Иван Волосюк

 

* * *

За белое солнце в чужой синеве,

за булочку, пламя, полынь

один человек пропадает вполне –

другой остается живым.

 

Матросы Кронштадт унесли в вещмешке,

о хлебе забыв и воде,

а Ленина с красной любовью в башке

бесплатно везет РЖД.

 

Зато на мосту не дадут помереть,

привяжут к персту фонаря,

где мороком мерили мертвую смерть,

где в море топили ея.

 

 

* * *

Кто смерти не принял в природе вещей,

кто вовремя пальцы скрестил,

по жизни легко избегает бичей,

цыганок, ментов и бомбил.

 

Глаза проглядел, всё равно не пойму,

зачем эта яма растет?

Из мирной земли вынимают к чему

простой треугольник пород?

 

А ты остаешься с кайлом на плече,

тебя нарисует Брюллов

под угольной лавой, в густой темноте,

забытого между пластов.

 

Когда эти камни ложатся на грудь, –

уже невозможно вздохнуть,

когда эту пыль принимаешь в себя, –

боишься любого огня.

 

 

* * *

Придумай сюжет для картины,

мозаики с резью в руке,

как я убежал в Украину

с обломком души в рюкзаке.

 

Про всё не расскажется к месту –

имел я такую судьбу,

меня целовали Донецком

до черного пота на лбу.

 

А дальше ни вздоха, ни шика,

ни бедности в форме нуля,

но дико звучит Балашиха

как точка в финале меня,

 

что ты меня, Боже, заметишь

по новым любым адресам

и гипсовым снегом залепишь

мои неживые глаза.

 

 

* * *

Я нафиг сдаюсь, прорастая на свет

зерном или кровью зверей,

как будто навеки наложен запрет

стучать и стоять у дверей.

 

Не то чтоб рука уставала колоть

и в поле ржавеет «Максим»,

но так получилось, что будет Господь

и выбор, кто с Ним и не с Ним.

 

Что, если во мне ничего моего

и речь превращается в рык?

Петух пропоет – так убейте его

и в колокол вставьте язык.

 

 

* * *

Однажды мы примем на веру,

что мир утвердился вполне,

и листья целебной фанеры

приложим к провалам в окне.

Сосед на Никитовский рудник

обратно вернется живой

и сразу нацелит на спутник

тарелку с червонной икрой.

 

И там, в обозримом пространстве,

где ширилась смерть до сих пор,

испортим поддельным шампанским

отмытый до блеска ковер.

 

И включим под ужин для фона

любую киношную хрень

в один навсегда удаленный,

единственно правильный день.

 

 

* * *

Мы стали на крыло, и сразу десять махов,

и можно жечь овес и поле диких маков,

вымарывая гул шмелей и цвет венозный,

когда не строят гнезд, когда взрывают гнезда.

 

Ты прав: не говорим о летописном своде,

Печерский патерик понятней в переводе,

а кто в своем уме заглядывает в свиток?

Так Северский Донец с Днепром не будут слиты.

 

Не думай о земле – не в том призванье птичье,

там люди без знамен и войсковых различий,

но им сровнять дано макеевский Везувий.

О Господи, ответь: ну разве я безумен?

 

 

* * *

Мертвый умер, пьяный жив,

в небо не берут с вещами,

но апостол «где служил»

спросит, шевеля ключами.

 

Кривизной своей спины

я от армии отмазан,

но в разведку с Бахтиным

уходил и был прекрасен.

 

От любого чудака

польза есть и от дебила.

Я такого языка

с Виноградовым добыл им,

 

что меня при всём полку

до утра секли плетями

и качали на ветру

вербы тонкими ветвями.

 

Как увидимся с Петром,

я за всё ему отвечу,

каждым словом и стихом

приближая эту встречу.

 

                        Балашиха