Елена Литинская

 

Понять нельзя простить

 

Маленький Bildungsroman^[1]

ГЛАВА 1. НЕМНОГО ИСТОРИИ

                                       Всех, кто стар и кто молод, что ныне живут,

                                       В темноту одного за другим уведут.

                                       Жизнь дана не навек. Как до нас уходили,

                                          Мы уйдем; и за нами – придут и уйдут.

Омар Хайям

Сейчас, когда бо́льшая часть моего земного существования уже прожита и не приходится ждать значительных приятных поворотов-сюрпризов на дороге жизни, разве что остаётся надеяться на маленькие радости, за которые я благодарна судьбе или Всевышнему (или ангелу-хранителю), моё сознание часто поворачивается вспять, и я погружаюсь в воспоминания, пытаясь оживить застывшие картины далекого и не столь далекого прошлого… Для чего? Наверное, чтобы повторно насладиться просмотром ярких картин, которые украсили мою книгу жизни, извлечь уроки из заблуждений и ошибок и доказать себе, что всё случилось не зря, что сослагательное наклонение и связанные с ним сожаление и раскаяние в моем случае неприменимы. Что все победы и поражения, радости и горести были мне предначертаны датой рождения, наследственностью и моим характером и имели свой скрытый смысл. Словом, что иначе и быть не могло.

Родилась я после войны, пополнив своим появлением на свет поколение бэби-бумеров, в городе Москве, в знаменитом Доме правительства на Берсеневской набережной, который вошел в историю и литературу как Дом на набережной, а также был известен и под другими названиями: Первый Дом Советов или Дом ЦИК и СНК СССР.

Наша огромная четырехкомнатная стошестидесятиметровая квартира на десятом этаже с балконом и видом на Кремль была в 1931 году предоставлена (вместе с роскошной мебелью, выполненной на заказ специально для квартир этого дома) в пользование моему деду Ивану Павловичу Н-ову, который хоть и был дворянского происхождения (из мелкопоместных), но искренне вдохновился идеей революционной борьбы, участвовал в Октябрьской революции, а затем и в Граждан-ской войне (естественно, на стороне красных), решительно вступил в партию большевиков и дослужился до высокого поста в советском правительстве. В 1931 году молодому идеалисту и члену правительства было  тридцать пять лет. В те времена у власти стояли такие же молодые, они горели на работе и вне ее и – увы! – рано сгорали.

Вселился мой дед в этот дом вместе с тридцатилетней женой Марией и четырехлетней дочерью Наташей, которая и стала в 1948 году моей матерью. В отличие от мужа, Мария была купеческого рода. В Гражданскую войну она служила медсестрой в Красной армии и тем самым, как и мой дед, вроде бы «искупила» грех своего отнюдь не пролетарско-крестьянского происхождения. Мария Петровна (бабушка Маша) дома не сидела и, выйдя замуж, продолжила медицинское образование, получив сначала профессию врача-терапевта, а впоследствии – должность в Кремлевской больнице. В общем, Кремль вошел в нашу семью изнутри и плотно окружил снаружи. Не вырваться было из его цепких объятий…

Так как дед и бабушка много работали, домашнее хозяйство и уход за маленькой Наташенькой поручили няне, расторопной и добросердечной деревенской девушке Авдотье. Так случилось, что Авдотья (Дуня) потеряла в годы революции и войны семью и кров. Мужа убили бандиты (то ли белые, то ли красные, то ли зеленые, то ли еще какие-то…), ребенок умер в младенчестве от тифа, дом сожгли, скот растащили. Что было делать? Оставаться на пепелище означало нищенство или голодную смерть. Вот она и подалась из разоренной деревни в Москву за лучшей долей. Дуня хотела было устроиться работать швеей на фабрику и найти себе подходящего мужа, если повезет, ведь она была еще молода, двадцати двух лет, и собою весьма недурна. Но снять комнату было дорого, а получить место в общежитии непросто и нескоро, поэтому первое время она пристраивалась на ночь на вокзале или на скамейке в сквере, где ее и подобрала моя бабушка. Хорошо, что дело было летом, при теплой погоде. Добро-сердечная, жалостливая бабушка прониклась сочувствием, симпатией и доверием к одинокой, растерянной молодой крестьянке и сразу позвала ее в наш дом переночевать, где Дуня и осталась до самой своей смерти в 1985 году. Замуж она так и не вышла и своей семьи не завела. Мы стали ее семьей.

Четырехкомнатную квартиру дедушка с бабушкой распределили следующим образом: спальня – для них; гостиная (она же столовая) – для семейных обедов и приемов гостей; кабинет, в котором стояли массивный письменный стол, заваленный бумагами, стенной шкаф и диванчик, – исключительно для деда. На этом диванчике он частенько спал, когда возвращался домой не столько поздно, сколько уже рано. И детская, которую Наташа делила с няней Дуней.

В спальне на широченной кровати чаще всего спала в негордом одиночестве бабушка, так как дед вечно пропадал то на работе, то на даче, то на рыбалке или на охоте, то – неизвестно где. Злые языки говорили, что он был любителем женского пола и менял пассий: актрис, балерин и секретарш. Но бабушка не верила досужей болтовне о дедушкиных любовных похождениях, считая все эти разговоры пустыми сплетнями завистников и злопыхателей, и обожала мужа. Да и дед, несмотря на свои вечные похождения и увлечения, жену свою любил и даже постоянно ревновал, хотя и ревновать-то ее было не к кому, разве что к пациентам.

Кухонька была махонькая, чисто символическая, так как архитектор и строители дома предусмотрели в первом дворе, в здании клуба, общую для всех жильцов огромную кухню-столовую. Зачем же готовить в семье, если можно, не выходя из дома, по специальным талонам приобрести вкусный и питательный обед и принести его в судках домой! Что почти все жильцы и делали. Кроме клуба ВЦИК имени Рыкова (ныне Московский театр эстрады), дом также включал кинотеатр на полторы тысячи мест, спортивный зал, универмаг, прачечную, амбулаторию, сберкассу, отделение связи, детский сад и ясли. Во внутренних дворах были разбиты газоны с фонтанами. Мебель в доме (столы, буфеты и прочее) была казенная, с бирками. Горячая вода подавалась от теплоцентрали. В общем, Дом на набережной представлял собой независимый объект, особый город в городе, этакую элитную версию коммуналки для удобства проживания крупных советских деятелей и их отпрысков: партаппаратчиков, работников НКВД, высоких военных чинов, членов правительства, выдающихся артистов, музыкантов, писателей и прочих знаменитостей, так или иначе причастных к Олимпу молодого советского государства.

Новые жильцы получали роскошные квартиры и, ощущая свою привилегированность, радостно вселялись в уникальный дом-город. Однако их радость была недолгой. Через какое-то время (месяц, полгода, год...) ночью за многими приезжал «черный воронок», и люди исчезали – по доносу и наводке часто своих же так называемых друзей или знакомых, жаждавших получить квартиру арестованных. Не зря наш дом также негласно прозвали «Домом предварительного заключения». Репрессированные исчезали на долгие годы или навсегда: кому какая судьба выпадала (расстрел, тюрьма, ссылка в лагерь или на отдаленное поселение). Круг соседей и коллег деда сужался. Иван Павлович интуитивно чувствовал приближение рокового дня, когда и за ним придут, но в 1937 году, незадолго до «большой чистки», перенапрягся на работе и вовремя умер от сердечного приступа. Смерть избавила его от допросов и мучений, а также спасла нашу семью от выселения. Мы не стали семьей репрессированного и поэтому остались жить в Доме правительства. Бабушку не тронули, так как ее в Кремлевке ценили, и в начальники она не лезла.

ГЛАВА 2. РАННЕЕ ДЕТСТВО

К концу сороковых годов мама выросла в красивую пышноволосую девушку, поступила (пойдя по стопам бабушки) в медицинский институт и вышла замуж за бывшего одноклассника Сергея, который к тому же проживал в нашем доме, так как его отец был крупным военачальником, героем Гражданской войны. Не знаю, чего тут было больше – любви или трезвого расчета (смею ли я рассуждать на эту тему, а вот рассуждаю), но брак моих родителей длился долгие годы, пока не… Но не будем торопить события.

Вернемся к началу их семейной жизни. Молодые поселились в гостиной, переоборудовав ее под свою спальню. И гостиной для приемов у нас больше не стало. Да и сами большие приемы стали редкостью. Когда приходили гости (не так много, как прежде), родители раздвигали стол у себя в спальне. А то и выносили его в просторный коридор, в котором – хоть катайся на велосипеде. Что я и делала, когда мне в четыре года подарили трехколесный велосипед.

Сначала родилась я, Ирина, а через четыре года – моя сестра Марина. Вот так нас назвали (для благозвучия, что ли, в рифму: Ирина – Марина). Через несколько месяцев после рождения Мариночки няня Дуня переместилась вместе с новорожденной в бывший дедовский кабинет, который долгое время, в связи с благоговейным отношением бабушки к памяти деда, пустовал, служа своего рода семейным музеем с фотографиями в рамках, развешанными по стенам, и альбомами в ящиках дедовского письменного стола.

Меня, четырехлетнюю, оставили в детской. То-то я радовалась! Помню себя именно с этого возраста. Никто по ночам теперь не орал, спать не мешал, замаранными пеленками и молоком не пахло. Свобода и покой! Утром, если я вставала до прихода няни, то перелезала через перильца на стул, смело выбиралась из кроватки (диву даюсь, как это я ни разу не сверзилась!), садилась на коврик, доставала своих кукол, их одежду, миниатюрную мебель, детский сервизик и другую утварь и играла в дочки-матери. Я была матерью, переодевала, кормила, баюкала и укладывала спать своих «дочек». Неожиданно открывалась дверь, и раздавался нянин голос:

– Проснулась, Иринушка, любушка моя? Ранняя пташка. Опять на полу сидишь? Замерзла, поди. Давай скорей одеваться, умываться и кушать.

– Не хочу умываться и кушать! Не кричи, моих деток разбудишь. (Я долго не выговаривала звук «р». Выходило: «Не кличи, моих деток лазбудишь!)

– Пускай твои детки поспят, а ты пока умоешься, оденешься и покушаешь, – продолжала меня уговаривать няня. Я, замерзшая на полу, в конце концов соглашалась и милостиво предоставляла няне проводить со мной утренние процедуры.

Интересно, что ни мама, ни папа никогда утром не заглядывали в детскую, отдав меня в полное распоряжение няни. Сестричку мама всё же несколько месяцев кормила грудью, а потом бросила это тяжелое занятие (по ее словам, пора было на работу выходить, засиделась дома), перетянула грудь и перевела Мариночку на искусственное питание, которое можно было купить в специальном отделе гастронома в нашем доме.

Родителей мы с сестренкой видели только вечером, когда мама возвращалась с работы, а отец выползал из так называемого творческого укрытия, где целый день выстукивал на машинке свои романы и другие литературные труды. Не всегда и вечером мы с сестренкой виделись с родителями. Часто папа с мамой уезжали на вечеринки (молодые были, любили гульнуть) и возвращались домой, когда мы уже спали. Суббота в те годы была рабочим днем. Оставался один выходной – воскресенье. Только в этот день, когда няню Дуню отпускали в церковь и по другим ее личным делам, родители были вынуждены нами заниматься. А мы с Мариночкой с нетерпением ждали этого дня.

Мама покупала (из спецраспределителя для избранных, доступ к которому всё еще имела наша семья при живой бабушке) красивые детские вещи и любила нас наряжать. Да и мы с сестренкой обожали это занятие. Мама и сама была всегда красиво и модно одета, никогда не ходила распустехой, даже домашний халатик у нее был какой-то особенный – под японское кимоно из шелка. От мамы приятно пахло заграничной косметикой и тонкими духами. Точно не «Красной Москвой» и не «Белой сиренью». Думаю, что французские духи ей дарили ее благодарные высокопоставленные пациенты и их жены. Она к тому времени работала пластическим хирургом в Институте красоты на улице Горького (бывшей Тверской и вернувшей себе в 90-е годы свое прежнее название). Перевоплощала лица и тела. Мама читала нам сказки братьев Гримм и «Легенды и мифы Древней Греции». Я обожала маму и фантазировала, что моя необыкновенная мама сама была богиней красоты или музой и спустилась с Олимпа, чтобы потом когда-нибудь взять туда меня с собой.

В папины обязанности входило брать нас на воскресные прогулки. Мариночка – в коляске, я – ножками. Вдоль набережной был разбит сквер. Там среди деревьев и скамеек мы и прогуливались. Таким образом папа вносил свою посильную лепту в наше счастливое детство. С нами, малявками, он особо не разговаривал. Так и бродили мы туда-сюда по скверу около двух часов в молчании, пока Мариночка не начинала реветь, а я вслед за ней – проситься домой к маме. Папа трогал наши холодные носы, и прогулка завершалась. Впрочем, когда я пошла в школу, а сестренку отдали на полдня в наш местный (специальный) детский сад, папочка наконец обратил на нас внимание. Однажды я случайно услышала его реплику в разговоре с мамой:

– Наташ, какие у нас хорошенькие девчушки получились! А? Прямо загляденье!

– А ты как думал? Так и должно было быть при наших-то с тобой благородных дворянско-купеческих генах. Ха-ха-ха!

– Тсс! Тихо ты! Ты же знаешь, в нашем «доме с призраками» у стен есть уши.

– И для этих ушей наше происхождение – отнюдь не тайна, – добавила мама.

– Для кого-то не тайна, а для кого-то тайна. Осторожность не помешает.

– Ты прав, любимый! Всё! Умолкаю.

Я тогда еще не знала слово «гены» и подумала о нашем соседе по этажу, малолетнем Генке. Этот самый Генка был единственным ребенком у своих родителей, смышленым и миловидным. Всё это так. Но какое это имело отношение к нам, сестрам? Странные люди эти взрослые! Непонятно, что говорят.

Я хотела спросить папу с мамой, но потом передумала, так как пришлось бы признаться, что подслушиваю разговоры взрослых. А подслушивать – это очень скверно. За такое и наказать могут. Послед-ствия я интуитивно понимала с малых лет, но всё равно любила подслушивать. (Эта скверная черта моего характера открывала мне глаза на многое, что происходило в нашей семье. Вспоминаю и думаю, что лучше бы я не подслушивала! Может, моя жизнь сложилась бы по-другому.)

Генке было тоже пять лет. Он не был трусом, просто не любил мальчишечьи игры в войну. Домашний, обожаемый единственный ребенок, зеница ока родителей. Ребята нашего двора его презирали и дразнили маменькиным и папенькиным сыночком, еврейчиком, жиденком. (После войны во всём своем низменном откровении стал проявляться государственный и бытовой антисемитизм, за который прежде, в послереволюционные годы, могли и посадить.) Поэтому Генке ничего другого не оставалось, как дружить с девочками. Например, со мной. Зимой мы катались с горки на санках и играли в снежки, а весной и осенью – в классики и в мячик. (Летом наши семьи уезжали из душной Москвы на казенные дачи.) У Генки тоже была няня, которая дружила с моей. Когда мы с Генкой играли, няня Дуня качала коляску с шестимесячной Мариночкой и взахлёб болтала с Генкиной няней. Они обсуждали жизнь своих хозяев: то осуждая, то восхваляя их. Газет и журналов деревенские женщины не читали, и их болтовня была своего рода светской хроникой последних событий.

Когда была плохая погода, Генкина няня приводила мальчика к нам (само собой, с разрешения моей бабушки). Мы лепили из пластилина разные фигурки, рисовали волшебные картинки, приговаривая: «Гром, греми, огонь, сверкай! Наш рисунок, оживай!» Мы ждали, рисунок не оживал, но это нас не смущало, и мы, забросив рисование, переходили к более бурной игре – в прятки. Благо в нашей огромной квартире было где спрятаться. В это время наши няни сидели на кухне, листали популярную в то время поваренную книгу «О вкусной и здоровой пище» и обсуждали новые рецепты обеденных блюд.

Частенько, расшалившись от беготни, мы создавали много шума. Тогда решительно открывалась дверь бабушкиной комнаты, бабушка выходила в коридор и строгим голосом говорила:

– Ну, всё! На сегодня, пожалуй, хватит. Наигрались. Приходите завтра.

– Простите, Мария Петровна! Это больше не повторится, – извинялась няня Дуня, и Генкина няня забирала мальчика домой.

Потом Генка вдруг перестал появляться во дворе, и к нам его тоже больше не приводили. Я недоумевала и скучала. Где его черти носили, моего друга? Заболел, что ли? («Где тебя черти носили?» было любимым выражением моей няни и бабушки, хотя моя прогрессивная и образованная бабушка ни в чертей, ни в домовых, ни в привидения и прочую нечисть не верила.)

– Ты не знаешь, где Генка и его няня? – спросила я у няни Дуни.

– А кто ж их знает! Может, в каком другом месте теперь гуляют, а может, и вовсе съехали с квартиры, – не очень уверенно сказала няня Дуня, оглянулась по сторонам и добавила: – Времена нынче мутные! Ох, и мутные времена настали!

– Генкина няня же твоя подруга. Ты должна знать, что с ними случилось, – настаивала я. Мы с Генкой были, что называется, не разлей вода, и я непременно хотела знать, что произошло. Без него и гулянье было мне не в радость.

– Ничего я не знаю и знать не хочу! Не спрашивай меня больше, девонька! И языком-то не болтай! Всё! Найди себе нового друга. Вон их сколько! Цельный двор!

– Не хочу нового друга! Хочу моего Генку! Генка хороший. – Я заревела и уперлась лицом в нянин мягкий живот.

– Помолчи, девонька! – Дуня прикрыла мне рот рукой и снова огляделась по сторонам, как в кино про разведчиков. Она определенно знала что-то важное и упорно это важное от меня скрывала.

А через пару дней приехал грузовик. Генка топтался зареванный на улице, а его мама стояла рядом, скрывая под вуалью покрасневшие глаза, пока какие-то люди грузили в кузов их узлы, коробки и чемоданы. Мебель не грузили, так как она была казенным приложением к квартире. Я подошла к Генке, спросила:

– Почему вы уезжаете?

– Потому! Уезжаем – и всё! – буркнул Генка и отвел взгляд.

– А где твой папа? Почему вы без папы уезжаете? Что случилось? Папа вас бросил? – К тому времени я уже знала, что некоторые плохие папы, негодяи и прохвосты – по няниному определению, – бросают своих жен и детей и уезжают в неизвестном направлении, чтобы алиментов не платить.

– Бросил – не бросил… Тебе-то какое дело? – огрызнулся Генка.

– Какой ты стал грубый! Фу! – обиделась я, манерно копируя интонации и выражения мамы и бабушки. – Больно надо мне знать! – И для пущего веса добавила где-то подхваченное выражение: – Скатертью дорога! – хотя не понимала, как это дорога может лечь скатертью. Дорога длинная, а скатерть слишком короткая. Не понимала, но любила украшать свою речь, вставляя в нее, к месту и не к месту, выражения взрослых. Вообще, любовь к русскому слову стала проявляться у меня в самом раннем детстве.

Генка мне ничего не сказал в ответ, только посмотрел на меня взглядом затравленного зверька – мол, и ты тоже такая, как все, – предательница. Знать тебя больше не хочу! Наплевать и растереть!

Так Генка на долгое время исчез из моей жизни.

А вечером я снова подслушала разговор моих родителей и узнала, что Генкин папа, врач Кремлевки, оказался заговорщиком-сионистом и врагом народа. И его посадили в тюрьму. Это же надо! Генкин папа оказался врагом целого советского народа!

Кто такие сионисты, я не знала, но решила, что это очень плохие люди, вроде воров, бандитов и шпионов. Наверное, права была няня Дуня, когда сказала, что мне нужно искать новых друзей. Такие друзья, как Генка, мне не подходят. Но в глубине души мне было жаль Генку и его маму. В общем, мое детское сердечко раздирали противоречия.

После ареста Генкиного отца и отъезда матери с сыном в неизвестном направлении на нашей площадке воцарилась зловещая тишина. Какое-то время квартира «врага народа» была опечатана. Я старалась не смотреть на дверь и печать. Потом еще долгие месяцы меня преследовал этот беспомощный взгляд моего маленького друга.

Я росла впечатлительной девочкой, и у меня появилось чувство необъяснимой вины перед Генкой, что я вот осталась с мамой и папой в нашем доме, а моего друга вырвали из детства и куда-то увезли.

* * *

В 1953 году умер Сталин. Мне было пять лет, и я отчетливо помню, как всколыхнулся и затрепетал наш огромный дом-город. Одни соседи откровенно напоказ рыдали. Мол, люди добрые, что теперь будет со всеми нами и с нашей осиротевшей огромной страной? Другие, наоборот, умолкли, спрятали свои тайные мысли и прикусили языки.

Мои родители вместе с бабушкой заперлись в спальне, как обычно, поручили заботы о нас с Маринкой няне, шептались и долго не выходили из комнаты. Может, даже и не шептались, а писали друг другу записки. Как ни старались мы с няней услышать, что происходило за дверью спальни, так ничего и не услышали. Из комнаты не доносилось ни звука. Потом дверь открылась, появились папа с мамой, опечаленные, в слезах, надели пальто и шапки и куда-то ушли. (Только позже я поняла, что они отправились попрощаться с «отцом народов».)

А бабушка никуда не пошла, осталась с нами. Она не выражала никаких эмоций. «Ушла в себя», как любила говорить сама бабушка. (Хотя я не могла взять в толк, как это можно «уйти в себя» и «выйти из себя». Идиоматические выражения русского языка я тогда воспринимала весьма буквально.) Вспоминаю теперь и догадываюсь, что бабушка, наверное, в те минуты думала о дедушке, который не дожил до этого дня.

– Бабуля,  почему ты не плачешь? Папа с мамой плакали, а ты нет? Тебе не жалко дедушку Сталина? – спросила я.

– Очень жалко, деточка! Но я уже свое отплакала, все слезки вылились. Больше нет.

– Бабуля, а ты лук порежь, и слезки сами польются. Няня вчера лук резала и плакала. Она мне сказала, что иногда поплакать полезно. Слезы очищают душу. А что такое душа и почему ее надо чистить?

– Ой, трудные ты задаешь вопросы, внучка! Не знаю, как и ответить. Душа, если она есть, – это, возможно, невидимая субстанция внутри нас. Когда люди совершают плохие поступки, она загрязняется. И ее надо очистить, отмыть... слезами. А может, души-то и вовсе нет. Наукой существование души не доказано.

– А мне кажется, что душа есть, бабуля. И лучше, чтобы она была, а то как же плохие поступки чистить?

– Плохие поступки лучше совсем не совершать, тогда и чистить ничего не надо, – сказала назидательно, в воспитательных целях бабушка.

– А что такое субстанция? Это такая особенная станция внутри живота? – продолжала я атаковать бабушку вопросами.

– Да, нечто в этом роде. Какая же ты у меня умная, внученька! Поставила бабушку в тупик, – сказала бабушка и улыбнулась.

– А что такое «тупик»? – допытывалась неугомонная я.

– Думаю, на сегодня хватит. О тупике поговорим в следующий раз, хорошо? – усталая бабушка поставила точку, оборвав наш затянувшийся сеанс вопросов и ответов.

– Ладно! – согласилась я, понимая, что на сей раз задала слишком много вопросов и утомила бабушку.

* * *

Няня тоже отправилась попрощаться с любимым вождем. Однако через несколько часов все трое вернулись домой.

– Ну что? Попрощались? – осторожно спросила бабушка.

– Нет! Там огромная толпа и дикая давка. Людей затоптали… Мы еле ноги унесли, – пробормотала мама и тихо-тихо добавила: – Это будет вторая Ходынка. Страшно!

– Слава богу, что у вас ума хватило вернуться! И что вы вообще смогли вернуться, – выдохнула бабушка, и тут-то она заплакала.

– Бабуля, ты сказала, что все твои слезки кончились, а сама плачешь. Даже без лука, – удивилась я.

– Это я от радости, деточка. Вот новые слезки и появились. От горя они бывают горькие, а от радости – сладкие.

Я решила проверить и поцеловала бабушку в щеку.

– Неправда! Твои слезки соленые.

– Но не горькие ведь! – сказала бабушка.

ГЛАВА 3. ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС

Очень скоро бывшую Генкину квартиру отремонтировали, и туда въехала другая семья: известный беллетрист П-ов с женой и дочерью Лизой, моей ровесницей. Первое время  мои родные не здоровались с новыми жильцами, при встрече демонстративно отворачивались, так сказать, игнорировали или даже бойкотировали их, подозревая в доносе на Генкиного отца с целью получить квартиру в нашем уникальном доме. Потом время как-то сгладило ситуацию. Бабушка решила, что Лизкины родители ни в чем не виноваты.

– Их вина ведь не доказана, так зачем же сразу выносить обвинительный приговор! Не может быть, чтобы все новые жильцы в нашем доме оказались мерзавцами, – изрекла бабушка. А именно она задавала тон в нашей семье.

Так мы по отношению к П-овым сменили гнев на милость, а я и Лиза даже подружились и вместе пошли в первый класс. Но всё равно, в бывшую Генкину квартиру я никогда больше не заходила. Мы с Лизой всегда играли у нас или во дворе.

Трудно с высоты прожитых лет анализировать чувства и страхи ребенка. Наверное, я подсознательно боялась призраков бывших жильцов. Или не хотела чувствовать себя предательницей, играя с Лизой в Генкиной квартире без Генки.

Мама ради моего первого школьного дня не пошла с утра на работу. Отпросилась. А папа аж в полвосьмого утра даже поехал на рынок за букетом цветов для моей будущей учительницы, но с нами в школу не пошел. А ведь мог бы, так как работал дома, и ему не надо было, как маме, отпрашиваться у начальства. Папа был сам себе начальник. Он стал довольно известным литератором, драматургом и сценаристом. Папины критические статьи печатали в «Литературной газете», по его сценариям снимали фильмы. В московских театрах ставили спектакли по папиным пьесам. Мой папа целыми днями работал. Заходить к нему в комнату и прерывать его творческий процесс можно было только в случае крайней необходимости, например, пожара, землетрясения или телефонного звонка из Союза советских писателей.

Помню, стоял теплый осенний день первого сентября 1955 года. Наша школа № 19 имени Белинского располагалась на Софийской набережной. Школа имела богатую историю, была знаменита своими покровителями, учителями и учениками. До революции в этом здании располагалось Мариинское училище для девочек, в котором преподавал сам молодой Сергей Рахманинов. Но я тогда была слишком маленькой, чтобы понять и осознать, как мне повезло со школой.

Для меня эта школа была просто школой, общеобразовательной обязаловкой, правда, с возможностью увеличить круг друзей и расширить горизонты. Школьное светлое трехэтажное здание по сравнению с нашим громадным серым домом показалось мне маленьким и незначительным.

Краткая послевоенная эпоха раздельного обучения мальчиков и девочек закончилась. Этот общеобразовательный эксперимент в советской школе – на манер царских гимназий – не удался. На школьном дворе мы стояли все вместе: девочки в коричневых форменных платьицах и белых фартучках и мальчики в сизо-серой военизированной форме (гимнастерка с ремнем, увенчанным солидной пряжкой, и брюки). Все дети – с букетами цветов для первой учительницы. Цве-тов – море. Ни ваз, ни просто стеклянных банок в школе не хватало.

Куда потом эти букеты девались?! Неужели Нина Ивановна, наша молодая учительница, все цветы домой уволокла?

Бритые наголо головы мальчишек (а-ля солдаты-новобранцы) были покрыты фуражками, а девичьи головки сверкали белыми бантами в косичках. Мальчикам не разрешалось оставить даже чубчик, а волосы девочек были причесаны на строгий прямой пробор, и никаких челок и других вольностей в прическах не допускалось. (Помню, первую челку я позволила себе выстричь в четвертом классе, за что была вызвана на ковер к директору вместе с моей мамой. И мы обе получили нагоняй за недопустимо фривольный облик советской школьницы. Эту несчастную челку потом пришлось убирать набок заколкой, пока она не отросла.)

Я была довольно крупной девочкой, видела хорошо, очков не носила, поэтому Нина Ивановна посадила меня за парту ближе к концу крайнего левого ряда у окна. Моим соседом по парте оказался мальчик не из нашего дома. Он просто жил где-то поблизости. Лизу П-ову определили за парту впереди меня – тоже с каким-то пришлым мальчиком. В общем, даже при распределении, кого с кем посадить, соблюдался принцип совместного обучения полов, чтобы привыкали общаться. Но мальчишек в нашем классе оказалось больше. Так что на последних партах-«камчатках» сидели верзилы – мальчик с мальчиком. Вообще, после войны рождалось больше мальчиков, чем девочек. Видно, природа таким образом пыталась восполнить гибель мужчин, рожденных в начале двадцатых годов. Нина Ивановна показала нам, как полагается сидеть за партой (держать руки исключительно наверху, ничего не прятать). Когда учитель входит в класс, надо, не громыхая, откинуть крышку парты и встать. Когда тебя вызывают, тоже надо встать. Если хочешь что-то сказать учительнице, не кричи с места – подними руку… ну, и всякие разные другие правила поведения в школе.

Больше ничего о первом школьном дне не помню. Наверное, навалилось слишком много впечатлений сразу. Только помню, что день был с непривычки жутко длинный (хотя всего-то четыре урока – с половины девятого до часу дня – вместе с большой переменой). И еще: я огорчилась, когда из школы меня пришла забирать не мама, а няня. А я-то хотела моим новым знакомым похвастаться, какая красивая у меня мама, похожая на знаменитую и любимую всеми артистку Любовь Орлову.

В первый же день задали домашнее задание – писать крючочки и палочки с нажимом. Я старательно выводила их карандашом, и так устала от этого занятия, что у меня заболел указательный палец правой руки. Я даже гулять не пошла, хотя за мной забежала Лиза и позвала во двор прыгать через веревочку. Няня открыла Лизе дверь, строго посмотрела на нее сверху вниз и отчеканила:

– Не пойдет она никуда. Отдыхает. Намаялась бедняжка. Цельный час крючки писала и палочки, аж два карандаша сломала. Завтра будете прыгать. Лети домой, стрекоза!

Мама пришла вечером с работы и хотела расспросить меня, как прошел первый день занятий, но я уже крепко спала. А папа так меня ни о чем и не спросил, даже из кабинета не вышел к обеду. Няня принесла ему обед прямо в кабинет – аж на подносе. «Папочка находился на пике вдохновения и не мог прервать свой важный творческий процесс», – как потом с улыбкой объяснила мама.

Больше мама меня в школу не водила. Хорошенького понемножку. Правда, она исправно посещала родительские собрания. Будила и собирала меня в школу няня. Вернее, она собирала утром меня вместе с трехлетней Маринкой, и в школу мы шли втроем. Потому что куда ж Маринку девать с самого утра? Сначала – меня в школу к половине девятого, потом Маринку на полдня (к девяти) в садик, который помещался на последнем этаже нашего дома.

Забросив нас с сестренкой куда полагалось, няня переводила дух и принималась за свои обязанности по хозяйству. На ней висел весь дом вместе с уборкой и готовкой, так как наше семейство в середине пятидесятых годов уже не так часто отоваривалось в продуктовом распределителе. Дедушка давно умер, бабушка вышла на пенсию, а мои родители были птицами уже не столь высокого полета. Да и распределитель после войны значительно оскудел. Но всё же по сравнению с московскими магазинами это был кладезь продуктов.

Через две недели Нина Ивановна объявила ученикам, что надо выбрать старосту класса и, поскольку никто не знал, кого и как выбирать и для чего нужен староста, сперва объяснила, что староста нужен для порядка в классе, а потом сама же старосту и назначила – Лену В. Как потом выяснилось, Леночка была внучкой кандидата в члены ЦК КПСС. Она была организованной девочкой, послушной, способной и, видимо, метила в круглые отличницы. Никто не спорил. А я даже с облегчением подумала: «Хорошо, что не меня!»

Мне совсем не хотелось быть на виду, кем-то руководить и за кого-то и за что-то отвечать, кроме, разумеется, себя самой и своих поступков. Я с детства росла индивидуалисткой. Как говорила мама, «вещью в себе». 

Очень скоро нам сказали, что каждый ученик в классе должен будет «отдежурить» после уроков. Очередь дошла и до меня. Нина Ивановна, толком не объяснив, что входит в обязанности дежурного и как долго нужно будет дежурить после занятий, ушла в учительскую. Все дети отправились по домам в полвторого, а я осталась в классе со школьной нянечкой (так мы называли уборщиц) тетей Надей и сразу ударилась в отчаянный рев. Я решила, что буду на дежурстве до позднего вечера (а может, и до ночи!) в одиночестве, без оружия охранять класс от набегов воров и хулиганов. И как же я потом одна пойду домой в темноте?! Мне стало страшно.

– Не хочу дежурить! Домой хочу! Няня Дуня ждет меня! Не буду дежурить! – всхлипывала я.

– Не плачь, Ирочка, не плачь девонька! Дежурить совсем не страшно. Мы с тобой только польем цветочки, вытрем доску, соберем с пола бумажки, и ты сразу пойдешь домой, – утешала меня тетя Надя, которая оказалась женщиной доброй, любящей детей и понимающей детские страхи.

Я успокоилась, перестала рыдать и благополучно справилась с дежурством. Я больше не боялась дополнительных обязанностей трудового воспитания советской школьницы, и мне было жутко стыдно за глупые слезы и «детский сад», который я устроила. А тетя Надя умела хранить секреты, и мы стали друзьями. Каждый раз, когда мы пересекались в школе, она встречала меня успокаивающим взглядом, который заверял: «Не бойся! Я никому не расскажу о твоем первом дежурстве».

ГЛАВА 4. О ВОЖДЯХ, ОКТЯБРЯТАХ И ПИОНЕРАХ

Что еще я помню о начальной школе? Помню, как после февраля 1956 года разом исчезли со стен все портреты Сталина. Магически исчезли – и всё. Ленин и Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом остались, а Сталин испарился. Нам, первоклашкам, никто ничего не объяснил. Видимо, мы были слишком малы, чтобы понять и переварить информацию о ХХ съезде КПСС и развенчании Хрущевым культа личности Сталина. Моя соседка и закадычная подружка Лиза отозвала меня в сторону в коридоре и заговорщически прошептала:

– Смотри! Портреты Сталина убрали. Ни одного не оставили! Мой папа сказал, что он нехороший человек. А мой папа всё знает. Он – знаменитый писатель.

– Вижу. Не слепая! Подумаешь, мой папа – тоже знаменитый писатель! – буркнула я и решила не продолжать с Лизой этот «взрослый» разговор.

Несмотря на малолетство, я интуитивно чувствовала, что такие разговоры не для школьных стен. Сегодня портрет Сталина убрали, а завтра возьмут и опять повесят… Всё может быть. Вот приду домой и спрошу у родителей или у бабушки. Они уж точно знают, что произошло и чем Сталин провинился.

Папа с мамой, как всегда, пришли домой поздно. Няня кормила нас с Маринкой, а заодно и бабушку, обедом. При трехлетней Маринке я решила не начинать разговор о Сталине и его портретах. Она маленькая и еще совсем глупая, может всё не так понять и в детском саду проболтаться. Няня тоже не вызывала у меня доверия для такой важной политинформации. После обеда я пошла за бабушкой в ее комнату и спросила:

– Бабуля, а вождь Сталин хороший?

– А почему ты вдруг спрашиваешь? – опешила бабушка.

– У нас в школе убрали все его портреты и ничего не объяснили. Лизин папа сказал, что Сталин плохой. Все его любили, и вдруг он стал плохой? Разве такое бывает?

– Ну что же, придется, видимо, тебе объяснить. Ты ведь уже девочка большая, разумная. Недавно прошел ХХ съезд КПСС. Ты ведь знаешь, что это такое.

– Знаю. КПСС – это кому слава! На плакатах у нас в школе и по всему городу. Куда ни посмотришь – всюду этой КПСС слава!

– Ну да! КПСС – это Коммунистическая партия Советского Союза, самая важная организация в нашей стране. Твой дедушка был коммунистом, членом партии, и твой папа – молодой коммунист. Так вот, на ХХ съезде партии Никита Сергеевич Хрущев объявил, что Сталин причинил много зла людям. Помнишь твоего друга Генку? Его отца несправедливо посадили в тюрьму, обвинив в том, что он – враг народа. По приказу Сталина и его помощников невинных людей сажали, некоторых даже расстреливали. В нашем доме многих посадили. Пока не знаю, сколько человек, но мы потом обязательно всё узнаем. И всех их непременно оправдают, реабилитируют. Так что Сталин – самый настоящий злодей. И правильно сделали в вашей школе, что его портреты убрали.

– Какой ужас, бабуля! Великий вождь Сталин, оказывается, злодей. Никому нельзя верить, даже великим вождям!

– Нет, людям надо верить. Не всем, конечно! Но без веры в справедливость жить нельзя. Такая жизнь теряет всякий смысл. Ты вырастешь и поймёшь.

– Конечно, пойму. И я уже почти выросла. Ой, бабуля! Генкиного папу жалко и дедушку тоже! А ты плакала, когда дедушка умер?

– Плакала, Ирочка, плакала. И до сих пор плачу.

– Не плачь, бабуля, я тебя очень люблю.

– И я тебя люблю, мое солнышко.

Бабушка обняла меня и поцеловала. На этом наш разговор о сталинских репрессиях закончился. А ночью мне приснился Генка. Как будто он стоит на сцене в актовом зале нашей школы, размахивает красным флагом и кричит:

– Слышите? Мой папа ни в чем не виноват! Не виноват! Не виноват! Его оклеветали. Он честный человек и хороший доктор.

А Лизкин отец усмехается и отвечает ему:

– Ну, это еще надо доказать, товарищи!

 

* * *

В конце первого класса по случаю дня рождения Ленина 22 апреля нас принимали в октябрята. Чести быть ленинским октябренком удостоились все ребята, кроме двух второгодников. На торжественной линейке в актовом зале вызвали каждого из нас и прикололи к школьной форме октябрятский значок – пятиконечную звездочку с портретом маленького кудрявого Ленина. Гордости моей не было границ. Весь класс поделили на «звездочки» по пять человек. Внутри моей звездочки мне досталась «должность» санитара. А я хотела быть библиотекарем. Но библиотекарем назначили Лизу, так как она была почти отличницей, а я перебивалась с троек на четверки, хотя бабушка меня научила читать в пять лет. На родительских собраниях Нина Ивановна говорила маме:

– Ирочка способная и вроде неленивая, но какая-то несобранная. Она у вас мечтательница. Часто сидит на уроках и в окно смотрит, ворон ловит. Вызовешь ее – отвечает невпопад. О чем она мечтает? А могла бы стать отличницей. Уже свободно читает, и ее словарный запас значительно выше уровня второклассницы. Да, я знаю, это вы ее научили читать. Но нельзя же жить одними книгами! Кроме чтения и письма есть еще другие предметы, например арифметика. У вашей девочки прекрасные данные, но, к сожалению, отсутствует интерес к точным наукам. Обидно!

– Понятно. Вы абсолютно правы, Нина Ивановна. Спасибо! Я поговорю с Ирочкой, – пообещала мама.

Дома она рассказала о разговоре с учительницей и устроила мне воспитательный час с головомойкой. Что, мол, кроме чтения есть еще и арифметика, и будут другие, не менее увлекательные науки, например биология, физика, химия, и надо отлично учиться, иначе не поступишь в институт, не получишь хорошую профессию и так далее и тому подобное. Я слушала, кивала, опустив глаза, и клятвенно обещала исправиться. Даже поклялась своей октябрятской звездочкой. По маминым глазам я видела, что моя торжественная клятва ее вовсе не убедила.

* * *

Следующим важным этапом моей школьной жизни было вступление в пионеры. Мы с Лизкой не могли дождаться этого дня. Наглаживали пионерские галстуки, тренировались, как правильно их завязывать, часами торчали перед зеркалом у нас в прихожей.

И вот этот желанный день настал. Будущих пионеров повезли сначала в Исторический музей на торжественную линейку и церемонию, потом, уже в красных галстуках, мы отстояли длинную очередь в Мавзолей Ленина (Сталина уже оттуда убрали). В мавзолее было темно и холодно, как в могиле. Мы шли по цепочке вдоль стен. Нам строжайшим образом запретили разговаривать, велели вынуть руки из карманов. (А вдруг в кармане пистолет или граната!) Мне, честно говоря, было неприятно и даже жутко смотреть на мертвого, словно из воска, Ленина. Мороз по коже. Такой может присниться только в кошмарном сне. Казалось, что мертвый вождь вот-вот воскреснет, встанет и грозно, во весь голос, скажет: «Чего уставились? Покойников не видали? А ну, пошли отсюда, мелюзга!» У меня аж засосало от страха под ложечкой и голова закружилась.

Я держалась за Лизку, она – за меня. Лизкина рука была холодная, как лед, а глаза круглые-круглые и светились в полумраке, словно светлячки.

Когда мы вышли на воздух, Лизка прошептала мне на ухо:

– Какой ужас! Лучше бы они его, как всех, в могилку закопали на кладбище и красивый памятник поставили. Мы бы приходили на могилку, приносили ему цветочки и плакали.

– Что ты такое говоришь? Великого вождя нельзя закапывать в обычную могилу. Он должен быть постоянно на виду у народных масс. – Это была фраза, которую я от кого-то из взрослых услышала и с умным видом произнесла, а потом всё же с опаской добавила: – Хорошо, что нас с тобой никто не подслушивает.

– А что такого я сказала? Моя няня говорит, что всех мертвых христиан надо в гроб класть и в землю закапывать. Если тело в землю не закопать, душа покойника будет мучиться. Выходит, душа великого вождя Ленина мучается.

– Так то ж мертвых христиан в землю закапывают, а Ленин был большевиком, вождем советского народа. Большевики в Бога не верят, и коммунисты тоже. И вообще, пора бы тебе знать, что Бога нет!

– А няня сказала, что Бог есть. А кто в него не верит, будет гореть в аду. Или черти будут его жарить на сковородке. Вот так!

– Ой, Лизка! Ты совсем обалдела. Мы же пионеры-ленинцы. Мы в Бога не верим. Какой ад, какие черти, какие сковорoдки!

– Верим или не верим, а он всё равно есть, – упрямилась Лизка.

– Так! Я ничего такого не хочу слышать! Твоя нянька – тёмная деревенщина, – парировала я.

 – А твоя нянька городская, что ли? Они все из деревни, и все по воскресеньям в церковь ходят на службу. Скажешь, нет? Один раз на Пасху няня взяла меня с собой в церковь молиться и куличи святить. Было так красиво! И куличи с ванилью очень вкусные.

– Отсталая ты, Лизка! А еще дочка советского писателя называется!

– Если я отсталая, то ты просто дура примитивная! У тебя нет никакого воображения!

Мы бы еще долго так пикировались, если бы не любопытный взгляд, который вечная (не сменяемая с этого поста уже три года) староста класса Лена бросила в нашу сторону.

– Всё! Замолчи, если не хочешь неприятностей. Видишь, Ленка на нас уставилась. Она всё слышит. Еще наябедничает Нине Ивановне, что мы с тобой не достойны звания советского пионера-ленинца. Вызовут родителей, будут нас перевоспитывать. Может, даже из пионерской организации исключат! Тебе это надо?

– Не надо! Я больше ни слова. И вообще, если что... я тебе ничего не говорила. Ни-че-го! Понятно?

– Конечно, понятно! Что я – маленькая, что ли?

ГЛАВА 5. МОЙ ОДНОКЛАССНИК ЖЕНЯ

Интерес к мальчикам проявился у меня где-то в пятом классе. Вернее, сначала у них возник интерес ко мне. Я росла крупной, физически развитой девочкой, в одиннадцать лет у меня уже начались месячные, а к тринадцати годам сквозь школьное платье отчетливо начали проступать мягкие женские формы. Первое время я их стеснялась, но потом перестала, осознав, что неотвратимо быстро превращаюсь в девушку, и этого превращения не только не надо стесняться, но и, напротив, можно им гордиться. Моя хорошенькая мордашка (по словам родни – копия мамы) вкупе с другими женскими прелестями привлекала мальчиков, и я часто ловила на себе их завороженные взгляды.

К началу седьмого класса я влюбилась в новенького одноклассника Женю М-ского.

Он был, что называется, пришлый: хотя из нашего дома, но не москвич. Как я потом узнала, его отец, получивший звание и должность полковника Генштаба, был переведен в столицу откуда-то из Сибири.

Просто освободилась очередная квартира в нашем доме, и Женину семью туда поселили, – благожелательно по отношению к Жениным родителям решила я.

Мальчик выгодно отличался от других ребят-одноклассников – не слащавой красотой, нет (хотя он, безусловно, был привлекателен лицом). Его выделял высокий рост, по-военному прямая спина, жгуче-черные, цыганистые глаза, мужественный облик, аккуратность и поистине строевая подтянутость. Форменные брюки всегда наглажены, гимнастерка будто свежевыстирана (или только что из химчистки), ботинки до блеска начищены, пряжка на поясе надраена, словно самовар моей няни перед праздником. Учился он на четверки и пятерки, хотя вон из кожи не лез, руки не тянул, как выскочки и подлизы, – мол, вызовите меня, я знаю материал лучше всех. Но если его вызывали, никогда не нервничал, не смущался, всегда отвечал правильно, рассудительно и спокойно. В носу не ковырял и ногти не грыз, как некоторые. И ногти у него были красивые, овальные, аккуратно подстриженные, как у музыканта.

Целый год я скрывала свои чувства прежде всего от самого Жени, а также от Лизки, с которой мы делились своими девчачьими тайнами. И я бы никогда первая не призналась мальчику в любви. А вдруг он меня отвергнет! Что мне тогда останется делать? Сгореть со стыда или утопиться в Москве-реке, прыгнуть в стылую темную воду с Берсеневской набережной?

Иногда наши взгляды пересекались, и мне казалось, что его глаза радуются встрече с моими, светятся симпатией или… чем-то большим, чем простая симпатия. Я скромно отводила взгляд и улыбалась – про себя. Эта молчаливая игра взглядов продолжалась до весны, пока однажды на большой перемене, когда мы играли в традиционные «ручейки», он не выбрал меня, и не просто выбрал, а вложил мне в руку записку и крепко сжал мою ладонь, сомкнув мои пальцы, наверное, чтобы записка не выпала на пол. Я быстро положила листочек в карман фартука, вынырнула из «ручейка» и спряталась в дальний угол коридора, чтобы никто не видел, как я читаю записку. А там аккуратным, четким почерком было написано следующее:

«Ира! Приходи после уроков на школьный двор в 3 часа. Мне нужно с тобой поговорить! Очень нужно!!! Пожалуйста, приходи! Буду ждать. Женя».

Вот оно! Женина записка обжигала мне руки. В моей влюбленной голове крутились самые разные мысли: он влюбился в мою умную и красивую подругу Лизку, не решается ей признаться и хочет это сделать через меня, чтобы я послужила передаточным звеном. Или: он хочет меня куда-то пригласить, позвать, в кино или в театр, у него есть лишний билетик. А может, просто он совсем не знает Москвы и истории нашего дома и попросит меня обо всём ему рассказать, то есть просветить? Оставался последний вариант, на мой взгляд, самый невероятный и самый желанный: он вовсе не в Лизку влюбился, а в меня. Чем я хуже Лизки? Я, пожалуй, даже красивее, и ноги у меня стройнее и длиннее, хотя, если смотреть правде в глаза, она способнее меня и учится на «отлично».

Но няня как-то сказала мне:

– Ты, девонька, особо не умничай! Мужчины влюбляются не в женский ум, а в красоту и доброту. И вообще, мужчины не больно-то любят умных женщин. Твоя умная мама... Ой, что-то я заболталась!

– Да, моя мама очень умная и красивая! А что ты хотела сказать? С моей мамой что-то не так? – спросила я удивленно и встала руки в боки.

– Твоя мама – исключение из правил, она редкая женщина. И умная, и красивая, и добрая! – тут же поспешила исправить оплошность няня.

– Вот именно! – подвела я итог.

Я сбегала домой, сбросила потную школьную форму, распустила косы, завязала волосы в конский хвостик, надела новое красивое платье и туфельки на крошечном каблучке-шпильке, которые мы с мамой купили для меня в комиссионке. Зашла тайком в родительскую спальню, открыла на мамином туалетном столике пудреницу и слегка припудрила прыщик, который именно сегодня, как назло, вскочил на моем лоснящемся носу.

– Ты что делаешь? Я всё маме расскажу, – злорадно пообещала десятилетняя Маринка, которая пристально и с явной завистью наблюдала за моим магическим превращением из Золушки в принцессу перед балом.

– Ну, пожалуйста, не рассказывай ничего маме! Клянусь! Я всё, что захочешь, для тебя сделаю, – умоляла я сестренку. И добавила для пущей правдивости, на всякий случай, чтобы потом не было претензий: – Ну, почти всё…

– Хорошо, я подумаю, что ты можешь для меня сделать. Так… ты должна написать за меня сочинение на тему «Как наша семья встретила праздник Первое мая». Напишешь?

– Конечно, напишу! Это будет лучшее сочинение в твоем классе. Ты единственная из всех получишь пять с плюсом в тетради, в дневнике и в классном журнале, и твое гордое имя вместе с фотографией торжественно поместят на школьной Доске почета, – клятвенно пообещала я, предрекая Маринке славу, ибо русский язык и литература были единственными предметами, по которым у меня всегда было «отлично». И сочинение написать для меня –  раз плюнуть.

Удовлетворенная моим обещанием, Маринка от меня отстала, а я придирчиво оглядела себя в зеркале, одобрила свой внешний вид и опрометью, цокая каблучками по асфальту, бросилась назад к школе. Мне исполнилось четырнадцать лет, возраст – чуть старше Джульетты. Это было мое первое настоящее свидание с мальчиком.

Я еле-еле успевала к трем часам. Понаблюдав за моими поспешными сборами, переодеванием и прихорашиванием, няня прокричала мне вдогонку с балкона, да так громко, аж на всю набережную:

– Куда ты летишь, не поевши, как очумелая? Неужели на свиданку? Интересно, с кем?

– Да, нянечка! На свиданку. Всё потом расскажу, – отвечала я на бегу, запыхавшись.

На опустелом, необычно тихом школьном дворе Женя ждал меня, беспокойно поглядывая по сторонам. Майский воздух дразнил запахами распустившихся деревьев. Женя был по-прежнему в школьной форме. В правой руке он держал портфель (видимо, не успел сбегать домой, бросить его и переодеться). В левой руке была ветка черемухи. И рука, и черемуха заметно дрожали.

– Привет, Женька! – выдохнула я, скромно потупив взор. – Зачем ты меня позвал?

Женя, видно, долго готовился к ответу на этот вопрос, так как без малейшего промедления и колебания четко произнес:

– Знаешь, я давно хотел тебе сказать. Ты мне нравишься. Очень, очень! Ты такая красивая, самая красивая девочка в нашей школе! И задумчивая, неболтливая. Ты, наверное, станешь артисткой кино. Черемуха – это тебе.

– Ну, так уж прямо самая красивая во всей школе? – выпалила я, покраснев от наплыва счастья. – О кино я еще не думала. Спасибо за цветы! – и добавила всё-таки для порядка: – Где ты черемухи наломал?

– Прямо здесь, на школьном дворе.

– Ну ты даешь! Я надеюсь, тебя никто не видел?

– Кажется, никто. Да если кто и видел, что они мне сделают? Завучу донесут, директору школы? Родителей вызовут? Ну, поругают слегка. Подумаешь! И всего-то одну ветку отломил.

– А ты смелый! Ты мне тоже нравишься. С самого, самого первого дня, когда ты появился в нашем классе. Но я бы никогда тебе об этом первая не сказала. Ну что? Будем... дружить?

Я хотела было сказать «будем встречаться?», но это слово показалось мне чересчур взрослым. И я запнулась.

– Еще как! – обрадовался Женя и улыбнулся. Напряжение спало. Объяснение во взаимной любви (ведь «нравиться» на нашем подростковом диалекте означало «любить») состоялось.

Что с этим делать дальше, мы не знали. Целоваться – боязно и как-то рановато. По крайней мере, для меня. Да и Женя оказался скромным мальчиком.

И как это он всё же решился объясниться? Наверное, испугался, что меня «уведет» какой-нибудь другой, более решительный герой отроческого романа. А что? Всё возможно. Меня так и распирала гордость от собственной внешности. Ведь он назвал меня «самой красивой девочкой в школе»!

Подспудно возник естественный вопрос: скрывать нашу дружбу-любовь от родителей, учителей и одноклассников или открыто появляться перед народом, держась за руки? Эпоха была другая. Не то, что ныне, когда чуть ли не в детском саду уже открыто фигурируют взятые из английского языка слова «герлфренд» и «бойфренд».

По молчаливому согласию решили нашу любовь не скрывать, но не очень и афишировать, чтобы не дразнить гусей. Для всех мы будем просто школьными друзьями, соседями по дому.

– Хочешь, пойдем ко мне уроки делать? Няня Дуня нас обедом накормит, – предложила я с ходу. – Она так вкусно готовит, пальчики оближешь. Пойдем! Не пожалеешь.

– Спасибо! Если честно, я вообще-то ужасно есть хочу. Мама на репетиции. Папа на работе. А домработница приходит к нам только два раза в неделю. Обычно я обед сам разогреваю или варю макароны. И макароны мне во как осточертели! Я только сбегаю домой, переоденусь и быстро к тебе.

– Твоя мама на репетиции? Она что, артистка?

– Моя мама – певица. Она солистка музыкального театра Ста-ниславского и Немировича-Данченко. Сопрано. Поет Татьяну в опере «Евгений Онегин», Чио-Чио-Сан в «Мадам Баттерфляй» и другие… партии, – сказал Женя с придыханием и явной гордостью за маму.

– Ой, как интересно! С ума можно сойти! Я обожаю театр! Твоя мама – настоящая оперная певица?! А мы с тобой пойдем как-нибудь в театр? Ты меня пригласишь?

– Конечно, приглашу. Возьму у мамы контрамарку, и мы будем сидеть в первых рядах партера на самых лучших местах. Представля-ешь? Ты вообще любишь оперный театр?

– Люблю! – быстро соврала я, хотя ни разу не была в оперном театре, только в драматическом.

Я вообще-то не люблю врать, редко привираю. Но иногда приходится. Просто не хотела перед Женей выглядеть дурой необразованной.

Няня восприняла приход моего гостя как само собой разумеющееся явление (видать, наша Иришка завела жениха) и бровью не повела. Она оглядела Женю быстрым оценивающим взглядом, видимо, одобрила мой выбор, сразу послала нас мыть руки и позвала к столу. Мудрая бабушка тоже восприняла Женю как ступеньку моего взросления и не проявила бестактного любопытства. Зато ехидная Маринка не оставляла нас в покое ни за обедом, ни после. Она буквально задолбала бедного Женю вопросами и небезобидными комментариями, вынудив его и меня краснеть и злиться:

– Ты в нашем доме живешь?

– Да!

– Наверное, недавно приехал. Что-то я тебя раньше не видела, а я здесь родилась и всех знаю.

– Дом-то у нас огромный. Ты, Мариночка, всех знать не можешь, – мягко встряла в разговор бабушка.

– Ну, почти всех... А из какого города ты приехал? Случайно не из деревни? В Москву понаехало много деревенских. Сплошная лимита! – продолжала Маринка свой крутой натиск, употребив обидное, где-то подхваченное слово, значения которого сама толком не понимала.

– Я приехал из Новосибирска. Слышала про такой большой город? У тебя какая отметка по географии? – вроде бы невинно парировал Женя.

– Мы этого еще не проходили. А в этом твоем Новосибирске очень холодно?

– Зимой холодно, а летом тепло.

– Ты теперь к нам будешь каждый день приходить обедать? – не унималась Маринка. – А что, твоя мама тебя, наверное, не кормит?

Это уже было слишком! Я резко вмешалась в разговор:

– Замолчи, дура! А если и так. Тебе-то что? Твое мнение не требуется. Женина мама – певица в оперном театре, солистка. Ей некогда борщи варить, – прошипела я.

Ну всё! Не дождёшься ты от меня теперь сочинения, мелкая дрянь! Сама будешь писать, как наша семья встретила Первое мая. Вернее, как наша семья его не встретила… И не видать тебе пятерки, это уж точно!

– А я что? Я не жадная. Мне борща не жалко, и котлет с картошкой тоже. Я просто так спрашиваю – для общего сведения, – уточнила моя сестренка, вставив в разговор «взрослое выражение».

Голодный Женя, слава богу, перестал реагировать на Маринкины нападки и молча доедал обед. Надо сказать, с большим аппетитом и явным удовольствием.

Быстро отобедав, мы с Женей культурно сказали «спасибо!» няне и бабушке, удалились в мою комнату делать уроки и закрыли за собой дверь. Возможность закрыться окончательно разозлила Маринку, и нам вслед  неслось:

– У Ирки своя комната, а я уже не маленькая и всё еще сплю в одной комнате с няней. Мне тоже нужно личное пространство! – кричала Маринка в коридоре. Откуда только она набралась таких умных выражений?

– Зачем тебе личное пространство, мелочь пузатая? Что ты будешь с этим пространством делать? В куклы играть? – кричала я через закрытую дверь.

– А хотя бы и в куклы! Тебе-то что?

– А ничего! Подрасти немного и тогда качай права.

– Ты еще тоже не взрослая, а уже жениха завела! Будете целоваться – не забудьте про уроки! А то завтра двоек нахватаете – и вся любовь! И вообще, я не могу дождаться, когда ты выйдешь замуж, уедешь из нашей квартиры, и мне твоя комната достанется.

– Ничего, подождешь еще лет пять-шесть! А теперь заткнись! Не мешай нам делать уроки!

– Так, всё. Как только вам не стыдно, вы же сестры, близкие люди! Немедленно прекратите ссориться! Что о вашем воспитании подумает Женя? – вмешалась в нашу перебранку бабушка, и мы разом умолкли. Слово бабушки было для нас законом.

Да, сумела малолетняя сестренка испортить первый день моего школьного романа. Что ею двигало? Зависть, что я уже почти взрослая, ревность ко мне, старшей сестре, или просто вредный характер? Вроде до моей дружбы-любви с Женей мы с Маринкой жили довольно мирно, ссорились редко. «То ли еще будет!» – с тоской подумала я.

Маринку так и распирало. Она еле-еле дотерпела до вечера и, как только мама вернулась с работы и даже не успела еще снять пальто и надеть тапочки, наябедничала ей, что я, во-первых, без разрешения ходила в ее спальню и там пудрила свой прыщавый нос, и, во-вторых, привела на обед страшно голодного одноклассника, который нахально съел очень много борща и двойную порцию котлет с жареной картошкой. И самое ужасное, что мы с ним после обеда заперлись в комнате и, вместо того чтобы готовить уроки, там неизвестно чем занимались. Вот!

Усталая мама притворно насупила брови и столь же притворно грозно спросила меня:

– Ну, и чем же вы занимались с твоим одноклассником, который съел двойную порцию борща и котлет с жареной картошкой? Как зовут этого голодающего мальчика?

– Не волнуйся, мамочка! Моего нового друга зовут Женя М-ский. Он – очень умный, почти отличник, живет в нашем доме. Воспитанный, из хорошей семьи. Его мама – настоящая певица оперного театра, солистка. Поет Татьяну и Чио-Чио-Сан в музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко. Вот! Не слушай Маринку, она всё врет. Во-первых, я попудрила нос совсем чуть-чуть, а во-вторых, не так уж и много Женя съел борща. Вам с папой осталось целых полкастрюли. И вообще, мы ничем запрещенным не занимались. Просто делали уроки. Это Маринка из зависти, что у меня появился друг, а у нее нет. Да кому она нужна, такая вредная малолетняя ябеда!

– Его мама – певица оперного театра? Поет Татьяну и Чио-Чио-Сан? Ее зовут Таисия М-ская? – мамино лицо выразило некую растерянную задумчивость или задумчивую растерянность. – Это... м-м-м... интересно и так неожиданно! Таисия, Таисия...   

– Это не просто интересно! Это замечательно! Женя скоро достанет для меня контрамарку, и мы с ним пойдем в театр Стани-славского и Немировича-Данченко. Представляешь? Совершенно бесплатно! И будем сидеть в первых рядах партера!

– Бесплатно в первых рядах партера – это хорошо... – мама села на стул и начала снимать сапог. – Я очень устала. Давай поговорим завтра. Хорошо?

Потом мама ушла в ванную комнату мыть руки. Шум льющейся из крана воды приглушал звуки то ли ее надрывного смеха, то ли плача. Маринка, обиженная невниманием к своей особе, ревела. А папа, наконец-то, выбрался из своего укрытия, будто из берлоги, и громким голосом, как медведь из сказки, спросил, слегка разрядив обстановку:

– Что здесь у вас происходит? Кто посмел съесть мой борщ и котлеты с жареной картошкой? Покажите мне этого незваного гостя! Я с ним поговорю!

Мы с няней и бабушкой засмеялись. А Маринка продолжала всхлипывать, но уже не так надсадно, приговаривая:

– Никто здесь мне не верит, и никто меня не любит и не понимает! Вы все заодно!

– Не плачь, моя малышка! Я тебя люблю, моя деточка! – сказала жалостливая няня, обняла Маринку и стала целовать ее зареванное лицо. – Ишь, напали на бедное дитя, насмешники! Завтра наварю самую большую кастрюлю борща. Всем хватит. Нажарю еще блинчиков с мясом, творогом и яблоками. Зови, Ириша, своего Женьку! Пущай приходит. Видать, мать-то его, стрекоза, всё поет да поет, а мальца-то не шибко кормит. Больно худенький.

Тут мама вышла из ванной, на ходу вытирая лицо полотенцем и, бросив на папу многозначительный взгляд, значения которого никто из присутствующих не понял, продекламировала:

– Ты всё пела? Это дело! Так пойди же попляши!

– Эх! Совсем заработалась наша бедная мама! – сказал папа, пожал плечами, нежно обнял маму и повел ее в спальню.

Послышался щелчок запираемой двери, что означало: займитесь своими делами и оставьте нас с мамой в покое. Из спальни еще долго раздавались всхлипывания и приглушенные голоса.

– Ну, чего стоите под дверью? Чего ждете? Не стыдно подслушивать? Дайте мужу с женой спокойно поговорить. Сейчас всех накормлю ужином, а они пущай потом себе сами разогревают, – громко сказала няня и пошла на кухню.

Так закончился первый день моего школьного романа. Первый раз за мою четырнадцатилетнюю жизнь я долго не могла заснуть. В комнате было душно. Я зажгла ночник, открыла форточку и завороженно смотрела, как танцуют на стене тени от колышущейся оконной занавески. Прокручивала в голове подробности этого знаменательного дня и думала, что нас ждет дальше.

Конечно, мы будем любить друг друга до конца школы, уж это точно! А может, и всю жизнь, до самого гроба. И никто – ни Маринка, ни родители, ни бабушка с няней – не сможет убить нашу любовь. Мы сначала поступим в институт, а потом непременно поженимся. У нас, конечно, родятся дети, умные и красивые.

Дальше умных и красивых детей мои мечты не простирались. Исчерпав свою фантазию, я уснула, так и не погасив ночника.

ГЛАВА 6. ПРЕПАРИРОВАНИЕ ЧУВСТВ

   

Очень трудно в пожилом возрасте попытаться вернуться в отрочество и вспомнить, какие чувства, мысли и желания владели мной, четырнадцатилетней девочкой, влюбленной в одноклассника, физиологически созревшей, но абсолютно невинной и сексуально не образованной (ни ханжеской советской школой, ни занятыми своей работой, своими переживаниями и проблемами родителями). Из какого яркого, благоуханного букета состояла эта первая любовь? Что это было? Полуосознанное физическое тяготение, духовное полуобожествление (он самый красивый, самый умный, самый мужественный, самый лучший), неотступное любование предметом обожания, как внешним, так и внутренним его обликом, желание постоянного общения, стремление к абсолютному (пусть не физическому, но воображаемому) обладанию предметом (он только мой и больше ничей), подспудная готовность к ревности (он сегодня на перемене слишком пристально посмотрел на Лизку: что бы это значило?). Пробуждение и засыпание с одной только мыслью – о нем. Желание взять его за руку и одновременный трепетный страх перед прикосновением к этой руке. Невозможность сосредоточиться в школе на уроках. Пребывание в какой-то закрытой от всего мира скорлупе, всеохватывающее ощущение блаженного счастья… Кажется, я всё перечислила. Ну, может, упустила что-то не столь важное, эфемерное, какую-то деталь в описании состояния своей души и тела в ту весну моей первой влюбленности. Главное, что моя жизнь теперь разделилась на «до» той поры и «после».

В школе мы с Женей сидели за разными партами. Не сговариваясь, старались как можно меньше общаться, не перекидываться влюбленными взглядами, чтобы не вызывать нездоровое любопытство, насмешки или зависть одноклассников и комментарии некоторых не слишком педагогически одарённых учителей. Словом, боялись спугнуть жар-птицу счастья, милостиво залетевшую в наше отрочество.

Мы обменивались записками, в которых назначали друг другу время свидания – как правило, после уроков, у моего подъезда или в моей квартире. Казалось бы, куда соблазнительней было бы встречаться в Жениной квартире, которая до позднего вечера, а иногда и до ночи стояла безлюдной. Отец – на работе, мать – на репетиции, на спектакле или на гастролях. Никто бы нам не мешал, не подсматривал и не язвил, как Маринка; не наблюдал безмолвно, но пристально, как бабушка; не давал руководящие указания, как няня. Но, во-первых, родители и бабушка строго-настрого запретили нам сидеть без надзора в пустой квартире; во-вторых, именно эта соблазнительная свобода привлекала и одновременно внушала нам подспудный страх остаться наедине. Мы еще не были готовы к свободе. Уроки делали, сидя рядом за письменным столом, случайно касаясь друг друга то коленями, то плечом, и тут же отскакивали, как от удара током. Обстановка вокруг нас была наэлектризована, невидимые искры так и летали.

Я руководила выполнением задания по русскому и английскому языкам и русской литературе. Женя натаскивал меня по точным наукам. В общем, наш любовно-дружеский альянс приносил не только радость, но и пользу. В итоге я повысила свои знания и соответственно оценки по точным наукам, а Женя улучшил английское произношение, знание грамматики русского языка и постепенно приобщался к мировой классике от А до Я (от Джованни Боккаччо до А. И. Куприна), которой у нас были забиты книжные стеллажи и которую я к четырнадцати годам без родительского надзора проглотила в огромном количестве. Днем нас кормили обедом, вечером – ужином. Няня со свойственной ей прямотой откровенно одобрительно высказывалась:

– А пущай парень у нас столуется, ежели его дома не кормят. Чай, не обеднеем, правда, Мария Петровна? Я не против. Видать, приличный такой, воспитанный паренек. И в Ирочку нашу по уши влюбленный. Первая любовь – такое дело. Ее беречь надо! И подкармливать!

Бабушка молча кивала головой. Иногда мне казалось, что она хочет что-то добавить к няниным ремаркам, но бабушка предпочитала не озвучивать свои мысли и чувства по поводу пребывания Жени в нашем доме. Видно, что-то ее смущало, что-то ей мешало… А мне хотелось от нее если не восторга, то хотя бы одобрения. Мне хотелось, чтобы все восхищались моим Женей.

После ужина в хорошую погоду мы частенько отправлялись погулять, пройтись вдоль реки. Вот тут проявлялось бабушкино настойчивое влияние. Она гнала нас на свежий воздух, ибо, выражаясь ее языком, «молодому организму для роста и развития нужна не только духовная и физическая пища, но и кислород, и даже в первую очередь кислород!» Будучи врачом на пенсии, бабушка продолжала лечить нашу семью.

В конце седьмого класса Женя, я и Лиза вступили в комсомол. Женя признался мне по секрету, что сделал это исключительно по наставлению отца. Мол, его отец так прямо и сказал, что если Женя хочет сделать блестящую карьеру, чего-то добиться в профессии и в жизни, надо сначала вступить в комсомол, а потом непременно в партию. Подобное заявление звучало весьма прямолинейно и даже цинично, но я тогда об этом не думала, ибо восторженно одобряла всё, что говорил и делал Женя.

Почему-то в связи с Жениным признанием я вспомнила своего друга детства Генку. Ему ведь тоже, как и нам, тогда было четырнадцать лет. Каким он стал? Где сейчас обретается? Его отца и других так называемых участников сионистского заговора наверняка реабилитировали. Интересно, вступил Генка в комсомол или нет? Ведь для него вступление в комсомол означало бы простить советскую власть за арест отца и исковерканную жизнь. Нет, такое невозможно ни понять, ни простить. Я бы точно не простила.

Лиза заявила, что вступает в комсомол по велению ума и сердца, не объяснив детали... Она любила руководить. В свое время ее не назначили старостой. Теперь она наверняка метила в комсорги.

Меня же никто и ничто не гнало в комсомол; ни родные, ни ум, ни сердце не заставляли вступать в эту политизированную молодежную организацию. Бабушка мне даже, наоборот, посоветовала подумать и отложить решение хотя бы на год, когда я, повзрослев, осознаю, для чего это делаю. Но я была настроена романтично-патриотически. Да и как иначе? Женя и Лиза будут комсомольцами, а я останусь в юных пионерах, как третьеклашки в галстуках? Это даже стыдно и смешно! Такого не должно быть! Нет, ждать целый год я не могла.

Нацепив на грудь комсомольский значок, я какое-то время носила его с гордостью, а потом как-то охладела и к значку, и к своей причастности к ВЛКСМ. Активисткой не стала. Да и какая из меня, индивидуалистки, активистка! Я просто исправно платила взносы и иногда почитывала «Комсомольскую правду», если там печатали что-то интересное. Женя тоже особой активности не проявлял. Видно, для его отца членства сына в комсомоле было вполне достаточно. А Лизу всё-таки избрали комсоргом нашего класса. Она каждый месяц созывала нас на комсомольские собрания, на которых кто-то делал политинформацию, скрупулезно собирала членские взносы и ездила за город на комсомольские конференции. Пожалуй, на этом ее деятельность комсорга заканчивалась.

С Женей мы о комсомоле поговорили и перестали. Нас обуревали совсем другие мысли и чувства, отнюдь не идейные. Мы быстро взрослели, и с нами взрослела наша любовь.

* * *

Летом, как мы с Женей ни сопротивлялись, нам всё же пришлось расстаться на целых три месяца. Меня, Маринку, бабушку и няню отправили на нашу дачу в Подмосковье. Женю «сослали» к родственникам куда-то аж за Урал, в Сибирь. Расставание было грустным, но мы поклялись друг другу в вечной верности, чтобы никаких летних летучих увлечений и романов. Обещали писать частые письма и честно, с подробностями, описывать то, что с нами происходило на отдыхе.

Я вообще обожала писать с самого детства (дневниковые записи, стишки, миниатюры, даже одноактные пьески сочиняла для нашего школьного драмкружка), а эпистолярный жанр был моим любимым способом общения и изложения мыслей.

Так что для меня длинные (на двух-трех страницах) письма к Жене были вдвойне приятным занятием. Я представляла себя то утонченной тургеневской барышней (героиней повестей «Вешние воды» и «Первая любовь»), то пушкинской Татьяной, и детально описывала не только события, но и свои чувства и переживания. Женя отделывался короткими отчётами-репортажами на полстранички типа: «Сегодня была отличная погода, и мы ходили с ребятами на рыбалку...» или: «Вчера шел дождь, после дождя выросло много грибов, поэтому мы сегодня ходили с ребятами в лес за грибами...», или: «Я каждый день занимаюсь спортом, играю в футбол, наращиваю мышцы...», – при этом непременно добавляя: «По-прежнему тебя люблю. Твой Женя».

Я понимала, что эпистолярный жанр – не сильная его сторона. Женя представлял собой тип технаря, так сказать, антигуманитария. Но он очень старался, и влюбленная, как говорила няня, по уши, я радовалась его сообщениям, особенно завершающим фразам. Танцевала и целовала каждое его письмецо, каждую открытку.

К восьмому классу Женя еще больше вырос, стал выше меня на целую голову и как-то раздался в плечах. Наверное, сыграли роль ежедневные занятия спортом. И вообще, зауральский, сибирский климат определенно пошел ему на пользу. Он загорел и со своими черными глазами и иссиня-черными волосами стал окончательно похож на восточного человека или на цыгана. Я всё не решалась спросить его о национальности, боялась, а вдруг он не захочет говорить на эту тему или, чего доброго, обидится. Сам он никогда о своих корнях не рассказывал.

Впрочем, для меня, окончательно потерявшей голову от любви при виде его возмужавшего облика, все эти этнические копания и детали не имели никакого значения.

Я тоже еще немного подросла (дотянулась до одного метра семидесяти сантиметров), исчезла угловатость, увеличилась грудь, резко обозначились талия и бедра, появилась какая-то кошачья мягкость в движениях и жестах. В общем, за три месяца из четырнадцатилетней девочки-подростка я превратилась в совсем юную пятнадцатилетнюю девушку.

– Наша-то Иринка – красавица, вся в мать! Ну прямо девица на выданье! Теперь за ней нужен глаз да глаз, чтоб с пути не сбилась! Женька ее увидит, и башку-то ему враз и снесет, – поговаривала няня, откровенно мной любуясь. Причем регулярно повторяла одно и то же, да так громко, чтобы бабушка и родители слышали и мотали на ус.

– Молчи, Дуняша! Попридержи язык! Накликаешь беды, потом не расхлебаем, – сердилась бабушка. А мама с папой, погруженные в труды праведные (медицинские и литературные) и личные переживания, вроде никакой метаморфозы во мне не замечали (или не хотели это обсуждать) и угрозы в моей возрастающей женственности не предвидели.

Маринка, которая пока тянулась только в длину, превращаясь из пухлого ребенка в угловатого худенького подростка, которому мешают длинные руки и ноги, пряча за бравадой зависть, пыхтела:

– Подумаешь, красавица! Ничего особенного. Настоящая Ца-ревна-лягушка! Глаза зеленые, а волосы рыжие и конопушки на носу. Только Женьке одному и нужна. Другие-то не очень на нее зарятся. И вообще, Лизка гораздо красивее Ирки.

В общем, сестринское соперничество, притихшее на даче, возобновилось по полной программе, как только мы вернулись в Москву.

Няня оказалась права насчет «враз снесенной башки». Так и случилось, только «башку снесло» не одному Жене, но и мне вместе с ним. Гормоны и феромоны делали свое дело, и мы уже вовсю осознали необходимость сексуальной свободы. Украдкой после школы перед тем, как пойти столоваться и делать уроки в нашей квартире, мы забегали в Женины пустующие апартаменты, чтобы побыть наедине, без навостренных ушей и всевидящих глаз моей родни и няни Дуни.

Я, честно говоря, не любила заходить в другие квартиры нашего дома. После бабушкиных рассказов о доносах, арестах и расстрелах, истории которых намертво засели в моей детской памяти и богатом воображении, мне всюду мерещились призраки бывших жильцов, если даже этих бывших и не существовало, если квартира испокон веков (то есть со времен постройки дома) принадлежала одной и той же семье, как наша. Теперь ведь до правды не докопаешься. И нужна ли мне была эта правда, я и сама толком не знала, однако по инерции пыталась докопаться до истины.

– Кто жил в твоей квартире до вашей семьи? – осторожно спросила я Женю перед тем, как впервые переступила дверной порог.

– Не знаю. Какие-то люди. Они выехали. Мы въехали. Я ведь родился в Новосибирске. Мама там пела в театре оперы и балета, а папа служил в штабе Cибирского военного округа. Переехали в Москву и, как ты понимаешь, меня не спросили. Новосибирск – прекрасный город, и у меня там в школе остались друзья. Один даже очень близкий друг. Мы до сих пор переписываемся. Если честно, мне совсем не хотелось ехать в Москву и искать новых друзей, хотя здесь открываются, как говорит мама, беспредельные горизонты! Так уж получилось. Нет, конечно, если бы мы сюда не переехали, я бы не встретил тебя и… Значит, не зря переехали. А зачем тебе знать, кто раньше жил в этой квартире? Не понимаю. Какое это для нас с тобой имеет значение? Мои родители сделали полный ремонт и переиначили всё на свой лад. Мама вообще любит стиль модерн и западную культуру. Правда, папа мой несколько старорежимный. Он же военный и немолодой! Так что в нашей квартире прошлыми жильцами не пахнет. Всё выветрилось! Не переживай! Так зачем тебе знать, кто тут жил? Призраков боишься, привидений?

– Не боюсь я никого и ничего! Просто так спросила. Знаешь, наш дом... у него особая история… – увиливаю я от продолжения разговора на эту более чем щекотливую тему, а сама дрожу.

– Какая там еще особая история! Обычный элитарный дом. Дом правительства и так далее.

– Не только! Еще его называют «Домом предварительного заключения»…

– Чего? Что ты болтаешь? – ошалев от такого, мягко выражаясь, неожиданного названия, спрашивает Женя.

Я понимаю, что этот момент – не лучший для разговоров об истории нашего дома, и решительно себя обрываю:

– Ты прав. Просто меня не туда понесло. Неважно! Пусть будет просто Дом правительства. Ладно! Пошли!

– Пошли!

Женя не знает (или притворяется, что не знает) печально известных событий в истории нашего дома, он крепко берет меня за руку и ведет к себе. Я преодолеваю страх перед призраками и душами замученных и убиенных и повинуюсь Жениному напору.

И мы бежим, чтобы хоть полчасика безнадзорно, сначала осторожно, едва касаться губ друг друга, а потом, осмелев, пылко нацеловаться и наобниматься всласть. Одежды не снимаем, только самую верхнюю, и запретную грань между поцелуями и интимом пока не переходим. Но я балдею, и земля буквально уходит у меня из-под ног, когда Женя целует меня в шею. И я его целую, в глаза, в лоб, в шею… Ниже шеи пока не спускаюсь, хотя мне хочется снять с него рубашку и целовать в грудь, как в весьма откровенном французском фильме (дети до шестнадцати…), на просмотр которого я случайно попала в кинотеатре «Ударник», хотя мне еще не было шестнадцати лет. Выглядела-то я на все восемнадцать. Паспорт не спросили, и я проскочила.

Я, честно говоря, не очень представляла себе, как происходит в деталях физиология любви, и дальше поцелуев в грудь, как во французском фильме, мои желания не простирались. Но тяга к запретному, тайному, совсем взрослому, нарастала с каждым свиданием и, если бы Женя вовлек меня в  любовную игру без границ, я бы не устояла и поддалась. Уже была готова. Женя пока благородно и разумно сдерживал свои порывы, но я чувствовала, как нелегко дается ему борьба с самим собой, и предполагала, что мой любимый стоик долго не выдержит.

Такая невинная любовь продолжалась целый год, весь восьмой класс. Мы испытывали на прочность нашу нервную систему. А в девятом классе произошло то, что должно было произойти. Мы перешли установленную нами самими запретную грань... Как-то всё само собой получилось.

Мы, как обычно, целовались и обнимались в Жениной квартире.

– Всё, Ирочка! Больше не могу! Ты меня с ума сведешь! Идем скорее к тебе делать уроки, а то я за себя не ручаюсь... – умолял Женя.

– Ну, пожалуйста, поцелуй меня еще! Ты меня сегодня недоцеловал, – просила я.

И мы снова целовались и обнимались, пока однажды Женя окончательно и бесповоротно не потерял контроль над эмоциями, но не над действиями. Он решительно и целенаправленно подошел к комоду, достал из него чистую простыню, расстелил ее на своей кровати, раздел меня (я не сопротивлялась, застыла…), разделся сам, и мы сначала неумело, дрожа, а потом с судорожной поспешностью нырнули в пучину физической близости и потеряли невинность.

Опомнились мы, когда всё уже свершилось, и неопровержимым свидетельством нашего грехопадения сверкала кровавым пятном белая простыня. Испуганные содеянным, растерянные, мы лежали, прижавшись друг к другу, переплетясь ногами и руками, чтобы не потерять ощущения свершившегося, чтобы как-то подтвердить, закрепить этим сплетением нашу любовь.

Оконные шторы были раздвинуты. Сквозь тюлевую занавеску зимние сумерки быстро перетекли в вечер. В темноте, заполнившей спальню, нечеткими белыми очертаниями вырисовывались наши лица. Не знаю, какие эмоции владели Женей, о чем он думал, но у меня было двоякое чувство. С одной стороны, желание, так долго тлевшее и разгоравшееся во мне за прошедший год, захлестнуло меня. Наконец-то произошло то, что, по логике любви, должно было произойти. В неполные шестнадцать лет я стала женщиной. Меня переполняли смешанные чувства гордости и страха от содеянного.

С другой стороны, кроме краткой боли и, честно говоря, разочарования, я ничего не испытала. (Боже мой! Эта нелепая, даже стыдная поза и движения, как у собак и кошек, и есть та самая земная любовь, о которой слагают стихи и поют песни?) Мне больше этого  примитивно-животного занятия не хотелось, а хотелось, чтобы Женя прижимал меня к себе, целовал, ласкал и успокаивал.

И, как любая другая девушка, я, трепеща, естественно, задала Жене старый, как мир, вопрос:

– Ты меня еще любишь? После всего этого?! Ну, этого…

– Ну, это нормально. На этом, как говорится, мир стоит. А что? Тебе было плохо?

– Мне было немного больно и потом, если честно, никак.

– Понимаю. Говорят, что потом будет хорошо и даже очень! Не сразу. Надо немного подождать.

– Я надеюсь... Так ты меня еще любишь?

– Люблю!

– Нет, правда любишь?

– Правда люблю! Еще сильнее!

– Почему сильнее? Ведь я… я стала, как говорят, доступной женщиной, – произнесла я фразу из какого-то классического произведения, кажется, из чеховской «Дамы с собачкой».

– О Господи! Какая чушь лезет тебе в голову! Ты слишком напичкана классикой! Прямо тургеневская барышня! Сейчас не ХIX век. Если хочешь знать, после «этого» ты мне стала еще ближе, ты теперь моя «доступная женщина», коли уж на то пошло. Иначе и быть не могло.

– Значит, теперь я по-настоящему твоя девушка?

– Да!

– И мы после окончания школы поженимся и никогда, никогда не расстанемся?

– Никогда!

– Till death do us part! – торжественно поклялась я венчальной фразой из какого-то английского или американского романа или фильма.

– Да, пока смерть не разлучит нас! – для пущей убедительности Женя перевел мою клятву на русский язык.

– Теперь только попробуй взглянуть на какую-нибудь другую девчонку! Убью!

– Не придется тебе меня убивать! Никто, кроме тебя, мне не нужен! Стало быть, я останусь жить. Ура! – Женя развеселился.

– И мне, кроме тебя, никто, никто не нужен. Вот влюбилась на свою голову...

Мы еще долго так лежали, обнявшись в темноте, и опомнились только, когда часы в столовой, куда дверь была открыта, громко пробили шесть часов вечера. Не сговариваясь, мы оба потянулись к выключателю, зажгли свет, улыбнулись синхронности наших действий, оделись и стали приводить в порядок внешний вид, стараясь справиться с внутренним, душевным сумбуром.

Мои мозги постепенно вставали на место.

– Всё хорошо! Всё хорошо! Теперь надо замести следы «преступления», – повторяла я про себя и начала действовать отточенно, последовательно и логично: сняла с кровати окровавленную простыню, оторвала от нее чистый кусок, машинально засунула себе в трусы (боялась кровотечения). Потом скатала остатки простыни, завернула в газету, перевязала бечевкой и положила в портфель, пока не зная, как поступить с уликой нашего грехопадения.

Если выбросить в мусоропровод дома – дворник или еще кто-нибудь найдет и бог весть что может подумать. Например, что кого-то изнасиловали, ранили или даже убили... Вызовут милицию. Начнут расследование. Страх рисовал мне последствия, одно опасней другого. Только этого не хватало в нашем доме!

В общем, я, в конце концов, решила сначала втихаря выстирать рваную простыню в Жениной пустой квартире, потом прогладить утюгом, чтобы подсохла, а потом уже выбросить в мусор... где-нибудь подальше от нашего дома.

...Был поздний вечер, когда мы наконец пришли ко мне домой, как обычно, пообедать и заняться приготовлением уроков. Как ни в чем не бывало. На вопросы няни и бабушки, где мы пропадали и почему не звонили (у моей бедной няни были слезы на глазах, а у бабушки аж давление подскочило), я нашла, что сказать. Любовь на выдумки хитра! Мол, нас срочно заставили собирать макулатуру, и мы не могли позвонить домой, так как ни один телефон-автомат не работал. Вот Женя может подтвердить!

– Не сомневаюсь, что Женя подтвердит всё, что ты скажешь. А Лиза почему-то макулатуру не собирала, просто сидела дома и делала уроки. Я ей позвонила, и она сказала, что не имеет представления, где вы и чем занимаетесь. Что, у вас с Женей было такое г-м-м… дополнительное комсомольское спецзадание, не известное вашему комсоргу? – иронизировала бабушка и одарила покрасневшего Женю испепеляющим взглядом.

– Как комсорг, Лиза должна подавать нам пример, и она уже свою норму по сбору макулатуры выполнила на прошлой неделе, а мы с Женей недобрали по количеству, пришлось сегодня дособирать, так сказать, – тут же соврала я и даже, кажется, не покраснела.

– Я не сомневаюсь, что вы сегодня выполнили и с избытком перевыполнили план по сбору макулатуры! – нарочито спокойным голосом сказала бабушка и строго посмотрела на меня. – Никогда, никогда больше не смей мне врать, Ирина! Слышишь! Говори правду, какой бы она ни была! На вранье далеко не уедешь. Если попала в болото вранья, не выберешься, только еще глубже засосет. Будешь продолжать выкручиваться, я всё расскажу твоим родителям. Пусть они с тобой разбираются. Тоже мне либералы ультрапередовых взглядов! Народили девочек, а воспитывать кто будет? Конечно, бабушка. Увольте! Стара я для воспитания молодежи. Пустили несовершеннолетнюю дочь плыть по воле волн! Какая безответственность, какой риск! – бабушкина гневная речь представляла собой некую смесь ворчания с лекцией о правильном воспитании молодого поколения.

– Хорошо, бабуля! Я буду отныне говорить правду и одну только правду! Честное комсомольское! Но только не сегодня, ладно? – покорно ответила я, тем самым признав свою вину.

– Ой, хитрющая девка! Смотри, сама себя не перехитри! На улице темень с четырех часов! А сейчас почти семь. В темноте собирать макулатуру – самое оно! Чай мно-о-го насобирали… – подлила масла в огонь няня, утирая слёзы и одновременно улыбаясь.

Тут все расслабились и тоже позволили себе улыбнуться. Умела моя няня разрядить обстановку.

* * *

С этого дня наша любовь, да и вся жизнь, потекла по другому руслу.

Конечно, не каждый день, но всё же несколько раз в неделю мы после школы сразу бежали к Жене домой. Под любым предлогом. То надо посидеть в районной библиотеке – подготовить доклад по литературе или истории, то – давно пора заняться спортом – записались в волейбольную секцию, то решили научиться бальным и современным танцам – совсем не умеем танцевать, а скоро школьный вечер… Словом, много было уловок и хитростей для вроде правдоподобного объяснения, почему мы стали так поздно приходить к обеду. Няня и бабушка уже почти смирились с моим новым расписанием. Няня радовалась нашим сияющим лицам и даже игриво подмигивала мне – мол, знаю, знаю, какими танцами вы там занимаетесь, молодежь! Я тоже когда-то под гармошку танцевала и дотанцевалась… с гармонистом.

А бабушка становилась всё мрачнее. Как-то вечером, после ухода Жени, она позвала меня к себе в комнату для, по ее словам, конфиденциального разговора. Я поняла, что объяснения не избежать, и сдалась на бабушкину милость. Бабушка всё еще была формальной главой нашей семьи, и ослушаться ее означало нарушить семейные устои. Кроме всего прочего, я обожала бабушку и не хотела ее огорчать и нервировать.

– Я понимаю, что ты считаешь себя взрослой девушкой, через пару месяцев – как-никак шестнадцать лет. Понимаю, что вас с Женей связывают сильные чувства и всё, что из этого вытекает... Не забыла, что сама вышла замуж в семнадцать. Но тогда были другие времена. Двадцатипятилетние незамужние барышни считались старыми девами. К тому же шла Гражданская война, я окончила гимназию и была уже вполне самостоятельным человеком. Доказала родителям свою независимость и пошла, против их воли, в Красную армию сестрой милосердия. А вы с Женей – еще в сущности дети, школьники, вам еще учиться и учиться. Я не хочу, чтобы ваши чувства захлестнули разум, и боюсь, как бы вы не наделали ошибок, которых потом не исправить и за которые вы, возможно, будете всю жизнь расплачиваться. Куда смотришь? Смотри мне в глаза! Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Не понимаю! Каких ошибок, бабуля? Говори прямо, – хитрила я, изображая святую невинность.

– Я надеюсь, что вас еще не связывает… физическая близость?

– Какая физическая близость! Ты что, бабуля! Не волнуйся! Мы ничего такого э-э-э… недозволенного не делаем. Только целуемся, – уточнила я. – Целоваться-то можно? Или поцелуи тоже под запретом?

– Можно. Но! Целоваться – и только! Смотри у меня! – вздохнула бабушка, погрозила пальцем, а потом обняла меня и поцеловала в лоб. – Я знаю, ты рассудительная девочка, и надеюсь на твой разум и дальновидность.

– И правильно делаешь! Бабуля, ты у меня самая мудрая и самая добрая бабушка на свете. Я тебя так люблю!

– И я тебя так люблю, моя девочка. Люблю и хочу, чтобы твоя жизнь сложилась г-м… наилучшим образом.

* * *

Несмотря на строжайший запрет и напутствия бабушки, мы с Женей продолжали наши тайные свидания. Я постепенно входила во вкус любовного действа, и физиология уже не казалась мне цепью нелепых животных движений. Мы учились искусству любви, достигли некоторых успехов в этом искусстве и уже не мыслили без него нашей жизни.

Я ужасно боялась забеременеть, но Женя проявил (не по возрасту) сознательность и запасся презервативами, украдкой утаскивая их по несколько штук в неделю из письменного стола отца. (Презервативы привозила Женина мать из Польши и Чехословакии, куда ездила с театром на гастроли.) Вначале нас обоих подобная необходимость коробила, потом мы привыкли.

Помнится, няня как-то читала при мне Библию. Запомнилось: «И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть».

И стали мы с Женей одной плотью. Казалось, что это навсегда.

ГЛАВА 7. ПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

Лизка знала о нашей любви. Я ей рассказывала всё в общих чертах: о свиданиях, невинных поцелуях, ласках поверх школьной формы и так далее. Да и как я могла утаить от нее наши свидания с Женей, если она была моей самой близкой подругой, а я почти всё свободное время проводила не с ней, как прежде, а с ним? Но о потерянной девственности я рассказывать не стала… (Кстати, я успешно отстирала следы греха в Жениной стиральной машине, высушила и разрезала простыню на тряпки и каждую тряпицу под покровом темноты предусмотрительно отдельно выбросила с моста в Москву-реку.) Это была моя жгучая тайна, как писал обожаемый мною Стефан Цвейг, моя комната за семью замками, мой скелет в шкафу, моя сексуальная победа и мое поражение…

И Лизке я этот скелет в шкафу показать не могла. Она, с ее «правильным» взглядом на жизнь, взглядом отличницы и комсорга, не только не поняла бы нас с Женей, но осудила бы, «пригвоздив к позорному столбу» нарушителей возрастного ценза любовной близости. Я бы ей, конечно, могла возразить, что Суламифи, когда ее встретил и полюбил царь Соломон, было тринадцать лет, и Джульетте тоже, когда они с Ромео полюбили друг друга. По крайней мере, так писали Куприн и Шекспир. А мне как-никак пятнадцать, почти шестнадцать! Но Лизка всё равно нашла бы, что мне возразить. Сама-то она, дожив до пятнадцати лет, еще не успела влюбиться. У нее рассудок всегда одерживал победу над чувствами. Ох уж эти отличники и комсомольские деятели! Их не переспоришь. Мне было искренне жаль Лизу, сухаря в юбке. «Бедная Лиза!» – подумала я, ни к селу ни к городу снова зацепившись за классику.

Наступил май с весенними ветрами, неустойчивой погодой – от неожиданного снегопада (почему-то чаще всего именно Первого мая, когда многие обитатели нашего дома привычно шли на демонстрацию, благо до Красной площади от нас рукой подать) до цветения черемухи. Мое любимое время года. Время ожидания волшебных перемен и исполнения желаний и надежд.

У Жени назревал день рождения – шестнадцать лет. Не круглая, но все же знаковая дата: получение паспорта, документально закрепляющее официальный переход от отрочества к юности. Женины родители решили отметить по-крупному это важное событие и пригласить родных и друзей.

– Ирочка! Мама вернулась с гастролей по Союзу, папа взял пару дней внеочередного отпуска. В общем, они хотят отметить мой день рождения на полную катушку. Заказали в нашем распределителе кучу деликатесов и разных других вкусных продуктов. Ты, конечно, придешь? Предки уже давно в курсе, что у меня есть любимая девушка (без подробностей, конечно). Они очень хотят с тобой познакомиться, прямо жаждут. Мама, так каждый день о тебе расспрашивает: как тебя зовут, как твоя фамилия, какая ты из себя, какого цвета твои глаза, волосы, в какой квартире живешь, кто твои родители? Прямо завалила меня вопросами. Я отбиваюсь как могу.

– Ну и что ты ей отвечаешь? Как отбиваешься?

– Правду. Чистую правду. Кроме, сама знаешь, чего... Что ты у меня самая красивая в школе зеленоглазая принцесса, что волосы твои цвета темной меди, что ты самая начитанная в классе, самая добрая, из хорошей высокоинтеллигентной семьи... и вообще самая лучшая.

– Ну, ты даешь! Так уж и самая лучшая! А вообще, мне жутко приятно всё это слышать от тебя. А что твоя мама, как она реагирует на то, что я такая распрекрасная?

– Хорошо реагирует. Маме просто не терпится тебя увидеть.

– Ну что ж, придется как следует подготовиться к встрече с твоей мамой. А что говорит твой папа?

– Папа ничего не говорит. Для него – что мама скажет, то и хорошо!

– Уже легче… А кто еще будет на твоем дне рождения?

– Приедут разные родственники… Я приглашу нескольких ребят из нашего класса и, чтобы тебе не было одиноко, за компанию – твою подругу Лизу. И еще кое-кого… Одного старого друга.

– Старого друга? По Новосибирску? Кто он? – насторожилась я.

– Так, слишком много вопросов! Пока не скажу. Это сюрприз. Уверен, что сюрприз будет для тебя приятным.

– Ой, Женька! Я не люблю сюрпризов. И даже их побаиваюсь. Давай, быстро говори, что за сюрприз, – пыталась я расколоть Женю. Но безуспешно. Он уперся и стоял неприступным утесом, о который разбивались волны моих вопросов. Таким упертым я его еще никогда не видела и поэтому в конце концов сдалась. Не хочет говорить, не надо. Не ссориться же нам из-за этого «приятного» сюрприза.

Хоть бы он действительно оказался приятным! А то иногда приятные сюрпризы оборачиваются неожиданными кошмарами.

Я тщательно готовилась к Жениному дню рождения. Еще бы, его родители наконец-то пожелали меня улицезреть! Целых два года я вообще для них не существовала! И тут вдруг – на тебе – смотрины устроили! Надо было не подвести Женю: произвести впечатление любящей, нежной, красивой, умной, вежливой, интеллигентной, в меру скромной, хорошо, но не вычурно одетой, верной подруги их единственного сына. Придется постараться.

И возникла еще одна, не менее важная проблема – какой подарок купить. Слишком простой, недорогой  и тривиальный – плохо, а на дорогой и зашкаливающий воображение у меня не было средств. Своих денег у меня, естественно, не водилось. Только то, что мне давали родители на школьный второй завтрак и мелкие расходы. Просить лишнее я не хотела. Как-то заработать самой в те далекие времена школьники не имели возможности.

Я просто разбила свою копилку. Столько лет копила, не зная на что. Когда-то же надо было ее разбить! Слава богу, там оказалась сумма, достаточная для пристойного подарка.

Собственно говоря, Женя далеко не бедствовал. При маме – примадонне, солистке музыкального театра, и папе – полковнике Генштаба, у Жени, единственного ребенка, было всё, что нужно шестнадцатилетнему парню, и даже более того. Я же частенько бывала в их квартире, которая прямо-таки дышала зажиточностью. Ну, полное изобилие! Чем я могла его удивить и обрадовать? Я решила приложить руку к его литературному образованию и подписала Женю на полное собрание сочинений Чехова. Не Толстого и Достоевского, а именно Чехова. Этот выбор мне казался беспроигрышным. Чеховские рассказы и повести были намного короче, чем романы Толстого и Достоевского. Женю надо было приучать к классике постепенно и не насильственно.

Не помню, чтобы я когда-либо раньше так долго готовилась к выходу на люди, как в этот раз. Вынула из шкафа почти все свои весенне-летние платья, кофточки, юбки и туфли, разбросала по стульям, на кровати, по полу. Надевала, снимала и снова надевала и снимала, так и не решив, что же мне такое надеть, чтобы понравиться сразу трём сторонам: себе, Жене и его родителям. Аж вспотела и разревелась от отчаяния и нерешительности.

– Ну что ты маешься дурью? Ишь, раскидала наряды! Устанешь – и не будет силов веселиться, – мудро высказалась няня. – Надень то новое зеленое платье с кружевами, которое тебе мама из-за границы привезла, и золотистые туфельки на маленьком каблучке. Зеленые глаза, рыжие волосы – и зеленое платье! Получится самое оно! И красиво, и не вульгарно. Женька твой прямо обалдеет. И его маме тоже понравится. Она же – артистка, а они любят всё блестящее. Ой, что-то меня не туды понесло! Язык мой – истинный враг мой.

Я обняла и поцеловала няню. Она, как почти всегда, оказалась права. У этой простой, деревенской женщины трезвый разум сочетался с абсолютным вкусом не только в еде, но и в одежде. Я иногда фантазировала, что наша Дуня – побочная дочь какого-нибудь русского дворянина. Скорее всего, так оно и было. Просто этот дворянин, красавец и подлый соблазнитель, совратил Дунину мать-крестьянку, обрюхатил ее (как пишут классики) и бросил. Она, конечно, ничего ему не сказала и вышла быстренько замуж за деревенского мужика, чтобы скрыть и загладить грех. Вот и вся история. Предполагаемый отец дворянского происхождения так ничего и не узнал о появлении на свет своей приблудной дочери и не приложил никаких усилий и средств к ее воспитанию и образованию. Так моя нянечка и выросла цветком на помойке.

В общем, я послушалась няниного совета и надела свое новое зеленое платье с золотистыми туфельками, завила и распустила длинные волосы, слегка подкрасила веки и ресницы, подщипала брови, припудрила нос (мама отныне официально разрешила мне пользоваться ее пудрой – для особых случаев, разумеется) и отправилась на день рождения, он же – смотрины.

Дверь мне открыла сама хозяйка дома – Женина мама, еще совсем молодая (лет тридцати пяти) яркая брюнетка с чуть раскосыми глазами. Красотка! Так вот откуда Женина цыганистость! При ближайшем рассмотрении я поняла, что никакая это не цыганистость, а смесь славянской крови с кровью одной из азиатских народностей: алтайской, киргизской, узбекской или какой-нибудь еще. Женина мама, Таисия Михайловна, видимо, была метиской. Она сначала пристально оглядела меня, аж пронзила взглядом, потом, спохватившись, улыбнулась, радушно обняла и даже изволила чмокнуть в щечку, подставив свою для ответного поцелуя. Я, само собой, тоже невесомо приложилась губами к ее напудренной щеке.

– Так вот ты какая, Ирочка! Даже краше, чем я себе представляла. Женя о тебе много рассказывал. Он от тебя просто без ума! Мой бедный сын совсем потерял голову. Рада с тобой наконец познакомиться.

Женя обо мне много рассказывал? Интересно бы узнать не от Жени, а от самой Таисии Михайловны, что он обо мне говорил. Какие качества, какие эпитеты употреблял в описании моей внешности и характера? Но почему она так пристально на меня смотрит, изучает? Словно изъян или подвох какой-то ищет, словно с кем-то сравнить хочет, словно… Что-то тут явно не то! Подозрительно…

Я от смущения потупилась и начала нервно переминаться с ноги на ногу, но всё же сумела произнести:

– Я тоже рада, Таисия Михайловна. Женя мне о вас тоже много рассказывал, вернее, о вашей работе в театре. Он вами так гордится, так вас любит, прямо боготворит! Да... контрамарку мне, то есть нам, обещал достать на один из спектаклей, но пока почему-то не получилось, – добавила я, уже немного осмелев.

– Ах, он такой-сякой, обманщик! – Таисия Михайловна игриво погрозила сыну пальцем. – Я эту ошибку обязательно исправлю. Считай, что вы с Женей уже почти в театре, в первых рядах партера. Ты какую оперу больше любишь: «Евгений Онегин» или «Чио-Чио-Сан»?

– И ту и другую. Лишь бы с вашим замечательным участием, – добавила я с откровенной лестью. Таисия Михайловна мне сразу понравилась. Молодая, красивая, улыбчивая, доброжелательная!

Кроме тогo, интуиция и здравый смысл подсказывали, что с будущей свекровью, особенно настолько обожаемой сыном, надо сразу налаживать хорошие отношения.

– А ты, оказывается, дипломатка. Это большое достоинство в характере молодой девушки... и, возможно, моей будущей невестки, – похвалила меня Женина мама, подмигнула накрашенным миндалевидным черным глазом и улыбнулась сияющей улыбкой оперной дивы.

Ничего себе! Она меня назвала будущей невесткой! Значит, я ей тоже понравилась, и она одобряет нашу любовь. Значит, я не зря старалась, готовилась… Боже, какое счастье! А может, она лукавит, хитрит? Может, это, как говорится, просто ход конем? Нет, не похоже! Да и зачем ей хитрить? Какой в этом смысл? И действительно, чем я могу ей не понравиться?

Я уже в который раз осмотрела себя в зеркале прихожей и пришла к выводу, что, без ложной скромности, очень даже хороша. Такую невестку еще поискать надо!

Тут раздался звонок в дверь, и еще один… словом, гость пошел косяком, и это отвлекло Таисию Михайловну от моей нервной особы. Я вздохнула свободно и расслабилась.

Народу приехало много: какие-то московские родственники и родня из Новосибирска, друзья семьи, соседи по дому, несколько одноклассников, Лиза и еще один симпатичный парнишка нашего возраста, лицо которого мне почему-то показалось знакомым. Оно вынырнуло откуда-то из прошлого как стертое, нечеткое воспоминание. Откуда, откуда я знаю этого парня? Ведь я точно его знаю! Серьезный взгляд карих глаз, густая кудрявая шевелюра и застенчивая улыбка.

– Ну что, Ирочка, узнаешь друга детства? – спросил Женя, подведя ко мне знакомого незнакомца. – Вы же старые друзья! Вместе с нянями гуляли, в песочнице играли, в мячик и в классики, с горки катались на санках. Ну? Давай, вспоминай!

С нянями... В песочнице, в мячик, с горки на санках…

И тут расплывчатое воспоминание обрело четкую форму, застыло, словно фотография в фокусе, и меня осенило: да это же Генка из нашего дома, мальчик из моего детства! Повзрослевший, шестнадцатилетний, но всё же узнаваемый, такой милый, почти родной. Вот это настоящий приятный сюрприз! Ай да Женька! Знал, как меня обрадовать.

– Генка, неужели это ты? Т-ты вернулся? Вы... вас... – пробормотала я, запинаясь, не веря своим глазам, оглядываясь по сторонам и не зная, как облечь сумбур моих мыслей в допустимую для чужих ушей словесную форму.

– Он самый, собственной персоной. Открыто и радостно сообщаю. Нас, так сказать, милостиво вернули. Отца полностью реабилитировали. Правда, в этом элитарном доме мы больше не живем, да мне, правду говоря, и не хочется снова здесь жить. Слишком много печальных воспоминаний… Но всё равно – я так люблю Москву и… очень рад тебя видеть!

– А я-то как рада! Вот это да! Откуда вы знакомы с Женей?

– Мы учились в Новосибирске в одном классе, когда нам с мамой разрешили перебраться из поселения в большой город. Сидели за одной партой, дружили. Сначала Женина семья уехала в Москву, потом и мы за ними потянулись. То есть нам позволили это сделать широким жестом государственного правосудия. Отца даже восстановили на работе в Кремлевской клинике. Мы с Женькой связи не теряли. Переписывались. И вот я здесь – на Женькином дне рождения. Как говорится, «с корабля на бал».

– Генка, Геночка! Какое счастье, что... ваши черные дни миновали. И мне очень, очень приятно тебя снова увидеть. Как твои родители и няня?

– Папа постарел, похудел, но держится молодцом. Мама болеет, но не сдается. Много ей пришлось пережить. Няня… еще тогда вернулась в свою деревню. Куда деваться-то? Не в Сибирь же ей было за нами ехать.

– Да! Я понимаю. А моя няня жива и всё еще с нами. Помнишь ее?

– Конечно, помню! Добрая такая и мудрая простая женщина.

– Я еще многое хочу тебе рассказать, о многом расспросить, но это уже в другой раз. Да? Мы же не прощаемся? Мы же теперь будем видеться?

– Конечно! Само собой. Ирка, Ирочка! Да хоть завтра... после школы.

Мы обнялись и поцеловали друг друга в щечку.

– Ну вот, я же говорил, что сюрприз будет приятным. А ты сомневалась. Уже и целуетесь! И это при мне, на глазах у всех! Смотрите у меня! Без шалостей! Я не Отелло, но могу и взревновать, – шутливо прокомментировал наш поцелуй Женя и улыбнулся, радуясь нашей с Генкой радости. – Теперь будем Геннадия, что называется, вводить в высший свет. Ха-ха! Для начала познакомим его с Лизой. Лиза, королева Елизавета Первая и неповторимая! Иди сюда! Гена, познакомься, это Лиза – комсорг, краса, гордость, ум, честь и совесть нашего девятого «А» класса. Лиза, это мой близкий друг Гена, он прибыл «из глубины сибирских руд, где хранил гордое терпенье…»

Какой Женька всё-таки умный! Как он умеет сглаживать сложные ситуации и острые углы, да еще с юмором. И Пушкина вспомнил к месту. Не зря я его, так сказать, к литературе прислоняю. И недаром люблю!

Стол буквально ломился от яств из нашего спецраспределителя. Гости рассаживались на места, указанные хозяевами. Меня посадили рядом с Женей. Это, видимо, означало официальное признание моего статуса Жениной девушки.

Лизу посадили рядом с Геной. Или они сами так уселись? Похоже, они оба были довольны этим знакомством и соседством. Казалось бы, такие разные люди и судьбы... Кто бы мог подумать! Она – наш комсорг! Он – сын бывшего врага народа! Как сказала бы моя няня: «Воистину, пути Господни неисповедимы!» Моя атеистка-бабушка бы ей возразила: «Вечно ты, Дуня, Господа поминаешь. А я вот думаю, что Бога-то и нет! Слишком много горя на нашей земле. Был бы Бог, он бы этого не допустил». А упрямая няня бы ей на то сказала: «Библию надо читать, Мария Петровна! Там про всё написано: и про горе, и про радость...»

День рождения удался на славу. Вкусной еды и напитков было ешь-пей не хочу. Женины родители постарались. Шестнадцать лет – всё же еще не восемнадцать, не совершеннолетие, но юному поколению, исключительно по случаю торжества (так и было сказано), налили по одной рюмке вина. Женин отец, Александр Матвеевич, не великий оратор, но идеологически подкованный офицер Советской армии, произнес тост, несколько тяжеловесный, неоригинальный и слишком высокопарный, но по существу. Не придерешься:

– Сегодня для нашей семьи знаменательный день. Моему единственному сыну Евгению исполняется шестнадцать лет. Он получит паспорт, не какой-нибудь, а советский. Паспорт самой лучшей, самой справедливой страны в мире. Я поздравляю Женю с этим важным событием и желаю ему здоровья, удачи и счастья! Пусть он с достоинством носит паспорт нашей великой Родины. Ура, товарищи!

Все закричали «ура», одобрительно захлопали в ладоши и выпили. А я посмотрела на Генку. Гена в ладоши не хлопал, «ура» не кричал, просто молча допил свой бокал вина.

Что он думал о «самой справедливой стране в мире», суд которой приговорил его отца к десяти годам лагерей, я могла только догадываться. Выражение его лица было непроницаемым. Видно, жизнь научила его скрывать свои чувства и мысли. Неудивительно! Бедный парень! Сколько ему пришлось пережить! Мое сердце переполняли нежность и сострадание к Генке.

– Ты произнес замечательный тост, папочка! Спасибо тебе! – сказала Таисия Михайловна своему мужу. – Но мы же не в Генштабе, не на плацу и не на партийном собрании. Давайте просто веселиться. Я включаю музыку, пусть молодежь потанцует.

Все после торжественной речи Александра Матвеевича облегченно вздохнули и встали из-за стола. Гена пригласил Лизу, Женя – меня. Остальные гости тоже разделились на парочки. Таисия Михайловна водрузила бобину на привезенный из Европы магнитофон фирмы «Грюндиг», и молодежь пустилась танцевать твист. Александр Матвеевич хотел было выразить свое недовольство при звуках тлетворной западной музыки и предложить вальс или хотя бы танго или фокстрот, но Таисия Михайловна одарила его многозначительным взглядом, означавшим: ты уже всё сказал, папочка! Отдыхай и дай отдохнуть другим! И он смолчал.

Очевидно, главой этого дома был не бравый полковник Ген-штаба, а оперная певица. Что могло связывать этих двух таких разных людей? Он – внушительный, как монумент, старше ее лет на десять-пятнадцать, высокопоставленный чиновник, солдафон и партиец. Она – красавица, примадонна, легкая, игривая, свободных, прозападных взглядов. Физиология, привычка, комфорт, деньги, уважение, верность устоям брака, любовь к сыну, что-то еще?.. Тут явно была какая-то тайна, до которой так просто не докопаешься. 

И снова всплыло нянино любимое: «Неисповедимы пути Господни!»

ГЛАВА 8. РАССКАЗ ГЕНЫ

На Женином дне рождения мы с Геной толком не поговорили, а мне хотелось как следует с ним пообщаться по старой памяти, о многом его расспросить. Мы встретились после школы в моем любимом Александровском саду, сидели на скамейке, лицом к Кремлю, и говорили, вспоминали... У меня было такое странное ощущение, словно участников разговора было трое: Генка, я и молчаливая, всё знающая кремлевская стена.

– Ну, Ген, рассказывай, с самого начала. Как это всё произошло?

– Глубокой ночью раздался звонок в дверь. За отцом пришли люди в шинелях. Мы все проснулись: папа, мама, няня и я. Нам велели одеться. Потом вызвали еще понятых – дворника с женой. Взрослые всё сразу поняли. Я же абсолютно ничего не понимал, только видел и осознавал, что происходит что-то ужасное, несправедливое, перед чем мы были бессильны, и ревел, обнявши мамины колени. Потом они начали обыск, открывали шкафы, ящики письменного стола, смотрели книги, бумаги, фотографии, письма и всё швыряли на пол. В их жестах было столько презрения к нам, а в глазах – заранее вынесенный приговор. Перерыли постели, даже копались в грязном белье и в мусорном ведре. Не побрезговали. Но ничего запрещенного, компрометирующего так и не нашли. Однако всё равно велели отцу надеть пальто, шапку (мол, пригодится) и следовать за ними. Мама буквально сунула меня в руки няне и бросилась отцу на шею. Ее оттащили. Отца увезли. Я продолжал реветь.

Няня пошла к себе в комнату, я побежал за ней. Она встала на колени перед иконой Божьей Матери и начала истово молиться и бить земные поклоны. Я маленьким никогда не был в церкви, и меня потрясли нянины земные поклоны.

– Няня, нянечка, что ты делаешь? Ты голову разобьешь! – кричал я сквозь слёзы.

– Не мешай няне, сыночек! Няня просит Бога вернуть нашего папу домой, – объяснила мне моя неверующая мама. Но Бог няню не услышал, и папу домой не вернули. И дали ему десять лет лагерей за участие в так называемом сионистском заговоре. А нам велели в течение нескольких дней собрать вещи и покинуть квартиру. На эту квартиру уже, видимо, кто-то позарился, кто-то на отца настрочил донос. Кому-то срочно понадобились наши три комнаты в проклятом элитном доме с видом на набережную. Знал бы я, кто этот гад, эта сволочь, сейчас убил бы! И я узнаю, со временем... Вот увидишь!.. Помнишь, как мы стояли во дворе у грузовика с вещами, такие несчастные, растерянные, на виду у всего двора? Ты еще спросила: «А где твой папа, он вас бросил?» А я тебе в ответ нагрубил. Мне и так было плохо, а тут еще ты со своими вопросами.

– Помню. Прости меня, пожалуйста, за мой дурацкий вопрос, если можешь. Я ведь тоже тогда совсем маленькая была и ничего не понимала. Но в глубине души мне тебя было очень жалко. Ты был моим единственным другом, и вдруг тебя от меня забирают… Во мне боролись детская вера в добро и справедливость и жалость к тебе и твоей маме.

– Да, конечно, я тебя давно простил – такую маленькую наивную девочку, у которой отнимают любимую игрушку. Что дальше... В общем, потом нам с мамой велели ехать на поселение под Красноярском. Хорошо еще, что маму тоже в лагерь не отправили, а меня, соответственно, – в детдом. Нам просто чудом повезло. Видимо, там наверху какие-то всё же приличные люди еще были. Или просто бумажки перепутали. Не знаю.

– А как вы жили на поселении?

– Так и жили. Снимали комнату в доме у одних староверов, которые сами отсидели срок, а потом перешли на поселение и построили свой дом. Они были честные, глубоко верующие люди. После отсидки не озлобились. Трудились от зари до зари. Думали – значит, так Господь распорядился. Хорошо к нам относились. У них был огород, корова, куры. Хозяйка нас, городских бедолаг, не приспособленных к суровой сельской жизни на севере, жалела, подкармливала. Но одними яйцами да молоком сыт не будешь. К тому же нужно было за комнату платить, какую-то одежду мне покупать. Я ведь рос. Словом, надо было на что-то жить. Моя мама, учительница музыки, которая так берегла свои руки, что дома в Москве не то что квартиру не убирала, даже обед не готовила, всё делала няня, пошла работать уборщицей в местную больничку, пять километров пешком в один конец. Приходила домой затемно, с руками в волдырях то ли от мороза, то ли от мытья полов. Пока мама работала, за мной присматривала наша хозяйка дома. Я всё папу не мог забыть. Каждый день маму спрашивал: «Когда приедет наш папа, когда, когда?» Мама отвечала: «Подожди еще немного. Он обязательно приедет». Потом я пошел в местную начальную школу. Добирался пешком через лес где-то час в один конец. Иногда хозяин нашего дома меня подвозил на телеге или на санях. В школе одни одноклассники мне сочувствовали, другие травили. Как только ни обзывали: и жидом, и сыном предателя родины! Учительница молчала, не хотела вмешиваться. Я теперь понимаю. Она тряслась за свою шкуру, боялась, что и ее привлекут за заступничество. Я всё терпел. Мама просила: «Терпи, сынок! Надо сжать зубы и перетерпеть!»

– Бедный мой Генка! Сколько же вам досталось горя и от власти, и от подлых людишек!

 – Да, мы хлебнули горя по полной. Но всё проходит... И, как справедливо писал Ницше, «всё, что нас не убивает, делает нас сильнее». Книжку Ницше в переводе на русский мне втайне дал почитать один из сосланных немцев Поволжья. Прошло четыре года. Мы с мамой освоились, привыкли к нашей жизни и стали сильнее. Потом неожиданно случился, именно случился – я не оговорился – XX съезд партии, потом и отца реабилитировали. Мы переехали в Ново-сибирск. Это было такое счастье! Папу взяли на работу в местную клинику, маму – в музыкальную школу. Я поступил в школу и там познакомился с Женькой. Остальное ты всё знаешь.

– Да, представляю, сколько вам пришлось пережить… Ген, а можно тебя спросить? Ты простил советскую власть?

– Ирк! А можно тебе не ответить? Я, как типичный представитель еврейского народа, отвечаю вопросом на вопрос.

– Можно. Тогда – так сказать, из другой оперы, – тебе нравится моя подруга Лиза, да? Можешь и на этот вопрос ответить вопросом.

– Нет, на этот вопрос я отвечу. Да, мне нравится Лиза! Она красивая, умная и серьезная. А самое главное, мне кажется, Лиза надежная. Не подведет. На неё можно положиться. Ведь так?

– Да, конечно! Всё правильно. Лизка – кремень! Я за вас очень рада, – сказала я, а в голове вертелось: «Ты ведь еще ничего не знаешь... Что будет, когда узнаешь, кто живет в твоей бывшей квартире... Если узнаешь – отступишься?»

ГЛАВА 9. ЕЩЕ ОДНА ЖГУЧАЯ ТАЙНА

Как-то я пришла из школы раньше обычного – приболела. Отпросилась с последнего урока физкультуры. Не до физкультуры мне было – насморк, кашель, ломота в костях... Хотелось поскорей добраться домой, согреться и лечь в постель. Учитель физкультуры выслушал меня, посочувствовал, отпустил.

Я еле доплелась до дома, поднялась на лифте на свой этаж, тихонько открыла ключом дверь, чтобы не создавать дополнительного шума и не привлекать внимания к моему раннему приходу и плохому самочувствию (знаю, начнут охать и ахать и пичкать таблетками; лучше бы просто дали чаю с медом, капли в нос и оставили в покое). Я даже пальто не повесила на вешалку, только тихонько сняла сапожки. Так и прошла к себе в комнату на цыпочках: в чулках и в пальто.

Меня так рано не ждали. Из кухни раздавались еле слышные голоса бабушки и няни. Но слух у меня был отличный. Подслушивать я не собиралась, мне было не до того, – но так уж получилось, что услышала весь разговор. Видно, подслушивание как способ познания действительности мне суждено судьбой.

– Дети любят друг дружку. Пущай встречаются. Запретить любовь – это большой грех, – назидательно сказала няня.

– Дуняша, я с тобой частично согласна! Да и вообще! Любовь нельзя запретить, когда она есть. Это варварство, пытка, как резать по живому. Но ты ведь понимаешь, что в данной ситуации лучше оборвать, пока дети еще не поженились и мы не породнились с Таисией. Сергей клянется, что их роман в прошлом, что всё давно кончено и что он просто воспользовался старыми связями и помог Таисии с семьей переехать в Москву и устроиться в театр. Он клянется, но я ему не верю! Ни на грош не верю! Не любит он мою Наташеньку и никогда не любил. Ну, ты понимаешь, Дуняша, – страстно, пылко?

– Чай не маленькая, понимаю. У меня тоже когда-то любимый был, Ванечка. Страсть как любил, да, видать, разлюбил… И вышла я замуж за другого. Не любила, но уважала. Серьезный был такой, положительный. Да и того убили… Я вам уже эту историю рассказывала. Чего повторяться!

– Ох, и тяжелая у тебя жизнь была, Дуняша! Да и сейчас ты целый день трудишься, нас всех обслуживаешь… Не ропщешь. А мы привыкли, как баре. Этакое советское барство.

– Люблю я вас всех. Вы ж мне как родные. Даже Сережку люблю, поганца этакого. Он всё стучит на своей машинке, про любовь пишет и подогревает энтими романами свою страсть. А Наташка наша – ему верная жена. Страдает, но терпит его, изменника. Это ж надо! Одно слово – писатель! Тьфу! Прости, Господи!

– Помнишь, они еще в школе симпатизировали друг другу, потом сблизились. Дело молодое. Жили в одном доме. Удобно! Он, вроде, из хорошей семьи. Была у них любовь, какая-никакая. Решили пожениться. Я не возражала. Вот и вся история. Нет! У него с Таисией другое! Многолетняя безумная страсть! Как он тогда десять лет назад поехал в Новосибирск, так и влюбился вусмерть. Можно напиться вусмерть, но можно и влюбиться. Как женщина и ценительница красоты, я его понимаю, но как теща, как Наташенькина мать, я его убить готова и простить не могу. И всё тут! Бедная моя девочка всё это знает и молчит, печаль в себе держит. И по сей день Таисия вечно на гастролях, а Сергея будто бы посылают в творческие командировки. Куда посылают, только он один и знает. Совсем заврался наш Сереженька. Я уверена, там-то, в командировках, они и встречаются. Дети всё равно рано или поздно узнают правду. И каково им будет эту правду переварить и принять! А? Нет, лучше оборвать прямо сейчас, пока у детей это еще далеко не зашло! Хотя мне Женя очень даже нравится. Парень серьезный и Ирочку нашу обожает. А уж она над ним просто трясется. Вот ситуация… Как поступить, даже не представляю.

– А я думаю, сказать правду и любить не запрещать! Ну, узнают они энту правду, попереживают, и пусть потом сами решают, что с энтой правдой делать. Может, разбегутся в разные стороны, а может, из нашего проклятого дома, где столько душегубства сделано, съедут, и любовь еще крепче будет. Нет, любовь нельзя запрещать. У нас в деревне, помню, поп запретил своей дочке выйти замуж за иноверца-татарина, а она с горя взяла да и удавилась. Больно сильно его любила. Такая вышла страшная история... Вся деревня плакала и попа ругала. Не божий человек был тот поп, ох, не божий! Нельзя таким попам слово Божье в народ нести. Поганой хворостиной таких попов гнать из приходов! Вот что! Прости, Господи!

– Типун тебе на язык, Дуняша! Молчи! Вечно ты… со своими страшными историями да предсказаниями. Сергей не поп, а Ирочка – не поповна. Она разумная, современная девочка. Узнает и примет правильное решение.

– Не знаю, не знаю... Как бы не было беды, если запретить! – подытожила няня и многозначительно громыхнула кастрюлями, аж крышки на пол посыпались. Мол, я свое слово сказала. Вы – родная бабушка, вам и решать.

Тема была временно исчерпана, продолжать ее дальше ни бабушка, ни няня не захотели. Разволновались! Испугались? Бабушка ушла в свою комнату и даже в сердцах хлопнула дверью, так что штукатурка посыпалась. Такое с нашей бабушкой редко случалось. Она в самые трудные минуты умела себя держать спокойно и с достоинством, как истинный врач. В квартире наступила абсолютная тишина.

И я заперлась в своей комнате, не зная, как поступить с этой внезапно открывшейся мне страшной тайной. И вообще, что мне делать и как жить дальше. Рассказать Жене или нет? А может, он уже и сам всё знает… и молчит, боится меня расстраивать. Так вот почему Женина мама меня так пристально разглядывала! Искала во мне отцовские черты? Или мамины? Таисия (мне вдруг захотелось назвать ее просто по имени, без отчества, как-то принизить), конечно, красива, к тому же артистка, певица, солистка одного из лучших в стране театров. Красота и престиж! Это так! Вот папочка и клюнул. Но моя мама тоже хороша и лицом, и фигурой. К тому же она умная и прекрасный специалист, пластический хирург. Ее знают и уважают в Европе и Америке, приглашают на конференции и симпозиумы. Мамочка – самый настоящий специалист по красоте! Не понимаю! Как папа мог! Бабник, предатель!

О Господи! Что же мне делать? Да, и вот что еще подозрительно… Как папе удалось засунуть их в наш дом и запихнуть Таисию в знаменитый московский театр? Ну, допустим, Таисия прекрасно поет и, чтобы поступить в театр, она выиграла конкурс. Но в наш дом не так-то легко попасть. Неужели мой папа на кого-то настрочил донос, чтобы тех несчастных, как Генкину семью, выселили? Не может быть! Папа не такой! Бабник, да! Но не доносчик! И времена доносов кончились. А может, не кончились, и никогда не кончатся… Проклятый наш дом!

Я беззвучно рыдала. Проливала слезы и беспорядочно обдумывала ситуацию. Жутко разболелась голова. Стучало в висках. Текло не только из глаз, но и из носа. Поднялась температура. Мне не хотелось в таком виде показываться перед няней, бабушкой и Маринкой, которая вот-вот должна была прийти из школы. Наилучший выход – лечь в постель. Я глянула на себя в зеркало. Лицо представляло собой одну сплошную мокрую воспаленную маску, которую можно было совершенно обоснованно, повернувшись к стене, упрятать в подушку. Заболела, и всё! Чтоб никаких вопросов.

Пришла из школы Маринка. И как раз зазвонил телефон. Маринка подлетела, быстро сняла трубку, затарахтела:

– Алё! Привет, Женька! Тебе, конечно, Ирку позвать, да? Ира! Твой дорогой и ненаглядный Женечка звонит. Ты можешь подойти к телефону?

– Я не могу говорить. Скажи ему, что я заболела и осипла, – прохрипела я.

– Женя, Ира не может подойти к телефону. Она засела в уборной. Расстройство желудка, понос, понимаешь? Позвони позже, – уточнила, смакуя щекотливую ситуацию, вредно-изобретательная Маринка.

Ну, я ей потом покажу уборную и понос! Я ей самой такой понос устрою! Она у меня будет плакать и просить прощения. Маленькая гадина! Вот наградил Бог сестрой! – злилась я.

Женя перезвонил через полчаса. Я прошептала в телефон, что окончательно потеряла голос и мне трудно говорить. Отложили разговор на другой день.

Целый вечер няня, бабушка и мама кудахтали надо мной и пичкали аспирином и народными средствами. Я благодарила Бога, что мое опухшее лицо и слезящиеся глаза можно объяснить простудой. Но ведь простуда не вечна, и рано или поздно мне придется выложить Жене всю правду. А может, вообще ему ничего не говорить и оставить всё как есть, просто плыть по течению? Но как долго я смогу так плыть, и куда меня выбросит это течение? На мягкий песок или на острые камни?

* * *

Несколько дней я болела, лежала в постели. Меня не покидал вопрос: говорить или не говорить? Быть или не быть? Подумав, я решила пока молчать, руководствуясь пословицей: слово – серебро, а молчание – золото. Ну не могла я просто так швырнуть тайну наших родителей в Женю, рискуя сразу же потерять его.

Я вела себя как ни в чем не бывало. А тут еще подфартило. Таисия Михайловна подкинула Жене аж целых четыре бесплатных билета на оперу «Евгений Онегин». Два билета для нас с Женей и два – для Лизы с Геной. С ума сойти! Примадонна расщедрилась! Женя уже тоже был в курсе, что его друг Генка и моя подруга Лиза теперь вместе. Как-то так получилось, что между ними на дне рождения сразу возникла любовь с первого взгляда – или я не знаю, как назвать то чувство, которое ими завладело.

Лиза замучила меня признаниями и деталями. Требовала, чтобы я ей рассказала всё, что я знаю о Гене и его семье. Ну, что я могла рассказать? Что знала его мальчишечкой до шестилетнего возраста, что мы гуляли во дворе вместе с нашими нянями, что его отца посадили как врача-вредителя, врага народа, члена сионистского заговора, и потом реабилитировали…

– Сионистского заговора? Ты ничего не путаешь? – уточнила Лиза.

– Да, именно сионистского заговора, которого не было.

На что естественно последовал Лизин вопрос:

– Значит, Геночка из еврейской семьи?

– Естественно! А ты что, не догадываешься? Да он и внешне похож на еврея, симпатичного еврейского мальчика. Тебя это как-то смущает?

– Меня – нет! Нисколечко! Я не антисемитка! Но мои предки, к сожалению, не очень-то любят евреев. Папа говорит, что евреи заполонили всё русское искусство и литературу. Русскому писателю и музыканту уже хода нет.

– Твой отец говорит такое? Выходит, он – настоящий юдофоб? Не ожидала.

– Да, он такое говорит, когда выпьет.

– Эх, Лиза, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

– Да, конечно, мой папа не прав. Но что я могу сделать? Если они узнают, что я встречаюсь с еврейским парнем, да еще не с комсомольцем, непременно будет скандал. Знаешь, Гена ведь не вступил в комсомол и даже не собирается. Теперь понятно, почему… Я предвижу кучу проблем с родителями. Генке пока лучше к нам домой совсем не приходить. Будем встречаться у него или на нейтральной территории. Впрочем, Гена и сам сказал мне, что не хочет появляться в нашем печально прославленном доме. У него на наш дом, как это по-научному... идиосинкразия. Всюду мерещатся призраки арестованных и расстрелянных. 

– Мне эти призраки тоже мерещатся, хотя в нашей семье никого не арестовали. Ведь мой дед просто чудом избежал ареста. Он взял и вовремя умер… совсем молодым. Помнишь, стихи на смерть Писарева, обращенные к его жене? Кажется, это Некрасов писал: «Не рыдай так безумно над ним, / Хорошо умереть молодым!»

Вот парадокс. Повезло вовремя умереть. Бабушка моя деда, видно, очень любила. Так больше и не вышла замуж. А ведь была умна и красива. Белолицая, образованная купеческая дочь. Да еще и врач от Бога. Женихов – хоть отбавляй. Врачи, пациенты. А она всем подряд отказывала. После смерти деда поставила на своей личной жизни крест и вся ушла в работу и в воспитание дочери. Ну и потом нас с Маринкой мягко так строгала. Такая у меня бабушка!

В общем, проблемы с родителями оказались не только у нас с Женей. Это меня как-то эгоистично успокаивало. Значит, я не одинока.

* * *

Опера «Евгений Онегин» была поставлена с блеском, может, даже лучше, чем в Большом театре. Мы сидели в третьем ряду партера, в самой середине. И видно, и слышно было прекрасно. Голос и игра Таисии превзошли все мои ожидания. Она была бесподобно хороша! Что и говорить! Жгучая брюнетка с белой, атласной кожей. (Или это был толстый слой грима на лице? Неважно! Всё равно хороша!) Женечка мог по праву гордиться своей мамой, что он и делал. Хлопал до боли в ладонях и преподнес своей обожаемой мамуле дорогущую корзину красно-белых роз. Купил в нашем спецраспределителе. (Вообще-то, мы все вчетвером скинулись на эту корзину, но вручил цветы он самолично. Никому не доверил этот торжественный акт!)

Да, неудивительно, что мой папа пал жертвой обаяния и голоса Таисии. Я понимала, что для папы она явилась воплощением, символом женственности, красоты и праздника, своего рода бальной туфелькой, а моя мама была всего лишь привычной домашней тапочкой, красивой, мягкой, удобной, из дорогого материала, но потертой временем. А для полноценной жизни нужны обе: и бальная туфелька, и тапочка. Натрешь ногу в туфельках, танцуя на балу, вернешься домой – можно их скинуть и переодеться в домашние тапочки. Бедный, нерешительный мой папа, трудно было ему совершить честный поступок: бросить маму или отказаться от Таисии. Так и маялся годами.

Бедный папа, бедная мама, бедная Таисия и бедный ее муж! Впрочем, отец Жени, скорее всего, находился в полном неведении, так как при его крутом нраве и «партийно-военной» закваске он бы всей этой раздвоенности не потерпел. Задал бы своей женушке перцу, оттаскал бы ее по старинке за волосья (как няня говорит в таких случаях) или развелся бы с ней. Да и Таисия, может, вовсе не бедная. Думаю, что ее вполне устраивал двойной расклад, и она ничего не хотела менять. Впрочем, это всё мои догадки и мучительные размышления, которые еще сильнее терзали меня после спектакля. Женя, Лиза и Гена живо делились восторженными впечатлениями, а я молчала, уставившись себе под ноги. Женя вопросительно посмотрел на меня:

– Ир, а что ты молчишь? Как тебе моя мама в роли Татьяны и вообще спектакль? Я уже который раз слушаю здесь эту оперу, но сегодня, мне кажется, мама превзошла саму себя. Как будто специально для нас пела и играла. Такой Татьяны даже в Большом нет. И еще неизвестно, какая Татьяна лучше – моя мама или Галина Вишневская.

Ну, ты даешь, Женечка, – подумала я. – Уже и Галина Вишневская для тебя не эталон. Твоя любовь к матери переходит все разумные границы.

Но, конечно, я сказала совсем другое:

– Всё было прекрасно: и постановка, и твоя мама, и вообще… Нет слов! – Я больше не могла говорить. В моих глазах стояли слезы.

– Ирочка, что с тобой? Ты плачешь? Но почему? – в Женином голосе послышалась озабоченность.

– Это я от восторга! – с пафосом изрекла я, достала носовой платок, приложила к глазам для видимости, отвернулась и высморкала нос. – Извините, ребята. Видимо, моя простуда еще не совсем прошла, поэтому такая вот слезливая реакция. И вообще, конец такой беспощадно грустный. «Позор... Тоска... О жалкий жребий мой!» Как тут не плакать! – выкрутилась.

– Да, действительно, конец печальный. Но я как-то об этом не думал. Наверное, слишком много раз читал и слушал эту вещь… У меня идея. Давайте пойдем к маме за кулисы. Посмотрим на театр изнутри. Я там был пару лет назад. Гримерка, декорации, костюмы… Театральные тайны. Особая, волшебная атмосфера. Детали перевоплощения. Раскрытие секретов чуда, как мама говорит, «лицедейства». Девочкам точно понравится. Да и мама обрадуется. Она у меня молода душой и любит общаться с молодежью.

– Потрясающая идея! Я никогда не была в театре за кулисами. Я – полностью за! – Лиза аж взвизгнула от восторга.

– А я против. Мне кажется, твоя мама устала, и ей просто надо разгримироваться и отдохнуть. А тут еще мы ввалимся незваною толпой… Поедемте лучше домой. Я паршиво себя чувствую и хочу спать, – сказала я, не очень натурально позевывая и шмыгая носом.

– Ты не хочешь идти к моей маме за кулисы?! Да ты что? Упустить такой шанс! Вот никогда бы не подумал… Я, собственно, это для тебя предложил, – удивился Женя. – Ну, не хочешь, как  хочешь. Не насильно же тебя туда тащить. Значит, едем домой.

– Ой, ребята, какие же вы нудные! Ну подумаешь, насморк! Сегодня такой день! Я сто лет не был в театре. Это событие надо как-то отметить! Пошли лучше в кафе, тут недалеко, за углом. Посидим, согреемся, выпьем чаю или кофе с пирожными, – предложил Гена.

– Прекрасная идея! Я за кафе! Еще совсем не поздно, только пол-одиннадцатого. – Лиза тут же согласилась с Геной. – Итак, вы – домой, а мы – в кафе. Разбежались. Пока, ребята!

Она, как свою личную собственность, быстренько схватила Генку под руку, пока он не передумал. И они ушли. Наша идейная комсомолка Лиза влюбилась в некомсомольца и стережет предмет своей любви от посягательств... только непонятно чьих! Как всё запутанно в жизни!

Пошел снег, сначала мелкий, жесткий. Потом повалил хлопьями, будто снова пришла зима. Мы с Женей еще немного постояли, запорошенные снегом, потоптались у входа в театр и пошли было в сторону метро, как неожиданно подъехало такси, из которого вылез мой разодетый франтом отец, с огромным букетом цветов (тоже, наверное, достал в нашем распределителе), и направился к служебному входу. Представляю, сколько стоил такой букет! Такси осталось ждать. Я отвернулась, чтобы он меня не узнал, и замерла. Вот оно! Сейчас всё и выяснится само собой… Ну и пусть! Когда-то же это должно было случиться! – со страхом и одновременно с облегчением подумала я.

– Ира! Кажется, это твой отец… с букетом. Или я ошибаюсь? Что он здесь делает, ведь спектакль окончен? – осторожно спросил Женя.

– Да, это мой папа. Я не знаю, что он здесь делает. Он мне о своих делах не докладывает. Наверное, опоздал на спектакль и просто хочет вручить цветы одному из артистов, – пробормотала я, цепляясь за соломинку маленькой лжи.

– А почему ты к нему не подошла и даже нарочно отвернулась? Что происходит? Ты поссорилась с отцом и не хочешь с ним разговаривать? – докапывался до правды Женя.

– Да, ты угадал. Мы сегодня поссорились. Папа не хотел, чтобы я, простуженная, пошла в театр. А я вот не послушала его. Теперь мне будет нагоняй. Идем уже домой! Мне холодно. Ты же не хочешь, чтобы я снова разболелась?

– Понятно! – только и успел сказать Женя, как из дверей театра вышли в обнимку двое: Таисия и мой отец. Он нежно обнимал ее за плечи. Она одной рукой обняла его за талию, в другой руке держала букет цветов. Они оба сияли отрешенными от всех и вся, погруженными лишь в свой внутренний мир и эмоции, улыбками.  Нас с Женей они не заметили и быстро нырнули в такси.

Интересно, куда они направлялись? Им было не до нас и вообще ни до кого! Всё было ясно, как на ладони…

– Кажется, у твоего отца роман с моей мамой… – неуверенно сказал Женя и посмотрел мне в глаза.

– Да! – коротко ответила я.

– Ты что-то об этом знаешь?

– Да! Я совсем недавно узнала. Случайно услышала разговор няни с бабушкой.

– Узнала и мне ничего не сказала? Как ты могла? Почему?

– Я не хотела тебя огорчать и… боялась, что ты меня бросишь.

– Но это всё равно когда-нибудь выяснилось бы, ты это понимаешь? И чем позже, тем хуже для нас с тобой.

– Понимаю. Я несколько раз хотела тебе сказать, но у меня как-то язык не поворачивался. Я боялась тебя потерять, Женечка! Я так люблю тебя!

– И я тебя люблю. Бедная моя девочка! Хранить такую тайну. Представляю, как тебе было нелегко. И давно у них этот роман?

– Давно! Много лет.

– Много лет? Ничего себе! Какой кошмар! Теперь понятно, почему мы неожиданно переехали в Москву. Понятно, почему именно в Дом правительства, понятно, почему мама устроилась работать в театре Станиславского. Это всё дело рук твоего отца, его больших связей. Ему надоело ездить на свидания в Новосибирск, и он перетащил свою любовь поближе к дому. Конечно, так удобнее. Он ведь популярный писатель... писака, так сказать... Настрочил пару писем кому следует, сделал несколько нужных звонков – и дело в шляпе. Клубок разматывается… – Женя распалился. Он уже не смотрел на меня и говорил не со мной. Он просто рассуждал вслух. – Ну да! Твой отец – столичный ловелас, молодой, обаятельный обольститель провинциальных примадонн! А мой отец – пожилой мужчина, не красавец, невысокого полета, обычный солдафон. Правда, он хоть и полковник, но не Скалозуб, – честный, порядочный человек. К тому же обожает мать... – он взглянул на меня. – Ты же ничего не знаешь. Моя мама – сирота, росла в детдоме, пела в художественной самодеятельности. Мой папа увидел ее молоденькой девушкой, услышал, оценил ее голос и… внешние данные, помог ей поступить в консерваторию и вообще – в жизни помог. Влюбился в нее, как Пигмалион в Галатею. Они поженились. Мой папа для мамы – не только муж, он ей заменил родного отца, старшего брата. Она его тоже полюбила. Папа всё был готов для нее сделать. Тут вдруг появился твой папашка, столичный хлыщ, – и моя мамочка не устояла, сдала позиции… Крепость, так сказать, пала!

– Женя, успокойся, остановись! Ты слишком далеко зашел. Не нам их судить! Нам бы не ссориться, а подумать, что делать, как сохранить нашу любовь.

Но Женя завелся и, казалось, не слышал меня:

– Глупая, наивная моя мама не понимает, что еще пару лет – и она состарится и надоест твоему отцу. Он выбросит ее на свалку, как потрепанную куклу, и найдет себе игрушку поновее. Какая банальная, пошлая история! Твой отец – просто мерзавец! У меня нет слов!

– Женя, замолчи! Да как ты можешь? Не смей оскорблять моего отца! Да, мой отец влюбился в твою мать, но он же не насильно затащил ее в постель. Она сама… Такие вещи случаются. Это жизнь.

– Не насильно, само собой. Но он – всё равно мерзавец, разрушил мою семью. Как сказал Ленский об Онегине: «Вы – бесчестный соблазнитель!» Ира, прости меня, пожалуйста! Я понимаю, этот человек – твой отец, ты его любишь, но он не заслуживает, мягко выражаясь, моего уважения. И неужели тебе не жаль твою маму? Мне кажется, она очень любит твоего отца и, как я теперь понимаю, страдает.

– Да, мне очень жаль мою маму, жаль их всех, а нас с тобой – в первую очередь. Понимаешь, нас – в первую очередь! У них была жизнь, любовь, а мы с тобой только начинаем жить и любить. В чем мы виноваты? Почему мы должны расплачиваться за их грехи?

– Мы с тобой, Ирка, не виноваты. Но надо как-то распутать этот грязный клубок.

– Как распутать? Что ты предлагаешь? Что я могу сделать! Я не могу приказать моему отцу бросить твою мать. Он просто не станет меня слушать. И я прежде всего хочу сохранить нашу любовь. Понимаешь? Да и ты не можешь приказать своей матери не изменять твоему отцу.

– Не могу приказать, но могу поговорить, попросить. Она любит меня, поймет. Она ради меня всё сделает.

– Ой ли! Ни черта она не поймет! Когда речь идет о любви, даже такие обожаемые дети, как ты, отходят на задний план.

– Может, ты и права. Но я всё равно попробую с ней поговорить. Я не могу это так оставить.

– Попробуй! Сомневаюсь, что у тебя что-то получится. Удачи! Я уезжаю.

– Подожди! Не уходи вот так. Я совсем запутался… Надо найти какой-то выход. Но твой отец – всё равно подлец!

Я поняла, что Женю не остановишь. Я больше не могла слушать его гневные упреки и оскорбления в адрес моего отца. Просто махнула на всё рукой, сказала:

– Пока, поговорим в другой раз, когда ты успокоишься и сможешь здраво рассуждать! – и побежала в метро. Он не стал меня догонять.

ГЛАВА 11. ПРИЗРАКИ ПОБЕЖДАЮТ

После сцены у театра Женя перестал со мной разговаривать, в классе даже в мою сторону не смотрел. Вернее, когда наши взгляды случайно встречались, он отводил глаза. Я вся извелась, больше не могла терпеть этого многозначительного молчания и написала ему записку: «Женечка! Я люблю тебя! Мне ужасно горько и плохо! Я совсем перестала спать. Няня поит меня валерьянкой, а бабушка тащит к невропатологу. Следующим этапом будет психиатр. Так дальше не может продолжаться. Если ты меня еще не разлюбил, давай встретимся у тебя дома и поговорим».

Он ответил: «Ира! Я поговорил с мамой. Она надо мной посмеялась, поцеловала меня в лоб и сказала, что я маленький дурачок, ничего не понимаю в жизни. И чтобы я не смел ничего говорить папе и нервировать его по пустякам. Оказывается, ее роман с твоим отцом – это пустяк. Я не знаю, что делать, и еще не готов к разговору с тобой. Подожди! Дай мне время очухаться от всего этого кошмара. Я напишу или позвоню тебе».

Он даже не написал, что меня любит. Мне было обидно до слез. Выходит, мать для сына – важнее возлюбленной. Не для всякого сына! Для такого преданного сыночка, как Женя. Он боготворит свою мамочку. Она назвала его «маленьким дурачком», а ему хоть бы что. Он всё равно ее боготворит. А как же я и наша любовь? А как же библейское «муж и жена – одна плоть»? Да, но я ведь ему еще не жена, хотя Таисия и назвала меня своей будущей невесткой. Но это она так, из хитрости, чтобы заманить меня в свои сети, настроить против моей мамы. Коварная актрисуля погорелого театра захомутала моего папу, отбила у жены, у семьи. И Женька, в угоду своей мамочке, стряхнул меня, словно снял с руки перчатку. За что? В чем я провинилась? Я не чувствовала за собой никакой вины. В голове у меня всё перепуталось. Я была на грани нервного срыва. Нет, не на грани… Я ждала моего Женю и сходила с ума, думала:

Если он ко мне не вернётся, я покончу с собой. Брошусь с балкона на набережную.

Няня и бабушка, обеспокоенные моим плохим настроением и бессонницей, спрашивали:

– Что произошло? Почему Женя к нам больше не приходит? Вы что, поссорились?

Я отвечала:

– Да, мы поссорились, но это не навсегда!

– Эх, милые бранятся – только тешатся! Перебесятся, – сказала няня. А бабушка пыталась меня вызвать на откровенный разговор, но у нее ничего не вышло. Я упорно отмалчивалась.

Лиза, конечно, тоже заметила наше охлаждение. Еще бы! То мы с Женей были неразлучны, а то вроде как чужие. Она буквально забомбила меня вопросами:

– Что между вами произошло? Вы поссорились? Он тебе изменил? Нашел другую? Давай, выкладывай всё как есть! Ну!

– Ни первое, ни второе, ни третье! Просто… появилось, как бы это сказать, некое препятствие. Мы пока его не можем преодолеть.

– Какое еще такое препятствие? Говори немедленно, или я, честное слово, обижусь, – Лиза впилась в меня взглядом. Будто хотела проникнуть в мой мозг. Будто ответ на этот вопрос был для нее решением какой-то ее собственной проблемы.

– Я не могу тебе ничего рассказать. Это не только моя тайна.

– Ты должна, просто обязана мне всё выложить. Иначе, клянусь, гор-шки об пол. Я тебе тоже кое-что расскажу, и ты поймешь, как это важно.

– Достала ты меня, Лизка! Ну ладно, скажу. Только ты поклянись никому ничего не рассказывать. И так всё плохо. Нам не нужны лишние сплетни.

– Клянусь! Ты же меня знаешь. Я не из болтливых. Что плохо?

– В общем, у моего отца, оказывается, многолетний роман с Жениной матерью. Когда Женька об этом узнал, у него просто крыша поехала. Он возненавидел моего папу, называет его бабником, мерзавцем, подлецом и соблазнителем провинциальных примадонн и поэтому перестал со мной разговаривать.

– Вот ужас-то! Час от часу не легче. А что вы с Женькой можете сделать? Они – родители и имеют право на свою личную жизнь, пусть и неправильную. И вы тоже имеете право на любовь. Вы – наши Ромео и Джульетта. Вашу любовь признал весь класс и даже учителя. Нет, это точно прямо Шекспир какой-то!

– Ну, я надеюсь, что до шекспировских страстей не дойдет, хотя иногда я чувствую, что на грани…

– На грани чего? Не сходи с ума! Всё образуется.

– Ты права. Просто надо выждать. И если Женька умный и меня по-настоящему любит, он ко мне вернется. А если нет… значит, не очень-то и любит, любил… – я уже в который раз заплакала. От бессилия что-либо изменить, от безысходности.

– Перестань реветь, Ирка! А то я сейчас тоже заплачу. Не везет нам с тобой, подруга! Знаешь, и у нас с Геночкой появилось, как ты говоришь, препятствие. Скоро мой день рождения. Я хотела бы пригласить нескольких ребят, ну и тебя с Женькой, конечно. Заодно, наконец, познакомить Гену с моими родителями. Понимаю, что будут проблемы, но надо же это когда-то сделать! Но Гена не желает приходить в наш, как он говорит, «дом с призраками». А когда я назвала ему номер моей квартиры, он вообще словно впал в ступор. Схватился за голову, убежал, не простившись, ничего не объяснив. Перестал мне звонить и на мои звонки не отвечает. Ума не приложу, что произошло и что мне делать. Почему ему не понравился номер нашей квартиры?

– Ой, Лиза, я не хотела тебе ничего говорить, но чувствовала, предполагала, что вы в конце концов разбежитесь. Всё и так ясно! Вы ведь поселились в квартире, которую занимала Генкина семья перед тем, как его отца арестовали и мать с малолетним сыном выслали в Сибирь. Генка, наверное, думает, что твой отец написал донос на его отца, чтобы заполучить квартиру в нашем доме. Если честно, то когда вы въехали в эту злополучную квартиру, мои родители и бабушка тоже так думали. (Мне бабушка рассказывала, что для нашего «дома с призраками» такая смена жильцов – далеко не редкое явление.) Но потом, когда мы вас поближе узнали, эти подозрения рассеялись, стерлись из памяти. Мы с тобой подружились. И родители наши, хоть и не стали близкими друзьями, но здороваются, как добрые соседи. К тому же наши отцы – коллеги, члены Союза писателей.

Лиза побледнела, но молча, стоически выслушала мой монолог. Потом ее прорвало.

– Ты – моя лучшая подруга, Ира, но говоришь страшные вещи! Да как у тебя только язык поворачивается? Мой отец – доносчик?! Я не верю! Не желаю верить! Он – честный, порядочный человек и прогрессивный писатель. Просто бывшая Генкина квартира оказалась свободной, а мы стояли на очереди в этот дом. Отцу как крупному писателю, лауреату Государственной премии, полагалась отдельная комната. Вот нам и дали трехкомнатную квартиру.

– Не веришь? А ты возьми да и спроси у своего отца, как вы получили эту «квартиру с призраками». Интересно, что он тебе скажет? Конечно, он всё будет отрицать! Уверена, что ты до правды не докопаешься. Ты же не пойдешь в КГБ и не станешь просить открыть архивы доносов и арестов в нашем доме. А если и пойдешь, тебя, малолетку, просто пошлют ко всем чертям, еще и отца в КГБ вызовут и будут ему промывать мозги за то, что неправильно воспитал дочь.

– Что же мне делать, Ирка? Неужели нет никакого выхода? Ну, допустим, мой отец написал этот гнусный донос. Хотя, повторяю, я в это не верю! И всё тут! Мой отец – антисемит! Признаю, хоть в этом и стыдно признаться. Но он не доносчик, не стукач, не осведомитель! И вообще... почему мы должны расплачиваться за грехи наших отцов? Это несправедливо и жестоко!

– Какая там справедливость! В этой жизни нет никакой справедливости. Женя никогда не простит моего отца, а Гена – твоего. Видно, придется нам в конце концов выбирать между любимыми и родителями. Если бы нам сейчас было восемнадцать лет, мы могли поступать самостоятельно, устроиться на работу, уехать от родителей, снять комнату где-нибудь под Москвой, пожениться. А в шестнадцать лет куда денешься! Мы – школьники. Полная зависимость от родителей. Так что, Лизавета, дела наши – швах. «Любовные лодки разбились о быт.»

– А если нам на какое-то время затаиться, притвориться, что любовь прошла, завяли хризантемы. А потом, после окончания школы, поступления в вуз и получения относительной свободы снять комнату или хотя бы переселиться в общежитие и всё начать по новой? Что скажешь? – Лиза не унималась, она была на выдумки хитра и не хотела сдаваться без боя.

– Можно попробовать, но, думаю, что ничего из этой затеи не выйдет. Мы-то с тобой выдержим срок, а вот Гена с Женей – не уверена. Они слишком упрямы и категоричны. Не умеют притворяться и ждать. Воспримут разрыв со всей серьезностью. Просто разлюбят. Не вижу никакого выхода.

Мы еще с Лизой какое-то время поплакали друг другу в жилетки и разошлись по домам.

* * *

Прошло два года. За это время многое изменилось. Мои родители после долгих размышлений, тяжких разговоров и сцен, бабушкиных увещеваний, маминых слез, папиного очередного покаяния и его новых обещаний в конце концов всё-таки развелись. Тут решающую роль сыграла бабушка. Она считала, что мама еще слишком молода и может найти другого мужчину, который составит счастье ее жизни.

Мы разменяли нашу четырехкомнатную квартиру на трехкомнатную и однокомнатную, правда, в не столь престижных районах и домах, но всё же недалеко от центра. Прощай, «дом с призраками!» В однокомнатную переехал отец. Сидит там и пишет свои повести, романы и сценарии. Мы с Мариной его иногда навещаем. Он искренне радуется нашему приходу и даже ради нас прерывает поток своего «нетленного» творчества.

Один раз мы провели эксперимент. Нагрянули неожиданно, без предварительного звонка, и (о казус!) застали в его квартире полуодетую молодую хорошенькую женщину, скорее всего, очередную любовницу. Она была напугана нашим внезапным появлением и, пробормотав сразу «здрасьте» и «до свидания», быстро оделась и испарилась. Мы с Мариной понимающе переглянулись и вопросов отцу не задавали. Сам он был слегка смущен, но ничего не стал объяснять… Чего уж тут! Ведь мы уже взрослые девицы и должны понимать, что такое жизнь с ее лицевой стороной и изнанкой…  Выходит, Женька был прав, когда сказал, что мой папочка скоро найдет себе новую игрушку вместо Таисии. Такой вот ловелас мой папуля. Впрочем, это даже свойственно людям литературы и искусства. Зачем далеко ходить... Но я всё равно моего любвеобильного папулю люблю, принимаю его таким, как есть, со всеми слабостями к женскому полу, и прощаю, хоть и не понимаю, почему он поменял маму на Таисию, а Таисию – на эту юную хорошенькую мордашку. Не понимаю, и всё тут! Видимо, это хроническая мужская полигамия.

В трехкомнатную вселились все остальные члены нашей семьи: мама, бабушка, няня, я и Марина. Мама – в отдельной комнате, так как после работы ей нужны покой и отдых. Бабушка – вместе с няней, я – с Маринкой. Марина повзрослела и с годами утратила значительную часть своей стервозности. Мы с ней теперь ладим. Похоже, скоро даже подружимся.

Лизин отец внезапно заболел и скоропостижно умер. У него случился обширный инфаркт. И даже искусные кремлевские кардиологи не смогли его спасти. Что послужило причиной инфаркта, могу только догадываться. Ведь ему не было и пятидесяти лет. Еще совсем не старый, к тому же успешный, популярный писатель и сценарист, лауреат Государственной премии. Многие писатели завидовали его успеху. Мо-жет, Лиза достала его своими вопросами, хотела докопаться до истины? Может, он все-таки написал этот подлый донос, и его замучила совесть? Хотя вряд ли. Доносчиков обычно совесть не мучает. Они подпитываются доносами, как недостающими витаминами и минералами.

Я сразу же позвонила Генке и сообщила ему о смерти Лизиного отца. Надеялась, что хоть эта смерть их с Лизой примирит. Генка молча выслушал меня, потом попросил передать Лизе свои искренние соболезнования, но сам ей не позвонил и ни на похороны, ни на поминки не приехал. И вообще без всяких объяснений исчез из Лизиной жизни. Они больше так и не встретились. Для Лизы, конечно, смерть отца и разрыв с Генкой явились двойным ударом. Но моя подруга сделана из крепкого металла. Не расплавишь и не согнешь. Она погоревала какое-то время, затем успокоилась и продолжала строить свою личную жизнь и карьеру, перешагивая через новые препятствия.

Мы с Женей окончили одиннадцатый класс. Наш школьный роман после роковых «исторических семейных раскопок» так и не возобновился. Я не пыталась покончить счеты с жизнью. Сначала духу не хватило прервать мое драгоценное земное существование. Потом я не то что бы охладела к любимому и успокоилась, но как-то застыла в ожидании Жениного первого шага к пониманию, прощению и примирению. Я много думала над сложившейся ситуацией и, в конце концов, сумела проявить зрелость разума и чувств и если не понять, то простить своего отца и даже Таисию. И не теряла надежды, что Женя тоже повзрослеет, и мы, может быть, встретимся на каком-то новом жизненном витке, и прежние чувства вспыхнут с новой силой. Ведь первую любовь забыть нельзя. Я вспоминала наш поход в театр и прощальный дуэт Онегина и Татьяны: «А счастье было так возможно, так близко…» Да, этот поход в театр оказался роковым и символичным. Но если бы не Женино упрямство и не юношеская уверенность в праве выносить приговор тем, чьи поступки выходили за рамки принятых приличий, наша любовь бы не прервалась…

Истинная любовь – явление редкое. Она – как благословение Божье, и этим благословением нельзя жертвовать. Такие жертвы преступны перед собственной жизнью, которую надо прожить так, чтобы не было… Не буду продолжать эту известную и навязшую всем в зубах еще со школы цитату. Тем более, что жертвы наши оказались совершенно напрасными. Ничто и никого мы не спасли. Мои родители всё равно развелись. И папуля бросил не только маму, но и Таисию. А родители Жени? Я не знаю, как сложились их дальнейшие отношения. Мне почему-то хотелось верить, что стареющая оперная дива по-прежнему держится за своего бравого мужа-полковника. Ведь таланту и красоте нужна надежная оправа (да и прочная опора в виде символического костыля). С другой стороны, ее чувственная, артистическая натура не сможет довольствоваться лишь достойной оправой и крепкой опорой. Ей нужны не только театральные, но и реальные страсти. Таисия, может, даже ищет (или уже нашла) замену моему отцу. Хотела бы я узнать, как сложилась ее личная жизнь. Не для удовлетворения своего самолюбия, а лишь для того, чтобы бросить факты мамочкиных любовных приключений в лицо ее сыну.

На, смотри, на кого и во имя чего ты меня променял!

Наверное, мне нужно было спустя какое-то время, преодолев гордость и сомнения, набравшись душевных сил, пойти к Жене домой, нагрянуть без звонка, встряхнуть его хорошенько за плечи и заглянуть в ему в глаза, чтобы достучаться до его разума. И крикнуть:

– Что ты делаешь? Опомнись! Ведь ты не мог так скоро разлюбить меня. Вернись ко мне! У родителей своя жизнь, у нас – своя! Сейчас ХХ век, и наши семьи не Монтекки и не Капулетти.

Но я не сдвинулась с места, хотела, чтобы он осознал свою ошибку и сделал первый шаг. Струсила. Испугалась, что получу отказ.

Вечно я боялась сделать первый шаг! Время шло. Женя не звонил, не приходил, не писал.

Время шло и ушло. Нельзя упускать время. Оно имеет свойство не возвращаться. И никакими попытками, уловками, просьбами и мольбами его нельзя повернуть вспять. Та самая жар-птица, которая залетела в наше отрочество, решительно упорхнула, помахав нам на прощание своим роскошным огненным хвостом. Жар-птицы не любят пренебрежительного обращения с ними.

ЭПИЛОГ

Прошло полвека. За эти годы столько воды утекло в Москва-реке! А «дом с призраками», как символ сталинской эпохи, по-прежнему высится внушительным мрачным монолитом на Берсеневской набережной и хранит свои тайны. Иногда я проезжаю или прохожу мимо, бросаю печальный взгляд на родные пенаты, но не останавливаюсь и внутрь дома не захожу. Да и к кому мне заходить! Все, кого я знала и любила, либо уехали оттуда, либо ушли в мир иной. Нет больше ни бабушки, ни няни, ни моих, ни Жениных, ни Лизиных родителей. К дому подъезжают дорогущие иномарки, из машин выходят незнакомые, модно и броско одетые, чужие мне молодые люди новой эпохи. Кто проживает в наших старых квартирах, не знаю, да и какое мне дело до этих людей! На первом этаже открыли нечто вроде небольшого музея «Дома на набережной». А мне этот музей ни к чему. Я сама – живой экспонат. Хоть выставляй меня в витрине этого музея.

Лиза, решительно покончив с комсомольским прошлым, неожиданно выскочила замуж за американского бизнесмена русского разлива и упорхнула в Нью-Йорк на ПМЖ. У нее теперь грин-карта и полная свобода передвижения в Америку и обратно. Пишет, что счастлива, родила ребенка, помогает мужу в бизнесе и по Москве нисколько не скучает. Думаю, она лукавит, так как зачастила в Москву – вроде по делам, а на самом деле – приглушить ностальгию. Она прилетает и еще из аэропорта сразу звонит мне. Мы с ней искренне рады друг другу и обычно встречаемся в том самом кафе, в которое они с Геной ходили после оперы «Евгений Онегин» и в которое мы с Женей так и не пошли. Почему мы выбираем именно это место встречи? Наверное, хотим снова всколыхнуть воспоминания и чувства полувековой давности…

И я вот думаю, а что если бы мы все-таки пошли с ними в это кафе и не увидели моего отца с Таисией? Может, это что-то бы изменило? И сама себе отвечаю: Ирина, ты была мечтательницей еще со времен начальной школы. Помнишь, это свойство твоей натуры заметила учительница Нина Ивановна? Ты ловила в окне ворон, а жар-птицу упустила.

Моя сестра Марина перенаправила стервозность своего характера в более полезное для жизни русло. Она прекрасно устроила свою личную и профессиональную жизнь: вышла замуж за «нового русского» и, чтобы не сидеть дома без дела, открыла на Арбате магазин сувениров, став успешной бизнесвумен. Мы больше не ссоримся. Эра детского соперничества давно в прошлом. Нам нечего делить. У нас разные судьбы. Я Маринке не завидую. У меня иное, более камерное, представление о семейном счастье. Она мне более не завидует. Жалеет. Говорит, что я – старорежимная романтическая дурочка. Мы посылаем друг другу смешные поздравлялки с праздниками и круглыми датами. Живем в одном городе, но видимся редко, разве что на свадьбах, похоронах и на могилах наших родных. 

Гена с родителями в начале семидесятых эмигрировал в Израиль. Он служил в израильской армии, участвовал в войне Судного дня, женился на коренной израильтянке, выучил в совершенстве иврит, получил медицинское образование, стал блестящим нейрохирургом, народил троих детей и полностью адаптировался на Земле обетованной. Гена несколько раз приезжал на симпозиумы и конференции в Москву. Мы встречались в ресторане гостиницы «Москва» и у меня дома и вспоминали наше детство. О Лизе он не спрашивал. Как отрезал. Как будто их романа вовсе не было. Жизнь закалила Гену. У него сформировался железный характер.

Женя, как мне рассказала Лиза, а она всё знает о наших одноклассниках, вступил в компартию в середине семидесятых, а в начале девяностых, как многие, решительно порвал свой партбилет и даже сжег оставшиеся клочки. А женился он на балерине Большого театра, видимо, по маминой наводке. В начале двухтысячных он стал крутым владельцем сети крупных торговых фирм и поселился на Рублевке в доме-дворце за глухим забором с колючей проволокой. Разъезжает на BMW с тонированными стеклами. Сам за руль не садится. Зачем? У него личный шофер и охранник. Женин отец давно умер, а мать дожила до глубокой старости и молодилась до последнего дня.

Я окончила русское отделение филфака МГУ и до сих пор работаю редактором в одном из толстых московских журналов. Зарплата небольшая, зато занимаюсь любимым делом. Не сегодня-завтра меня отправят на пенсию. А может, и журнал закроют, если не найдут спонсора. Теперь толстые журналы непопулярны. Молодежь зарылась в Интернет и айфоны, а старая интеллигенция постепенно вымирает.

Выйду на пенсию – и тогда-то начну писать. У меня уже зреет в голове сюжет романа о юности и первой любви – в старом забытом жанре Bildungsroman…

Я давно переборола свою любовь к Жене; я вышла замуж за однокурсника по филфаку. Между прочим, снова влюбилась. Да-да, как это ни удивительно, – вышла замуж по любви. Первая любовь не исключает вторую. И моя вторая любовь оказалась не такой хрупкой и обреченной, как первая. Она пронесла меня через иллюзии, веру в перестройку, через бедность в лихие девяностые, через экономический кризис начальных 2000-х годов. Не сломалась. Мой муж, как и отец, – писатель. Видно, это наша семейная традиция – или неизлечимое заболевание. Отец целый день стучал на пишущей машинке, муж приспособился к новой эпохе: тюкает на компьютере сценарии для телевизионных сериалов (мелодрам и детективов). Между прочим, неплохо зарабатывает. И я скоро тоже примкну к писательскому цеху. У нас с мужем двое детей и четверо внуков.

Мы с Женей как-то пересеклись на встрече выпускников нашей школы (он даже рискнул приехать без охраны, чтобы не смущать одноклассников своей «крутостью»), и сердце мое, как ни странно, не дрогнуло. Хотя я ужасно боялась этой встречи. Боялась, что снова попаду под влияние его харизматичного, мужественного имиджа и обволакивающего взгляда бархатно-черных глаз. (Что мы скажем друг другу? Вспомним прошлое? Погрустим о том, что могло бы свершиться, но не свершилось? Спросим: «Ты счастлив/счастлива?»...) Но со мной произошло неожиданное сердечное затмение. Сердце не затрепетало, а покрылось некой защитной броней, что ли. Актовый зал, бурливший выпускниками разных возрастов, был ярко освещен. Даже чересчур, безжалостно ярко. Никаких приглушенных тонов, смягчающих следы времени на лицах и телах моих ровесников. И вот передо мной предстал не мой любимый и трогательно влюбленный нежный мальчик Женя, а абсолютно чужой мужчина средних лет, слишком высокий, располневший (о таких говорят «человек-шкаф»), полысевший, с остатками седых волос на висках и на затылке. В его походке и жестах отражалась самоуверенность крупного бизнесмена. По-прежнему бархатно-черные глаза смотрели на мир иронично и устало, утратив живой блеск, свойственный юности.

О моей внешности, дамы в возрасте, рассуждать и писать не берусь. Одни утверждают, что я чудесно сохранилась, другие, наоборот, замечают больше морщин и складок на моем лице, чем отражает зеркало. Наверное, и первые, и вторые по-своему правы… Всё зависит от того, кто отпускает оценивающие ремарки.

Мы с Женей, оторопев, уставились друг на друга, обменявшись печально-удивленными (боже, как ты изменился/изменилась!) взглядами, парой коротких, ничего не значащих вежливых слов и заодно –  номерами мобильных телефонов.

– Здесь так шумно, – заметил Женя, – не поговорить, а уединяться как-то не по-товарищески по отношению к нашим.

– Да! И музыка гремит по голове. Весь мозг вышибает, – добавила я. – Но мы же можем встретиться как-нибудь в кафе или в парке, в нормальной тихой обстановке, если захотим.

– Конечно! Я хочу встретиться и тебе непременно позвоню, – поддержал мою мысль Женя.

– Или я тебе, – предложила я.

Он еще что-то хотел сказать, но слова так и остались невысказанными.

Музыка заглушала даже те короткие фразы, которые мы сумели из себя выдавить. Да, не так я представляла себе нашу встречу…

Мы так и не позвонили друг другу. Не сложилось… И, наверное, правильно сделали, что не позвонили. Одной встречи для разочарования было более чем достаточно. Трогательно юное, прекрасное прошлое давно отыграло свою драму. Тяжелый занавес опустился на сцену после финального акта. Настоящее же для нас существовало в разных социальных слоях общества, бесконечно далеких друг от друга. А общего будущего просто не могло быть.

Как своевольно и сурово распоряжается нашими чувствами судьба! От первой любви не осталось и следа. Только память и неизбывная грусть. Скоро мы, как и те, кто уже ушел, станем призраками Дома на набережной.

Нью-Йорк, Март 2019 года