Елена Дубровина

 

Неопубликованные письма Юрия Мандельштама

 

Последние пять писем литературного критика и поэта русской межвоенной диаспоры Юрия Владимировича Мандельштама, датированные январем 1941 года, были присланы мне из Швейцарии его внучкой, Мари Стравинской. Эти письма дошли до нас почти через 80 лет после трагической гибели писателя в нацистском лагере Освенцим.

Что же заставило Юрия Владимировича взяться за перо в оккупированном немцами Париже? Одиночество, изоляция или желание, даже в этих чудовищных условиях, творить? Читаю первое его письмо, с трудом разбирая почерк, и слышу в первых же строчках те же ноты безнадежности и отчаянья, которые звучат в стихотворении «Элегия», напечатанном в журнале «Современные Записки» в 1931 году:

Но я боюсь судьбы иной,

И даже думать не решаюсь

О том, что темнотой ночной

Я постепенно облекаюсь,

Что через десять лет в плену

У косности непостижимой

Бессильным прахом в тишину,

Презрев восторг, летящий мимо,

Я тело отпущу навек,

И распылившийся в эфире

Не ангел и не человек

Я буду жить в незримом Mиpе.

Такое же предчувствие скорого конца есть и в его последних письмах. В первом из них он обращается к нам, будущим читателям, будто зная, что жизнь скоро оборвется и поэтому торопится разделить с нами свои чувства, мысли, переживания, – сетуя, что не начал писать раньше: «Жаль, что раньше не додумался писать к тебе, – было бы что рассказать тебе о моей приглушенной жизни в томительные военные месяцы, о катастрофе, об эвакуации, о возвращении в занятый немцами Париж, даже об однообразной полужизни последних месяцев». 

Невольно возникает вопрос: почему он обращается именно к будущему читателю? Значит, мысли о смерти не покинули его и через 10 лет после опубликования «Элегии», только стали они более ясными – ведь смерть была уже совсем рядом. Возможно, в эти невыносимые часы безысходности, одиночества, раздумий, он приобретал некий духовный опыт, мучительный и, всё же, может быть, утешительный, ибо только творчество могло отвлечь его от мрачных мыслей о прошлом, о рано ушедшей жене, о маленькой дочери, находящейся далеко от него, в Швейцарии. Не было надежды увидеть девочку в последний раз; поездку приходилось откладывать сначала из-за денежных трудностей, а потом из-за политических. В письме к Игорю Стравинскому, датированном 24 августа 1939 года, Юрий Мандельштам пишет: «К сожалению, сейчас придется обождать из-за политической тревоги. Сегодня призвали запасных и говорят о возможности военной регистрации русских. В этих условиях лучше пока не возобновлять паспорта и не просить визы, а то это может быть сочтено за желание ‘улизнуть’». (Письмо хранится в архиве Игоря Федоровича Стравинского в Базеле.)

Уже в 1940 году мы практически не находим публикаций Ю. Мандельштама. В июне 1940 года закрылась газета «Возрождение», где он возглавлял отдел критики, заменив В. Ходасевича, умершего ровно за год до этого. В то же время по приказу немецкого командования стали закрываться все печатные эмигрантские издания, было закрыто около 800 русских культурных, образовательных и благотворительных центров. Замирает литературная и общественная жизнь города, умолкают голоса поэтов, не собираются больше литераторы в доме Зинаиды Гиппиус на собрания «Зеленой лампы», нет встреч в парижских кафе, где обсуждались последние литературные новости. Война убивает не только русскую интеллигенцию, но и их творчество. В книге «Встречи» Юрий Терапиано так охарактеризовал тогдашнюю жизнь: «В голодном Париже, оккупированном немцами, во время необыкновенно холодной зимы, когда в России бои шли под самой Москвой, русские литературные круги были разобщены и подавлены заботами материальной жизни. Русских газет в Париже тогда не было. О событиях в эмигрантской жизни узнавали случайно от знакомых, изредка – из французских газет, часто с большим опозданием».

Это было трудное для всех время. Люди тяжело переживали  неизвестность, лишения, голод, и тогда – кто-то становился героем, кто-то – предателем. Обрисовывая обстановку, сложившуюся в предвоенной и военной литературной среде Франции, во втором письме Ю. Мандельштам справедливо подвергает критике статьи из журнала «La Gerbe» («Пучок») и его главного редактора Альфонса Шатобриана, известного и любимого в свое время французского писателя, получившего в 1911 году Гонкуровскую премию, но в критический для страны момент перешедшего на сторону нацистов. Когда-то Ю. Мандельштам называл его писателем «серьезным», но ругал за «патетику», «лжепоэзию», «искажение действительности», а главное, за «отношение к жизни как материалу для литературы». Были слова эти написаны Мандельштамом в 1938 году, как раз тогда, когда Шатобриан встал на сторону Гитлера, встреча с которым в 1938 году укрепила окончательно его профашистские взгляды. После окончания войны, в 1945 году, Шатобриан заочно был приговорен к смертной казни.

Серьезной критике подверг Юрий Владимирович и статью другого писателя, Камиля Моклера, поддержавшего во время войны режим Виши. «Когда же национальные традиции зачеркиваются в угоду победителям, ревностному обновителю остается только одно: поскорее спрятаться в подполье, чтобы его имя навсегда не оказалось покрыто позором измены и мелкого тщеславия», – так заканчивает свое первое письмо Ю. Мандельштам, для которого предательство своего народа было несовместимо ни с литературным творчеством, ни с человеческими качествами. Может быть поэтому, добровольно надев желтую звезду, 10 марта 1942 года он сам явился в гестапо.

Каждое письмо Юрий Мандельштам посвятил какой-то одной теме или автору. Причем выбор был сделан очень целенаправленно, а именно, он рассматривает работы тех авторов, о которых прежде не написал ни одной статьи (кроме письма о Мериме и «Кармен»). Хотя за свою короткую жизнь Юрий Владимирович и опубликовал более 500 критических статей, такие авторы, как Монтескьё, Анри Бергсон, Проспер Мериме, Андре Жид, остались без его «пристального внимания». В приводимых ниже письмах Ю. Мандельштам восполняет пробел прошлого и дает глубокую оценку творчества каждого из них.

Сразу бросается в глаза то главное, что волнует Мандельштама в произведениях писателей: духовное пробуждение, метафизический путь героев, ведущий их через принятые страдания к познанию Истины, к вере и Богу. «Он не только бережет устои христианства и целомудренно замолкает, приближаясь к сфере ‘непознаваемого’; он интонациями и обмолвками показывает нам, что знает какую-то частицу откровенной истины», – эти слова о творчестве французского писателя и философа Шарля де Монтескьё дают нам полное представление о том, что поиск такой «откровенной истины» – это тот путь, который должен выбирать вдумчивый и честный писатель. В письме, посвященном творчеству Монтескьё, Мандельштам подчеркивает, что в работах этого автора для него были важны «отдельные замечания Монтескьё о культуре, о нравах, о сердце человеческом».

Недаром Юрий Мандельштам делает акцент на человеческом сердце. Ведь сердце, согласно индийской философии, является центром чувств, мысли, разума, воли и, наконец, проявления любви. В то же время, сердце – это орган общения с Богом, ибо только в сердце хранятся тайны, раскрытые одному Богу. Надо отметить, что Юрий Владимирович был хорошо знаком с философскими учениями как своих предшественников, так и современников. Одним из критериев выбора творчества Монтескьё для анализа являлась актуальность его взглядов, применимая к текущим событиям, в частности, его отношение к еврейскому вопросу. Мандельштам подчеркивает, что при этом Монтескьё всё-таки говорил «не как либерал, а как христианин».

Любимым французским философом Ю. Мандельштама был Анри Бергсон – лауреат Нобелевской премии по литературе 1927 года. Бергсон умер в оккупированном немцами Париже 4 января 1941 года от пневмонии, так как, будучи больным и слабым, простоял в многочасовой очереди, чтобы зарегистрироваться как еврей. Философские учения Бергсона оказали огромное влияние как на французскую, так и на литературу русской диаспоры. Однако во французской прессе смерть великого философа почти обошли молчанием, за исключением нескольких незначительных статеек. «Бергсонское понятие о времени, о памяти, о снах способствовало развитию символистической поэзии, романов Пруста, отчасти сюрреализма», – отмечает Юрий Владимирович в третьем письме вклад Бергсона в литературу и философию. И далее – о том, что больше всего волновало Мандельштама в творческом и жизненном процессе, а именно, что Бергсон отверг во имя метафизики, во имя религиозного начала в личности мораль условно-социальную, мораль «закрытого общества». «Чтение Бергсона не только ‘воспламеняет’, но и обогащает каждую минуту реальными сокровищами; не только тревожит, но и утоляет жажду. В этом он больше всего подобен самому Паскалю, к которому в наш век торжества ‘теорий’ и рутины неизбежно тянутся сердца всех тех, кому дороже всего жизнь, творчество, дух», – такими словами о любимом философе заканчивает Ю. Мандельштам свое третье письмо, которое дает нам представление и о жизненных ценностях, и о взглядах самого автора этого небольшого трактата.

В приведенных ниже пяти письмах Ю. Мандельштама есть и глубина его знаний литературы, философии, истории, и умение дать точный анализ, понять и правильно интерпретировать замысел автора, интуитивно найти те таинственные точки соприкосновения с творчеством писателя, которые спрятаны между строк от глаз простого читателя, – ведь литература для него «и есть подлинная жизнь», а смысл жизни – это путь восхождения к Богу, поиск скрытой от нас духовной тайны. В статье «Писатель и его герои», опубликованной в 1937 году, Юрий Мандельштам так выразил свою точку зрения на то, что есть творчество: «Творчество – не слепое повиновение силам, в нас заложенным, а сотрудничество с ними. Бог как бы оставил мир недосозданным, дав нам миссию продолжать творение. В этом смысле писатели и художники –‘христиане по природе’, даже если сами того не признают». Какое точное и глубокое определение творчества!   

Не менее интересны замечания Мандельштама о поэзии Проспера Мериме, где он отмечает тот факт, что без духовной устремленности поэзия существовать не может. А «влекомость» Мериме-скептика к сверхъестественному, к другой стороне жизни (ибо жизнь может существовать и здесь, и там), – основная предпосылка творчества Мериме, – заслужила особое внимание Мандельштама, серьезное увлечение которого метафизикой и тайной Вселенной просматривается почти в каждом его эссе. О новеллах Мериме он говорит, что они «редкие шедевры» и «подлинные драгоценности», «вершина мировой поэзии», – редкая похвала для такого строгого критика, как Юрий Мандельштам.

Еще в 1934 году Мандельштам впервые поднял вопрос о том, что французский роман как форма творчества себя изживает: «Пусть Мориак, или Жид, или Дюамель лично для себя и в каждом данном случае этот вопрос как-то разрешают – сама форма романа сейчас не вполне убедительна и, можно сказать, дышит на ладан. Не только старые, флоберовские традиции, но и сравнительно новые, прустовские, никого не удовлетворяют», – сетовал он в статье «Утраченное безразличие», ссылаясь на то, что суть нового писателя «не вмещается в старые рамки» и потому их надо сломать, найти новый путь разговора с читателем. Тема «романа» как литературной формы продолжает волновать писателя на протяжении многих лет.

К этому же вопросу он возвращается снова в 1935 году в статье «Рассказы Боста», в которой критикует тех писателей, которые изображают в романах жизнь такой, как она есть, т. е. фотографически. Однако отрицание всякого вымысла ведет и к отрицанию свободного творчества, уводит от понятия слова «роман» или хорошего английского слова «fiction». В этой статье он справедливо замечает: «Вместо воссоздания жизни изнутри такие писатели фотографируют ее извне, и вместо художественного одухотворенного произведения преподносят нам чисто механическую запись». Отсутствие «живого человеческого духа», иными словами – «той таинственной основы человеческой жизни», превращает роман в простое чередование фактов.

О кризисе романа взволнованно говорит он в статье «Судьба романа», напечатанной в газете «Возрождение» в 1936 году: «Кризис настолько серьезный и значительный, а главное – столь длительный, что не раз уже говорилось и писалось о ‘смерти романа’». Однако «кризис жанра» – это не кризис таланта, и талантливые романы всегда заслуживали его похвалу, ибо в любые времена есть романисты, обладающие большим художественным дарованием, «подлинным внутренним содержанием» и владеющие безукоризненным беллетристическим мастерством. Все-таки Мандельштам считает, что развитие этого жанра идет поэтапно, толчками, а современное его место в литературе могло быть обусловлено общим духовным кризисом, обостренностью «критического сознания». Стремление освободиться от этой духовной несостоятельности ведет к изменению взгляда на литературное произведение, т. е. для дальнейшего позитивного развития культуры должен произойти поворот к религии. Изменились и требования читателя, предъявляемые роману. «Современному роману, – пишет Ю. Мандельштам в «Судьбе романа», – нужно сознательно и по-новому, с ‘новым трепетом’ поставить его. Тогда найдутся и соответствующие переживанию формы, и восстановится нарушенная творческая цельность.» Как правильно заметил французский писатель и литературный критик Рамон Фернандез: «Роман – сон о реальности, вера в реальность».

Вопрос соотношения между жизнью и искусством всегда был для Ю. Мандельштама одним из главных. В то же время, жанр «дневниковости» литературы волновал его куда больше, чем сам роман, так как дневники писателя или его письма представляли для Мандельштама ценность литературную, биографическую и историческую, иными словами – «новый трепет». Одновременно, он отмечает еще один кризис в литературе того периода, а именно «иссякновение вымысла», что, возможно, и стало еще одной предпосылкой «дневниковости». Однако литература не может быть точной протокольной записью. По его мнению, идет процесс исчезновения понятия художественного вымысла, «часто приравниваемого ныне к простой лжи», хотя испокон веков писатели стремились если не к Истине, то, во всяком случае, к правде.

Дневники, по его мнению, – это особый вид «правдивого» творчества, человеческий документ. Недаром он написал в первом обращении, что письма его выполняют «функцию дневника», хотя при этом и добавляет, что в дневниках ему часто слышалась фальшь. Однако именно письма и дневники знакомят нас с внутренним миром писателя. Этой теме Мандельштам посвятил ряд статей: «Дневник Грина», «Дневник и письма Островского», «Дневник Мориака», «Военный дневник», «Дневник революционных лет», «Письма Карамзина», «Письма Дидро» и другие. Почему он уделял литературным письмам и дневникам столько внимания? При этом он задавал себе вопрос: «Не превращается ли постепенно всякое художественное произведение в автобиографию писателя?» И в то же время он размышлял, не будет ли это предпосылкой к исчезновению вымысла, а значит и романа? На эти вопросы Мандельштам отвечает в одной из своих статей, признавая, что дневник – это важная часть литературы: «Дневники вообще бывают двух типов: действительные записки, носящие характер чисто документальный, и художественные произведения, принимающие вид дневника». И хотя дневники часто искажают правду, любой автор, по мнению Мандельштама, стремиться к ней должен.

Так и «Дневники» Андре Жида, одного из талантливейших и противоречивых французских писателей, о которых пишет Юрий Владимирович в последнем, пятом письме, открыли ему многое как о самом авторе дневников, так и о событиях, и о времени, к которому Жид был причастен. Анализируя «Дневники» писателя, Ю. Мандельштам пытается проникнуть глубже в его духовный мир, понять его поступки, мысли, движения его души – жизнь человека, «много пережившего», ибо дневник – это, прежде всего, история духовной жизни самого пишущего. Касаясь интимной жизни А. Жида, Юрий Мандельштам высказывает свою точку зрения, человека, глубоко верующего в любовь только между мужчиной и женщиной; именно в однополой любви Жида видит он его «подлинную духовную трагедию» и потому считает его мистический путь трудным и мучительным. Постоянная, ожесточенная борьба Жида с христианством, однако, по словам Мандельштама, «не заглушают его мистической музыки», что для самого Юрия Владимировича очень важно в творчестве не только Жида, но и каждого писателя или поэта.

Представляя краткий обзор современной французской литературы, Юрий Мандельштам чувствует себя  частью  этого  творческого процесса, а потому стоит за сохранение ее национальных традиций. Сам – человек, постоянно ищущий правды, удивительно тонкий и глубоко духовный, Юрий Владимирович часто угадывал фальшь в писаниях других, так как был он до предела прям и честен. Для него важна была не только правдивость с читателем, но и честность с самим собою:

А был я честен, горд и прям,

За что мне Божье наказанье.

Какой любви, каким богам

Угодно это поруганье.

Даже в этих четырех строчках Юрий Владимирович Мандельштам интуитивно предсказал свой трагический конец – «поруганье» над его личностью, над его честью, над его творчеством – в газовой камере фашистского лагеря Освенцим. «Он предчувствовал свой близкий черед и был пристальным и честным. Истинный поэт не может быть иным! Бесчестность лишает поэта всякой ценности... Мандельштама убили за его пристальность и честность, и поэтому нам дорог этот талантливейший Поэт Божьей милостью. Он был против зла, был за Добро, и мы кладем на его безвестную могилу лавровый венок Поэта, умершего за свою Поэзию!» – так писал о Ю. Мандельштаме после его безвременной гибели Юрий Миролюбов, русский писатель-эмигрант, живший в Европе.

Каждое приведенное ниже письмо Юрия Мандельштама заставляет нас задуматься, так как охватывает оно не только узкую тему творчества отдельного писателя, а поднимает серьезные философские вопросы и представляет новые темы для глубоких размышлений о литературном творчестве вообще, одновременно давая понять, насколько «глубоко трагической личностью» был сам автор этих посланий. Дошедшие до нас последние пять писем Юрия Владимировича Мандельштама, адресованные его будущим читателям, могут стать примером не только его яркого поэтического дара, но и блестящего таланта литературного критика.

Филадельфия