Геннадий Аляев

Геннадий Аляев

 

«Война есть физическое проявление духовной болезни»

Жизнь и война Василия Франка

 

                                                                                 ...В этой неслыханной по размерам и жестокости войне

                                                                                 истинным победителем окажется тот, кто первый

                                                                                 научится прощать.

                                                                                                                                    С. Л. Франк

 

                                                                                 Вот только шансов на то, что хоть одна из сторон

                                                                                 сможет это сделать, не так уж много.

                                                                                                                                    Вас. С. Франк

 

Часть 1. Младший сын

 

    Исходным материалом данной публикации является дневник Василия Семёновича Франка (1920‒1996) – сына известного философа С.Л. Франка, ‒ который он вел в последние месяцы Второй мировой войны. Уже при беглом чтении этого военного дневника поражает конгениальность ряда мыслей Василия идеям самого Семёна Людвиговича, которые были наиболее концентрированно изложены примерно в это же время в статье «Христианская совесть и реальная политика». Казалось бы, что тут удивительного – сын ретранслирует идеи отца-философа, и это лишь факт биографии и пример воспитания. Однако при более близком знакомстве с личностью Василия и обстоятельствами его жизни, как и жизни его родителей, особенно в период войны (а также возможностей ‒ или невозможностей ‒ коммуникации между ними в это время), мы можем утверждать, что впечатление конгениальности имеет более сложную, а соответственно и более интересную, значимую природу. При всём очевидном влиянии родительского – особенно отцовского – воспитания Василий отнюдь не просто повторял мысли отца; он формулировал свои мысли, он сам осмысливал реальность, и основанием для такого осмысления был его собственный военный опыт. Если он и соглашался с отцом, то это было не механическое повторение, а отыскание той же истины через собственный опыт, который иногда корректировал эту истину.

    Но не будем забегать вперед и предвосхищать выводы. Прежде  чем говорить собственно о дневнике и прочитать его, расскажем о его авторе, его жизненном и духовном пути, одним из значительных этапов которого стало участие в войне. Сразу нужно отметить, что Василий Семенович оставил очень живые воспоминания – «Русский мальчик в Берлине»1; хотя он скромно говорил, что написал их «для своих мальчиков», на самом деле этот текст, безусловно, выходит за рамки чисто биографического и дает яркую картину жизни русских эмигрантов в довоенной Германии. Что же касается послеберлинских – английского, и особенно военного ‒ периодов его жизни, то здесь мы имеем возможность обратиться к его переписке, отрывки из которой также включены в эту публикацию.

 

ДЕТСТВО

 

    Василий родился 25 июля 1920 г. в селе Привольном (Варенбург) Трудовой коммуны немцев Поволжья. На самом деле Франки жили в это время в поселке Ровное (Зельман), в 60 верстах южнее по берегу Волги, но Татьяне Сергеевне, видимо, посоветовали хорошего врача («еврей такой – это было очень распространено в России, врачи- земцы – евреи. Чехов пишет об этом», ‒ вспоминала она2). Решиться на четвертого ребенка было «героическим шагом», особенно в столь тяжелое время («я сказала врачу, что я не могу иметь ребенка, я его погублю»), но всё-таки она пошла на это. Опасения были оправданны: Татьяна чуть не умерла от послеродовых осложнений, и потребовался еще один врач – его привезла мать из Саратова, – и «он меня спас». С ребенком же всё было хорошо: Вася «ел когда хотел и сколько хотел и расцветал, и был совершенно здоровый и прелестный мальчик»3.

    Художник Иосиф Матусевич сделал несколько шаржированных портретов русских философов на пароходе «Oberbürgermeister Haken» ‒ среди них есть и Франк, окруженный своими детьми, одного из которых он держит на руках. Двухлетний Васюта (как ласково называли его родители), еще не успев запомнить родину, тоже оказался в вынужденной эмиграции. Позднее этот факт – отсутствие памяти о жизни в России до Германии – осмысливался им как важное отличие его жизненного опыта от опыта более старших (на 8-11 лет) братьев и сестры. Василий видел в этом, например, объяснение тех более противоречивых, более запутанных чувств, которые рождались в нем в связи с бомбардировками Берлина, – когда рядом с непроизвольным злорадством, в которое переходила его детская нелюбовь к немцам (особенно к применявшим нацистские методы воспитания гимназическим учителям), возникала печаль в связи с разрушением того места, которое всё-таки было его первым осознанным домом, ‒ и когда ни одно из этих чувств не могло вполне сформироваться и преодолеть другое (Письмо 194).

    Младший сын был, конечно, самым любимым ребенком родителей, их «лучиком солнца» («Sonnenschein» – так Л. Бинсвангер в 1937 году назвал своего младшего, Дитриха, а Франк – своего Васеньку5). В воспоминаниях Василий отдельно показал свое положение «маленького» в семье, и при этом очень тепло говорил об отце и его роли в своем воспитании. В частности, он писал, как часто, особенно летом, они гуляли или собирали грибы:

 

    «Во время этих прогулок мы с папой не раз говорили по душам, он рассказывал мне о своей юности. Часто заходил разговор на философские темы, многое мне было непонятным, но меня крайне интересовало: что есть бесконечность? что случается с ‘я’, когда мы умираем ‒ умирает ‘я’ вместе со мной или ‘я’ это и есть душа? где есть Бог и что он такое? почему я должен его любить? просто потому, что он любит меня? что такое грех и почему грешить дурно? кто заставляет меня грешить ‒ дьявол? и кто он в таком случае? почему Бог позволяет дьяволу существовать? на самом ли деле он всемогущ, если позволяет дьяволу искушать меня? Я задавал отцу вопросы и о менее философских материях ‒ об истории, географии и морали. Разговоры эти дали мне многое»6.

 

    Василий придумал своеобразную игру, которую отец поддержал: они касались языком ложек друг друга, что означало «обмен нашими ‘я’»:

 

    «Внешне мы оставались сами собой, обмениваясь душами. В моем детском представлении это было настоящим волшебством; изменив свое непостижимое ‘я’, превратиться на время в отца, т.е. стать таким же умным, взрослым. Вот чего я не мог понять, так это его радости по поводу превращения в моe ‘я’. Несмотря на разницу в возрасте, в знаниях, в опыте, моe крошечное ‘я’ было столь же важным и значимым, как и его взрослое, умное ‘я’. Содержанием такого ‘я’ была душа человека, несущая в себе доброту ‒ доброту, а не разум»7.

 

    Стоит отметить ‒ учитывая современную популярность различных «философий для детей» ‒ эту способность внешне столь серьезного философа-метафизика «приспосабливать философию к детскому уровню восприятия»8. Позднее, уже в годы войны и вынужденной духовной изоляции, у Франка даже зародилось желание писать философские сказки: «Единственное, что хотелось бы сейчас написать – это ‘Сказки дедушки Философа’ для внуков, у меня замечательные идеи на этот счет» (Письмо детям 17 марта 1941); «Может быть, попробую написать свои философские сказки» (Письмо дочери 27 янв. 1942). Об этом же желании он рассказывал Василию во время его приезда в сентябре 1944 г., намечая даже один сюжет, знакомый сыну с детских философских бесед, ‒ о том, как «механизм времени идет неправильно, и поэтому минута длится столетие, а столетие длится минуту». К сожалению, все эти планы остались лишь мечтами…

    Уже детские беседы и игры убеждали Франка, что его младший сын был «интеллектуально одаренным, не лишенным духовных задатков ребенком, подающим определенные надежды» и унаследовавшим склад его ума, ‒ с чем сам Василий, уже умудренный жизненным опытом, категорически не соглашался9. Тем не менее тяга к философским размышлениям – но не каким-то заоблачно-абстрактным, а таким, которые непосредственно помогают человеку понять себя и осмыслить окружающий мир, ‒ у Василия, безусловно, была. Только вот «собрать» и «выстроить» свои мысли, довести их до необходимой ясности и глубины у него не получалось – сказывались как недостаток общего образования, так и некоторые особенности характера. Это, конечно, не могло не замечаться отцом, и он не раз писал сыну об этом, попутно помогая «распутать угол в голове»10 и всё-таки сохраняя свои надежды. Поздравляя Василия с 22-летием, Франк писал: «Твои философские рассуждения всегда очень интересны и, хотя немножко беспомощны по молодости лет, ‒ видно, у тебя мысли рождаются и бродят в голове, но ты еще не умеешь их привести в порядок и держать в узде, но все же сами по себе живые и умные; я рад, что ты в этом смысле мой наследник»11.

 

УЧЕБА

 

    После начальной школы Василия отдали в немецкую Грюневальд-гимназию ‒ ее выбрал отец, поскольку она пользовалась хорошей репутацией. Однако отношение Василия к учению было сложным. Позднее он самокритично признавал у себя какую-то «страшную телесную и умственную лень, с которой приходится на каждом шагу бороться» (Письмо родителям от 25 июля 1945). Впрочем, с физической культурой дела обстояли как раз хорошо – в своем стремлении быть лучше немцев он достигал успехов прежде всего в футболе, а вот в интеллектуальных дисциплинах учиться лучше немецких одноклассников не получалось. Конечно, в значительной степени на учебе сказывались внешние обстоятельства – младший Франк остро чувствовал, как сгущалась в школе нацистская атмосфера, как критериями оценки знаний всё более становились «чистота крови» и идейная преданность, и это совсем не способствовало рвению в учебе. Но надо признать, что усидчивостью, старательностью, терпением и ответственностью в процессе приобретения знаний Василий не обладал. В результате гимназический курс был закончен, так сказать, «с горем пополам», и его «безответственность» в берлинской гимназии была потом постоянным упреком в родительских письмах, когда он уже учился в Англии. Упреки, впрочем, не очень помогли…

    Забота об образовании детей была среди главных приоритетов Семёна Людвиговича и Татьяны Сергеевны и подчас определяла семейные планы. При обсуждении возможности переезда в Ковно в 1930 г. (довольно эфемерной, впрочем, и не реализовавшейся) Франк принимал в расчет интересы самого младшего в семье – «Васеньке бы это испортило образовательную дорогу» (Письмо жене 20 сент. 1930). К моменту окончания Василием немецкой гимназии, когда нужно было определяться с этой его дальнейшей дорогой, семья была в тяжелейшем материальном положении, да и прямая угроза жизни в нацистской Германии нарастала с каждым днем. Весной 1937 года, благодаря помощи друга семьи Г.Г. Кульмана, занимавшего высокий пост в Лиге Наций, удалось установить связь с Межведомственным комитетом по оказанию помощи детям из Германии (Inter-Aid Committee for Children from Germany). Секретарь комитета Глэдис Скелтон (Gladys Skelton) писала в апреле Франку: «Я еще не знаю, как мы сможем помочь, но, имея в виду Вашу известность как философа, мы заинтересованы в Вашем сыне». В результате Василий получил стипендию и английскую визу, и 25 октября 1937 г. – первым из семьи – уехал в Лондон.

    Родители очень надеялись, что Василию удастся поступить в какой-нибудь Polytechnic ‒ они уже видели его настоящим английским инженером. Стипендия, однако, была рассчитана скорее на завершение школьного образования и какое-то краткое профессиональное обучение, например ‒ «коммерческому делу». К тому же для политехнической специализации необходимо было основательно подготовиться по физике и математике, заполнив гимназические пробелы, но к точным наукам душа Василия, видимо, не лежала. Зато он увлекался живописью и уже сам попытался направить усилия своих грантодателей в близкое этому увлечению русло ‒ «рисовать плакаты, реклама; это художественная работа». Он поступил в школу рисования, однако пробыл там всего неделю – хотя профессор похвалил его «в рисовании акта и копировании античных статуй» (Akt в немецком языке – искусствоведческий термин, обозначающий обнаженную натуру), но директор посчитал, что у него «не потрясающий талант именно к рекламному рисованию» (Письмо родителям от 18 нояб. 1937). В результате Василий проучился несколько месяцев в обычной английской школе, но его успехи в учебе там, судя по переписке с родителями, были весьма проблематичны («мы оба с мамой и страшно огорчены, и сердиты на тебя», «Глеб [Струве] пишет, что ты больше интересовался романами в школе, чем учением», «в комитете считают, что ты ‘с ленцой’, да мы и сами знали, что это так» (Письма С.Л. Франка к Василию от 3 и 14 июня 1938).

    Следующий год ушел на в целом бесплодные поиски и случайные заработки ‒ родители предлагали то «фильмовое дело» или автомобильное, то «радио-промышленность (broadcast industry)» или литографию, то строительство или бактериологию; на практике же это оборачивалось тем, чтобы «продавать где-нибудь, или в гараже работать, или на фабрике». Осенью 1939 г. Василий все-таки поступил еще в одну школу, рассчитывая прежде всего на «курс литографии и типографии». Но курс был рассчитан на три года, а к этому он был не готов. Он спорил с директором, который сажал его за «самые элементарные вещи, вроде как буквы, орнаменты, рисунки из головы», а на возмущения Василия отвечал, что «я мол еще ни черта не знаю, что мне по крайней мере еще надо год или ½ года рисовать стулья и домики перед тем, как даст мне возможность заниматься литографией, типографией и даже актами». Родители, а также и сестра Наталья с мужем Полем, у которых он жил, убеждали Василия проявить терпение и выдержку, но это было выше его сил: «Я не могу еще 3 года просидеть в школе и не зарабатывать. Выйду 23-летним парнем. Что же это такое?» (Письмо родителям от 2 нояб. 1939). С директором школы, кстати, Василий в результате подружился и ездил потом к нему в гости. А вопрос со сроком обучения по-своему разрешила война.

    Увлечение рисованием проявилось у Василия еще в детстве: «Когда мне исполнилось 9 лет, я решил стать художником»12. Семён Франк обратился за советом к своему сводному брату Льву Заку, опытному художнику и декоратору, и тот оценил рисунки племянника очень обнадеживающе: «Что меня в них больше всего поражает, это необыкновенная серьезность, какой-то суровый и несколько саркас-тический дух – обыкновенно дети рисуют очень декоративно, и их мало заботит передача характера, а у вашего Васеньки совсем другое. Так что для детского рисунка это прежде всего чрезвычайно оригинально, и я думаю, эта оригинальность не случайна, а соответствует какой-то внутренней оригинальности»13.

    Однако пример самого «дяди Лёвы», семья которого, по воспоминаниям его дочери Ирины, до войны жила «если не в нищете, то всё же в настоящей бедности» (лишь после войны он стал не только знаменитым, но и относительно финансово успешным художником), заставлял родителей относиться к этому увлечению с недоверием. В феврале 1940 г. Франк просил старших детей в Лондоне основательно обсудить Васютино будущее, он писал:

 

    «Очевидно, сейчас он учится просто чистой живописи; это очень приятно, но ему грозит тогда судьба Лёвы. <…> Мы с мамой считаем, что нет никакой надобности искать ему прикладной специальности в связи с искусством, чтó и трудно, и может быть ему даже и неинтересно, а нужно, совершенно независимо от живописи, научиться какому-нибудь техническому (в широком смысле) знанию. <…> Васютка уже из патриотических мотивов должен ревностно заняться каким-нибудь прикладным учением, чтобы после конца большевизма участвовать в возрождении России».

 

    Подобные уговоры, очевидно, не очень действовали – Василий признавал в воспоминаниях, что, почувствовав свободу в 17 лет, он в значительной степени вышел из-под влияния семьи, и «даже непререкаемый в прежние годы авторитет отца не смог устоять перед обычной юношеской тягой к ‘освобождению’, к ‘самостоятельности’»14. Впрочем, в одном из подобных самостоятельных планов авторитет отца, очевидно, всё-таки удержал от крайне неразумных действий. Получив письмо от Василия, в котором тот писал, что «может быть скоро поедет кружным путем через Финляндию в Россию», Франк в письме к дочери буквально кричал: «Пожалуйста, имей в виду ты, Васюта и вы все, что все без исключения попытки нелегально приехать в Советскую Россию доселе проваливались: мнимые сотрудники в России оказывались агентами ГПУ и люди прямо попадали в их лапы!» (Письмо дочери 8-9 февр. 1940).

 

ПОЛИТИЧЕСКИЕ УВЛЕЧЕНИЯ И РЕЛИГИОЗНАЯ ВЕРА

 

    Этот эпизод был связан с увлечением Василия так называемыми «нацмальчиками». Ни в переписке, ни в воспоминаниях не уточнятся, о ком идет речь, но очевидно, что это была «ранняя версия» Народно-Трудового союза, существовавшая в 1930-е годы как «Национальный союз русской молодежи за рубежом» или «Национально-трудовой союз нового поколения». Это увлечение генетически было связано с участием Василия-гимназиста в скаутском движении – силой, воспитывавшей так не хватавшую подростку-эмигранту «русскость»: «Идеи скаутского движения способствовали воспитанию моего юношеского патриотизма; я всей душой стремился к России»15. Но в 1937 г. это движение в Германии прекратило существование, да и Василий уже вырос из него; поэтому, приехав в Лондон, он просил оставшегося в Берлине Виктора организовать ему «рекомендательное письмо» к местным «нацмальчикам» ‒ «а то мне без русских ужасно нудно на душе» (Письмо родителям от 23 нояб. 1937). Видимо, связи наладились не сразу, а только после переезда в Лондон Виктора (он имел контакты в этой среде – так, среди его берлинских друзей был Роман Редлих, позднее ставший одним из идеологов Народно-Трудового союза). И в конце 1939 г. Василий, как бы между прочим, сообщил родителям, что вступил в эту организацию и «клятву дал», и собирается работать для России, поскольку: «Я не коммунист, не капиталист, не фашист, не демократ, а первым делом Русский» (Письмо 4).

    Такой оборот дела не на шутку взволновал родителей. Франк обращался к старшему сыну с просьбой пояснить, каков характер этой организации в Англии: «Я думаю, ты знаешь, что в Париже они пользуются очень плохой репутацией. В Англии, конечно, всё невинно – но я надеюсь, что они там не занимаются никакими конспиративными делами, а то Васька по глупости может еще влететь. Напиши, кто такие конкретно в Лондоне эти нацмальчики и что они делают, и хоть издали руководи разумно Васютой» (Письмо к Виктору от 6 янв. 1940).

    Самому Васюте родители писали письма, призывая его к терпению, убеждая его, что задача эмигрантской молодежи – прежде всего получать образование для того, чтобы послужить новой России, возвращение в которую уже не за горами (Письмо 5). Здесь нужно напомнить, что в первые годы эмиграции мысль о скором возвращении на родину была достаточно распространенной, и Франк, в частности, видел основную задачу своей работы с эмигрантской молодежью – в Религиозно-философской академии, в христианских кружках и Русском научном институте ‒ именно в нравственно-культурной и образовательной подготовке молодежи для возвращения в Россию, когда там изменится политический режим. Режим, однако, если и менялся, то в худшую сторону, время шло, молодежь взрослела и устраивалась в жизни, приспосабливаясь и ассимилируясь, всё менее думая о каком-то гипотетическом возвращении. Менялись и запросы подрастающего уже в эмиграции поколения. Сам Франк хорошо почувствовал это уже на рубеже 20‒30-х годов, когда «новое подраставшее юношество» стало проявлять «мало интеллектуальных и религиозных интересов», и работа с подростками в русском христианском движении пошла «по пути ‘скаутизма’», когда «религиозно-философские лекции и кружковые беседы стали только несущественным и мало ценимым добавлением к главным занятиям и интересам этой молодежи ‒ спорту, лагерной жизни, хоровому пению и прочему»16. Пример, как говорится, был налицо – собственный младший сын. Но в то же время как раз скаутское движение защищало от ассимиляции и воспитывало любовь к России, и эта любовь вела некоторых наиболее активных и нетерпеливых к практическим действиям «для России», включая попытки нелегального проникновения в Советский Союз (очевидно, что Франк знал о конкретных результатах таких попыток, когда писал детям о провокациях ГПУ).

    Можно думать, что Василий был в дальнейшем благодарен родителям за то, что удержали его от опрометчивого шага. Уже в послевоенной Италии, в сентябре 1945 г. он встретился в Венеции с четой русских евреев, бежавших из Югославии «от Тито». Из их рассказов он узнавал о судьбах тех, с кем ранее связывал себя клятвой:

 

    «В Югославии идет систематическая бойня русской эмиграции. Люди массами расстреливаются, ссылаются и, как ни странно, спасают их, поскольку могут, русские, т.е. советские власти. Пострадали все, но главным образом нацмальчики, которые глупо себя вели, были главной силой за этим знаменитым генералом Власовым, и их, и всех тех, связанных с нацмальчиками, безжалостно истребляют» (Письмо родителям от 17 сент. 1945).

 

    Параллельно с национально-патриотическими идеями у Василия по приезде в Англию было еще одно идейно-политическое увлечение, о котором он, очевидно, писал родителям в не дошедшем до нас письме, на которое отец ответил 30 апреля 1938 г.: «Что касается твоего ‘коммунизма’, то не мучайся этим – это просто путаница в голове» (Письмо 1). Действительно, то был не «коммунизм» марксистско-большевистский, а в форме фабианского социализма ‒ естественное человеческое стремление к правде и справедливости, что прекрасно почувствовал С.Л. Франк, поскольку и сам имел подобный опыт. Со временем Василий достаточно ясно отрефлектировал природу этого своего увлечения, которое всё-таки на определенном этапе порождало расхождение позиций между ним и отцом в отношении отдельных событий (например, в оценке гражданской войны в Испании):

 

    «Оказавшись в Англии, я вскорости попал под влияние фабианства с его простым рецептом сделать человечество счастливым через посредство чисто экономических мер, весьма по своей сути несложных, а проще говоря ‒ социалистических. Это влияние, источником которого был круг моего тогдашнего общения, попало на благодатную почву здорового юношеского радикализма, в силу которого всякий думающий юноша и всякая девушка становятся социалистами если и не в прямом смысле слова, то хотя бы попадают в чисто эмоциональную зависимость от социалистических идей. <...> Если в 20 лет человек не социалист, значит он либо негодяй, либо идиот; если он и в 30 лет остается социалистом, он также или негодяй, или идиот. Это один из моих любимых каламбуров»17.

 

    Не оставшись «социалистом» в идейно-политическом смысле, Василий остался человеком, который остро чувствует социальную несправедливость, который искренне сострадает страждущим и угнетенным и готов не только им чем-то помочь, но и быть на их стороне, быть со страждущими, а не с теми, кто заставляет страдать других. Такая социальная эмпатия, конечно, была заложена воспитанием в семье, но затем получила мощные импульсы в собственном, особенно военном, опыте. Неслучайно так близко, как свою собственную, воспринял Василий в сентябре 1944 г. мысль отца о том, что надо «быть на стороне тех, кто страдает», ‒ «независимо от национальности, независимо от того, правы они или нет, хорошие или плохие». Ему было действительно стыдно чувствовать себя «капиталистом», находясь, в качестве военного, на полном государственном обеспечении, в том числе неплохо питаясь, когда вокруг – в освобожденных от оккупации Италии и Франции – царили голод и разруха: «...это слишком удобно, я снова миллионер, который ест гуся на глазах у голодного человека» (Письмо родителям от 11 февр. 1945). И при всей радости быть в побеждающей армии, сражающейся на стороне добра, ему становилось жаль немцев, когда их начинали «бить со всех сторон», и он страшно боялся оказаться после войны в Германии «в роли победителя» среди «разрушенных домов и разрушенных людей», потому что «морально неприятно быть победителем, т.е. быть в кругу людей, которые тебя боятся» (Письмо к Наталье от 6 авг. 1945). Нужно здесь подчеркнуть, что это не было, конечно, «состраданием» к нацизму – нацизм Василий ненавидел. Он категорически не принимал идею диктатуры, подавляющей свободу человека (как в нацизме, так и в большевизме), и идею превосходства «по крови» одних людей над другими.

    Обостренное чувство социальной справедливости имело не только, а возможно и не столько идейно-политическую, сколько религиозную природу. Собственно, вера религиозная и политическая тесно переплетались в сознании Василия, о чем свидетельствует его переписка с отцом по религиозным вопросам летом и осенью 1941 года (Письмо 12). Эта переписка говорит также и о напряженных духовных исканиях, а подчас и сомнениях. Во всяком случае, Василий никогда не был фанатиком или догматиком веры (поэтому в общении с женой брата Виктора Лорной – истовой католичкой – он чувствовал себя «еретиком»). Для него были важны не столько догматические вопросы, сколько то, как отвечает вера на насущные жизненные вызовы, как она помогает человеку ориентироваться в сложных, подчас трагичных жизненных ситуациях. Для него была важна детская память о том, как мама водила его в церковь на богослужения Страстной Недели и на Пасху. В конечном счете, именно опыт войны, осмысление его через призму христианской морали и даже ясное осознание реальной невозможности того, чтобы эта мораль была реализована на практике, ‒ все эти чувства и переживания привели его к внезапному ощущению, что он «стал религиозным человеком», что «духовное чувство» веры «наконец дошло до ума» (Дневник, запись 2 мая 1945 г.). Именно в этом духовном чувстве он видел единственную гарантию от той всеразрушающей ненависти, которая породила и продолжала порождать зло войны.

 

ИСКУССТВО

 

    Увлечение рисованием со временем приобрело у Василия более широкий характер страсти к искусству, причем не только в форме какого-либо творчества, но и в форме попытки осмыслить сам процесс творчества. Эту тенденцию сразу отметила Наталья, общаясь с братом в Лондоне осенью 1938 г., после года разлуки:

 

    «В Ваське воскресла его детская страсть к искусству, он очень много понимает, у него страшно интересные мысли об искусстве, и сейчас он начал лепить. Слепил большую, очень, очень неплохую голову. На днях мы все втроем всю ночь проспорили с Полем об искусстве, гении и т.д. Полина точка зрения: искусство и сам Künstler зависит от людей. Только от того, что люди признали его гением, – он гений. Мы с Васькой отстаивали точку зрения, что Kunst есть Kunst an sich. ‒ Не знаю, я кажется очень плохо выразила это, но в общем мы чуть не подрались» (Письмо матери от 13 окт. 1938).

 

    Новым импульсом к этому интересу стало знакомство с Александрой Эстер летом 1939 г., когда Василий приезжал к родителям в Фонтене-о-Роз. Эстер дала ему несколько уроков композиции, он рисовал по ее заданиям, она рекомендовала его в лондонскую школу Амеде Озанфана (куда Василий так и не попал), но началась война, и контакт был утрачен. Впрочем, и здесь он самокритично признавал потом, что «был плохим учеником» и не понимал, насколько неповторимым художником она была и как много могла бы ему дать18.

    Именно в русле этого интереса Василия появляются в его переписке с родителями «философские письма». Как и в детстве, во время летних прогулок, он обращается к отцу с мировоззренческими вопросами, но теперь он уже выражает и свою позицию, может сам рассуждать об искусстве и искать в нем философский смысл (Письмо 2). И хотя его позиция еще недостаточно обоснована и подчас подвержена изменениям, она вызывает неподдельный интерес у отца-философа, который отвечает сыну уже не языком «философских сказок», а языком ключевых понятий своей метафизики, описывая диалектику «действительности» и «реальности» (Письмо 3). Василий даже испробовал по-настоящему собственное перо и написал несколько статей об искусстве, которые печатал в каком-то «a small magazine on art» (видимо, левого направления – найти эти статьи пока не удалось), ‒ он гордился ими и, конечно, высылал отцу. Процесс писания поразил его:

 

    «Писать и излагать идеи на бумаге, где они становятся ясными, а не держать их в голове, беспорядочными и неорганизованными, ‒ это чудесное удовольствие. Как только идея записана, в моей голове появляется какая-то приятная пустота или незаполненное пространство, как будто в ней освободилось место для новой идеи. Я только сейчас понимаю, папа, какое удовольствие доставляет тебе писать» (Письмо родителям от 1 дек. 1940).

 

    Как раз в эти предвоенные и военные годы сам С.Л. Франк пытался развить и высказать свою «основную онтологическую интуицию», которую видел теперь в том, что «сущность бытия и жизни есть творчество, формирование, воплощение, внедрение творящего идеального начала в косную ‘материю’»19. Конечно, это развитие определялось прежде всего внутренней логикой его собственной философской мысли, но как же он был обрадован, когда его младший сын самостоятельно выработал «те же идеи, к которым я пришел только в последние годы» (Письмо к Наталье и Василию от 16 мая 1941). Философ готов был признать если и не влияние на него сына, то уж точно конгениальность мыслей: «У меня много идей в голове, хотелось бы написать книгу ‘Философия творчества’ (это тема Васи – творчество как выражение духа – во всех областях – творение мира, биологическое творение, язык, искусство и т.д.)!» (Письмо детям 3-4 июня 1941).

    Конечно, и в этом увлечении Василия сказывалась характерная неосновательность – в воспоминаниях, например, он честно признавал: «У меня собралось несколько книг [по истории искусства] (которые я так и не прочитал, просмотрев лишь репродукции)»20. И всё-таки этот интерес был живым и плодотворным. Василий любил бывать в музеях еще в Берлине (где даже выступал «экскурсоводом» ‒ то с Л.П. Карсавиным, то с балетной труппой брата Алексея), потом в Англии, а затем – в только что освобожденной Италии, где использовал любые возможности для того, чтобы вживую увидеть хорошо знакомые по репродукциям достопримечательности Рима, Флоренции, Равенны, Ассизи, Венеции... В письмах к родителям, сестре и брату (и в дневнике) он с восхищением описывал свои встречи с его любимым итальянским Ренессансом и лишь сокрушался, что «статуи Donatello и Michelangelo увезены, а Uffizi закрыт», большинство лучших фресок Джотто и его школы замурованы. При этом непосредственное знакомство с любимыми шедеврами рождало в нем нестандартные мысли:

 

    «В итальянском Возрождении есть что-то настолько невероятно прекрасное и простое, что это напоминает мне Моцарта. Это должно было произойти, это не требовало усилий, это не было создано, это выросло. Здесь есть нечто гораздо более сильное, чем неизбежность, как у Бетховена или даже Баха. Та же исключительная невинность и наивность, что и в Моцарте. Меня также поразило отсутствие трагизма. Они, как и Моцарт, были неспособны к печали и трагедии. На фресках Джотто и Симоне Мартини вы найдете плачущую Деву, на фресках Ботичелли ‒ никогда. В этом есть, конечно, на мой взгляд, определенная фальшь, но она, я думаю, сродни детской неспособности постичь печаль» (Письмо родителям от 21 апр. 1945).

 

    Главный же вывод: это великое искусство есть своеобразное предупреждение от человеческого зла, и в то же время ‒ некая гарантия от него. «В эти времена физического и морального разрушения и презрения к жизни и людям мы должны воспитывать в себе, помимо очевидного гуманизма, чувство благодарности к прекрасному творению», ‒ писал Василий в мае 1945-го, и добавлял: «Если есть коллективная ответственность и коллективный грех, то должно быть и общее, коллективное богатство, которое я вижу, ценю и познаю в Италии, Греции».

    Сравнение изобразительного искусства с музыкой было, конечно, не случайным. Музыка постоянно присутствовала в доме Франков, причем в разных формах – сам философ любил и постоянно играл на фортепьяно, исполняя Шуберта, Бетховена, Баха, Чайковского; под этот аккомпанемент Виктор и Василий исполняли арии из опер Мусоргского и Чайковского или песенные циклы Шуберта; мать очень любила пение церковного хора и также приучала к нему детей; пели в семье и обычные – народные и популярные – песни. Новые музыкальные горизонты Василий открыл, познакомившись с богатой коллекцией пластинок Поля Скорера, ‒ общее увлечение музыкой стало одной из крепких духовных нитей, связавшей их. «От Поля было несколько писем. У нас с ним началась дикая переписка о музыке. Интересно и приятно опять пописать не чепуху», ‒ сообщал Василий сестре в письме 2 сент. 1943 г., еще не зная, что она уже получила сообщение о смерти мужа...

    Место для музыки оставалось и на войне. Непременным атрибутом встреч с русскими (об этих встречах еще будет идти речь) было исполнение, иногда многочасовое, «наших» песен. В Тунисе Василий встретил русского инженера, эмигрировавшего в 1920 г., ‒ и «мы в течение 4 часов дружно пели песни. Он знает все наши песни, и это так напоминает мне старые времена, когда Алеша, Виктор и я пели вместе» (Письмо к Наталье и Виктору от 28 марта 1943). А вскоре, вновь из Туниса, пишет Виктору, как научился у местных русских «чудной новой песне ‘Катюша’» и высылает ему не только запомнившиеся слова, но и нотную запись с самостоятельно подобранной мелодией (Письмо к Виктору от 23 июня 1943).

    «Я хотел бы изучать историю музыки. Музыку я люблю, кое-что понимаю, но ничего не знаю», ‒ писал он Виктору летом 1944 г. и просил подобрать для него какой-нибудь дистанционный курс на эту тему, одновеменно взявшись за изучение историко-музыкального компендиума «Musical Companion» под редакцией Альфреда Бахараха. Однако со временем приходило понимание того, что каким бы глубоким и важным для него самого ни было это увлечение, оно остается только увлечением и не может стать средством заработка. «История искусства и музыки, как бы мне ни хотелось, по-моему, не стоит. Академической работой, поскольку я знаю, в Англии не проживешь», ‒ писал он родителям в июле 1945-го, размышляя над тем, как использовать стипендию на обучение, положенную после демобилизации.

    Вообще, для Василия непререкаемым умственным авторитетом был не только отец – здесь авторитет был абсолютным, ‒ но и старший брат Виктор, и Василий не стремился догнать или превзойти эти авторитеты, честно признавая свою меньшую образованность. Он всегда опирался на них, учился у отца и брата и просил у них помощи, что – вместе с безусловно развитой у него саморефлексией и способностью критически мыслить – если и не заменило ему так и не полученного высшего образования, то, во всяком случае, обеспечило вполне приличный культурно-интеллектуальный уровень.

    Конечно, огромную роль в этом отношении сыграли книги. Василий очень любил читать, читал взахлёб и быстро, и литературу самую разную – от дешевых детективов про капитана Шарка (это, конечно, в детстве, но и потом любил детективы) до романов Толстого и Достоевского, до высоких творений Гёте и Гёльдерлина. Он сам иногда удивлялся, какое «странное» сочетание стилей и жанров могло одновременно занимать его интерес: «Я купил письма Гёте к Фре-дерике фон Штайн, ‘Le spleen de Paris’ Бодлера (которая мне не нравится) и ‘Terre des hommes’ Сент-Экзюпери. Странное сочетание» (Письмо родителям от 11 февр. 1945). «Мне нечего читать, и я начал перечитывать свои старые книги, Платона, Гёте, Историю музыки, вашего Пушкина и Пеги, Бодлера и т.д.» (Письмо родителям от 14 марта 1945). «Но здесь есть хорошая библиотека, и в данный момент я имею всё, что мне нужно, но читаю и перечитываю английскую литературу. Диккенс, Теккерей, Вальтер Патер, Скотт, Джордж Эллиот. Странное сочетание, но лучше, чем ничего» (Письмо родителям от 15 апр. 1945).

    Первое знакомство с русской классической литературой Василий получил от Виктора, который читал младшим вслух. Чтение русской классики в дальнейшем рождало не только чувство любви к незнакомой родине, но и неповторимое чувство семейного уюта. «Я много читаю, начал заново перечитывать русскую классику и чувствую, что каким-то образом снова переношусь в то время, когда мы все жили вместе и совершенно не понимали, насколько мы на самом деле счастливы», ‒ писал он родителям в начале 1941 года. Именно старшему брату Василий был благодарен за «верные ориентиры в мире русской поэзии» ‒ помимо классики, это были Николай Гумилев, Анна Ахматова, Сергей Есенин. На всю жизнь сохранил Василий рождественский подарок брата в 1938 году – тетрадь с каллиграфически переписанными стихами А. Блока о России.

    Отец же запомнился младшему сыну тем, что он, «приветствуя мое желание знать русский язык, историю, литературу, культуру, знать и любить всё это, как любит всякий русский человек, настаивал тем не менее и на необходимости узнать и понять культуру немецкую, которую он всегда ценил весьма высоко»21. Прежде всего благодаря отцу Василий мог говорить: «Я русский с западной европейской культурой» (Письмо родителям от 19 июня 1945). В первую очередь речь шла о немецкой литературе ‒ Гёте и Шиллер, Гёльдерлин и Рильке, и многое другое. И вот что замечательно: участвуя в войне против Германии, Василий Франк не воевал против немецкой культуры (только музыка Вагнера осталась для него навсегда отмеченной ее привлечением «под знамена нацизма», но он жалел, что это впечатление помешало ему по достоинству оценить этого композитора22), он не отменял немецкую литературу, ‒ скорее наоборот, находил в ней духовные силы противостоять окружающему злу:

 

    «Но даже и во время боев, когда столько раз смерть была совсем рядом, для того, чтобы перебороть охвативший меня страх, я шептал вполголоса строки Гёте, Шиллера и Гёльдерлина. Я знал, я чувствовал, что та Германия, которая сбрасывает бомбы, ‒ это не настоящая Германия. Я был той точкой, где соединились любовь и ненависть к Германии и к немцам»23.

 

    Это позднее свидетельство воспоминаний подтверждается военными письмами: «Возможно ли достать что-нибудь в Англии Hölderlin’а или о нем. Я нашел том его стихов, часть его ‘Diotima‘ и писем, и в диком восторге. Читаю опять Шиллера – Jungfrau v. Orlean, Wilhelm Tell, Goethe – Faust и Iphigenie auf Tauris, Götz von Berlichingen, Hoffmann, Schlegel, Hegel, Lessing’а Minna von Barnhelm и вспоминаются мне мои Берлинские школьные дни» (Письмо к Виктору от 12 нояб. 1943).

    С приездом в Англию в 1937 г. круг чтения Василия расширился, прежде всего, за счет английской литературы (среди любимых писателей были, в частности, Д. Лоуренс и Г. Честертон), но не только. Его переписка (особенно с Виктором, на чей литературный вкус он продолжал полагаться) дает в этом отношении яркую картину. Вот несколько примеров:

 

    «Я много читаю английской литературы, прочитал много недавно умершего ирландского писателя James Joyce. Очень интересно» (Письмо родителям от 13 авг. 1941).

    «Интересно читать Maurois24 о английских поэтах, какой он сам пошляк. Когда я читал его биографию Shelley ‘Ariel’25, на меня находила тошнота. В нем что-то Смердюковское есть, что-то прилизанное, невероятно вульгарное, скользкое. Но читать, как-то стыдно сказать, его интересно» (Письмо к Виктору от 13 апр. 1942).

    «Сейчас читаю, хотя к несчастью по-английски, ‘Миросозерцание Достоевского’ Николая Александровича Бердяева, и в большом я от этой книги восторге. Все еще увлекаюсь Lаwrence’ом, и чем больше его читаю, тем больше уверяюсь, что в конце концов, он в очень многом был прав. Да не только истина в нем привлекательна, но и искренность и наивность. Huxley о нем пишет, что в то время, как он писал ‘Lady Chatterley’, он читал мемуары Казановы и был искренно возмущен грязью и неприличию этой книги. И он ведь прав. Вы вот никогда не видали и не знали душевной и моральной грязи, а я теперь, проживший полгода в бесконечно вульгарной атмосфере, вижу и чую, и научился ценить чистоту и глубочайшую истину Лоренских идей» (Письмо родителям от 2 мая 1942).

    «Нашел ‘Анну Каренину’ и читаю, восхищаясь» (Письмо к Наталье от 30 марта 1943).

    «Сейчас читаю А. Франса ‘La Rôtisserie de la reine Pédauque’. Особенно после ‘Grey Eminence’ Хаксли это чрезвычайно интересно» (Письмо к Наталье и Виктору от 21 апр. 1943).

    «Я перечитываю ‘Orlando’ В. Вульф. Какая это чудесная книга! Пришли мне еще что-нибудь из ее произведений, если это можно достать. <…> У тебя есть какой-нибудь Шиллер? Я читаю его ‘Die Bürgschaft’. Прочитай» (Письмо к Виктору от 25 авг. 1943).

    «Ты спрашиваешь меня о книгах и вообще о том, чего я хочу. Книги, Виктор, да. Что? Я бы хотел Э. М. Форстера (твоя книга была авторства К. С. Форестера. Он мне нравится, но у него, кроме неправильных инициалов, есть еще буква ‘е’). Что угодно, кроме ‘Howards End’ и ‘Passage to India’. А также Вирджиния Вульф, s’il vous plait. Опять же всё, кроме ‘Orlando’. Кафка, если есть поблизости и недорого. Пингвиновский26 детектив ‒ романы и всякое свежее, что может заполнить мое время. Могу ли я достать книгу Глеба [Струве] или она того не стоит? Во мне живет варварское представление, что приятно читать книгу просто потому, что случайно знаком с автором. Я умираю по русским книгам. У меня нет ничего, кроме твоей ‘Oxford Book of R[ussian] Verse’27. В целом, Виктор, запрос на количество, а не на качество. Если что-нибудь Вирджинии Вульф стоит 5 шиллингов, пришли мне лучше 10 пингвинов. Но я полагаюсь на твой вкус» (Письмо к Виктору от 3 мая 1944).

 

    Подобные цитаты можно продолжить (есть об этом и в дневнике). Но здесь может возникнуть резонное недоумение. Похоже, у Василия было много свободного времени и вполне подходящие условия, чтобы активно заниматься чтением и самообразованием, находясь на фронте. Как это было возможно? Каков вообще был характер его службы?

 

АРМИЯ

 

    Василий Франк принял решение пойти добровольцем в британскую армию на рубеже 1940‒1941 года (как и у всех членов семьи, у него был еще советский паспорт, и призыв на него не распространялся, да и с добровольным зачислением в связи с этим были проблемы). Хотя он и писал родителям, что решение принимал не от безделья, однако несомненно, что отсутствие работы и жизненная неустроенность были важными факторами. В то же время не пустыми, конечно, были и его слова о долге как «представителя человечества» – он действительно ощущал войну как касающуюся его лично, как свое собственное дело, он не мог оставаться в стороне и был «морально призван» (Письмо 9). Он ясно почувствовал, что это «была моя война», и что он «не в праве не принять реального участия в деле приближения победы»28.

    Понимая, как это решение воспримут родители, сам Василий и Наталья в письмах к ним писали о будущей службе туманно (впрочем, и сами конкретно о ней еще не знали), акцентируя внимание лишь на том, что она, скорее всего, будет связана со знанием языков, а значит, будет не столь опасна. Это сыграло свою роль, и после первой, довольно решительной попытки отговорить сына (Письмо 7), родители всё-таки благословили его. В феврале 1941 г. Василий записался в Royal Air Force (RAF) ‒ Королевские Военно-воздушные силы Великобритании.

    Василий надеялся, что его призовут на службу уже через пару месяцев, однако время шло, а о нем как бы забыли. Вот уже произошло и нападение Германии на Советский Союз, что в еще большей степени разогрело его чувство «своей войны» и чувство русскости:  «затронуло где-то глубоко, и больно стало за Россию, за всё страдание, и стыдно стало, как путали ее с режимом» (Письмо родителям от 26 июня 1941), ‒ а призыва всё не было. Наконец, 31 октября 1941 г. он стал в ряды «defender’ов of Democracy», как писал брату. Он начал учиться на радиооператора (телеграфиста), и поначалу всё шло хорошо, однако последний экзамен по азбуке Морзе Василий неожиданно завалил. Причиной послужил... его любимый Шуберт: «вдруг во время экзамена пришла в голову мелодия из Schubert’ской 5-й симфонии. Я ее тотчас же прогнал, но в это время две буквы пропустил. Этим самым закончил свою карьеру Wireless-Operator’а» (Письмо к Виктору от 23 янв. 1942).

    Некоторое время после этого военная судьба Василия не имела четкого вектора; он побывал на нескольких авиабазах, где приходилось делать «всякую грязную и негрязную работу». Правда, эти скитания давали богатый опыт общения и пищу для размышлений его пытливому и наблюдательному уму (Письмо 13). Весной 1942 года Василий переболел менингитом, после чего ему вновь пришлось за пару месяцев сменить несколько мест службы, точнее ‒ учебы. Но дальнейшие перспективы стали более определённы. Знание языков – прежде всего, немецкого, ‒ сыграло свою роль. Василий прошел курсы радиоразведки RAF; так, одним из мест его подготовки была школа в Ньюболде (Newbold Revel) ‒ RAF ʻYʼ Service Secret Intelligence and German Telephony Communications Base, ‒ где также проходили обучение немцы и немецкие евреи, эмигрировавшие в предыдущие годы из Германии29. Уже летом перспектива отправки на фронт стала более определенной. В это же время появилась надежда, что родителям удастся покинуть Францию и перебраться в Англию, и Василий даже писал прошение об отсрочке отправки на фронт по семейным обстоятельствам – до приезда родителей. Приезд этот, однако, всё откладывался, а вскоре вопрос об отсрочке стал неактуальным. В конце октября начался его «tour of overseas duties» ‒ британская флотилия направилась к берегам Северной Африки.

    Свою военную службу Василий Франк нес в небольшом подразделении воздушной радиоразведки. Вспоминая об этом в интервью через 50 лет, он рассказывал: «Сидели, крутили радио, ловили немецкие самолеты, записывали, и сразу, если было что-нибудь такое интересное, передавали в наш ‘control room’, которые сообщали, что мы записывали немецкие разговоры, так что наши самолеты знали через две-три минуты о том, что сказали немцы». Как правило, это подразделение располагалось на определенном расстоянии от линии фронта, поэтому Василий не очень лукавил, стараясь убедить в письмах сестру Наталью, а когда стало возможным – и родителей, что он «в полной безопасности»; но всё-таки опасность, конечно, присутствовала. Траектория его службы выглядела так. С ноября 1942 г. по начало июля 1943 г. он находился в Северной Африке ‒ в Алжире (Алжир и Аннаба – «там шла довольно сильная бомбежка на аэродром и гавань, нас не тронуло» (Письмо к Наталье от 3 июня 1945) и в Тунисе. В июле 1943 г. участвовал в высадке на Сицилии, а в сентябре ‒ в высадке возле Солерно («там было туго около недели»). В дальнейшем он служил в разных местах Италии (Неаполь, Бари, Форли, уже после окончания войны – Удине), а также на Корсике (март – август 1944 г.). В сентябре 1944 г. он был в Южной Франции, а в конце 1944-го – начале 1945-го – в Греции.

    Первые военные впечатления Василия ‒ «вечно голодные глаза и протянутые руки» детей ‒ вызывали естественную реакцию: «Этого я не прощу немцам» (Письмо 15). Он был рад бороться «против того, против чего нельзя не бороться». Он воспринимал миссию, в которой участвовал, как «защиту мечом самого святого» (что характерно – словами немецкого поэта Т. Кёрнера). Но очень скоро его размышления о немцах и ответственности Германии приобретают более сложный и неоднозначный характер. Очевидно, что эти размышления рождались как из непосредственных впечатлений (чувства жалости к пленным немцам в Тунисе, например), так и из несогласия со взглядами своих сослуживцев, чье отношение к войне подчас его коробило. Именно из этих «почти убийственных дискуссий» родилось письмо к брату 18 марта 1943 г., которое в значительной степени предвосхитило тематику будущего дневника. Не оправдывая немцев и не снимая с них ответственности, Василий убежденно отстаивает мысль об общей, коллективной ответственности за существующее зло ‒ не немцев, евреев или какого-либо еще сорта людей, а человечества в целом, человека как такового. Невиновных нет, и если непосредственные убийцы более виновны, то в то же время они – лишь инструменты осуществления той идеи зла, которую породило человечество, и поэтому каждый виновен в том, что не сделал достаточно для преодоления этой идеи и для предотвращения зла. «...мы с вами несем огромную ответственность за каждого ребенка, убитого ими, убитого потому, что мы не приняли достаточных мер, чтобы искоренить мышление, позволяющее убивать детей» (Письмо 18).

    Это убеждение, основанное, как он сам признаёт, на не вполне, но всё же достаточно усвоенных им идеях как христианства, так и социализма, не вело Василия к пацифизму, но ставило его на сторону страдающих – кем бы они ни были и что бы ни сделали ранее, ‒ и заставляло стыдиться статуса сильного победителя. Более того – он начинал бояться победы, предвидя характер той расплаты, которая последует с побежденными: «Кажется, что летом рухнут они и начнется ужас еще страшее. Страшно мне думать о том, что сделает с ними вся ими измученная и голодная Европа. У меня на этот счет идет ярая переписка с Ви», ‒ писал он Наталье уже в марте 44-го (отрывки из этой переписки – см. письма 20, 21, 22). До победы, впрочем, было еще далеко.

    И тут следует подчеркнуть очень важный момент. Упомянутое письмо к Виктору было написано тогда, когда Василий уже много месяцев не имел никакой переписки с родителями, и уже почти 4 года, как их не видел. Прорвавшаяся в нем философия была, конечно, сформирована воспитанием в семье, детскими беседами с отцом и детским же восприятием православия, мощным культурным заделом, который обеспечивали прочитанные книги и знакомство с миром искусства. Но теперь весь этот культурно-гуманитарный задел столкнулся с практикой жизни и смерти, с практикой зла, которая вполне могла (и очень часто это делала) разрушить или поставить под сомнение веру в человека и моральные принципы. Нужно было иметь большую духовную силу, чтобы не только сохранить человечность в себе, но и продолжать видеть людей в тех, кто, казалось бы, утратил человеческий облик, равным образом удерживаясь от того, чтобы в чувстве мести не уподобиться своим врагам. С особенной силой эти мысли прозвучат уже в его дневнике.

 

* * *

    Публикацию отрывков из переписки необходимо предварить несколькими замечаниями. В первые годы самостоятельной жизни Василий не очень любил писать письма родителям, за что они (особенно Татьяна Сергеевна) его часто бранили. Он отвечал, что ему особо нечего писать о себе, ‒ и удивлялся, как может Наташа писать страницами о всяких мелочах, поэтому он пишет философичные письма ‒ «разную белиберду-философию», однако не может делать это часто (Письмо родителям от 27 июля 1942). Его отношение к переписке изменилось на фронте. Он писал часто брату и сестре, а когда появилась такая возможность ‒ и родителям. И теперь, наоборот, считал более важным писать не об абстрактных истинах, а о простых вещах, и сам просил сестру «обмениваться мелочами»:

 

    «В мелочах много есть глубины. Я тебе как-то давно уже писал, что я вдруг так ясно почувствовал, что счастье не есть в каких-то абстрактах, а в мамином кашле и в папином послеобеденном сне. Так, я сейчас чувствую, что не разные философские письма друг другу надо писать, а просто письма, которые полны нашей жизнью. В этом одном можно найти глубину. Другому я не доверяю» (Письмо к Наталье от 14 февр. 1944).

 

    Когда родители были под итальянской, а затем немецкой оккупацией на юге Франции, прямая переписка с ними была практически невозможна. Связующим звеном был живший в Швейцарии Л.Бинсвангер – ему писал письма или посылал телеграммы Виктор из Англии, а Бинсвангер пересказывал новости в своих письмах к Франку, и наоборот. Соответственно, Виктор переписывал эти послания в своих письмах к Василию. Письма шли очень долго – так, о «новостях» из письма Бинсвангера к Виктору от 1 ноября 1943 г. Василий узнал от брата только в феврале 1944 г. Невозможно в нескольких словах описать, сколько волнений пережили Семён Людвигович и Татьяна Сергеевна, не имея почти никаких известий о сыне за годы оккупации (кое-какие вести всё-таки поступали – так, в феврале 1943 г. Бинсвангер передавал Франку содержание телеграммы, полученной от Виктора: «VASYA IN NORTH AFRICA SAFE AND HAPPY»). В свою очередь, оказавшись в Северной Африке, Василий почти три месяца ‒ не имея ни от кого вестей, пока почтовая связь не наладилась, ‒ мучился вопросом, удалось ли родителям уехать до начала немецкого наступления…

    Еще одной сложной проблемой был язык. По требованиям цензуры военная переписка Василия велась преимущественно на английском языке. Это его тяготило – он не раз жаловался родным, что ему трудно выразить в полной мере свои чувства и мысли на чужом языке. Поэтому при любой возможности он всё-таки писал по-русски, иногда рискуя, что письмо не дойдет, ‒ и подчас посылал параллельно два письма, английское и русское. Это было для него жизненно необходимо: «Единственная моя связь с русским языком, это письма к вам и письма от вас, и я замечаю, что говорить мне уже трудно. За языками, как за живыми существами, нужно следить и ухаживать. Именно это я делать не могу» (Письмо к Виктору от 16 авг. 1944).

    Письма, отрывки из которых публикуются ниже, находятся в семейном архиве С.Л. Франка, у его наследников в Мюнхене (Германия) и Эксетере (Великобритания). Искренне благодарю Сюзанну Франк-Килнер и Николая Франка за предоставленные материалы и содействие моей работе.

    Переводы с английского и немецкого языков сделаны Геннадием Аляевым и Николаем Франком, с французского – Максимом Макаровым. Авторские подчеркивания переданы курсивом; курсивом также даны слова, написанные по-русски в иноязычном тексте.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. Впервые опубликованы в 1998 г. в журнале «Волга».

2. Воспоминания Татьяны Сергеевны Франк / Франк, С.Л. Саратовский текст. Сост. А.А. Гапоненков, Е.П. Никитина. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2006. С. 186.

3. Там же. С. 187.

4. Здесь и далее – нумерация публикуемых писем.

5. Переписка С.Л. Франка и Л. Бинсвангера (1934–1950) / Ред. колл.: К.М. Антонов (отв. ред.) и др. Коммент. Г.Е. Аляев, А.А. Гапоненков, Т.Н. Резвых и др. М.: Изд-во ПСТГУ, 2021. С. 241.

6. Франк, Василий. Русский мальчик в Берлине / «Волга». 1998. № 10. С. 138-139.

7. Там же. С. 151.

8. См.: Буббайер, Ф. С.Л. Франк: Жизнь и творчество русского философа. 1877–1950. М.: РОССПЭН, 2001. С. 179.

9. См.: Франк, Василий. Русский мальчик в Берлине. С. 151.

10. Конечно, надо бы сказать ‒ «распутать узел», но у Василия, учившегося в немецкой гимназии, а затем в английской школе, поначалу были серьезные проблемы с русской грамматикой, что отразилось в его переписке ‒ родители, и даже Виктор с Наташей, отводили подчас добрую половину своего письма на исправление его грамматических ошибок (эта фраза – из письма к матери от 23 февраля 1939 г.).

11. Письмо от 6 июля 1942 г., см.: Франк, С.Л. Саратовский текст. С. 252.

12. Франк, Василий. Русский мальчик в Берлине. С. 167.

13. Письмо от 1 янв. 1930, см.: Аляев, Г., Хазан, В., Янцен, В. «...Подчинение законам божественного беззакония»: Л.В. Зак, Н.А. Браудо. Письма С.Л.Франку и Т.С.Франк (1923–1954) // Миргород. Международный филологический журнал (Польша – Швейцария). 2021. № 1 (17). С. 202.

14. Франк, Василий. Русский мальчик в Берлине. С. 127.

15. Там же. С. 167. В своих воспоминаниях Василий посвятил специальный раздел описанию скаутского движения в Германии. Отдельно отметим такое его замечание: «Насколько я помню, ни открытых, ни даже тайных симпатий к нацизму среди скаутов не существовало» (Там же. С. 123).

16. Франк, С.Л. Воспоминания о П.Б. Струве / Франк, С. Л. Непрочитанное… Статьи, письма, воспоминания. М.: Моск. школа полит. исследований, 2001. С. 515-516.

17. Франк, Василий. Русский мальчик в Берлине. С. 127, 153.

18. Там же. С. 167-168.

19. С.Л. Франк – П.Б. Струве. 5 апр. 1943. Hoover Institution Archive (HIA). Petr Berngardovich Struve Рapers. Box 6. Folder 1.

20. Франк, Василий. Русский мальчик в Берлине. С. 168.

21. Там же. С. 124.

22. Там же. С. 146.

23. Там же. С. 113.

24. Андре Моруа (1885‒1967) – французский писатель, мастер жанра романизированной биографии, в том числе писал о Шелли и о Байроне.

25. Maurois, A. Ariel, ou La vie de Shelley (1923, первое англ. изд. ‒ Ariel: The Life of Shelley ‒ вышло в 1924).

26. Penguin Books ‒ британское издательство, основанное в 1935 году в Лондоне сэром Алленом Лейном и его братьями Ричардом и Джоном. Главной заслугой издательства считается демократизация книжного рынка, превратившая книгу из предмета роскоши в удовольствие, доступное массам.

27. Антология русской поэзии. Первое издание. 1924.

28. Франк, Василий. Русский мальчик в Берлине. С. 113.

29. См. об этом: Fry, Helen. The King’s Most Loyal Enemy Aliens: Germans Who Fought for Britain in the Second World War. History Press, 2007.