсем невмоготу. Но не в утешении нуждается человек в такие моменты, а в передышке от страха.

Он молча пил кофе.

– Вы предлагаете отдать наших людей людоедской власти, – заговорил я. – Но я уверен, что большинство из них не согласится. Мне кажется, Антон, вы плохо представляете себе сегодняшнюю жизнь в Российской Федерации. Не в России – это разные государства.

Антон посмотрел на меня.

– Если позволите, я расскажу вам одну короткую историю.

– Да, пожалуйста.

– В прошлом году мой друг, психолог, прислал мне из Петербурга результаты своей работы. Они исследовали сто тридцать пар с детьми, в семьях со средним, в основном, достатком. На предмет «безопасной привязанности» ребенка к матери. Всего у восьми детей – из ста тридцати! – они зафиксировали этот паттерн. Это полные семьи в Петербурге! При этом в Домах ребенка они вообще не обнаружили его. А по стране ситуация хуже вдвое-втрое. Что это значит?

– Что там очень небольшое количество детей доверяют своим матерям...

– И ищут у них защиту. Только мизерные два-три процента детей знают, что такое нормальные человеческие отношения. В европейских странах этот процент выше пятидесяти. Для остальных мир – это непредсказуемый хаос; они никогда не узнают, что такое доверие, безопасность, свобода. Достоинство, наконец. Поэтому ими легко манипулировать и управлять. Они охотно верят в разные сказки и делят мир на черное и белое.

– Поэтому им нужен вождь.

– Конечно. Так из поколения в поколение в стране росла эта черная, смертоносная сила, которая сейчас выплеснулась наружу. На нас с вами. Буча потрясла всех – но не меня. Что-то такое неминуемо должно было случиться.

– Это страшно.

– Да.

Я пошел в туалет вымыть чашку. Когда я вернулся, Антон стоял у окна.

– Спасибо. – сказал он, не оборачиваясь.

– Мы собирались сделать подобное исследование в Киеве, но не успели.

В зале Антон сразу же попрощался.

– Вы еще придете?

– Постараюсь, – ответил он так же, как когда-то и я Кате.

– Я буду ждать Вас.

Тень улыбки мелькнула на его лице.

– Благодарю.

...Стоит только тронуть один узелок тончайшей сети невидимых человеческих связей, как откуда-то, из наполненного шорохом голосов пространства, к тебе прилетит ответ. Я знаю, что эта связь не исчезает с уходом человека в мир иной, но лишь становится не столь очевидной.

Дома я открыл ноут и нашел там письмо от друга из Петербурга. В теме его стояло «Боль». Я увидел, что он писал мне как раз во время нашего разговора с Антоном.

Здравствуй, дорогой Миша!

Безумие в виде войны всё продолжается. Мне настолько больно и жутко от того, что творит руководство моей страны, что я по малодушию не нахожу в себе силы звонить тебе. Не так много близких и родных в моей жизни осталось, чтобы разбрасываться ими, а тем более такими, как ты. И, тем не менее, оцепенение от происходящего оказывается сильнее действия. Я не ищу слов и не хочу искать оправдания тому, что происходит и, что еще хуже, моим реакциям на эти события.

Я не могу уехать из страны по известным тебе причинам. Всё, что могу, – написать и спросить тебя: как ты? Чем жив? Находишь ли в себе силы не ненавидеть всё, что связано с Россией? Могу ли я чем-то помочь тебе?

Буду благодарен, если вдруг у тебя найдется возможность хоть слово чирикнуть мне.

Обнимаю.

Эхо в тишине пустого здания театра.

Я сидел на широком пне бывшей липы, Сид лежал рядом. За серым зданием слева медленно опускалось солнце. Мы ждали. И вот – покраснели стволы кленов и каштанов на склоне и, почти сразу же, потоком, сияющий, огненный свет заполнил пространство. В нем исчезали, растворялись фигуры людей, чтобы снова облечься плотью буквально в десяти шагах от нас. Мы ждали, но Кати не было. Солнце падало на белый город под горой, отчего сияние, перед тем, как иссякнуть, обрело багровый оттенок.

Я встал.

– Пошли, Сид.

Дома Сид получил два своих черпачка, а я ушел в театр. Николка впустил меня. Я поднялся по лестнице и услышал далекое, нежное пение скрипки. Театр жил. Белое пятно света в холле возле ее кабинета. Я вошел, улыбаясь. Катя тихо пела, глядя на экран ноутбука:

Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная!

Видно, хоч голки збирай.

Вийди, коханая, працею зморена,

Хоть на хвилиночку в гай.

На экране школьный спортивный зал, освещенный через небольшие окна и дыру в потолке с шевелящимися от ветра лохмотьями. Перекладины шведской стенки, баскетбольный щит, голубой пол с белой разметкой. Стол для пинг-понга прислонен к стене рядом с сеткой гандбольных ворот. Молодой высокий парень играл на скрипке.

...Сядем укупочцi тут пiд калиною –

И над панами я пан!

Глянь, моя любонька, – срiброю хвилею^[8]

Стелиться полем туман.

Хлопец со скрипкой в камуфляже поверх черного свитера, как и его побратимы, сидящие в зале на низких скамейках напротив него. Катя остановила изображение и вытерла рукой слезы.

– Сделай, пожалуйста, покрупнее, – попросил я.

Она увеличила картинку, и я узнал его.

– Это Дмитро... Хозяин Сида.

Мы молча смотрели друг на друга.

– Он погиб неделю назад, – прошептала Катя.

Я тронул рукой клавишу, и Дмитро заиграл снова.

Вечером лег такой густой туман, что мы с трудом нашли Чоп^[9]. Мы накрепко примотали конец нашей сети к высокому вязу. Сеть большая, ее должно хватить на всю Украину. Я обнял Катю.

– Ты осторожней, пожалуйста, – шепнула она.

– Хорошо. Ты тоже.

Мы легко оттолкнулись от земли, и сеть, с вплетенными нашими руками лентами, укрыла вокзал. На площади стоял человек с огоньком сигареты во рту. Растягивая сеть, мы полетели в разные стороны. Внизу под пухлым одеялом тумана спала наша страна.

– Ты где? –услышал я ее далекий голос.

– Львов. Привязываю к телевышке.

– Я в Черновцах. Что-то из красного кирпича с куполом и крестом...

– Это университет. Держись вдоль реки...

На старинной башне Луцкого замка я обвязал сетью зубцы. Ветерок расправил желто-голубое полотнище на флагштоке.

– Туман расходится! – крикнул я. – Надо торопиться.

– У меня тоже. Я вижу море. Потрясающе!

Катю сбили первой. Я услышал хлопок, ее вскрик – и всё.

Меня сбили на вылете из Чернигова.

Я открыл глаза.

Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная!..

Киев, август 2022 – февраль 2023