Гари Лайт

 

ПЕРЕХЛЕСТ

 

«Из Марциала» – первая строка,

а дальше – применительно к погоде,

и всех, уже иных чревоугодий,

во имя Одиссея-моряка...

Не хватит всех повадок Цицерона

красноречиво и осмысленно воспеть

вот эту всю квасную круговерть

покинутого кубрика – притона...

В котором прежде и гитара, и стихи

воспринимались трепетно и внятно,

а нынче – словно родовые пятна –

сомнения возводятся в грехи...

И не услышит муза лет иных

негромких слов, звучащих на прощанье,

там здравый смысл ушел в чревовещанье

и пафос прославления таких...

Что только Вагнера, звучащего вдали,

а вовсе более, уже не фуги Баха,

надежда неуместна в мире краха,

«Из Марциала», но светильник не горит

                                                10.25.20

 

 

* * *

 

...И опять кольнут доныне

Не отпущенной виной…

Борис Пастернак

 

На одной из переделкинских дач,

в прошлом веке, где-то ближе к зиме,

вне сети, эфиров и передач,

эта женщина привиделась мне...

Ее контур словно соткан из сна,

тень скользнула из проема двери

незадернутых гардин у окна

и сказала: Только не говори...

– Этим сумеркам слова словно плеть,

просто верь, если сумеешь, глазам,

лихолетий пронеслась круговерть,

жаль, что будущность не часто добра.

Подмосковный дождь сменился на снег,

даже промельк водворился в сюжет,

профиль женщины, как рок-оберег

нивелировал течение лет.

В подсознании, по кругу метель,

попросила: Опоздай на трамвай, –

а в углу была наряжена ель,

у окна стыл в подстаканниках чай.

Белых хлопьев заоконный уют

неминуемо сменялся на дождь,

она молвила: Я всё еще тут,

жаль, что ты меня полвека не ждешь.

Я ослушаться хотел и сказать,

что не сходится – мне нет тридцати,

но она опередила, видать,

и шепнула: Всё, мне нужно идти.

У меня похолодело внутри,

так бывает накануне зимы,

в Переделкино зажглись фонари,

и уже не оставалось вины

 

                                               12.8-23.20

 

МОНОЛОГ ПАСЕЧНИКА

 

В статусную провинцию,

из той, которая так себе,

пишу, отражаю линзами

и тем берегу свою пасеку:

О том, что всё образумится,

что горизонты наладятся,

что пчелы – вернулись, умницы,

что канули неурядицы.

В ответ получаю весточку,

в которой строка неровная,

пергамент в синюю клеточку

и пахнет каменоломнями.

Там столько всего намешано,

и стиль настолько не выдержан –

От рук, мол, отбились лешие,

а ведьмы торгуют имиджем.

И вот я сижу, задумавшись,

над этим нелепым казусом,

как будто явились усташи

пафосные, под градусом.

Я меда категорически

не выдаю заблудившимся,

всегда переход на личности –

как перелом открывшийся.

И вечно Юдифь упрямится,

я ей Катулла цитирую,

когда она в образе странницы

камфару пьет эфирную.

И мало кому приснившийся

вожусь на закате с сотами,

а у соседей пиршества

с зашедшими гугенотами.

                                    1.16.21

 

 

* * *

Атмосферное давление,

одержимость книжных полок –

это признак поколения

быстрых встреч и кофемолок.

Мимолетные решения,

героизм второго ряда,

да к постельным обобщениям

заграничные награды.

Мысли из цитат по темени,

пять аккордов на гитаре,

в тон, соизмеримо времени,

за товаром, к бочкотаре.

Пересылки не сибирские,

а скорее – в Братиславе,

откровенья монастырские,

диалог о римском праве.

А затем по нисходящей

этой небольшой планеты,

неуверенно летящей –

вдоволь плясок силуэтов.

И когда не стало истины,

навсегда или до выбора,

атмосферно и таинственно

как акцент случился выговор

                                    8.23.21

 

 

* * *

 

                               …Какое, милые, у нас тысячелетье

                                                               Борис Пастернак

 

Тысячелетье на дворе

давно иное, что печально,

хотя – казалось изначально,

что славным выйдет кабаре.

Но в первой четверти пока

сплошной регресс в средневековье,

предельно жаль, что Подмосковье

в том не последний кружит па…

А по сравнению с порой,

когда наш крик звучал впервые,

настали времена лихие,

почти сравнимые с Ордой.

Минувший обожженный век

был страшным в первой половине,

но после – как ручей в долине

случился некий имярек

надежды, музыки, стихов,

шестидесятых и позднее,

но не хватило корифеев,

и свет укрылся в сферы снов.

Должно быть, так не в первый раз

сплелась во всём закономерность,

вопрос сулит былую дерзость:

«...Какое, милые, у нас»...

                                                8.08-30.21

 

 

* * *

Сон арьергарда августа. Нью-Йорк:

нелепо странные детали интерьера,

вещает доморощенный пророк,

и накаляется, вскипает атмосфера.

Стеченье всех немыслимых дорог,

а мыслимых как будто не осталось,

мельчает и крошится ровный слог,

мелькнут ее черты – какая жалость.

Как в музыке меняющийся темп

во сне по нарастанию чреватый,

когда по нисходящей – жребий слеп,

и так легко остаться виноватым.

Соседство рек, и близко океан,

но жажда превалирует и гложет,

а перечень не посещенных стран

зачитан гостем из почетной ложи.

Несоответствие предельных скоростей

благоволит желанию проснуться,

а декорации сместились в Колизей,

но чуть правей – и горное Абруццо.

Вот где волшебен бархатный сезон,

но возникает ее дерзкая ключица,

и замирает невпопад нью-йоркский сон,

и даже, кажется, что в нем уже не спится.

Но это уровень тех самых миражей,

когда проснуться – значит подчиниться

нелепой магии недобрых ворожей,

и вот вместо ключиц мелькают лица.

Так наступает завершающий сюжет –

в окно повеяло сентябрьскою прохладой,

Венеция, которой больше нет,

приходит в грустный август Петрограда.

И сон на этом валится в кювет,

Квинс проявляется, почти уже осенний,

как будто пролетело много лет,

мимо предутренних мгновений воскресенья

                                                           8.27-31.21