Катя Капович

* * *

«Пишет вам Маша, российская школьница
из Подмосковья, шестнадцати лет,
я бы хотела спросить вас про творчество,
и как живет за границей поэт.»

Милая Машенька из Подмосковья,
солнце заходит и солнце встает,
жизнь за границей совсем нехеровая,
творчество сильным ключом у нас бьет.

Только заря запылает пожарищем,
пашет наш Фордов конвейер в обгон,
творчество бьет по затылочку гаечным
на восемнадцать рожковым ключом.

Маша, есть в наших широтах традиция
ставить дары золотому тельцу:
за нехеровую жизнь за границею
и за еврейскую нашу мацу.

С этой традицией мы поднимаемся
на героический, пламенный труд,
с этой традицией жаримся, паримся,
лично – кто как, только я уже труп.

Милая Машенька, всё утирается!
За перекуром, за бледным лучом,
жизнь в лучшем виде навек повторяется,
вечность по стеночке вьется плющом.

И вот когда затихают окрестности,
в белую кухню спокойно иду,
и про историю русской словесности
лекцию на ночь читаю коту.

РУССКИЙ СКРЭБЛ

                 Памяти Д. Новикова
Мы, конечно, уйдем, но уйдем, доиграв,
и до самого дна дочерпав алфавит,
но из короба-скрэбла все буквы добрав,
как велел этой долгой игры алгоритм.

Но достав тридцать три – хочешь, пересчитай,
пока там, за дверьми, шел-гремел маскарад,
там построили мир, удивительный май,
там построили рай, говорят.

Там такую придумали, слышишь, страну,
и такое повесили небо над ней,
а у нас только первые буквы в длину
принесли слово «сон», слово «снег».

А у нас по реке под названьем Коцит
одиноко скользнула ладья беглеца,
и закапал слезой голубой «сталактит»,
очень много очков игроку принеся.

Из какой чепухи, из квадратиков дней
мы сложили его и подбили очки,
он, конечно, бы мог быть длинней и полней,
но так буквы легли, так сложились они.

Это будет давно, над рекою проснись
и услышь, как водичку черпает весло,
и дарёной игрушке с названием «жизнь» –
улыбнись не в слезах, а легко и светло.

* * *
С трудом будет дюжина тут человек
на чтении в русской Америке,
но лучше в грузинском купить чебурек
и сесть в вечереющем скверике.

Пусть будет рябиновой жаркий глоток
под старыми серыми липами,
пускай голубого Гудзона приток
молчит голубыми изгибами.
Соседу сосед говорит во хмелю:
«Ну вот мы, дружище, и выпили».
Пусть парусник белый уходит в зарю
углом треугольного вымпела.

ПЕРЛ ХАРБОР

От городского Кембриджского сада
вдоль невысоких каменных домов
идет в ночи патрульная бригада –
вдоль запертых парадных и дворов.

Всех впереди трубач трубу возводит
к декабрьским невысоким небесам,
где кучевые тучи колобродят
подобные тяжелым парусам.

За ним шагает старый капитан
военного полночного дозора,
постукивает глухо барабан
у каменного банка городского.

С карниза зданья полночью вразлет
при каждом сапогов соударенье
линялый флаг отмашку им дает
в честь этого простого воскресенья.

Они ушли из первых на войну
и первыми легли в могилы вместе,
но в час, когда беда пришла в страну,
они зашевелились и воскресли.

И встали все в мундирах, в орденах,
в простреленных шинелях мешковатых.
В такую пору, чем лежать гробах,
важней ходить по-новому в солдатах.

А улица пуста и холодна,
и нечего им делать в мире снова,
но, если мертвецов зовет страна,
они встают по первому же зову.

И в декабре во мраке голубом
в ноль-ноль часов с шестого на седьмое
идут дозором спящим городком
вослед за одинокою трубою.

* * *

Пусть сызнова начнется жизнь моя,
я буду заводить тогда архивы
и рукописи прятать от дождя,
и письма от отца хранить счастливо.

Я буду слово данное беречь,
записывать дневник, в простую книжку
подробности полуслучайных встреч
и делать фотографии со вспышкой.

Из-за границы напишу стихи
и посвящу своим друзьям заметы,
а потому что очень неплохи
мои друзья – пьянчуги и поэты.

Пожар пожрет квартиру в темноте,
сгорит и пол, и крыша в старом доме,
альбом открою, вспомню лица те –
вот здесь мы сорок лет в одном альбоме.

* * *

Как их повесили, так и висят
посередине двора
свитер с прищепками через шпагат,
отзвуки топора.

Среди осенних вечерних дворов,
средь голубой пустоты,
будь ты мне, знаешь что? – Будь мне здоров!
Попросту, без ерунды.

Мой дорогой человек, к вечерам,
где всё висят сквозь окно
старенький свитер, дрова пополам
где-то недавно-давно.

* * *

Бушует ветер на земле,
смерзается в грязи дорога,
температура на нуле,
ученики читают Блока.
В долине университет,
где, я, профессор на полставки,
преподаю смешной предмет,
с лицом заезжей иностранки.

На подоконник я сажусь
с лицом такого человека,
которому достался груз
всего Серебряного века.

Здесь мучаю учеников
произведеньями поэтов,
когда сгорали от стихов,
от черных пуль в стране Советов.

А мне достался блеск Дворца,
гуденье в гаснущем камине,
жизнь без начала и конца,
и университет в долине.

* * *

В снегу тропинка замурована,
легко поскрипывает наст,
и, странным стилем очарована,
читаю «Подвиг» в пятый раз.

Страницы вскользь переворачиваю
до синей лунной полыньи
и всё надежды не утрачиваю,
что будут счастливы они.

К такому счастье это сводится
бессмысленному пустяку,
студент из Англии воротится,
в дверях склонится к косяку.

Она глаза поднимет наскоро,
пройдут отчаянье и мрак,
и не понадобятся автору
Россия, полночь и овраг.

                 Бостон