Елена Колмовская

Военные мемуары белой эмиграции как часть историко-культурного наследия

К столетию исхода Русской Армии генерала Врангеля

Литература о Гражданской войне с «белой» стороны появилась в России относительно недавно. Военная мемуаристика по этой тематике у «белоэмигрантов» насчитывает сотни трудов, и они представляют огромный интерес для всех, кому небезразлична отечественная история и культура.

Необходимо отметить, что хотя численность собственно военной эмиграции сравнительно невелика (прежде всего, вследствие массовой гибели офицерства в двух войнах – Первой мировой и Гражданской), ее роль и моральный вес были значительны – вспомним известные слова нобелевского лауреата Бунина: «...куда бы мы глаза девали, если бы не оказалось ‘ледяных походов’!»^[1] «Ими, их жертвенностью и подвигом были тогда спасены душа и честь России», – отзывался об офицерах последний протопресвитер Русской Армии Г. В. Шавельский^[2].

Массив военной мемуаристики «белых» включает в себя историко-биографические работы высшего командования (Деникина, Врангеля, Краснова), мемуары генералов (Петрова, Филатьева, барона фон Будберга, Сахарова, Штейфона и др.), воспоминания и дневники офицерства (их великое множество) и, наконец, беллетризованные мемуары участников боевых действий, ставших впоследствии профессиональными литераторами (Романа Гуля, Ивана Лукаша и др).

И если Антон Деникин с его фундаментальными «Очерками Русской смуты» и Петр Врангель с «Записками» в представлении не нуждаются, а в последние годы приобрели определенную известность в России также «Дневник белогвардейца» барона фон Будберга, «Походы и кони» С. Мамонтова, «Ледяной поход» Р. Гуля, то труды подавляющего большинства авторов остались за горизонтом российского читательского внимания, вместе с тем ценность отраженного в них уникального личного опыта несомненна. Познако-мить читателя хотя бы с некоторыми – задача этого очерка.

Елена Колмовская

Д. В. Филатьев. Катастрофа Белого движения в Сибири

Дмитрий Владимирович Филатьев (1866–1932) – классический представитель того типа военных, которых принято относить к так называемому «старому генералитету»: произведен в генерал-майоры еще в 1912 году и в генерал-лейтенанты – в 1916-м; к началу революционных событий ему пятьдесят один год. Его путь характерен для кадрового офицерства: кадетский корпус, военное училище, служба в Туркестане, затем Николаевская Военная академия Генерального штаба, участие в Русско-японской войне (три ордена за храбрость), участие в Первой мировой (еще ордена – их становится уже девять), в 1917-м – помощник военного министра. Далее – вступление в Добровольческую армию, с 1919-го – служба при ставке Колчака.

Филатьев не только опытный командующий и штабист – он человек высокообразованный, отлично владеет словом. Его труд «Катастрофа Белого движения в Сибири», при всей сложности анализируемых событий и глубине затрагиваемых проблем, написан образно, живо; большое место в нем занимает критический анализ личности и деятельности адмирала Колчака.

«Преклоняясь перед рыцарским образом адмирала Колчака, я отнюдь не собираюсь его канонизировать и находить бесспорным всё, что он делал как Верховный Правитель. Мне придется в порядке изложения указать на многие его промахи и особенно на одну его колоссальной важности ошибку, из-за которой, быть может, погибло Сибирское дело и Россия не обрела своего спасения через Сибирь. Но и при этом я никогда не упущу из виду, что не вина Колчака, если он – выдающийся моряк – оказался совсем несведущим в военно-сухопутном деле и вынужден был слушать советы других, которые оказались не на высоте задачи. Не его также вина, что на его плечи свалилось огромнейшее дело, требовавшее большого и всестороннего опыта по гражданскому управлению, какового опыта у него быть не могло и не оказалось у его помощников... Трагедия Колчака, а вместе с тем и трагедия России, явилась результатом чрезвычайно сложной и запутанной обстановки и совокупности самых разнородных сил, тянувших общее дело в разные стороны. Вполне вероятно, что такой всеобъемлющий гений, как Наполеон, сумел бы выйти с честью и из таких обстоятельств, но ведь Наполеоны не появляются и раз в тысячелетие; Колчак им не был, а обстановка, в которой ему пришлось действовать, оказалась во сто крат сложнее, чем та, с которой столкнулся Наполеон в начале его головокружительной карьеры».

Историческое исследование Филатьева читается как захватывающая драма, ибо раскрывает суть взаимоотношений – столкновений, противоречий, конфликтов – между различными деятелями Белого движения, а также между командованием Колчака и иностранными «союзниками». 

«Чешские части разлагались всё больше и больше... Ко времени прихода адмирала Колчака к власти ни одного чешского солдата уже не было на фронте. В дальнейшем чехи были поставлены на охрану железной дороги, но несли ее своеобразно – стоя по большим станциям и не желая вылезать из вагонов-теплушек; но они не отказывались принимать участие в карательных экспедициях, проявляя большую жестокость в расправах с населением, не желая выступать против вооруженных большевистских партизан.

...Раз нельзя было привлечь чехов на фронте, то следовало принять другое решение, которое предлагал барон Будберг: отправить всех чехов во Владивосток и самим охранять сибирскую железную дорогу, чтобы чехи не висели на нашей шее. Колчак медлил принять и это решение и своею медлительностью сам себе подготовил гибель».

Филатьев подробно описывает личные качества командования чешского корпуса, а также француза генерала Жанена¹, которого называет косвенным убийцей Колчака. Он приводит поразительное объяснение Жанена: «Мы психологически не можем принять на себя ответственность за безопасность следования адмирала. После того, как я предлагал ему передать золото на мою личную ответственность и он отказал мне в доверии, я ничего уже не могу сделать». «Вот чудовищная психология, – продолжает Филатьев. – ... Если ты в свое время не доверил мне 657 миллионов золота, то я ‘психологически’ не могу гарантировать твою жизнь.»

Подводя итоги, в послесловии Филатьев напишет, что Колчак как государственный человек взвалил «на свои плечи огромное дело, которое оказалось ему не по силам и которое он бессознательно погубил. <...> Но России не легче от того, что он не сознавал своего бессилия... Что толку от одних благородных порывов».

Генерал Филатьев – пожалуй, один из наиболее важных военных мемуаристов эмиграции: лишенный как излишней критичности фон Будберга, так и непомерного и неуместного пафоса генерала Сахарова, он предстает как трезвый, адекватный аналитик-реалист, при этом не чуждый психологизма. 

______________________________

Впервые опубликовано: Катастрофа белого движения в Сибири 1918–1922: Впечатления очевидца / Париж, YMCA-Press, 1985. Цитируется по источнику с сайта «Восточный фронт Адмирала Колчака». URL: http://east-front.narod.ru/memo/filatiev.htm)

1. Чехословацкий корпус – военное соединение в составе Русской Армии в годы Первой мировой и Гражданской войн. С января 1918 года был в подчинении французского командования. Весной-летом 1918 года принял участие в военных действиях на стороне Белого движения в Поволжье, Сибири и на Дальнем Востоке. Сибирскими частями командовал капитан Р. Гайда, Пензенскими – поручик С. Чечек, Челябинскими – полковник С. Н. Войцеховский. Генерал Пьер Жанен (Pierre-Thiébaut-Charles-Maurice Janin, 1962–1946), в 1918 году – Главнокомандующий Антанты в России. В задачи Жанена входила эвакуация Чехословацкого корпуса. С ноября 1918-го – начальник французской Военной миссии при правительстве А. В. Колчака.

П. П. Петров. Роковые годы

Генерал Павел Петрович Петров (1882–1967) родился в Псковской губернии, в деревне, и происходил из крестьян, как многие командующие Белого движения (например, Деникин и Корнилов). Свое обширное исследование «Роковые годы. 1914– 1920» (сам автор называет его военно-историческим обзором) Петров предваряет краткой биографической справкой: «Я поступил на военную службу вольноопределяющимся в пехотный полк в 1903 году, прожил в казарме среди солдат девять месяцев. Видел обучение новобранцев перед началом Русско-японской войны, видел подготовку к службе офицера, будучи юнкером пехотного военного училища два года, служил строевым офицером в стр. полку четыре года и, наконец, пробыл в Императорской Николаевской военной Академии три года, окончив курс ее в 1913 году, за год до начала Мировой войны, который провел в пограничном с Восточной Пруссией Виленском военном округе». Вот так, за 10 лет – от деревенского парня до выпускника Академии Генштаба.

«Роковые годы» не назовешь легким чтением – в работе дан подробный разбор военных операций, она изобилует цифрами и представляет интерес в основном для специалистов, но кое-что широкому читателю тоже узнать не помешает. Вот, к примеру, Петров оппонирует Тухачевскому по поводу боев осенью 1919 года на Восточном фронте: «Тухачевский сильно преувеличивал численность наших сил. Совершенно ясно, что в этих боях численное превосходство было на стороне красных. Мы не имели пополнений во время стоянки на Тоболе. Тухачевский только умалчивает, что они имели еще одно преимущество – они имели ‘особые части’, которых мы не могли иметь. Это ‘особые части’ из чекистов с пулеметами для вразумления дезертиров и нежелающих двигаться вперед». Таким образом, читатель узнает, что практика заградотрядов применялась в РККА уже с 1919 года.

Подробно, но по-военному сухо, описан страшный по неисчислимым потерям (от мороза, голода, тифа, постоянных стычек с красными) «Великий Сибирский Ледяной поход» – исход белых от р. Тобол и Омска в Забайкалье суровой зимой 1919–1920 гг.

И все-таки под конец мемуаров генерал, видимо сознавая эмоциональную скупость своего труда, не удержался – включил стихотворение «Двадцатый год» капитана и поэта Леонида Ещина (1897, Н. Новгород, – 1930, Харбин):

«Двадцатый год со счета сброшен,

Ушел изломанный в века,

С трудом был нами он изношен,

Ведь ноша крови не легка.

Угрюмый год в тайге был зачат.

Его январь промерзший Кан.

И на Байкальском льду истрачен

Февраль под знаком партизан.

А дальше март под злобный рокот,

Шипевший сталью, что ни бой,

Кто сосчитает в сопках тропы,

Где трупы павших под Читой?

Тут март теряется в апреле,

Как Шилка прячется в Амур.

Лучи весны нас не согрели,

Апрель для нас был черств и хмур...

Мешая отдыхи с походом,

Мы бремя лета волокли,

Без хлеба шли по хлебным всходам,

Вбивая в пажить каблуки.

Потом безоблачная осень

Безумных пьянств прошила нить...

О, почему никто не спросит,

Что мы хотели спиртом смыть?

Ведь мы залить тоску пытались,

Тоску по дому, по родным,

И тягу в солнечные дали,

Которых скрыл огонь и дым.

В боях прошел октябрь-предатель,

Ноябрь был кровью обагрен.

И путь в степи по трупам братьев –

Был перерезан декабрем.

За этот год пропала вера,

Что будет красочной заря.

Стоим мы мертвенны и бледны

У новой грани января.»

Если бы создатели российского фильма «Адмиралъ» прочли военно-исторические труды генералов Петрова и Филатьева (а в год производства фильма эти труды были уже в открытом доступе), тогда бы киношные «колонны Каппеля» не маршировали по Сибири браво, как на плацу, да под команду «шире шаг» – нет, они бы тряслись в санях, розвальнях и обозах по узким таежным тропам, где ни объехать, ни разъехаться, а пешие солдаты и офицеры проваливались бы в снег по пояс, падали, и от усталости и голода не имели сил подняться, и некоторые оставались бы там навсегда, превращаясь под бесконечным снегопадом в маленькие белые холмики...

______________________________

Впервые опубликовано / Роковые годы. 1914–1920 / Калифорния, 1965. Все цитаты, включая стихотворение, – по источнику с сайта «Восточный фронт Адмирала Колчака». URl: http://east-front.narod.ru/memo/petrov.htm Книга стихов Л. Е. Ещина вышла в 2005 году. См.: Ещин, Леонид. Собрание стихотворений / Сост. и послесл. Е. Витковского // М.: Водолей Publishers, 2005. – 80 с.

Б. А. Штейфон. Кризис добровольчества

Генерал Борис Александрович Штейфон (1881–1945) – фигура весьма примечательная. Родом из Харькова, сын крещеного еврея, купца, и русской женщины, дочери дьячка, Борис Штейфон с детства мечтал стать военным; он с отличием окончил юнкерское училище и отправился добровольцем на Русско-японскую войну. Непосредствен-ное, с риском для жизни, участие в ночных рейдах, организация разведывательных действий, многочисленные проявления воинской доблести, мужества и смекалки; контузия, боевые ордена. После этой, первой своей войны (а впереди – еще три), молодой офицер поступает в Императорскую Николаевскую военную академию. Ну а дальше – как у многих: продвижение в чинах, участие в Первой мировой (причем опять – разведка), вступление в Добровольческую армию, эвакуация из Крыма, эмиграция.

Поразительное произошло позже, во время Второй мировой, когда генерал Штейфон возглавил Русский Охранный Корпус¹ в Югославии. Немцы, разумеется, знали о его происхождении, но закрыли глаза. Весной 1945-го корпус Штейфона отступает в Словению, где 29 апреля шестидесятитрехлетний генерал внезапно умирает от сердечного приступа – в то время и в той ситуации последний подарок фортуны своему любимцу.

«Кризис добровольчества» принадлежит перу наблюдательного, умного, литературно одаренного человека. «Растянутый на тысячу верст тонкой линией, не имея за собой необходимых резервов и организованного тыла, фронт, истекая кровью, с исключительным самопожертвованием выполнял свой долг. Есть, однако, предел и беззаветному мужеству. / Несмотря на яркое горение добровольческой души, добровольчество являлось всё же историческим эпизодом, а трагедия нашего командования и заключалась в том, что исторический эпизод оно восприняло как эпоху».

Помимо обобщений такого рода, в книге множество живописных картин, военных и бытовых зарисовок, ярких образов. Подробно, сочно, безжалостно показан генерал Май-Маевский² и драма его падения: ошибки командования, утрата авторитета и связи с реальностью – всё это вследствие прогрессирующего алкоголизма.

«Шкуро³ и Май встретились, по-видимому, впервые. Шкуро не сиделось. Он вставал, жестикулировал... Май сидел грузно, чуть-чуть посапывал и добросовестно изучал по карте пути намеченного рейда. / Его солидность, годы, генеральская внешность – всё это известным образом импонировало Шкуро, и он величал Мая не иначе, как ‘Ваше Превосходительство’. / Очень скоро в дверях нашего купе появилась на мгновенье фигура адъютанта генерала Шкуро. Он сделал своему начальнику какой-то непонятный нам ‘морговой’ знак и исчез. / Шкуро, недолго думая, хлопнул Мая по плечу: – Ну, отец, пойдем водку пить! / Лицо Май-Маевского расплылось в улыбке, и обсуждение рейда было прервано.»

Для современного российского читателя станет большой неожиданностью следующий эпизод из книги Штейфона: «В 1927 году в Cовдепии вышла книга ‘Адъютант генерала Май-Маевского’. В этой книге автор ее – сам Макаров4 – в ярких саморекламных тонах повествует, как, будучи адъютантом генерала Май-Маевского, он, якобы, в то же время служил и большевикам. От предателей и шпионов не застрахована ни одна армия, и нам, служившим под начальством генерала Май-Маевского, было бы, пожалуй, более утешительно мириться с этим фактом, чем признавать внутренние, органические ошибки того периода. Ошибки и заблуждения, приведшие в дальнейшем к крушению белой вооруженной борьбы на юге России. Малоинтеллигентный, полуграмотный, без признаков даже внешнего воспитания, Макаров являл собою тип беспринципного человека, каких в то смутное время было немало в лагерях и белых, и красных. Люди подобного аморального облика всегда служили там, где было им выгодно в данный момент, и только глубоко материальными соображениями определялась их верность и ‘идейность’. Трудно объяснить, каким образом Макаров мог подойти так близко к генералу Май-Маевскому. <...> Возможно, наиболее правильным объяснением столь странного сближения является тот перелом, какой назревал в характере Май-Маевского еще со времен Донецкого бассейна. Когда пагубная страсть стала явно завладевать генералом, ему потребовалось иметь около себя доверенного человека, который не только помогал бы удовлетворению этой страсти, но и принимал ее без внутреннего осуждения. Сознавая свои слабости, Май-Маевский вовсе не желал их афишировать. Он предпочитал, чтобы многое выходило как бы случайно. Столкнувшись с Макаровым, генерал понял, что это как раз тот человек, какой ему необходим. <...> Он без напоминаний посмотрит, чтобы перед генеральским прибором всегда стояли любимые сорта водки и вина, он своевременно подольет в пустой стакан, он устроит дамское знакомство и организует очередной банкет...»

____________________________________________

Впервые опубликовано: Белград, 1928. Цитируется по источнику с сайта «Военная литература». URL: http://militera.lib.ru/memo/russian/shteifon_ba/ index.html

1. Русский Охранный Корпус – военное формирование белых эмигрантов, состоявшее на службе вермахта в годы Второй мировой войны. РОК создан в 1941 году по инициативе ген.-майора М. Ф. Скородумова после волны террора сербских коммунистов-партизан против белых эмигрантов. Скородумов отстранен командованием вермахта за прорусскую политику; командующий – ген.-лейтенант Штейфон, после его смерти – полковник А. И. Рогожин. РОК использовался для борьбы с коммунистическими партизанскими отрядами Иосипа Броз Тито, будущего диктатора Югославии. В мае 1945 года – в британской зоне оккупации Австрии, вместе с Казачьим Станом. РОК не подлежал насильственной выдаче Красной Армии, т. к. состоял из старых эмигрантов; советские военнопленные – участники РОК – были выданы одновременно с казаками. 1 ноября 1945 года Рогожин официально объявил о роспуске Корпуса. Была создана гражданская организация Союз чинов Русского Корпуса.

2. Май-Маевский Владимир Зинонович (1867–1920), генерал-лейтенант, участник Белого движения; командующий Дроздовской дивизией Доброволь-ческой Армии, Донецкой группой войск (с 1919 – Добровольческая Армия).

3. Шкуро Андрей Григорьевич (1887–1947), генерал-лейтенант, участник Белого движения. Во Второй мировой войне – в 15-м Казачьем корпусе ген. фон Паннвица. После насильственной выдачи казаков в 1945 году был приговорен в СССР к смертной казни; казнен в Москве 16 января 1947 года.

4. Макаров Павел Васильевич (1897–1970). В Гражданскую войну примкнул к Красной Армии, попал в плен; по вымышленной биографии, как офицер, был зачислен в Добровольческую Армию. Был личным адъютантом ген.-лейтенанта Май-Маевского. После разоблачения смог бежать, попал в партизанский красный отряд. После Гражданской войны работал в ЧК, затем – в ГУЛаге (при Наркомате юстиции Крыма). Во время Великой Отечественной войны был одним из организаторов партизанского движения в Крыму. Автор книги воспоминаний «Адъютант генерала Май-Маевского».

И. С. Лукаш. Голое поле

Иван Лукаш ныне забыт и, кажется, надежно. А ведь в эмиграции этот безусловно талантливый писатель был очень популярен, и его рассказам, повестям, романам посвящали статьи именитые литераторы. «Все творчество Лукаша наполнено Россией, с ее славой, ее величием, ее движением в мире, ее страданием, неколебимой верой в грядущее воскресение ее», – писал о нем Иван Шмелев. «И. С. Лукаш несет в облике и писании своем широкое, теплое и доброе дыхание России. Сын настоящей российской литературы, вольной и бедной, вышедшей из самых высоких источников русского духа, – в изгнании независимо и непримиримо держит он свой путь», – отзывался Борис Зайцев. Множество статей посвятил творчеству Лукаша и В. Ходасевич. Ну и, наконец, в 20-х гг. в Берлине Лукаш был самым близким другом Владимира Набокова (Сирина), ценившего, кстати, его стиль.

Иван Созонтович Лукаш (1892–1940) родился в Петербурге, его отец – отставной ефрейтор, мать из крестьян. Лукаш окончил юридический факультет Петербургского университета. Литературную карьеру начал как поэт-эгофутурист. Война с Германией положила конец «футуристическим играм»; в 1915 году молодой человек добровольцем отправляется на фронт, а в 1918-м поступает офицером в Добровольческую Армию генерала Деникина. С 1920 года начинаются его скитания, география которых так характерна для русских военных: Константинополь, Галлиполи, Болгария, Чехия, Берлин, Рига, Париж. Как прозаик он становится известен уже в эмиграции. Гражданской войне посвящены его повесть «Смерть» и книга документальных очерков «Голое поле» (1922 год издания) о «галлиполийском сидении», то есть о пребывании в военном лагере эвакуированных из Крыма частей Русской Армии генерала Врангеля.

«Всё Галлиполи, – пишет Лукаш, – как пыльный, выжженный солнцем проезжий тракт истории. Здесь Ксеркс порол ржавыми цепями Геллеспонт. Под Галлиполи стояли шатры крестоносцев. На другом берегу залива тянется желтая ленточка домиков греческого городка, где родился, по преданию, Аристофан. Галлиполи – Город Красоты – стал теперь пустынным Голым Полем, как прозвали его русские солдаты. Пропылили столетия, и раскидалось теперь пыльное кладбище. Всюду – по узким улицам, над белыми площадями, у моря – подымаются теперь к солнцу сеченные из мрамора белые тюрбаны на покривленных столбах турецких могил.»

«Голое поле» – удивительная книга, горькая, пронзительная, звенящая до предела натянутым нервом и, одновременно, светлая, полная надежды, несмотря на тяжелейший лагерный быт ее героев, их полуголодное существование, болезни.

«В лагери от штаба дорога прямая, по выжженным золотым полям, у ветряков, вдоль каменистого берега, где сквозят дали Дарданелл, ниже и ниже в бурую, узкую долину, над которой сдвинулись синей, волнистой каймой задумчивые горы. / Серой тропинкой вьется по долине выпитая зноем речка. Это долина смерти и роз, это галлиполийские лагери. / Длинные белые ряды палаток. Точно белые птицы легли рядами друг подле друга, свернув белые крылья. / В холщовых стенках палаток маленькие окошки с холщовой рамой крест-накрест. У палаток тщательно утоптанные, узкие тропинки, песчаные квадраты площадок, пыльные, выгорелые цветники на каменных газонах и серые полковые вензеля и двуглавые орлы, сложенные из морских галек. Далеко меж белых шатров темно зеленеют круглые луковицы-маковки полковой Церкви гвардейской артиллерии. Зеленая церквушка, из вереска и платанов, уже тронута желтизной, уже вянет и осыпается, но еще так зелено и так радостно сквозят в синеве над белыми шатрами русские маковки.»

«Странно и чудесно здесь, – говорит мне мой собеседник, сухонький веснушчатый полковник с рыжими шевелящимися бровями. – ...В Галлиполи произошла какая-то мобилизация человеческого духа. Здесь одна идея: Россия жива, Россия не опочила, Россия будет, и мы, русские солдаты, должны служить ей, где бы ни стояли наши полки – в Галлиполи, в Болгарии, в Африке. Хватит духа – служи, значит, ты русский солдат. И служат. Я смотрю на них, и мне чудесно и странно. Ну, мы, офицеры, еще понятно, а есть солдаты, есть вчерашняя красноармейская темнота. Я не узнаю их. Таких не было ни при царе, ни в революцию, ни в гражданской войне. Ну как бы вам пояснить... Вы посмотрите, какой белоснежной чистоты они рубахи носят. Они чистоты ищут. У них душа обнажилась, чистая душа...»

На страницах «Голого поля» читатель встретит других «белых» мемуаристов: профессора-солдата Владимира Христиановича Даватца¹, молодого генерала Антона Туркула² – их портреты мастерски рисует Лукаш. «Я смотрю на Туркула. Стеклянная зыбкая стена между мною и им. Невидимая стена между нами… Провал крови, трупного чада, окаряченных мертвецких рук, разбрызганного желтоватым студнем мозга. Этот черноволосый, с узкой талией юноша – исчадие войны, какова она есть, какой она будет всегда. Войны без розовых слов и без белых перчаток. <...> Исчадие лязгающей смерти, рева пожаров, вопля расстрелов и ярости бряцающего шага атак этот черноволосый мальчик. Это человек другого радиуса, другого измерения жизни. Говорит он спокойно, не торопясь, и чуть ощерен его рот, и тяготит меня почему-то его тускло поблескивающая в сером полумраке золотая пломба.» В этом портрете – и восхищение, и ужас перед страшным человеком, непримиримым человеком. Позже Лукаш литературно обработает мемуары Антона Туркула «Дроздовцы в огне»³.

В Россию, вопреки всем надеждам, не вернется никто: ни автор, ни его герои. Иван Лукаш в 1940 году умрет во Франции в туберкулезном санатории.

___________________________________

Впервые опубликовано: София, «Балканъ», 1922. Цитируется по источнику с сайта Информационное Агентство «Белые воины». URL: https://rusk.ru/ vst.php?idar=424231

1. Даватц Владимир Христианович (1883–1944), участник Белого движения, галлиполиец; журналист, математик, общественный деятель русской эмиграции. В 1919 году воевал в Вооруженных силах Юга России, был в команде тяжелого бронепоезда. Описал этот период в дневниковых записях «На Москву» (первое издание – Париж, 1921). Автор книг «Русские в Галлиполи. 1920–1921» (Берлин, 1923); «Галлиполи. Летопись Белого движения» (1924);  «Очерки пятилетней борьбы» (Белград, 1926) и др., а также ряда научно-математических работ. В Югославии был секретарем Общества галлиполийцев, работал в газете «Новое Время» (Белград). Во время войны служил в Русском Корпусе. Погиб во время бомбежки.

2. Туркул Антон Васильевич (1892–1957), генерал-майор, участник Первой мировой войны, Белого движения, галлиполиец. Командующий Дроздовской дивизией во время Гражданской войны. В эмиграции в Болгарии. Участвовал в подавлении коммунистического восстания 1923 года. С 1931 года во Франции. Издатель и редактор журнала «Доброволец», газеты «Сигнал». Организатор и глава Русского национального союза участников войны (1935). Выслан из страны под давлением советских властей. Жил в Берлине, затем – в Риме. Во время Второй мировой войны – начальник Управления формирования частей РОА. В марте-мае 1945 года возглавлял Зальцбургскую группу Вооруженных сил Комитета освобождения народов России. После войны – в Германии, председатель Комитета русских невозвращенцев, был председателем Комитета объединенных власовцев (КОВ).

3. Туркул, А. В. Дроздовцы в огне. Картины Гражданской войны, 1918–1920. – Мюнхен, 1947.

В. Х. Даватц. На Москву

Владимир Христианович Даватц (1883–1944) происходит из швейцарских баронов. К началу революционных событий он – уже профессор математики Харьковского университета, летом 1919 года в возрасте 36 лет поступает добровольцем в армию генерала Деникина, служит рядовым на бронепоезде «На Москву» (этому периоду его жизни и посвящена одноименная книга, изданная по горячим следам в 1921 году в Париже).

«На Москву» – увлекательное чтение; эпизоды боев чередуются с пространными отступлениями, отвлеченными дискуссиями. Вот профессор рассказывает о своем боевом крещении: «Странное было чувство какого-то необычайного напряжения. Гаубичные орудия, скрытые где-то справа и слева от нас, подняли ожесточенную стрельбу; и вскоре, как эхо от нашего орудия, раздалась почти непрерывная канонада. Иногда с особым характерным свистом проносился неприятельский снаряд; но не было даже времени обращать на него внимание. Вся мысль была направлена на одно: чтобы вовремя подать снаряд и зарядить орудие, и весь я обратился в часть нашей пушки, которая равномерно, спокойно выпускала снаряд за снарядом».

А вот бой окончен, к орудию подходит «поручик Р.», еще один странный интеллигент на войне, и заводит с повествователем беседу. «Видно было, что это был пробный первый разговор. И действительно, в тот же день мы встретились с ним возле вагона и сразу как-то затронули то, что интересовало нас обоих. Я очутился у него в купе. Поручик Р. – уже пожилой человек, лет под пятьдесят; у него интересный ум, с большой склонностью к математике и философии. Математическую литературу знает он достаточно хорошо, но, к сожалению, поверхностно. Он слушал когда-то лекции в Heidelberg’e, и это, конечно, оставило некоторый отпечаток. Но вместе с тем у него какое-то предубеждение против немецкой науки, и много ценного в ней считает он ненужным хламом. Вообще ведет он даже список сочинений – в своем роде index librorum prohibitorum, которые считает бесполезными; не признает математической физики и теории Sophus’a¹. Против всего этого можно горячо спорить, что я и делаю в часы досуга.»

После эвакуации армии из Крыма в галлиполийском военном лагере Даватц получает чин подпоручика (что немало веселит соратников-офицеров: ведь это чин выпуска юношей из военных училищ; за глаза профессора называют «Корнет»). Там, в Галлиполи, судьба сводит его с двумя в будущем известными литераторами – Иваном Лукашем и Гайто Газдановым; на обоих этот интеллигентный, застенчивый, юношески-восторженный, обладающий, по-видимому, необыкновенным личным обаянием человек произвел по-своему сильное впечатление, глубоко тронул и запомнился. И оба о нем написали: Лукаш посвящает ему несколько страниц в своем «Голом поле», Газданов – коротенький рассказ (впервые увидевший свет лишь в 2009 году, при издании полного собрания сочинений Газданова, под условным названием «Профессор математики»²).

Лукаш говорит о Даватце с восхищенной улыбкой и даже, пожалуй, с нежностью: «Простые офицеры над ним добродушно подсмеиваются: ‘Дернул раз шнур у боевой пушки – и погиб, помешался от любви к армии’. Даватц –тихий фанатик. Это – жрец армии, и его армейская служба – не служба, а какая-то тихая литургия»; Газданов – в характерном для него стиле; писатель не указывает фамилии героя, при этом имя-отчество не изменяет, а вот книгу «На Москву» переименовывает в «Победный марш».

«Я увидел его впервые в Греции, в том русском военном лагере, который представлял из себя остатки армии генерала Врангеля. В строю стоял седой человек в пенсне, в мешковатой зеленой рубашке и синих штанах галифе из той материи, которая называется ‘царской диагональю’. Генерал, который обходил строй, седоусый мужчина с мутными и пьяными глазами, подошел к нему, пожал ему руку и поздоровался с ним. / Я никогда не видел до того, чтобы генерал пожимал руку солдату в строю. Потом я заметил, что к этому человеку все офицеры относились с непонятной почтительностью. <...> Мне было тогда шестнадцать лет, моим товарищам немногим больше, – и нас поражала, в этом жестоком лагерном быту, беспомощность профессора и его необычная для нас манера говорить, простодушная и подчеркнуто интеллигентская. <...> Он дал мне однажды свою книгу и посоветовал ее прочесть, сказав, что вряд ли я ее пойму, как нужно, – потому что я очень молод и невежественен, но все-таки она может мне принести некоторую пользу. Я бы дорого дал теперь, чтобы найти ее где-нибудь. Она была очень плохо написана с неизменным и удивительно дурным вкусом. После очередного отхода Добровольческой армии он приводил свое собственное стихотворение ‘Алуштинские стихи’ – о какой-то арфе, на которой было три струны. И вот две струны порвались, но осталась третья, которую он, насколько я помню, ‘рвал бестрепетной рукой’ –

И было сказано: на лютне у тебя

Всего лишь три струны под нежною рукою,

Их берегись порвать — с последнею струною

Порвется голос твой и жизнь сгорит твоя...

И в бурном омуте прошло немало лет.

Звучал огонь любви и холод расставанья.

Звучали радости, победы и страданья:

Две струны порваны, двух струн на лютне нет.

Но есть одна струна, не порвана доныне.

Я с ней слагаю гимн единственный святыне,

Что властвует всецело над душой.

Для родины моей, несчастной и усталой,

Струну последнюю я рву на лютне старой.

И блещет молодость, и крепнет голос мой.

Но есть одна струна, не порвана доныне.»

Думается, многим из окружения Даватца его стихи и проза вовсе не казались бездарными, но Газданов подходит к ним с высоты собственного таланта. И все-таки судьба профессора-подпоручика как-то особенно тронула Газданова, ибо в конце своего рассказа он с болью говорит о Даватце: «С тех пор, как перестал существовать этот лагерь на берегах Дарданелл, я больше никогда не видел профессора. Он жил в балканской глуши и писал, кажется, статьи в какой-то тамошней русской газете – мне не пришлось читать ни одной из них. Когда началась война, ему было, вероятно, под шестьдесят. Но он сейчас же поступил в простые солдаты в русский антибольшевистский корпус, организованный национал-социалистическим командованием после того, как гитлеровские войска вошли в Югославию. И мне кто-то рассказал о его героической и страшной смерти: он стоял с винтовкой на посту, артиллерийский снаряд разорвался под его ногами – и от него буквально ничего не осталось. / И я подумал тогда, что трагический героизм этой смерти придавал всей жизни этого человека тот смысл, которого мы, знавшие его так давно, не сумели увидеть раньше. То, что он любил плохие стихи и писал плохие книги, было неважно. То, что в кратковременном и иллюзорном торжестве преступного и плебейского национал-социализма он увидел начало освобождения России, – было тоже неважно. Есть люди, которые очень хорошо знают, что такое культура и свобода, и у которых не хватает мужества отстаивать их против насилия. Их убеждения кончаются там, где возникает угроза их личной безопасности. Автор книги ‘Победный марш’, смешной и беспомощный человек, плохо понимал смысл событий, современником которых он был. Но жил он все-таки как герой – и погиб, защищая ту самую культуру, о которой у него было такое превратное и простодушное представление».

________________________________

Впервые опубликовано: Париж, тип. Рирарховского, 1921. Цитируется по источнику с сайта «Военная литература». URL: http://militera.lib.ru/db/ davatz_vh01/index.html

1. Софус Ли, Мариус (Marius Sophus Lie, 1842–1899), норвежский ученый, создатель части теории непрерывной симметрии для геометрии и дифференциальных уравнений.

2. Рукопись без названия, начинается со слов «Я был как-то осенью в баварском лесу...» Предположительно – 1950-е годы. Впервые: Газданов, Гайто. Собр. соч. в 5 тт. Т. 4. – Москва, 2009.

 

А. В. Туркул. Дроздовцы в огне

Мемуары Антона Васильевича Туркула (1892–1957) в литературной обработке Ивана Лукаша были хорошо известны и достаточно популярны в эмиграции, о чем свидетельствует одно из поздних стихотворений Георгия Иванова:

Все чаще эти объявленья:

Однополчане и семья

Вновь выражают сожаленья...

«Сегодня ты, а завтра я!»

Мы вымираем по порядку –

Кто поутру, кто вечерком,

И на кладбищенскую грядку

Ложимся, ровненько, рядком.

Невероятно до смешного:

Был целый мир – и нет его.

Вдруг – ни похода ледяного,

Ни капитана Иванова,

Ну, абсолютно ничего!

Эмигранты первой волны без всяких объяснений понимали: в последних строках Георгий Иванов упоминает совершенно конкретного персонажа, которому посвящена большая глава мемуаров генерала А. В. Туркула «Дроздовцы в огне»; она так и называется – «Капитан Иванов», а ее герой предстает олицетворением самой сути добровольчества: «Особенного в нем не было ровно ничего, если не считать его свежей молодости, сияющей улыбки, сухих и смуглых рук и того, что он картавил совершенно классически, по ‘Войне и миру’, выговаривая вместо ‘р’ – ‘г’<…> / Но именно этот армейский капитан, простой и скромный, с его совершенной правдой во всем, что он делал и думал, и есть настоящий ‘герой нашего времени’. Его, можно сказать, предчувствовали даже писатели, и, например, капитан Тушин Толстого, босой, с трубочкой-носогрейкой у шатра на Аустерлицком поле, – несомненный предтеча капитана Иванова, так же как Максим Максимович, шагающий за скрипучей кавказской арбой, или поручик Гринев из ‘Капитанской дочки’. <...> Иванов был бедняком-офицером из тех русских пехотинцев, никому неведомых провинциальных штабс-капитанов, которые не только не имели поместий и фабрик, но часто не знали, как скрыть следы времени и непогоды на поношенной офицерской шинелишке да на что купить новые сапоги. / Капитан Иванов был до крайности далек и от петербургского общества, и от большого света, не говоря уже, разумеется, о придворных кругах, тоже, впрочем, не имевших ровно никакого отношения ни к провинциальной армейщине Иванову, ни ко всей Белой армии».

«Дроздовцы в огне» носят печать хорошо узнаваемого стиля Лукаша и, пожалуй, даже чересчур литературны для военных офицерских мемуаров: «Синие растрепанные облака раннего утра перед боем, когда просыпаешься, озябший, в мокрой траве, – кто из нас не чувствовал тогда в каждой очерченной ветке, в росе, играющей на траве, в легких звуках утра, хотя бы в том, как отряхивается полковой песик, жизненного единства всего мира. / Я помню, мне кажется, каждый конский след, залитый водой, и запах зеленых хлебов после дождя, и как волокутся у дальнего леса легкие туманы, и как поют далеко за мной в строю. Поют лихо, а мне почему-то грустно, и я чувствую снова, что всё едино на этом свете, но не умею сказать, в чем единство. Вероятно, в любви и страдании».

Чьи это мысли, чьи впечатления? Туркула или Лукаша? «Отряд содрогнулся от залпа, выблеснув огнем, закинулся дымом. От беглой артиллерийской стрельбы как будто обваливается кругом воздух. Залп за залпом. В пыли, в дыму, тени коней бьют ногами, корчатся тени людей. Всадники носятся туда и сюда. Задние лавы давят передние. Кони сшибаются, падают грудами. Залп за залпом. Под ураганным огнем лавы отхлынули назад табунами. Степь курится быстрой пылью».

_________________________________

Впервые опубликовано: Дроздовцы в огне: Картины Гражданской войны, 1918–1920 / Лит. обраб. И. Лукаша // Белград, 1937. Цитируется по изданию: Мюнхен, 1947, с сайта «Военная литература». URL: http://militera.lib.ru/ memo/russian/turkul_av/index.html)

Ф. Ф. Мейбом. Тернистый путь

Федор Федорович Мейбом (1894–1978), сын офицера, окончил военное училище, воевал на полях Первой мировой, участвовал в Брусиловском прорыве; в 1917-м, в возрасте двадцати трех лет, произведен в капитаны; после Октябрьского переворота вступил в подпольную офицерскую организацию в Казани, затем – участник Белого движения на Восточном фронте.

Воспоминания Мейбома интересны, прежде всего, обилием деталей военного быта, но, к сожалению, автор подчас путается в последовательности тех или иных эпизодов боевых действий, нарушает хронологию – всё дело в том, что текст писал уже очень пожилой человек, через сорок-пятьдесят лет после изображаемых событий.

«Это было так давно, – начинает Федор Мейбом, – что все мои воспоминания о моей юности кажутся теперь, с одной стороны, какой-то необычайной и незабываемой дивной сказкой, а с другой – всё мрачное: с кровавыми сценами, с тяжелыми переживаниями и моральным испытанием в верности нашему Государю Императору.» Далее мемуарист рассказывает о своей семье: «Отец был шведского происхождения, его предки осели на Русской земле еще при Императоре Петре 1-м. Отец был участником войны с Турцией, был ранен и очень этим гордился... / Отец, судя по письмам, полученным мною на фронте, тяжело переживал первые дни революции и напоминал в них о моем долге перед Государем и Родиной. Умер он в номере гостиницы в Петрограде от разрыва сердца, и в его сжатом кулаке была газета с отречением Государя... / Все четыре брата полностью выполнили свой долг перед Россией и перед глубоко любимым нашим Государем Императором.»

Уже из самых первых строк видны и стиль автора, и его убеждения. Мемуары Федора Мейбома просты, наивны, чувствительны, кроме того, полны разнообразных «приключений» – кажется, что, пытаясь «оживить» текст, автор подражает плодовитому беллетристу Петру Краснову; но всё это снижает уровень доверия читателя к излагаемым фактам.

И, как уже говорилось выше, – некоторая путаница событий и лиц. К примеру, во время Великого Сибирского Ледяного похода (исхода белых на Восточном фронте) Мейбому случайно встречается женщина, в которую он был ранее влюблен, – и имя этой женщины, и последующее развитие их отношений курьезным образом меняются в двух разных мемуарных работах.

Версия первая. «Гибель 13-й Сибирской стрелковой дивизии в боях под г. Челябинском в 1919 г.» (фрагмент воспоминаний Мейбома был напечатан в лос-анджелесском журнале «Первопоходник» за февраль и апрель 1974 г.): «Проходя, вернее, проезжая на розвальнях – в то время мы уже не ходили, – с 49-м Сибирским стрелковым полком, я случайно обратил внимание на одинокую повозку, которая стояла в стороне от дороги, без лошади, и я ясно слышал женский голос, который истерически умолял о помощи. Я спрыгнул с саней и подошел к ее саням и... о Боже! – это была бедная Ольга Степановна (Выд. мной. – Е. К.). Кто-то из солдат забрал ее лошадь и даже снял с нее шубу и оставил ее на верную смерть. О, как она обрадовалась, как она была рада видеть меня... Я сразу же пересадил ее в мои сани и старался успокоить ее, уверяя, что ничего подобного с ней теперь не случится. Она плакала и от холода вся дрожала. Я уговорил ее выпить разведенный спирт и укутал моим тулупом. Я имел бочонок спирту, который я украл (фактически не украл, так как спирт был наш, русский) у польского эшелона, и когда они пробовали остановить нас, то я предупредил их, что открою огонь по эшелону. / Выпив спирту, она закашлялась от него и с улыбкой заснула. Она ехала с нашим полком до г. Читы, где она случайно столкнулась со своим мужем, и мы расстались навсегда».

Версия вторая. «Тернистый путь» (печатался в журнале «Первопроходник» в 1975–1977 гг.): «В один из таких печальных дней наша армия шла по довольно обширной поляне. На противоположной стороне поляны я заметил сани, и кто-то звал на помощь. С парой стрелков я поехал узнать, в чем дело. К моему изумлению, в санях сидела Надежда Васильевна (Выд. мной. – Е. К.). Быстро выскочив из своих саней, я бросился к ней. Она обняла меня, заплакала и смогла только произнести мое имя. Я распорядился, чтобы ее переложили в мои сани. Она вся горела – у нее начинался тиф. Она от волнения потеряла сознание. К моему счастью, в моем полку была сорокаведерная бочка спирту, которую я с помощью стрелков украл из польского эшелона. Во время всего пути я поддерживал этим спиртом всех своих стрелков. Этот ‘чудесный напиток’, от которого слезала кожа с губ, поддерживал силы голодных и холодных воинов. Взяв кружку, я насильно влил немного этого живительного напитка в рот Надежде Васильевне. Она сильно закашлялась и пришла в себя. Обняла меня, поцеловала и моментально уснула».

И далее, уже по окончании Ледяного похода: «Подходя к роте, я увидел закутанную женскую фигурку, стоящую недалеко от входа в роту, а невдалеке извозчика. Я ломал себе голову, кого это ожидает женщина, когда, перейдя улицу, я попал в объятия Надюши. Она просила меня провести этот вечер и ночь с нею, так как на следующий день приезжал муж, и они сразу же должны были выехать в Японию <...> Когда я проснулся, то Нади уже не было, но на столике у кровати она оставила мне письмо. Она писала: ‘... прощай, мой дорогой и милый мальчик. Наверное, нам не будет суждено когда-либо встретиться! Обнимаю и целую тебя крепко. Да хранит тебя Господь! Твоя навеки, Надя.’». Так Ольга Степановна превратилась в Надежду Васильевну и даже Надюшу, героиню страстного романа. Что тут правда, а что романтический вымысел?..

______________________________

Впервые опубликовано: «Первопроходник». – Лос-Анджелес, № 23-35, 1975–1977. Цитируется по изданию на сайте. URL: http://pervopohodnik.ru/publ

М. Н. Левитов. История Корниловского ударного полка

Михаил Николаевич Левитов (1893–1982), сын священника, окончил четыре класса духовной семинарии, но в 1914-м оставил ее и поступил в военное училище. С 1915 года воевал на фронтах Первой мировой (причем в пехоте, где тяжесть службы и потери были особенно велики), с 1918-го – в Добровольческой армии. Был «первопоходником», то есть участником 1-го Кубанского («Ледяного») похода. Всего за время двух войн – Первой мировой и Гражданской – получил шесть ранений (по другим данным – восемь) и три ордена. В 1920-м произведен в полковники. Разделил судьбу армии в изгнании – в галлиполийском лагере, затем в Болгарии. С 1929 года и до своей смерти в 1982 году жил в Париже. Многие годы собирал материалы для главного труда всей долгой, почти девяностолетней, жизни – летописи Корниловского ударного полка.

«История Корниловского ударного полка» – скрупулезная, точная работа военного, богатая подробностями боевых операций, скупая на эмоции; она вряд ли привлечет внимание широкого читателя, однако в ней есть небезынтересные данные – к примеру, о происхождении и составе офицеров, воевавших против большевиков: «В самом Харькове, когда полк прибыл на фронт, к нам влилось столько офицеров, что взводы 1-й офицерской роты разбухли до 80 человек. Много офицеров было из народных учителей, землемеров <…>, артистов Театра Корша, студентов, техников, служащих земских управ, учителей городских училищ, семинаристов – словом, всё то молодое, живое, что училось, служило, строило Россию в мирное время. Всё то, что в Первую мировую войну приняло на свои плечи офицерские места после первого кровавого года войны, когда кадр действующей армии мирного времени был уничтожен. Вся эта молодая Россия – сыны ее, – призванная в армию начиная с 1914 года, окончив школу прапорщиков и военные училища, довела войну, вызванную немцами, до самого 1917 года и в революцию образовала то, что называлось Белой армией».

Некоторые эпизоды, касающиеся тех или иных исторических лиц, также представляют несомненный – и не только узкоспециальный – интерес. Вот запись от 19 октября 1919 года: «Приезд командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского. Части полка были построены около полотна железной дороги. Его хвастовство, что мы возьмем ‘ворону’, то есть красных, за ‘хвост’, горечью отозвалось в сердцах всех корниловцев. Не сделав своего дела, не ответив на маневр красных контрударом в момент нашей полной мощи, теперь уже поздно было говорить об этом, находясь в половинном составе, притом измученном до предела и полуодетом. Присутствовавший на параде командир 3-го артиллерийского дивизиона полковник Роппонет, видя в поведении генерала Май-Маевского невиданный нами до сего момента отрыв от действительности, расплакался».

Стиль полковника Левитова, мягко говоря, небезупречен, но его «История…» – не литература в собственном смысле этого слова, а документальный памятник родному полку.

________________________________

Впервые опубликовано: Материалы для истории Корниловского ударного полка. – Париж, 1974. Цитируется по изданию: серия «Белое движение в России», том 18. «Поход на Москву» / Москва, Центрполиграф, 2004 / М. Левитов. Корниловцы в боях летом-осенью 1919 года. – Сс. 20-119.

* * *

В представленных в данном обзоре мемуарах немало критики в адрес командования и вождей Белого движения – иногда дипломатичной, иногда яростной, но всегда мучительной для самого критикующего. Вот, к примеру, горькая усмешка генерала Филатьева: «Мы, как дятел, неустанно твердили о своем желании продолжать войну с немцами, между тем как солдат только потому и к революции примкнул, что не желал больше воевать и рвался с фронта... Мы не только не давали мужику синицу в руки, но и журавля в небе посулить опасались, а думали растрогать его призывами к ‘единой-неделимой’ и звали идти на свержение ‘захватчиков власти’ – большевиков. Между тем в глазах крестьянина эти захватчики были не хуже, а лучше предыдущих тоже захватчиков – Временного правительства».

По интенсивности эмоциональной наполненности воспоминания «белых» весьма различны; впрочем, можно обнаружить некоторые особенности, характерные для этих текстов: чем старше мемуарист в момент описываемых событий, тем, как правило, скептичней он в своем тексте, чем моложе – тем «чувствительнее»; чем дальше рассказчик от боевых действий – тем критичней, чем ближе к ним – тем искренней его вера в значимость выполняемого долга. Но всех мемуаристов объединяет общее, живое дыхание!

Если тексты «красных» мемуаров выдержаны в единой тональности, полны штампов и «новояза», то мемуары «белых» своеобычны, просты, иногда даже наивны, а порой и тенденциозны, но всегда – естественны и человечны. Человечны живым сердцем рассказчика. Никто не осуществлял над ним «мудрого» идеологического руководства, а потому так много в «белых» мемуарах и самобичевания, и саморазоблачений, самообвинений. Живые люди – о пережитом.

В представленном очерке показана лишь верхушка айсберга под названием «Военные мемуары русских эмигрантов первой волны». Возможно, по прочтении у кого-то возникнет желание погрузиться на глубину, чтобы оценить подлинные размеры этого феномена.