Г. Аляев, М. Макаров

«Мы с Вами, как щепки разбитого корабля...»

О переписке В. А. Оболенского и С. Л. Франка

 

Их выбросило на берег…

Солнце здесь слишком щедрое. Сухой запах хвои – приземистые сосны, причесанные мистралем, словно стремятся вырваться из прибрежного песка и убежать куда-то туда – к горизонту над бирюзовой водой от края до края. Здешнее море редко выходит из себя, спит себе полуденным сном. И, главное, тишина вокруг – звонкая тишина с непрерывным стрекотом цикад. Тишина – пронзительная, та, которая наступает вдруг.

Потому как еще вчера вокруг выл свирепый ветер – революционная буря, безразличная и беспощадная, разрушившая прежние жизни, похоронившая мечты и мечтателей, разметавшая всех и вся. И вдруг, даже не верится, – этот странно пустынный берег в богом забытом провансальском Ля Фавьере (La Favière), что спрятался у Борм-ле-Мимоза (Bormes-les-Mimosas) и Лаванду (Lavandou) недалеко от Тулона, – глушь, ни отыскать, ни добраться. Именно сюда, на этот песок под соснами, оказались выброшены русские «щепки разбитого корабля»¹.

«Когда в Фавьере появились первые русские, лишь кусты и раскидистые приморские сосны тянулись вдоль белоснежного песка на берегу. Несколько местных фермеров выращивали виноград на холмистой равнине, раскинувшейся между морем и холмами, где наверху сидит, как в кресле, старинный Борм-ле-Мимоза, окруженный с трех сторон лесом. Сам Фавьер тогда еще не существовал как самостоятельная административная единица, и вопрос о его месторасположении ставил в тупик. На картах он значился просто как ‘бухта Борма’, где рыбаки держали свои лодки в ветхих сарайчиках на берегу. Ближайшая тогда еще деревня Лаванду лежала минутах в десяти пешком вдоль моря.

Постоянными обитателями Фавьера были несколько русских семейств с их многочисленными родственниками, друзьями, друзьями друзей и просто знакомыми – типичный срез жертв русской революции. Были среди них аристократы, интеллектуалы, государственные служащие, бывшие офицеры, а также одинокий казак. Жили они в маленьких, похожих на коробки ‘виллах’, сооруженных большею частью собственноручно. Летом сдавали комнаты приезжающим на отдых русским парижанам, а зимой раскладывали пасьянсы...»².

Семья Владимира Андреевича Оболенского «зацепилась» за Фавьер случайно. Сам В.А. со старшими сыновьями и дочерью покинул Крым еще в 1920-м, чудом попав на последний отходящий из Севастополя корабль. А вот супруге Ольге Владимировне с младшими детьми уготовано было пережить красный террор, их путь изгнания был непрост и долог. Младший сын Оболенских, 19-летний Лёва, смог вырваться только в 1924 году стараниями президента Чехии Масарика – доброго знакомого В.А. В Праге в общежитии Лёва заразился туберкулезом, родители выписали его во Францию, но в промозглом Париже не оставили и отправили на теплый юг к солнцу – в Грасс, где товарищ В.А. по кадетской партии Н. Н. Богданов, точно такой же беженец, взял в аренду участок земли, намереваясь выращивать жасмин для парфюмеров. Ася, старшая дочь В.А., навестила брата в надежде устроить его судьбу, и Богданов посоветовал им съездить в Фавьер, где профессор Метальников, знакомый ему еще по Крыму, только что обзавелся «виллой», – вдруг тому требуется помощь. Повезло, однако, не у Метальникова, приезжавшего в свою сараюшку лишь на лето, а у других фавьерцов.

В отличие от русских «дачников», супруги Швецовы жили здесь постоянно. Еще в 1919 году Аполлинария Алексеевна³ купила участок прибрежного соснового леса, где три года спустя появился «большой дом Швецовых» с садом, огородом и виноградником. Незадолго до приезда в Фавьер Аси с братом, Швецовы лишились своего управляющего, и брошенное им хозяйство остро нуждалось в умелых руках. Ася легко смогла убедить «помещиков», что Лёва именно тот человек, который им нужен, ведь до этого он три года жил в крымском имении своего деда Винберга – известного на всю Россию винодела, а там работали и взрослые, и дети. И Лёва остался у Швецовых: «милый Лёва Оболенский, удивительный, редкий человек», – так отзывалась о нем в письмах А. А. Швецова.

Постепенно к нему в Фавьер перебрались и остальные Оболенские – родители и младшие дети с семьями осели тут на долгие годы, старшие наведывались к ним время от времени. Жили довольно скудно. В сезон Ольга Владимировна содержала пансион для дачников, Борис Грудинский, муж дочери Людмилы, торговал в бакалейной лавочке – единственной в Фавьере. Лёва отучился на агрономических курсах, вернулся, женился и подрабатывал, где только мог. Появились на свет первые фавьерские внучки и внуки – семья Оболенских пустила здесь корни и, как оказалось, навсегда.

Исход семьи Франков был иной, северный: осенью 1922 года «философский пароход» привез их в Германию⁴. В Фавьере же они оказались пятнадцать лет спустя и тоже благодаря своему сыну, точнее – невестке Бетти: «Впервые я открыла для себя Фавьер, вернувшись из долгого турне по Австралии, где я выступала с русским балетом, – точнее, это мой русский муж [Алеша Франк⁵] его открыл. Он слышал об этом отдаленном уголке на юге Франции от других русских беженцев в Париже. К тому времени, когда мы оказались в Фавьере, его русское население превосходило исконное французское примерно раз в пять. Можно себе представить, насколько это отличалось и географически, и духовно от модных курортов Ривьеры в Каннах и Монте-Карло... Я прожила в Ла Фавьере семь лет, купив там [в августе 1937 года] небольшую виллу [Людмилы Врангель]». Отремонтировав купленный домик и соорудив рядом еще один, Бетти с Алешей открыли пансион для англичан, дав ему вполне балетное название «Le Coq-d’Or» – «Золотой петушок». Алеша сдружился с Лёвой Оболенским и его женой Лизой. Бетти тут же открыла школу танцев, где аккомпаниатором подрабатывал Лазарь Кельберин – муж Натальи Оболенской.

Между тем ситуация в фашистской Германии накалялась, оставаться там родителям с младшими детьми становилось опасно, и Алеша с Бетти вызвали их к себе. Ехать всем вместе не получалось – Франция отказала во въездной визе Татьяне Сергеевне с Наташей. Но Семену Людвиговичу задерживаться в Германии было никак нельзя, ибо по всему чувствовалось, что еще немного – и дверь захлопнется, – его уже вызывали в гестапо: «Мне дали – в соответствующей инстанции – понять, что я нежелателен...»⁶. 26 декабря 1937 г. Франк выехал из Германии сначала в Швейцарию, а потом во Францию.

В марте 1938 г. на письмах Франка появляется новый обратный адрес: La Favière, Villa Coq-d’Or: «Живу в небольшой (почти исключительно русской) дачной колонии... Нам принадлежит кукольно маленький домик из четырех комнат и второй из двух – без элементарнейшего комфорта... В разгаре лета любое местечко в доме и даже в саду заполнено гостями из Парижа, и на этом строится возможность нашего существования. Природа великолепна, море восхитительно-прекрасно, воздух (пока нет жары) бодрящий»⁷. «...Мы живем здесь по ‘толстовски’, т. е. всей семьей много занимаемся физическим трудом – над устройством домика и сада – что очень полезно и для здоровья, и для души. Кругом нас русские соседи, весь поселок состоит из русских интеллигентов, все очень милые и благожелательные люди...»⁸. Так Фавьер вошел в историю русской философии – предисловие самой, пожалуй, известной книги С. Л. Франка «Непостижимое» имеет подпись: «La Favière (Var), август 1938».

С началом войны супруги Франки сняли себе квартирку в соседнем Лаванду, где условия для жизни, особенно зимой, были менее спартанские и где ничто не мешало С.Л. работать над книгами⁹. Маленький городской скверик, крохотная муниципальная библиотека, одинокие прогулки вдоль моря и тишина, столь любимая С.Л. – «в тишине лучше назревают мысли, и подводятся итоги духовного хозяйства». Для общения по душам в округе остался лишь старый князь Оболенский, а потому виделись они регулярно, В.А. хоть и жил в Фавьере, но «в город» ходил охотно¹⁰.

Судьбе было угодно свести их вместе в одно время и в одном месте. Отрезанные от мира временем (война) и пространством (глушь), они пожили – «полежали...» – рядом пять лет. Очень разные: религиозный философ и убежденный материалист, идеалист-метафизик и политик, академический профессор и «общественник». Два интеллигента в истинном – высшем – понимании этого слова, два глубоких мыслителя с... диаметрально противоположными векторами: один до последнего вздоха оставался – extra, другой – intus. Ответные письма Франка к Оболенскому не сохранились. Однако, исходя из имеющихся текстов, можно предположить, что инициатива в переписке – жажда общения – исходила всё же от В.А., а С.Л. ему отвечал, писал нечасто и, видимо, кратко (чему, впрочем, есть вполне объективное объяснение – резко ухудшившееся в последние годы состояние его здоровья).

Важный аспект переписки, ее основной фон – дела семейные. И Оболенский, и Франк были окружены большими семьями, для них обоих дети составляли смысл существования, а детей было много (восемь у В.А. и четверо у С.Л.) – и каждый со своим характером, своей судьбой. Семьи были дружные и за время совместного проживания в Фавьере притерлись настолько, что даже после разлуки продолжали жить жизнью друг друга. Семейные события служат канвой всей переписки. Рассказы о бытовых трудностях и прочих перипетиях повседневной жизни служат для Оболенского отправной точкой для раздумий более глубоких, постоянно перекликаются и как бы сращиваются с плоскостью политико-экономической и международной. «Дед обладал умом не отвлеченным и переживания житейские не заслоняли его мышления, а, напротив, питали его, как унавоженная почва питает тянущееся ветвями к небу дерево», – рассказывает Алексей Львович Оболенский.

Здесь, конечно, нужно сказать, что Оболенский и Франк были связаны «не Фавьером единым». Они познакомились не позднее 1906 года – Франк упоминал Оболенского в числе друзей П. Б. Струве, которых он встречал во время работы I Государственной Думы¹¹. Хотя бы косвенно их пути пересекались и ранее – через дружбу со Струве, через участие в Союзе Освобождения и в создании Конституционно-демократической партии. Франк в эти годы стал ближайшим другом семьи Струве, т. е. не только его самого, но и Нины Александровны, которая, в свою очередь, имела тесные дружеские связи с семьями Винбергов и Оболенских. В своем первом письме к только что высланным Франкам в октябре 1923 г. она, среди прочего, спрашивала: «Видали ли Вы Оболенских перед отъездом? Как они и Винберги живут? Их тоже ждем вскоре и очень за них волнуемся», а в одном из следующих добавляла: «Напишите непременно об Екат. Ник. Винберг, Ляле, Нине и Оболенских»¹². Со своей стороны, Оболенский был знаком не только с Семеном Людвиговичем, но и с его братом Михаилом, работавшим после революции в Крымском университете. В 1924 г. Франк искал возможности помочь брату в получении визы для лечения во Франции и между прочим писал Глебу Струве: «М[ожет] б[ыть], может помочь Вл. Андр. Оболенский, который хорошо знает Мих[аила] Людв[иговича]»¹³.

Однако только Фавьер привел их души и умы в необходимый резонанс, за которым и последовала эта переписка. Они разъехались в конце лета 1943 г., когда над их побережьем нависла угроза смены итальянской оккупации («нелепая жизнь среди милейших итальянских солдат!») оккупацией немецкой: Оболенский уехал под Париж, Франк – под Гренобль, а после войны – в Англию. Письма продолжили беседы у спящего лазурного моря…

Кроме чисто личных, семейно-бытовых сюжетов, в эпистолярное обсуждение властно вторгается бурная внешняя жизнь – атомные бомбардировки Японии и создание ООН, переговоры о мире и угроза новой войны, социально-экономические эксперименты и политическая чехарда во Франции, экономический кризис в Англии и советское влияние в Иране... и, конечно, перипетии жизни русской эмиграции, в том числе находившие отражение в эмигрантской прессе. Отсутствие писем Франка не позволяет, к сожалению, восстановить во всех деталях позицию одного из участников этой дискуссии, однако частично такая реконструкция возможна благодаря известным нам работам философа, написанным в эти годы, а также его письмам к другим адресатам.

Время, на которое приходится основная часть переписки – а это первые послевоенные годы, – Оболенский называет «временем всемiрного потопа». Собственно, уже в первом письме, написанном еще до войны, но сразу после Мюнхенского сговора, доминирует настроение тревоги и опасности, причем ясно обозначены два основных мотива, формирующих эту тревогу, – это, во-первых, ложь текущей политики и информации (точнее сказать – информационной пропаганды) и, во-вторых, расползание национализма. Эти мотивы так или иначе звучат и в последующих письмах, только с августа 1945-го к ним добавляется поистине апокалиптическое ожидание новой, теперь уже «атомической» войны и «конца цивилизации».

Основаниями этих опасений у Оболенского служат соображения как общеисторического характера, так и оценка конкретных результатов последней войны и политики ведущих государств. С одной стороны, он не верит, что новое сверхразрушительное оружие и, одновременно, новый мощнейший источник энергии «повлияет на прекращение войн» и будет служить исключительно на благо цивилизации. Не верит, прежде всего, исходя из факта, что прогресс науки и прогресс человеческой морали идут в противоположных направлениях. С другой стороны, констатация морального регресса находит подтверждение во лжи и лицемерии («ипокритстве») политических интриг, в которых каждая из стран-победительниц пытается реализовать свои интересы, удовлетворить «аппетиты великих держав», и в результате формируются условия не «справедливого» и «прочного» мира, а, скорее, новой войны.

Моральная оценка доминировала и в рассуждениях Франка как о причинах последней войны, так и о ее последствиях. Он писал о том, что за войну и немецкие зверства ответственен не только национал-социализм и поддержавший его или покорившийся ему немецкий народ, но и «руководители міровой экономической политики, не сумевшие предотвратить или преодолеть міровую безработицу, и русский большевизм, своей угрозой міру дававший видимость оправдания гитлерианства, и морально-политическое разложение третьей французской республики, и морально-неправедный и политически близорукий англо-американский изоляционизм, и жалкое бессилие Лиги Наций»¹⁴. Он также скептически относился к формированию ООН и не верил в действенную силу «формального мирного договора» («Уже ясно, что из С[ан-]Франциско ничего не выйдет, и что ничего не выйдет из плана разумного управления Германией», – писал он сыну Виктору¹⁵), но главную пружину возможной новой войны видел при этом в силе ненависти, которую рождают и питают, с одной стороны, доктрины человеконенавистничества, а с другой – страстная жажда отмщения, вследствие которой «победитель оказывается в конце концов побежденным духом ненависти, им порожденным»¹⁶.

Оболенский был склонен усматривать в англосаксонской политике некий идеализм, рождающий попустительство, – эта «наивность» свойственна даже У. Черчиллю, который верит в возможность механического «создания» демократии там, где для этого еще нет культурных условий. Такая политика не снимает ответственности с западных демократий за то, что мир идет по пути к новой войне («Если бы западные демократии не так пугались угроз Сталина, пока еще не готового к войне, а сами его бы пугали, они <…> могли бы предотвратить войну»), но всё-таки это ответственность иного морального характера. Франк здесь, пожалуй, был более оптимистичным – он называл Фултонскую речь Черчилля «гениальной» и выражал надежду, что «т[ак] к[ак] мир поумнел в отношении Сов[етской] Рос-сии, ее удастся осадить»¹⁷. Только что оказавшись в Англии, он уже писал Оболенскому о том, что «англичане начинают понимать, что собой представляет советский строй», на что последний смотрел более скептически.

В первую очередь ответственность за возможность новой войны возлагалась Оболенским на «советский (сталинский) империализм», абсолютно лишенный «даже самой условной морали» и подкрепляющий свой цинизм «миллионами штыков». У него не было иллюзий относительно природы сталинского «коммунизма». Он обратил внимание на процессы разрушения интернационалистской идеологии и окрашивания коммунизма в «национальные цвета» – причем как в советской сфере влияния, так и среди коммунистов западных стран (подметив тем самым зарождение известного позднее «еврокоммунизма»). В этих процессах Оболенский усматривал признаки кризиса коммунизма – прежде всего как идеологии, – но одновременно и угрозу новых очагов конфликтов, потенциально – новых межнациональных войн. И он сформулировал, как ему представлялось, точное определение происходящего – «эволюция коммунизма в фашизм». Духовное родство сталинизма и фашизма (по сути, здесь имелся в виду национал-социализм) Оболенский почувствовал, прежде всего, в следовании известному принципу – «цель оправдывает средства», который «ведет к смешению целей и средств». Теоретическое обоснование такого отождествления он нашел у Георгия Федотова. Стоит здесь привести признаки фашизма, которые выделял Г. П. Фе-дотов в статье, о которой Оболенский писал Франку:

«1. Политическая форма: вождь с абсолютной властью, партия как орган властвования и массы, пассивно-активные, вечно волнуемые, псевдо-революционизируемые, повторяющие подсказанные им лозунги.

2. Социальное содержание фашистской революции: синтез национализма и социализма – двух величайших сил современности, под главенством национализма.

3. И, наконец, тоталитарный, то есть всесторонний государственно-принудительный, характер всей культуры.

Все эти черты характеризуют и современную Россию»¹⁸.

Франк точно так же не имел никаких иллюзий относительно Сталина. В статьях и публичных лекциях конца 20-х – 30-х готов он разоблачал гонения на Церковь и политику коллективизации как уничтожения крестьянства, в личных письмах убеждал А. Эйнштейна в лицемерии советских властей и в реальности массовых репрессий – в том, что «настало время неслыханной жестокости и бесчеловечности, которого Россия не знала с эпохи Ивана Грозного»¹⁹ (эту «генеалогию» Сталина отмечает и Оболенский). В марте 1945 г. Франк писал своему другу Л. Бинсвангеру: «Дьявола удалось изгнать с помощью Вельзевула, и от этого не стоит ожидать ничего хорошего»²⁰. Но он не применял в отношении сталинского режима термин «фашизм», сохраняя за последним историческую привязку к фашизму итальянскому. Завершая в конце 1945 г. книгу «Свет во тьме», Франк констатировал: «Кто понял духовное существо русского большевизма, не может не видеть в национал-социализме и фашизме его родного по духу брата – лишь новый вариант безбожного демонизма»²¹. «Дух большевизма» он выводил, прежде всего, из материализма и воинствующего атеизма, из «веры в абсолютный приоритет коллективного самоутверждения людей» и отрицания свободы человеческой личности, что приводит в итоге к «универсальному деспотизму»²². Подходящим обозначением для всех подобных форм «подавления человеческой личности бесчеловечной машиной абсолютного государства» он считал термин «тоталитаризм».

Здесь, пожалуй, стоит отметить философское рассуждение Оболенского о языке (письмо от 6 сентября 1946 г.), в чем-то созвучное определению «идолов площади», которые старый эмпирик Ф. Бэкон считал «наиболее тягостными» помрачениями человеческого разума: «Жизнь так быстро меняется, что язык за нею не поспевает. Старые, привычные нам слова перестают соответствовать понятиям, с ними связанным. Между тем, это разобщение слов с понятиями оказывает огромное влияние на психологию народов, ибо старые, привычные слова продолжают вызывать прежние эмоции по отношению к явлениям, ничего общего с этими понятиями не имеющим». У Франка с этой темой была связана известная статья «По ту сторону ‘правого’ и ‘левого’» (1930), и вообще он много писал о гибельном смешении понятий, особенно – в «ереси утопизма», под лозунгами стремления к добру ведущей к хаосу разрушения и разнуздания сил зла.

Безусловно, в своих принципиальных оценках Франк и Оболенский были «если не ‘единоверники’, то во всяком случае единомышленники», однако всё-таки в письмах чувствуется некоторая дискуссионность отдельных тем и даже слов. Позицию Франка в отношении «советского империализма» раскрывает его статья с таким же названием, написанная для английских читателей, но явно перекликающаяся с этой перепиской²³. Само это выражение философ считал скорее обманчивым, запутывающим существо дела. Оно построено на параллели с империализмом царской России и отражает отношение к России нынешней как агрессивной угрозе окружающим странам. Между тем, по мнению Франка, национальные интересы России не создают опасности миру. Такая опасность исходит от характера коммунистической идеологии и советского тоталитарного режима. И до войны большевистская Россия была опасна миру не собственно угрозой войны, а стремлением изнутри разлагать государственный порядок других стран и разжигать в них классовую борьбу. Нападение Германии заставило Советский Союз «перестроиться по образцу национального государства», однако, по мнению Франка, это вовсе не означало формирование привычного для европейских стран государственного сознания. «Перерождение» большевизма он усматривает в превращении ранее установленного деспотически-террористического режима, имевшего романтические идеалы социальной справедливости и цели мировой революции, в самоцель тоталитарного деспотизма, утверждения и сохранения «социализма в одной стране», который оборачивается «тоталитарным государством в максимальной, наиболее абсолютной его форме», т. е. Принципиально отрицающим не только политическую, но и всякую гражданскую свободу²⁴.

Именно в этой идейной несовместимости – несовместимости «типов жизни» – тоталитарного деспотизма и либеральной демократии Франк видел основную угрозу, исходящую от Советской России. Ее международная политика определяется не внешней агрессивностью, а страхом, ощущением смертельной опасности, исходящей от морально-политических идей Запада, – отсюда полная изоляция советских людей от западной пропаганды с одновременным продвижением советской пропаганды в западных странах, стремление подчинить своему влиянию окружающие страны, создав максимально широкий «пояс безопасности», и даже тенденция «мобилизовать восток против запада». Таким образом, в отличие от традиционного понимания империализма, советский «империализм», по мнению Франка, скорее склонен избегать войны – в силу шаткости своего как внешнего, так и внутреннего положения, – и, во всяком случае, не опирается на «национальную нужду» в войне и соответствующее общественное мнение. С другой стороны, он гораздо более опасен именно тем, что речь идет о столкновении двух «чуждых и противоположных» миров, между которыми возможно лишь шаткое перемирие, но не искреннее международное сотрудничество; кроме того, «атмосфера постоянного страха и естественного недоверия часто гораздо опаснее, чем даже умышленная агрессивная воля»; наконец, нельзя исключать и свойственное любому деспотизму стремление «заглушить народное недовольство военной авантюрой»²⁵.

Как бы откликаясь на мысли Франка о тоталитаризме, Оболенский всё же и тут делает поправку. Для него тоталитаризм – явление, присущее не только сталинскому или гитлеровскому режимам. Это явление охватывает весь мир и связано с «головокружительным развитием техники». Он ссылается на неизбежную монополию государства на атомную энергию. Сегодня мы можем добавить, что современные информационные технологии способны поставить под контроль государственной власти всё и вся даже без формальной государственной монополии. Поэтому рассуждение Оболенского о том, что речь может идти не столько об уничтожении тоталитаризма, сколько о смягчении вытекающих из него «весьма тягостных последствий», представляется провидческим.

В конечном счете, единственный положительный выход из нового мирового кризиса Оболенский видел во «внутренних переменах в России». Примером в этом отношении для него был Струве, который, всячески желая победы союзникам, ожидал всё же внутреннего переворота и свержения Гитлера. В этом же ключе Оболенский критиковал эмигрантскую печать, подчас лишь воспроизводящую проклятия на большевиков, в то время как «нужна критика внешней и внутренней политики России с указанием совершенно конкретных необходимых изменений». Только внутренний переворот и разложение коммунистической верхушки могли бы, по его мнению, предотвратить новую войну, тогда как ставка на такую войну против Сталина, которую делают «многие эмигранты, особенно из ‘Ди.Пи.’», не только не решит внутрироссийских проблем, но и приведет к катастрофе всего человеческого рода. Франк в целом сходился с Оболенским (и Струве) в том, что единственным выходом из этого смертельно опасного положения является «перемена внутреннего строя в России», – возможно, лишь более оптимистически считая, что «этот исход ближе, чем многие думают», и уже скоро России «суждено снова удивить мир неожиданной переменой своего облика»²⁶.

Кстати, в связи с именем Струве можно добавить один сюжет, который не нашел отражения в сохранившихся письмах. Получив известие о смерти своего близкого друга, Франк посчитал своим моральным долгом написать воспоминания о человеке, которого относил «к очень небольшой группе подлинно честных, нравственно трезвых, независимо мыслящих русских умов»²⁷, и попытался вдохновить этой идеей других друзей Петра Бернгардовича. 16 марта 1944 г. он сообщал Ельяшевичу: «Я просил В. А. Оболенского (его друга с детских лет) зайти к тебе и поговорить с тобой об этом. Видел ли ты его? Он мне писал, называл имена возможных сотрудников…», – а 6 мая, сообщая о своей работе над воспоминаниями, с удовлетворением отмечал: «Пишет и Оболенский»²⁸.

Следует подчеркнуть, что при всем неприятии коммунистического режима и для Оболенского, и для Франка Россия оставалась родиной, и поэтому Оболенский «остро чувствует стыд за свою родину», читая о выступлении Вышинского в ООН, которое Франк также называл «хамским»²⁹. Тем не менее Оболенский не испытал иллюзий относительно неожиданной «монаршей милости» – возвращения советского гражданства эмигрантам в ряде стран, в том числе и во Франции, и явно сожалел, что на это соблазнился один из его сыновей. Эта позиция полностью разделялась Франком. У него была похожая история – в начале 1940 г., во время советско-финской войны, младший сын Василий имел намерение попасть «кружным путем через Финляндию в Россию». Узнав об этом, Франк писал дочери Наталье: «Пожалуйста, имей в виду ты, Васюта и вы все, что все без исключения попытки нелегально приехать в Сов[етскую] Рос[сию] доселе проваливались: мнимые сотрудники в России оказывались агентами ГПУ и люди прямо попадали в их лапы!»³⁰ Теперь, в письме к Ельяшевичу 16 сентября 1946 г., он цитировал своего фавьерского друга: «Как ни тягостно положение эмиграции, оно всё же несравнимо лучше положения людей, которые, как остроумно писал мне В. А. Оболенский, меняют состояние лишенного родины субъекта на обретший родину объект. Судьба их, в случае международного осложнения, очевидна: либо концентрац[ионный] лагерь, либо принудительная отправка на родину»³¹.

Конечно, не только политические тенденции времени, и не только экономические сложности послевоенной жизни, усугубляемые политической демагогией («все мы живем, как говорится, ‘на честном слове’, которое стало нечестным»), но и собственные года во многом определяли общий пессимистический настрой этой переписки. Однако главное тут было всё-таки не в естественных немощах как таковых, – с ними можно было ужиться («у меня тоже болят глаза, – успокаивал Оболенский Франка, – но образа жизни не меняю в уверенности, что умру раньше, чем ослепну»). Главное было в несовпадении духа старых русских интеллигентов, прошедших в свое время путь «от марксизма к идеализму», с духом времени, который Франк называл «новым варварством», а Оболенский боялся сравнивать со Средневековьем, чтобы не оскорбить последнее. «Так чувствовали себя всегда люди, запоздавшие родиться или вовремя не умершие на стыке двух исторических эпох»…

Семен Людвигович Франк умер 10 декабря 1950 г. в Лондоне, в доме своей дочери Натальи, его глаза закрыл Владыка Антоний – будущий митрополит Сурожский. Владимир Андреевич Оболенский ушел спустя полгода, 12 июня 1951 г., в Бюсси-ан-От, где в Покровском монастыре несла послушание монахиня Бландина – его старшая дочь Александра.

 

Благодарим сотрудников Бахметевского архива и лично куратора архива, д-ра Татьяну Чеботареву, а также сестру Терезу Оболевич и Татьяну Резвых за предоставленную возможность использовать эти документы. Выражаем искреннюю признательность Алексею Львовичу Оболенскому, который «безоговорочно» поддержал идею публикации писем его деда. Письма печатаются с сохранением отдельных грамматических особенностей оригиналов.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Подробнее о феномене «русского Фавьера» см.: М. Макаров. «Русский холм» La Favière (1920–1960) – история русской колонии на юге Франции в воспоминаниях, дневниках и письмах. Paris, NumiLog, 2017. Город Борм своим названием обязан лигурскому племени bormani, заселившему этот край еще в римскую эпоху. Старинная ферма, приобретенная Львом Оболенским сразу после окончания Второй мировой войны, числится в документах конца ХVI века, хранящихся в муниципальном архиве Борма.

2. Бетти Франк-Скорер. Воспоминания о Фавьере (архив А. Л. Оболенского).

3. Аполлинария Алексеевна Швецова, урожд. Лушникова (1877–1960), была дочерью забайкальского купца первогильдийца Алексея Михайловича Лушникова (1831–1901), ученика декабриста Н. Бестужева, знаменитого мецената.

4. Согласно постановлению ЦК ВКП(б) от 10 августа 1922 года, «философ-идеалист» С. Л. Франк, «противник реформы высшей школы», «правый кадет», способный «принять участие в церковной контрреволюции», выдворялся из страны. 29 сентября 1922 года он покинул Петроград на пароходе «Oberbürgermeister Haken».

5. Алексей Франк (1910–1969) окончил в 1928 году знаменитую балетную школу Эдуардовой в Берлине. С английской танцовщицей Бетти Скорер (Betty Rosemary Scorer, 1911–1982) они познакомились еще до австралийского турне, которое проходило в 1936–1937 гг. и во время которого, в Мельбурне, был зарегистрирован брак.

6. Письмо Клименту Лялину 17 января 1938 г. (Аляев Г.Е., Оболевич Т. «Истина во вселенскости»: переписка С. Л. Франка с о. Климентом Лялиным (1937–1948) / Вестник ПСТГУ. Серия І: Богословие. Философия. Религиоведение. 2021. Вып. 93. С. 113.

7. Переписка С. Л. Франка и Л. Бинсвангера (1934–1950) / Ред. колл.: К. М. Антонов (отв. ред.) и др. Коммент. Г. Е. Аляев, А. А. Гапоненков, Т. Н. Резвых и др. М.: Изд-во ПСТГУ, 2021. С. 308-309, 315.

8. Письмо к Н. Бердяеву 18 апреля 1938 г. / Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Rare Book & Manuscript Library, Columbia University, New York (далее – BA). Nikolai Aleksandrovich Berdiaev Letters. Series I: Correspondence. Box 1. Frank, Semen Liudvigovich.

9. Здесь написаны первая редакция «Света во тьме» и «С нами Бог».

10. Поэтому П. Б. Струве – видимо, экономя, – посылал им письма в одном конверте и просил, например, Франка в январе 1941-го: «Пожалуйста, прилагаемое письмо при первой же оказии передай кн. Вл. А. Оболенскому», – или Оболенского в апреле 1943-го: «Прилагаемое письмо прочтите и передайте Сем. Людв.» (BA. S. L. Frank Papers. Box 3. Struve, Petr Berngardovich).

11. См.: Франк С. Л. Воспоминания о П. Б. Струве / Франк С. Л. Непрочитанное… Статьи, письма, воспоминания. М.: Моск. школа полит. исследований, 2001. С. 432.

12. BA. S. L. Frank Papers. Box 8. Struve, Nina Aleksandrovna.

13. С. Л. Франк – Г. П. Струве. 22 апр. 1924 / Hoover Institution Archive (HIA). Gleb Struve papers. Box 28. Folder 10.

14. Франк С. Христианская совесть и реальная политика / BA. S. L. Frank Papers. Box 11. Эта статья была написана летом 1945 года.

15. С. Л. Франк – Вик. С. Франку. 5 июня 1945 / BA. S. L. Frank Papers. Box 4.

16. Франк С. Христианская совесть и реальная политика.

17. Переписка С. Л. Франка с В. Б. Ельяшевичем и Ф. О. Ельяшевич (1922–1950) / Публ. и коммент. Г. Аляева и Т. Резвых // Исследования по истории русской мысли [12]: Ежегодник за 2015 год / Под ред. М. А. Колерова. М., 2016. С. 183.

18. Федотов Г. П. Ответ Н. А. Бердяеву / Собр. соч.: в 12 т. Т. 9. М.: Мартис, 2004. С. 201.

19. Переписка С. Л. Франка и А. Эйнштейна / Публ. Т. Оболевич, А. Цыган-кова, В. Хазана и В. Янцена // Вопросы философии. 2018. № 11. С. 138.

20. Переписка С. Л. Франка и Л. Бинсвангера (1934–1950). С. 750.

21. Франк С. Л. Свет во тьме. Опыт христианской этики и социальной философии. Париж: YMCA-Press, 1949. С. 14.

22. См.: Франк С. Л. Дух большевизма. Роковая дилемма европейского человечества / Цыганков А. С., Оболевич Т. Голландский эпизод в философской биографии С. Л. Франка (новые материалы). М.: ИФ РАН, 2020. С. 131-147. Статья была опубликована в Голландии в 1931 году.

23. Публикация статьи в английской прессе неизвестна, ее текст сохранился в архиве Франка. Вероятно, она была написана около 1947 года.

24. См.: Франк С. Л. Советский империализм / Франк С. Л. Непрочитанное… Статьи, письма, воспоминания. М.: Моск. школа полит. исследований, 2001. С. 321.

25. См.: Франк С. Л. Советский империализм. С. 325.

26. Там же. С. 325-326.

27. Франк С. Л. Письмо Г. П. Федотову / Новый Журнал. 2011. № 264.

28. Переписка С. Л.Франка с В. Б. Ельяшевичем и Ф. О. Ельяшевич (1922–1950). С. 127-128, 134. См.: Кн. В. А. Оболенский. Воспоминание о П. Б. Струве / Вестник РСХД. 1981. № 134. С. 103-113. Уточним – на основании этих воспоминаний: подругой детства Оболенского была будущая жена Струве Нина Герд, а с самим П. Б. он познакомился уже в университете.

29. Там же. С. 182.

30. С. Л. Франк – Н .С. Скорер. 8-9 февр. 1940 / BA. S. L. Frank Papers. Box 4.

31. Переписка С. Л. Франка с В. Б. Ельяшевичем и Ф. О.Ельяшевич (1922–1950). С. 205. См. письмо Оболенского от 11 июля 1946 года.

 

Париж – Харьков