Марина Темкина

 

ПАРАД 9 МАЯ

Вот я такой лихой веселый 
пропрозябавший на балконе
сорок второго этажа.
За мной, как в мультике, толпа
из облаков простынной рвани, 
надутых шариков цыгане, 
люд голопуз и голозад, 
дрейфующий на льдине с пеной 
на взбитых сливках, в толстом мыле 
маркиз, Петрушек, париков
напудренных Людовикóв.

Великое переселенье 
народов-беженцев, шлея
в бинтах, в повязках, на протезах
скользят по небу, и рябит
от пятен солнца с ястребками.
Вьюки и блеянье овец,
смотри, из шелка тюбетейки, 
папахи, паранджи летят 
на фоне фрески Вознесенья,
на крышах Тьеполо в углах. 

Реклама дирижаблем с пастой
огромным тюбиком висит
с бельгийским кружевом оружий   
и млечным запахом детей, 
растущих, годных к строевой, 
«Вперед, товарищи, за мной!».

Вот бутафория трибуны.
Сквозь бедовые полевые
кухонные пары стряпни 
и поварские колпаки 
мне непонятных экзекуций 
я партизаном в маскхалате, 
в секрет назначенным дышать
и никого не выдавать.

Ребята, не еда ль за нами 
оставлена в подкорке войн,
всех на убой. Сама завой.
Они узнáют, что шпионом 
стою столбом у катафалков
(о, счастье гробовой доски!),
цветы и флаги за спиной, 
снабженцем армии чужой
и рация моя со мной.

				2020


* * *
Говорят, опять кончается эпоха.
Я не Галич, не Высоцкий с Окуджавой. 
Говорят, с правозащитой очень плохо,
и нам новенького Сахарова надо.

Я не гаррик, у меня всё в женском роде,
помню, как нас стало много, было мало,
даже нас на демонстрацию хватало,
а теперь мы в кулаке вроде-Володи. 

Сторожа, истопники, гип-гип лифтеры,
феминистки – иностранные агенты.
Как Арину схоронили с Королевым,
дверь закрыли. Мы в остатке. Детки в клетке.  

			14 августа 2021, Нью-Йорк


СТИХИ О ДРУГИХ ВОЙНАХ 

1
Мой дед похоронен в Джанкое.
Вот, думаю, джан армянский бежал от турков и «кое» 
какое-то кое-такое и что-то там еще, как в куплетах 
французских. Мой дед развел виноградник, 
в глаза винограда не видел, когда покидал местечко. 
Дом отобрали с садом и пароходик, 
стали «семья лишенцев». Дед не ревет, не стогнет,
надо от них убраться, от Днепров, от штыков, 
и лучше на юг, теплее, может, хотел и дальше
через море, кто знает. Дед Темкин Арон молчит, 
он тебе не расскажет. Шестеро его детей арбайтен,
поют на идиш в винограднике том библейском, 
это их Палестина. Всем выводком собрались 
со Славой, бабушкина сестра-близняшка, 
перед ее отъездом в Америку Кафки сделать 
семейное фото. Только прошу тебя не философствуй. 
Когда выселяли, отцу моему двенадцать, 
на фотографии ему семнадцать, всю жизнь разбирался
в дынях, бахча, мандарины, стоял на фруктах, 
всё, что осталось от Крыма. Раскулачили деда, 
забрали лошадь, была водовозом, опять разоряют, 
прямо во время обыска на их глазах и умер, 
кому нужна такая жизнь? Оставшиеся оттуда 
быстро уехали. Зятья полегли за отчизну, 
внуки рассеялись, евреям всегда везет. Их дети, 
правнуки той могилы, о ней не ведают, 
заговорили на разных наречиях, друг друга 
на улице не узнают, и могут вполне оказаться 
на разных фронтах враждующих армий, 
как в Первую мировую. Теперь, говорят, 
татары закрыли лавочки, и еда исчезла. 
Моя подружка детства Таля живет в Хельсинки, 
татарка, составляет часть русского меньшинства. 
Этнос я лучше политики понимаю, когда не за кого голосовать. 

            Август, 2014

2
Тихий, Атлантический, Индийский,
Арктика, Антарктика, Страбон,
Средиземноморье, Адриатика,
выход к морю, набеганье волн. 
Дельта, островное человечество,
теплое течение Гольфстрим,
дюны, побережья каменистые,
водопады, хлюпанье болот. 
Картография зелено-каряя,
гобелены райские полей,
научили плохо географии,
той земли своей и не своей.
Пасхи ли, Маркизовы, Суматры ли,
острова на кобальте, пролив,
горные хребты переминаются,
перешеек тоненько бежит
по песчаным пляжам, где Карелия,
Сахалин, Чукотка, степь да степь,
рукавами речек загребаемы…
Охристый песок Сахары здесь,
где не надо быть ему, не Африка, 
пылью на Лиможские поля 
у моих окон прилег во Франции
на машины, крыши, ставни, дом.
Спрашиваешь, мол, куда податься бы
новым открывателям земель.
Контур карт послевоенный раненый, 
где она, Европа, где твой Крым… 
						2014

3. С НОВЫМ 1995 ГОДОМ!
	
Я представляю себя танцующей на балу 
в вечернем платье из шифона с Куртом Вальдхаймом 
в элегантной нацистской форме, мы вальсируем на фоне 
фотографий, увеличенных в полный рост котлованов отрытых 
дистрофиков Дахау, груды трупов на улицах Варшавского 
гетто, полуживых мертвецов на этапах между лагерями.
Я представляю себя танцующей на балу 
в белом фраке с Лени Рифеншталь. она в платье в талию 
с плечами, укладка валиком, все нами любуются, мы 
исполняем танго, прижавшись друг к другу, на фоне ее 
гениальных документальных фильмов о фашистских съездах 
свежевыбритых молодых мужчин с нежными шеями, 
тонкими запястьями тянущихся приветствовать вождя.
Я представляю себя танцующей на балу 
в лакированных лодочках с Эдиком Лимоновым, он как 
всегда загорелый, тонкий, очаровательно-провинциальный, 
со свастикой, с «Калашниковым» за плечом, в кожаной 
поперек груди портупее, мы движемся слаженно под звуки 
счастливых оркестров 50-х на фоне фотографий обрубков 
тел, убитых в Боснии, женских толп изнасилованных, 
беременных, простирающихся до горизонта.
Я представляю себя танцующей на балу 
шестнадцатилетней, юной, в мини-юбке с блёстками и 
полупрозрачной майке с Жириновским Владимиром 
Вольфовичем после его избрания президентом, он, 
похудевший от пережитых волнений, в костюме от Диора, 
при свете прожекторов под открытым небом под радостное 
«Во-ля-ре! о, о!» на глобусе, уставленном гигантскими 
киноэкранами, где продолжается выгрузка тел 
умерщвленных в газовых камерах, закопанных живыми, 
инвалидов, а в новостях бомбят в Чечне и погибают 
по обе стороны военных действий, и зачитывают 
приветственные телеграммы от глав правительств 
европейских, и мы поздравляем друг друга с наступающим.


4. АПРЕЛЬ 1999

Война по телевизору. Бомбят.
Спроси на улице в Нью-Йорке, кто албанцы,
кто сербы, черногорцы. – Перестань,
то песни южные славян, Альбениса «Цыганка».

То зверский эпос, дротики, быки,
и ядерная выгорает травка,
лежит в земле иси на небеси, иль это в танке.
Буддистам кайф, у них нет времени приманки.

Не можешь не шутить и, значит, стыдно. 
И снится дальше, кончилась война,
и можно рот набить и наслаждаться,
и баня, и еда, и простыня.

И дети без увечий, не боятся
ни темноты, ни мочатся в постель,
не видят страшных снов, где убивают
то ль их самих, то ли на их глазах.
   

* * *

L’enfance de l’art commence avec l’enfance.*
Детство началось с войны.
Война началась с оккупации, пропажи необходимого, 
введения карточек. Безопасность и нормальность исчезли.
Выживание совсем не позволяет любить ребенка. 
Выживание, оно не о том, чтобы брать его на руки и кормить.
Война, она не о том, чтобы понимать нужды детей. Война  
не занимается признанием детских способностей и талантов, ни тем, 
чтобы он был в центре внимания, чтобы уделять ему время, 
чтобы он мог расти счастливым, уверенным в себе, состоявшимся. 
Война сделала его пугливым, ранимым и одиноким.
Она сделала его растерянным, неловким и нервным.
Он не доверял миру, только своему другу комиксов Литтл Немо.
Когда их освободили, он научился радоваться. Раны войны
затягивались в процессе социально принятого занятия рисованием. 
Искусство становится его игрой и призванием. Его гневу  
еще предстоит проявиться, он выйдет наружу по мере роста, 
личного и творческого. Опозиционный подросток, он покинет дом. 
Конфронтация продолжается со студенческими событиями 1968-го.
Он изобретает колесо и ездит по новым местам.  
Он ощущает себя свободным от любви-ненависти
к родной культуре. Он учится ощущать свой внутренний мир.
Он перестает чувствовать себя маргиналом. Он обретает независимость.
Он участвует в глобальном изменении мира. Он трогает мое сердце.
Эти двадцать пять строчек есть моя антивоенная пропаганда. 
___________________________________
* Детство искусства начинается с детства (фр.). Автоперевод текста-инсталляции на выставке Мишеля Жерара в Музее современного искусства. Ницца, лето 2008.     


ЧЕСЛАВ МИЛОШ. ПРИГОТОВЛЕНИЕ
Перевод с польского 

Вот еще один год, когда я не был готов,
но завтра, самое позднее, начну большую книгу,
где век мой предстанет, каким он в реальности был.
Солнце в нем всходило над праведниками и ублюдками,
вёсны и осени в свой черед возвращались,
дрозд лепил гнездо из глины в чаще,
и лисы учились лисьим своим повадкам.
Таково содержание, каркас книги. Армии в ней 
пересекают зеленое поле, вслух на ходу матерясь
многоголосо и проклиная; дуло танка огромно 
вырастает из-за поворота улицы; начинается акция погрома
в лагерной тьме, под вышками за колючей проволокой.
Нет, не завтра. Не раньше, чем лет через пять или десять. 
Мозг не в состоянии уразуметь, в голове не укладывается мысль
о матерях, и возникает вопрос, что есть человек,
рожденный женщиной. Вот он пригнулся, прикрыв голову,
пинаемый коваными сапогами, бежит под огнем,
горит ярким пламенем, свален бульдозером в глинистый ров.
Ее дитя. С плюшевым мишкой в обнимку,
зачатый в наслажденье. Я еще не могу 
говорить об этом, как принято, спокойно.


В БИБЛИОТЕКЕ МОРГАНА. 28 АВГУСТА, 2015

Первопечатная индульгенция, 
драгоценная, наконец-то я тебя вижу.
Выдана папой Иннокентием Восьмым 
с его красной печатью и куплена 17-го июля 1489 года,
она гарантировала временное отпущение грехов
участникам Крестовых походов.
Купил Ричард Хоптон, декан Итон колледжа.
Так завлекали призывников воевать 
против Оттоманской империи в Палестине. 
Гравер тиражирует, надо поправить финансы,
вот она, живая пропаганда войны. После Чосера, 
после рыцарей Круглого стола короля Артура,
и действительно до Гуттенберга,
и папа совсем невинный Иннокентий.


ИЗ СЕРИИ «ВИДЕОКЛИПЫ»

ДЕВЯТЫЙ

В мае мы ездили в Гавр 
по музейному делу. 
Кто-то из наших писал о Гавре, 
Бунин, Куприн? Матросы 
парлают по-всякому, балакают,
польский, греческий, итальянский. 
Война с ними с каждым справилась, 
не разбирая страны. 
Блиндажная архитектура
послевоенных построек 
для наскоро новорожденных
и такой же новый собор.

Восстанавливают 
трамвайные линии,
после войны разобранные. 
Улицу не перейти, 
непроходимый урбанизм.  
В некоторых городах 
Франции что-то погибло, 
как будто Холокост 
только что закончился, 
в Бордо, в Ангулеме, в Париже. 
Исчезнувшие с лица 
пытаются рассказывать 
непредставимые ужасы о человечестве, 
но их никто не слушает.


ТРИНАДЦАТЫЙ

Закат кроваво-красный, 
как будто кого-то убили
в Илиаде, в Иудее или в Украине.
Молись, если можешь, траве, птице и рыбе, 
воде, козе, барану, корове, чтобы выжили 
и кормили-поили в убежищах, в укрытиях, 
в приютах, в госпиталях, в горах, в пустыне, везде.
Повтор. Остановка. Повтор. Автоматная очередь 
тра-та-та-та. Небо становится цвета пакли, 
взрыв, дым, чернота. Выключи телевизор. 
Радио вещает, обсуждает науку, чем отличается 
человек от животного зверя, 
оказывается, а то мы не знали, ничем.
Крысы громко хохочут, 
когда их щекочут, 
но мы не слышим.