Дмитрий Веденяпин

* * *

                 Не невричай...
                 баба Нюра

Эйнштейн сказал: «Мир нужно объяснять
Так просто, как возможно, но не проще».
Не знаю почему, когда мне было пять,
Я рисовал одни березовые рощи:

Стволы в веснушках, листики вразлет...
Сегодня я еще рисую сосны.
Шаг небольшой, но все-таки вперед,
Хотя, конечно, несерьезный.

А с точки зрения сосен и берез
Вообще назад – в чем их урок недушный?
Не суетись, расти себе, где рос,
Не бойся показаться скучным.

Кого волнует твой диапазон,
Разнообразие тем и всё вот это?
Кто этот вечно недовольный он?
А главное, при чем тут ты вообще-то?

Не невричай – тебя не предадут!
Кто любит – не разлюбит, – дело в шляпе.
Рисуй себе свой лес и прыгай тут,
Как если б ты вернулся к маме-папе.

В МАЕ 1959 ГОДА

Когда в антракте
она гуляла по театральному фойе,
разглядывая огромные актерские физиономии на стенах,
к ней подошел
импозантный господин средних лет
в лакированных туфлях и с галстуком-бабочкой.
«Простите, – сказал он низким бархатным голосом
карикатурного соблазнителя, –
мне кажется, я вас где-то видел.
Может быть, на вечерах у Гольденвейзера?»

Почему-то мне стало ужасно смешно,
я не выдержал и расхохотался,
и впервые пошевелился так,
что мама это почувствовала
и радостно улыбнулась седоватому джентльмену,
а на самом деле мне,
сидящему у нее внутри.

Потом она засмеялась и зачем-то сказала:
«Может быть»,
хотя никогда в жизни
не была на вечерах у Гольденвейзера.

Тут появился папа,
и господин в бабочке,
выразив надежду на новые встречи,
галантно удалился,

а мы с мамой продолжали хохотать,
повторяя про себя:
«На вечерах у Гольденвейзера», –
и никак не могли остановиться.

* * *
В просторной комнате из слов
На удивленье мало слов,
А те, что есть, стоят, как дети
На танцах to the end of love,
Нет, это взрослые дела:
Кто там в малиновом берете
С послом испанским бла-бла-бла?
Faux pas, фиаско и потери,
Успех, которому не рад, –
Не то, что световой квадрат
Окна на фоне белой двери.
Кино (в ролях Главкон, Сократ),
Экран, естественно, в пещере.
Слова волнуются, дрожат.

АЗ БУКИ ВЕДИ…

Почему – если счастье, то только какие-то крохи,
Что же это творится?
Где тревожность родных, их охранные ахи и охи,
Их защитные лица?

Аз, освоив все буки, споткнулся на твердости слова
И с наказом постичь мирозданье пока не выходит.
Что такое судьба? Wednesday’s child’s a child of woe,
Но победа возможна, как этот проснувшийся город.

Вот машина проехала, что-то мигнуло-сверкнуло,
Вот из ветхой «хрущевки» старик со своею старухой
Вышли в утренней дымке, и птица над ними плеснула
И в глубокое небо ушла, как бы в синее море.

* * *
На волнах покачивались чайка, дядя Ваня и три сестры.
Пожилая актриса (помню-помню, у Чехова не пожилая),
Полулежа в шезлонге – а что ж ей быть вне игры? –
Ела вишни, понятно что представляя.

Раньше, до Чехова, люди тоже купались,
                 завтракали, смотрели в окно,
Разочаровывались то в этом, то в том, скучали,
В общем, жили примерно, как мы (плюс-минус), но –
От борта в середину – еще не знали,

То есть, может, знали, но как бы не до конца,
Что пока они передают соль, потягивают –
                 скажем для рифмы – «Асти»,
Складываются их судьбы, разбиваются их сердца,
Слагается (странное слово, да?) их счастье.

                 Москва