Григорий Стариковский

* * *
я пришел домой, сел на табурет,
и смотрел на дождь сквозь окно дождя,
как отплясывал он по наклону дня,
как подкармливал складки вороньих луж,

водосток мычал, и звалась вода
антигоной, и вздрагивала она,
разбиваясь о слепой бетон
в лупоглазый выводок пузырей.

и с карнизов, их лиственности, свисал
слой дождя истертою простыней,
и деревья сутулились и звались
хором, вкопанным в немоту,

а когда внезапно под светом фар
вспыхнула на асфальте прель,
я ее узнал, как судьбу свою,
это – гроздь дождя, что жила во мне,

но ужалась вся, будто жалость и
залежавшийся перегнивший страх,
да и некого мне теперь жалеть
и бояться нечего мне совсем.

* * *

                 tu ne quaesieris…
                 Гораций, Оды 1.11

не спрашивай, знать немыслимо,
чем это всё для тебя, для меня закончится,
сожги свои графики и прогнозы;
что будет, то и вынесем, много ли весен
достанется, или в последний раз
эта, цветущая, гнет океанские волны
береговым базальтом;
будь умницей, разливай вино,
не думай, что будет длинен
отрезок недолгий.
пока мы беседуем, время
завидует нам и скользит отсюда,
крепко сожми этот день, а дальше –
не надо туда смотреть и верить.

* * *
по улице длинной, по главной, под вечер
встают горловые постройки, рдеют их звенья,
и город вдруг весь на ладони, отчаянно точен,
и гнезда вороньи, как чаши в руках у деревьев,

и ямки, как лунки, родятся, и водится рыба,
прозрачная рыба сквозь глину идет косяками;
над лункой склониться, насыпать вчерашнего хлеба,
но вишня цветет, и расходится ветер кругами.

на улице ломкой хоккейные шлемы в витрине,
ловись на живца осторожности, верткая шайба;
гидрант раскурочен, и горлом идет гиппокрена,
гидранту я тоже насыплю лежалого хлеба.

и два манекена друг к другу припаяны лбами, –
«мы с вами, мы с вами, нам тоже непросто», –
как скользко сближаются глупые куклы,
им самое место в облупленной яме погоста.

есть тихая тяга, как песня, – к подкладке обочин,
к тому, что не дышит, лишь трется о травы и стены...
по улице главной уходишь, никем не замечен,
тебя провожает цветения горькая пена.

* * *
крапины света
на водонапорной башне,
в этой пепельной азбуке морзе
есть что-то легкое, жалкое,
очень родное.

ткань заходящего солнца изношена,
как я этого раньше не видел?
всё, что из ветоши, трется о свет,
обмирает, уходит в небо,
дым, это тоже от ветоши.

жгут прошлогодние листья,
их хрупкие вороха, змеиные гнезда
заливают бензином; там, под камнем,
вьется зеленая в крапину кожица,
дым густо пахнет

можжевеловой срезанной веткой,
вестью о времени года, в сумерках
предметы, сближаясь, становятся
больше, чем близкими, – башня и дым,
тени и гнезда, где мертвые змейки живут.

* * *

от подстанции склон каменист,
бурый тростник и шиповник,
птичьего голоса бы,
воробьиного «чирк»... человечий,
охотничий, пепельный шепот.

ветер вплетается в
решетчатых вышек пустóты,
и деревья сквозные
втиснуты в стылое мясо земли, –
время отстрела оленей,

время в оранжевой куртке ходить
по ничейному лесу,
греть озябшие руки
над рваным костром,
хрусткий бег на прицеле держать.

КИНО

трое сидят в купе, поезд к морю
тащится через полстраны,
избы, овраги, дальнее с близким
сходятся посередине, пейзаж –
глядящий затылок родины.

волоокая женщина
примеряет блузку, поворачивается
наливными боками, стесняется,
ее губы – яблочное повидло;
тесное тело, как неродное.

попутчик разливает коньяк,
говорит, что он – конструктор,
проектирует новый вид поезда
на воздушной подушке,
остановка, областной центр.

девочка в коротком платье
стоит на перроне, прислонилась
к перилам, смотрит в сторону,
люди сходят по лестнице,
теряются за кустами сирени.

я знаю, что с ними будет,
со всеми, когда остынет лето
и чайки отстонут над молом –
тряские танцы с притопом,
щепоть носового платочка,
чаепитие на веранде.

* * *

белки носятся по стволам,
но река у тебя одна,
студнем стоит в берегах,
лепится к ним отечностью плеч.

это как после отлучки приезд домой,
плащ пахнет фиалками,
здравствуй, говоришь, вот я и дома,
а тебе отвечают, – это не твой дом.

ты здесь не числишься, ты – вода,
обмелевшее небо, много чего еще,
но не тот, кто стоит в дверях,
как весенний цветок в земле.

никто не протянет руки, не скажет,
пустив слезу, – проходи в комнату;
скомканный дым над кровлей,
он тоже – не о тебе.

ты – это то, что осталось
помнить глазам, губам,
беличий бег, одышка реки,
серого солнца осколок.

                 Нью-Йорк