Кублановский Ю. М. Стихотворения. В 3 кн. — Кн. 1: Родная речь. С последним солнцем. – 360 с.; Кн. 2: Песни венского карантина. Чужбинное. – 224 с.; Кн. 3: В световом году. Долгая переправа. Невидимый перекрёсток. – 448 с. – М.: «Русский путь». 2020.

В начале XXI века Юрий Михайлович Кублановский написал: «Не надо вслед за обновленцами // нам перекрещиваться снова. // Мы остаемся ополченцами // не всеми преданного Слова». Вышедший в конце 2020 года трехтомник является своеобразным подтверждением этого четверостишия.

На обложках всех трех книг поэта – эмблема с рельефа Дмитровского собора во Владимире. Таким образом Юрий Кублановский как составитель сразу настраивает читателя на погружение в пространство христианской русской культуры. Полагаю, давние почитатели этого поэта ничуть не удивятся такой аллюзии. Недаром Джон Глэд, американский славист, изучавший литераторов, эмигрировавших из Советского Союза, поместил интервью Юрия Кублановского в раздел «Эстеты» своей, ставшей хрестоматийной, книги «Беседы в изгнании».

Сам поэт формулирует свое творческое кредо как «религиозное представление о поэзии и культуре». По крайней мере, так он обрисовал мне, корреспонденту журнала «Русский мир», свое мироощущение в мае 2017 года, добавив: «Я всегда вспоминаю это определение одного из русских классиков: ‘Поэзия есть задание, которое следует выполнить как можно лучше’. И понимаю, что это задание свыше. Такое понимание у меня в крови: понимание жизни и творчества как служения». 

В этой связи закономерно, что трехтомник поэта вышел в издательстве «Русский путь». Ведь история его возникновения тесно связана с судьбой парижского издательства «YMCA-Press». Оно было основано в 1921 году и сыграло одну из ключевых ролей в сохранении и приумножении свободной русской мысли в эмиграции и в работе по возвращению на родину богатейшего наследия Русского Зарубежья. Это уже четвертая книжная публикация Кублановского в издательстве.

С Никитой Алексеевичем Струве, французским русистом, издателем и переводчиком, публицистом, исследователем проблем русской эмиграции и культуры России; в прошлом – главным редактором «Вестника русского христианского движения», «Le messager orthodoxe» и «Русского пути», Юрия Михайловича связывало многое. В какой-то степени Струве предопределил судьбу Кублановского, пригласив его в 1982 году из Вены в Париж на поэтические чтения – вечер эмигрантской поэзии в Центре Помпиду. В Вену Кублановский уже не возвратился. С 1985 года Кублановский – член редколлегии «Вестника РХД» (издается в Париже с 1925 года).

Никите Струве посвящено стихотворение «Перед снегом» − одно из лучших у Кублановского. Оно опубликовано в третьей книге этого издания:

В патине инея шиповник красный

и друг его – барбарис гривастый. 

А день то пасмурный, то снова ясный, 

нам разом близкий и безучастный. 

 

Бывает жемчуг холодный, холодный до серизны, 

Бывает палевого оттенка –

и то и то сегодня над нами:

бесшумная маневренность облаков,

приобретающих консистенцию дымки

и перистого тумана, 

тусклое   жерло солнца, на которое не больно смотреть...

Это ли небеса,

где обетовано насытиться правдой?

                                                            18 декабря 2012

 

Здесь и мастерское владение ритмом (от чеканной тоники − к медитативному верлибру), и умение на ходу перенастраивать свою «поэтическую оптику»: яркий пластический пейзаж с шиповником и барбарисом «в патине инея» сменяется настройкой на тончайшие оттенки жемчужного и небесным пейзажем с «бесшумной маневренностью облаков» и «тусклым жерлом солнца»... Вопрос, звучащий в конце стихотворения, напоминает «Куда ж нам плыть?» − открытый финал пушкинской «Осени»... Небеса, набранные курсивом, − это уже не просто осеннее небо – это «небеса обетованные», с которыми обретаешь рай и последнее знание («правду»). Если человек долго вглядывается в небо – он невольно начинает ждать оттуда откровений, разгадки каких-то главных загадок, истины (прямо как князь Андрей на Аустерлицком поле). Тема своеобразного метафизического заглядывания в небесное будущее свойственна поэтическому миру Кублановского. Наглядный пример – стихотворение «Переправа», в котором поэт вспоминает встречу с Анной Тимиревой на переправе в городе своего детства – и вопрошает: «Та, уже предзимняя переправа – / Не прообраз ли иной, предстоящей?»

Первый сборник Юрия Кублановского, составленный Иосифом Бродским, вышел на Западе в издательстве «Ардис» (1981). Спустя два года в послесловии к вышедшему в Париже сборнику «С последним солнцем» Бродский охарактеризовал Кублановского-поэта так: «Его техническая оснащенность изумительна, даже избыточна. Кублановский обладает, пожалуй, самым насыщенным словарем после Пастернака. Одним из его наиболее излюбленных средств является разностопный стих, который под его пером обретает характер эха, доносящего до нашего слуха через полтора столетия самую высокую, самую чистую ноту, когда бы то ни было взятую в русской поэзии».

На стихи Кублановского откликнулся Александр Солженицын, другой нобелевский лауреат-изгнанник, с которым позже он также будет связан многолетней дружбой. Солженицын, в частности, отметил, что поэзии Кублановского «свойственна упругость стиха, смелость метафор, живейшее ощущение русского языка, интимная сродненность с русской историей и не уходящее ощущение Бога над нами». Когда Юрий Михайлович, оказавшись в эмиграции, встретится с Александром Солженицыным, тот скажет: «Через восемь лет вы вернетесь». Это и произошло. Кублановский стал одним из первых эмигрантов, вернувшихся в Россию. Вернее, в распадающийся СССР.

Тут важно отметить, что Юрий Кублановский, вынужденно эмигрировавший из России в 1982 году (власти не могли простить опальному поэту публикации открытого письма «Ко всем нам», посвященного высылке Солженицына, и другие материалы в Тамиздате), сам не причислял себя к третьей волне эмиграции. Об этом он свидетельствует в «Беседах в изгнании» Дж. Глэда: «...у меня другое сознание, чем у ‘третьеволновиков’. <…> Моя позиция – это позиция сборника ‘Вехи’, сборника ‘Из глубины’ и как продолжение – сборника, подготовленного Солженицыным, ‘Из-под глыб’. То есть мое сознание пропитано религиозно-христианскими мотивами, не социально-политическими».

Оставлял подруг, поступился славой

и баблом – за ради живого слова.

Целый день один, не звонит мобильник,

не по разу читаны с полок книги.

Но зато не предал свои привычки,

ни когда другие прогнули выи,

ни когда столичные истерички,

без ума от шоковой терапии,

на меня клепали, что чуть не красный.

Выходил в опорках на босу ногу

на крыльцо – и день в ноябре был ясный.

Грешен в том, что слишком нетерпеливо

ожидал поддержки от сил небесных,

но и мысленно от врагов Христовых

не искал я бонусов интересных.

Стихи Кублановского, будь то вышеприведенное исповедально-христианское, или так называемая чистая лирика, к примеру «Бумеранг», или гражданские стихи (их яркий образец – «Памяти российской Одессы»), столь органичны, что трудно безапелляционно сказать, на что опирается поэт, когда их слагает, – на слово, мысль, звук, образ... Хотя, что ж тут гадать? Сам Юрий Кублановский много лет так определяет свой творческий метод: «новизна в каноне. Но и в каноне очень большое поле свободы. Мы знаем это, например, по несравненному разнообразию русской иконописи».

Как видим, Юрий Михайлович Кублановский не мыслит себя вне канонов русской культуры. Если вы солидарны с ним в этом вопросе, то, безусловно, найдете отраду в чтении прекрасно изданного сборника Юрия Кублановского «Стихотворения в трех книгах».

Юлия Горячева

Игорь Джерри Курас. «Я вас любил...». Стихи. – Бремен: «Крещатик», № 3, 2020; Стихи. – Бостон: «Этажи», июль, 2020; «Ворота в никуда» – «Новый Журнал», № 299, июнь, 2020.

Что делает стихи поэзией, лирикой? На этот вопрос нелегко ответить. Пожалуй, ответ лежит в загадочном неуловимом чем-то, вне зоны перехода и внятного истолкования. Сегодня очень многие пишут стихи, но интерес к стихам растет в обратной пропорции к их количеству. Современный читатель предпочитает вирши на злобу дня, пародии или, еще лучше, стихи в одну-две строки. Стихи, намеренно рассчитанные на «нетленку», редко когда ею становятся. Заумная версификация не работает. Оттого было для меня нечаянной радостью обнаружить подлинного поэта, перелистывая страницы «Нового Журнала», № 299, 2020. Имя Игоря Джерри Кураса оказалось для меня новым, хотя этот автор уже издал четыре поэтических сборника, сказки для взрослых и публиковался в журналах. Книг у него неоправданно немного. Последний сборник с оригинальным названием «Ключ от небоскреба» был издан в 2015 году.

О чем пишет этот поэт? Вечные темы: одиночество, утраты, любовь, бег времени, непреходящая ценность жизни. Но, как известно, в искусстве имеет значение не что, а как. На это скажу: он пишет небанально, выводя мелодию своей темы в точно подобранном ключе, нередко завершая каждое стихотворение, наподобие рондо, повтором или перепевом того, что было в его начале, но, в то же самое время, выводя на какие-то иные горизонты. В стихах у него много неба и облаков, много ночи и снов – того, что неуловимо и необъяснимо, как настоящая поэзия.

Сокровище мое, мне плохо без тебя.

Ночные города в тоске невыносимой –

Покуда над землей, дурную весть трубя,

Летит за горизонт тяжелый клин гусиный.

И заканчивается этот крик души на той же ноте, с какой начался:

И ветер за окном все ночи напролет

Трубит дурную весть, бьет клены, гнет осины.

Мне плохо без тебя, сокровище мое,

В безвылазных дождях, в тоске невыносимой.

Стихотворение-признание, исповедь блудного сына, запутавшегося в трех соснах – кленах, осинах, – растратившего жизнь, надрывно поет о том, что резонирует с читательской душой. Кто из нас не чувствовал тоску одиночества вдали от любимого человека? Кому не знакомо чувство растраченной жизни по пустякам, не на то и не на тех? Не претендую на объективность. Что-то «цепляет» одного и оставляет равнодушным другого.

Я не знаю названья деревьев и звезд имена не знаю.

Я с трудом понимаю законы, что движут мою машину.

Если ехать всё время прямо, я знаю – приедешь к краю

океана, где встречный ветер тугую несет парусину.

До сих пор не могу понять, как же ходят они против ветра,

и не знаю, как чайки умеют висеть там, где волны дышат.

Иногда я зову имена живых – только нет ответа.

И тогда я шепчу имена ушедших и что-то слышу.

В этом стихотворении просторно, как на берегу океана, и одиноко. Маленькая фигурка человека на фоне огромных волн, оторванность от мира живых и связь с теми, кто ушел навсегда. Правомерно ли требовать от него знаний законов физики там, где властвует магия слова? В конце каждого стихотворения хочется остановиться и замереть на какое-то время, впитывая мелодию стиха, чтобы последние строки осели в душе весомым аккордом.

И еще. Стихи полны деталями. Они создают картину и даже исподволь подсказывают художественный стиль, отталкиваясь от словесного ряда.

Как сиротливо смотрится пустая,

застеленная наглухо кровать –

и комната, в которой перестали

ворочаться, и кашлять, и вставать.

Боль отсутствия, пустоты, возникающая после смерти близкого человека. Художественная задача решена лаконично, словно картина выведена несколькими линиями: черная гуашь на белом листе.

Но не все стихи И. Дж. Кураса столь четки. Есть в его поэзии недосказанность, загадочность, размытость красок, и эта таинственность не отталкивает, но наоборот, притягивает к стихам, заставляет поразмышлять над ними. Вот и подборка в НЖ под названием «Ворота в никуда» вызывает чувства, сходные с завороженностью операторской работой в «Сталкере», когда любая деталь окружающей среды наполнена смыслом, грозя неожиданным открытием какой-то тайны. Начинается стихотворение с открытия:

Я нашел в лесу ворота в никуда:

никудышние, проржавленные, старые,

ни дорожки, ни тропинки, ни следа –

только сосны, то гурьбой, то снова парами,

а за ними ни болота, ни пруда –

сосны, сосны: худосочны, сухопарые.

Шесть шестистрочных строф, где у лирического героя идет разговор, наподобие Иова, со Всевышним, и он то смиряется, то вопрошает, то негодует. Заканчивается стихотворение гневным вопросом к самим воротам, зловещему символу – то ли бессмысленности существования, то ли небесной издевки, то ли еще чего:

Что не знаю я о линии судьбы,

уходящей прямо в небо неевклидово?

Истуканами застывшие столбы,

что замыслили вы, два поганых идола?

Мощный символ ворот застревает в памяти и уходит в небо неевклидово – намек на то, что загадка будет решена, но не нами, а где-то там, помимо нас, вверху.

Обращает на себя внимание последняя подборка поэта в «Крещатике» (№ 3, 2020). Воздушно-импрессионистское стихотворение «Я вас любил...», давшее название всей подборке; искусно вылепленное стихотворение «Крик», где одна и та же рифма повторена на протяжении 24 строк, опять же, в постмодернистской манере перекликаясь с другой цитатой («ты не будешь больше молодым»), и завершающим аккордом – стихотворение на тему, на которую не удалось поговорить Пастернаку со Сталиным. Позволю себе привести заключительные строки этого стихотворения, уводящего в зазеркалье.

Где линия ручья начерчена,

но нет ни берега, ни брода –

где перейду ее доверчиво

один, вне зоны перехода.

Стихи И.-Дж. Кураса музыкальны. Потому я как-то не удивилась, встретив стихотворение о том, как лирический герой автора играет Массне. Стихотворение называется «Памяти маленького музыканта», и мне сдается, что речь идет о невозвратном прошлом: «Только водишь сиротливым смычком / Будто в прятки водишь в доме пустом». Между прочим, подобная игра смыслов («водишь» и «водишь») встречается и в других стихах Игоря Джерри Кураса («Вот снег и снег, и края нет, кроя...»). Вспоминается Бродский: «Соловей будет петь нам в полночной чаще. Мы не будем думать о смерти чаще...» Почти в каждом стихотворении мы встречаем рефрен, по-новому раскрывающий тему. В стихотворении «Когда человек исчезает куда-то...» вначале речь идет об утрате:

Когда человек исчезает куда-то

и время не лечит (такая утрата),

дожди за окном барабанят полночи

то длинные дроби, то дроби короче.

Под барабанный шум дождя в конце стихотворения возникает тема бесцельности и бренности земного существования, напрасности попыток выразить невыразимое. И подытоживается стихотворение тем же вслушиванием в ритм дождя, в его короткие и длинные дроби.

И кажется ясным, что связь несомненна:

всё тщетно, всё глупо, напрасно и бренно –

слова не умеют, и я не умею

словами раскрыть, что на сердце имею. 

 

Некоторые современные поэты пишут так, как будто автора «Писем римскому другу» не существовало, а некоторые – так, будто кроме него не было никого в поэзии. Игорь Джерри Курас подпал под обаяние поэзии великого современника: взять хотя бы его стихотворение «Я себя выставлял напоказ. Я пытался в строфы...», а также последний стихотворный цикл «Поступь», вышедший в «Этажах» в июле 2020-го. Там мы встречаем привычный для нобелевского лауреата размер и схему рифмовки, восходящие к Кантемиру, а изысканная рифма «пофиг – кофе» наводит на манеру Бродского внезапно разбавлять образность прозаизмами... Однако несомненно, что у И.-Дж. Кураса свой голос – лиричный и музыкальный. Музыкальность эта не только в чýдных аллитерациях («мои движенья станут новыми / там, где зашамкают шмелями / луга обширные, медовые, / и ветры встанут, шепелявя»), в песенного характера повторах, но даже и в отсылках к музыкальным темам и композиторам (то Мессиан, то Бриттен, то колыбельная Ребекки, мифическая и загадочная, будоражащая поэтическое воображение).

У автора не много публикаций в толстых литературных журналах. Писать стихи – одна работа, публиковаться – отдельное занятие, на которое нужно терпение, амбиции и время. Но число публикаций так же не является измерителем таланта, как и число рецензий и презентаций. Верю: подлинное, что создано в искусстве, останется; «Всего прочнее на земле печаль. И долговечней – царственное слово», сказала некогда царственная Ахматова.

Подборка в «Новом Журнале» заканчивается еще одним загадочным стихотворением, о книгочее. Образ книгочея двоится или троится. От дружеской разборки («Не пойму я, зачем ты решил, что не брат я, а враг»), мы выходим на образ города – и неясно, когда речь идет о седом книгочее, город ли это или постаревший друг? Затем следует отсылка к Бродскому, названному «великим книгочеем», и заканчивается стихотворение на высокой ноте – золотой иглой Адмиралтейства. И всё же, как в любом произведении искусства, остается ощущение неоднозначности трактовки, и в этом открытость и бесконечное обаяние бостонской музыки с питерским лейтмотивом.

Лиана Алавердова, Нью-Йорк

Владимир Батшев. 1948. Роман. Часть первая. – Франкфурт-на- Майне: Изд-во «Литературный европеец». 2020.

Владимир Батшев – писатель, поэт, публицист и издатель; в 1960-х годах он создает вместе с Леонидом Губановым (1946–1983) андеграудное поэтическоое объединение СМОГ (в расшифровке – Смелость, Мысль, Образ, Глубина), но у «Старшего брата» не «забалуешь» – и писатель был на пять лет отправлен в ссылку в село Большой Улуй Красноярского края – «за тунеядство», о чем, выйдя на свободу, написал «Записки тунеядца» (возможно, почтительный кивок-реминисценция в сторону автора «Записок из Мертвого дома»)... В «оттепельные хрущевские» годы В. Батшев вступил в НТС, в «перестроечные» времена, с 1989 по 1991 гг., был представителем издательства «Посев» в России. В январе 1995 года писатель эмигрировал в Германию. В числе задуманных им и воплощенных изданий – русско-язычный ежемесячник «Литературный европеец», основанный более 20 лет назад, а с 2004 года выход ежеквартальный журнал «Мосты» (отметим, что издания эти – бумажные, а ведь «бумажная» периодика – редкость, почти реликт в наше виртуальное время!).

У писателя Владимира Батшева на «текущем счету» более 25 книг. В их числе – вышеупомянутые «Записки тунеядца», «Франк-фуртский поток», «Мой французский дядюшка» и другие, а также жизнеописания генерала А. Власова (три тома) и Александра Галича. Из недавних произведений – сборник «Один день Дениса Ивановича» (титул-перевертыш, который, конечно же, немедленно отправляет в сторону летописца ГУЛага).

И вот перед читателем новый роман В. Батшева – и снова с зеркальным заголовком-перевертышем «1948» – узнаваемым эхом провидческой антиутопии «1984». Обе эти даты окаймляют действие как бы двумя дугами. Первая вогнута в прошлое, вторая прогнулась в будущее. «...А дальше дуги не видно ни зги!».

«1948» – роман исторический. В нем, по закону жанра, на фоне реальных событий и исторических лиц существуют персонажи вымышленные. Это «белый» эмигрант Мишель, ныне – портье в парижской гостинице; русский аристократ Джордж Олонецкий – сержант американской армии; узница концлагеря Берген-Бельзен Рашель, режиссер Московского еврейского театра, а с ними рядом – гэбисты, ставшие гестаповцами, и т. д. Здесь же лица исторические: Сталин, однозначно названный автором «людоедом», сподвижник Тито политик Милован Джилас, израильский полководец Бен-Гурион, Михоэлс, Молотов и многие-многие другие. И тут же – «под дугой» – изгой, народ простой, брошенный войной и судьбой в мир иной, дипийцы. Российский тренд клеймит их как предателей, подавшихся на сторогу врага. А они, оказавшиеся во время войны на немецкой стороне, – потерянные, оглушенные – скитаются по чужим послевоенным градам и весям.

...Через послевоенную Австрию и Германию движется старенький возок. Там казак Тимофей Лукич и бывший советский журналист, сотрудничавший в газетах на оккупированной территории, Кирилл Проталин. Их соединила судьба. На родине их, само собой, по головке не погладят, а снесут, наоборот, с плеч долой. Вот и движутся они вникуда, заплутавшись меж двух миров, забыв, кто они, и не ведая, куда идут.

Кого же назначил автор в главные Герои? – Время.

А что есть Время? И есть ли оно? Настоящего времени нет – оно уходит мгновенно из будущего, которого еще нет, – в прошлое, которого уже нет... А мир существует между этими двумя временными пропастями, балансируя на несуществующем настоящем. И единственное средство остановить время – Книга.

Как гласит Книга: всему свое время. И есть время эпопей, исторических полотен широкими мазками – а есть время мозаичное, «пазл» из отдельных частиц-сцен, событий, лиц, эпизодов, подобных кинораскадровке (стоит напомнить, что автор – выпускник сценарного факультета ВГИКа). Время в романе нелинейно. Его действие то устремляется вперед галопом, то поворачивает вспять, параллельно разворачивается в разных странах – Германия, Франция, СССР. Пожалуй, персонажи в романе не могут претендовать на трехмерность. Они, что называется, не просматриваются, их не видишь, не слышишь – это просто символы, «матрицы», то белые, то черные.

Что за матрицы? Попробую объяснить. Когда-то мне попала в руки старая газетная фотография. Изображение в газете состояло, если приглядеться, из шестигранных «шайбочек»: одни виднелись яснее, другие же исчезали то в черном, то в светлом. Но были ли «шайбочки» видимы или нет, они существовали и составляли изображение. И мне вдруг стало ясно: и наш мир сотворен по единой матрице; матрица есть даже там, где ее не видно – включая и кажущуюся пустоту.

Так и в романе «1948» эти матрицы составляют некий гигантский лик – Лик Времени. Писатель Владимир Батшев – летописец прошедшего смутного послевоенного времени, полемист и «антикоммунист в законе». При этом он видит в большевизме еще большее зло, нежели в нацизме.

Его кредо может показаться рискованным. Но его постулаты базируются на уникальных исторических документах, неопровержимых фактах, а факты, как известно, – упрямая вещь. И Владимиру Батшеву важно сознание, что он выполняет свой долг, восстанавливая подлинный лик прошедшего, не ставшего прошлым, – которое сегодня так старается затемнить мировое «Министерство правды».

Кира Сапгир

Павел Глушаков. Мотив ‒ структура ‒ сюжет: Литературные заметки. Москва ‒ Екатеринбург: Кабинетный ученый. 2020. ‒ 288 с.

Филологические труды весьма отличаются от беллетристических произведений – не только сутью своей, адресностью, но и тем, как над ними работают. Филологические книги ‒ особый жанр. С одной стороны, им читатель необходим, ибо только полемическое чтение наполняет текст жизнью; с другой стороны, такие книги часто пишутся словно бы для себя, поскольку автор ведет беседу о прочитанном, увиденном, осознанном, прежде всего, с самими собой. А литературные заметки – наиболее рефлексивный вид письма в этом жанре. И книга П. С. Глушакова, где невидимые сюжетные линии сходятся в калейдоскопичном узоре, выросла из попутных заметок «в записных книжках или просто на разрозненных страницах». Литература ‒ колоссальное полотно с великим замыслом, который еще постигать и постигать – вот что открывает нам этот не слишком-то объемный том.

Книга П. С. Глушакова – это труд филолога не только с острым зрением и большим знанием, но и – да простится мне эта высокопарность – с чуткой душой человека, влюбленного в литературу, что позволяет ему проводить удивительные параллели между произведениями и погружать их в общекультурный контекст, сопоставляя с живописными полотнами и кинопроизведениями, фотографией и архитектурой.

Киновед Н. И. Клейман, написавший предисловие к труду П. С. Глуша-кова, апеллирует к книге С. М. Эйзенштейна «Монтаж», которую сам автор видит в форме вращающего шара, «где секторы существуют... разом и где, как бы далеки они друг от друга ни были, всегда возможен непосредственный переход из одного в другой через центр шара». Тогда это была несбыточная мечта – создание такой книги. Но сегодня мы уже можем себе ее представить: «Книга, которая у Вас в руках, – проекция на бумажную плоскость именно такой ‘сферической’ композиции, она может перестраиваться и расширяться по Вашей воле ‒ в меру Ваших интересов и Вашего воображения». Это предуведомление, пожалуй, очень важно. Заметки, большая часть которых в последние три года впервые увидели свет на страницах «Нового мира», публикуются в книге так, как они писались, автор намеренно не структурирует их по тематическим разделам, ‒ и книга действительно напоминает шар с параллелями и меридианами, этакую ноуменальную планету.

«Предложение к размышлению» – так понимает автор свои взаимоотношения с читателем, которые ему, безусловно, важны. Этим же объясняется дотошность в приведении ссылок на самые разные труды, которые цитирует или только упоминает Глушаков; подробность указателя имен и произведений. Эта книга – не для развлечения, но для большой умственной работы, для погружения на глубину, на которой, быть может, читатель раньше и не бывал. Что важно – книга П. С. Глушакова адресована как научному сообществу, так и неравнодушному, интеллектуальному широкому читателю. Мне кажется, она была бы особенно полезна школьным учителям литературы, позволяя им отказаться от устаревших стереотипов в трактовке образов и сюжетов классической литературы.

Не странно вовсе, что портрет Победоносцева с полотна «Торжественное заседание Государственного Совета 7 мая 1901 года» сближается с изображением Вия в одноименной гоголевской повести, а портрет лицеиста Пушкина работы скульптора Г. Д. Гликмана отсылает нас одновременно к житию Сергия Радонежского (через полотно М. В. Нестерова «Видение отроку Варфоломею») и к стихам Анны Ахматовой «Смуглый отрок бродил по аллеям…» Читать эти заметки ‒ на самом деле большая радость, столько обнаруживаешь удивительного, о чём и не задумывался. Одна из моих любимых заметок – о маленьком рассказе Льва Толстого «Лев и собачка» (его, кстати говоря, проходят в третьем классе средней школы), который Глушаков объясняет библейским сюжетом о воскрешении Лазаря. «Только у Толстого ‒ это отсутствие воскрешения, крах надежд на воскресение», – пишет автор. Вместе с тем, этот рассказ, с подзаголовком «Быль», отсылает нас и «к летописи жизни и творчества писателя. А именно: к последним трагическим страницам смерти Толстого в Астапове. Начало болезни 31 октября – смерть 7 ноября: в этот день в 6 часов 5 минут ‘Лев умер’». Еще одна библейская параллель – «сквозь тесные врата» – находима автором в «Мертвых душах» Гоголя, в эпизоде, где Чичиков и Манилов «стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашиваядруг друга пройти вперед». Здесь мы сталкиваемся с очень личным видением автора, неординарным возникновением аллюзий. Читатель приглашается к диалогу именно такими пассажами ‒ не просто интересными, но, отчасти, эксцентричными. Автор порой называет свои сопоставления рискованными сближениями. Таково, например, сопоставление двух фрагментов – «Египетских ночей» Пушкина («…Кто к торгу страстному приступит? / Свою любовь я продаю; / Скажите: кто меж вами купит / Ценою жизни ночь мою?..») и «Оптимистической трагедии» Вишневского, с пресловутым «Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела?»

В книге П. С. Глушакова сопоставляются два сельских врача – Франца Кафки и Василия Шукшина, «Дон Кихот» и «Евгений Онегин», «Судьба человека» и «Один день Ивана Денисовича»; сцена, завершающая первое действие «Дней Турбиных», и эпизод из инсценировки Н. Векстерн «Пиквикского клуба» (целующиеся Сэм Уэллер и Мэри в комнате, где уснул «жирный парень»). И «встреча гоголевских героев в Маниловке вполне может быть сопоставлена со встречей Наполеона и Александра Первого на плоту посреди Немана в июне 1807 года (итогом которой стал Тильзитский мир)» – и приводятся пространные цитаты из «Тильзита в 1807 году» Дениса Давыдова. В блоковской поэме «Двенадцать» автор находит, с одной стороны, отзвуки гоголевской «Шинели», с другой – говорит о том, что в ней «отразилось не только вслушивание в стихию революции, но и внимательное чтение будущего ее вождя», приводя красноречивые цитаты из работы Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». 

Список авторов и произведений, о которых говорит П. С. Глушаков, огромен. Ожидаемо, что больше всего автор «Литературных заметок» обращается к Пушкину, Гоголю, Чехову, Блоку и к особенно любимому им среди современных писателей Шукшину. Однако взор Глушакова простирается от детского «Мойдодыра» К. И. Чуковского до классиков совсем не первого ряда, вроде Михаила Исаковского.

Кинематографические работы не проходят мимо внимания автора «Литературных заметок»: кадры из кинофильма «Живет такой парень» сравниваются с кадрами из японского фильма К. Мидзогути «Сказки туманной луны после дождя», образ маршала Конева в исполнении Шукшина в фильме «Освобождение» – случайная аллюзия на образ Фантомаса из комедийного детектива А. Юнебеля; а сцена из кинофильма «Застава Ильича» объясняет для автора решение образа в художественном полотне В. Е. Попкова «Шинель отца» и т. д. Дальнейшее перечисление не имеет смысла: список имен и названий в указателе занимает одиннадцать страниц; но главное – хотелось оставить читателя заинтригованным и предвкушающим встречу с книгой, которую можно читать с любого места, в любом порядке, медленно или в один присест… С книгой, которая не просто отвлечет от унылых, болезненных нынешних дней, но преобразит их до неузнаваемости, ибо где еще укрыться от «скоротечного», как не в возвышающем нас «вечном»: в пространстве мировой культуры во всем разнообразии ее форм, стилей, образов.

Марта Шарлай

Русская эмиграция во Франции и средневековая культура Европы: творческая встреча, исследования, переводы. Международная научная конференция. Дом Русского Зарубежья; Страсбургский университет: Французский институт в России / Сост., науч. редакция, пред. Т. В. Викторовой и С. Н. Дубровиной. – М.: ДРЗ. 2020. – 200 с.

Казалось бы, феномен русской эмиграции ХХ века изучен достаточно, но каждый раз приступая к новому исследованию, поражаешься, насколько бездонна тема этого Исхода. Что лишний раз и подтвердила книга «Русская эмиграция во Франции...».

Сборник содержит доклады российских и европейских ученых на международной конференции в Доме Зарубежья в октябре 2017 года. Форум состоялся в рамках проекта «Русское присутствие в творчестве французских художников русского происхождения. Россия видимая и невидимая». Главными «моторами» книги выступили известные исследователи российского изгнания Светлана Дубровина и Татьяна Викторова.

Русские медиевисты-эмигранты внести значительный вклад в осмысление религиозных и философских проблем европейского Средневековья. Авторы сборника М. Сорокина и М. Горинов рассказывают о жизни историка культуры и политических учений Франции Ивана Михайловича Хераскова, дважды бежавшего из России. Первый раз – в 1908 из сибирской ссылки, куда был отправлен за революционную деятельность, потом – уже в 1921, когда он не принял результаты социального эксперимента, к которому так стремился.

Итальянский исследователь Марко Саббатини предлагает прикоснуться к наследию Евгения Аркадьевича Ананьина, специалиста по итальянскому Возрождению, также долгие годы бывшего близким к марксистским и социал-демократическим учениям.

А. И. Клюев и А. В. Свешников раскрывают биографию Ивана Владимировича Пузино, одного из лучших специалистов в мире по наследию Эразма Роттердамского.

Целый блок в книге отдан изучению истории исследований проблем философии и богословия. Известный славист Анутан Нивьер рассказывает о том, как искал русский эмигрантский историк и церковно-общественный деятель Петр Евграфович Ковалевский восточнохристианские святыни в наследии средневековой Франции. Еще один французский историк, Даниэль Бон-Гре, прослеживает творческую эволюцию великого православного мыслителя Георгия Петровича Федотова. Федотов является также одним из героев статьи Александра Медведева, посвященной исследованиям Федотова и П. М. Бицилли сочинений Франциска Ассизского. Известный деятель эмиграции князь Сергей Сергеевич Оболенский, в последние годы жизни – главный редактор журнала «Возрождение», стал героем сразу двух статей. В одной реконструкцию его биографии приводит историк из Санкт-Петербурга П. Н. Базанов; автор другой статьи, Светлана Дубровина, пишет об образе Жанны д’Арк в трудах русских эмигрантов, акцентируя внимание на знаменитом труде Дмитрия Мережковского и на книге Оболенского «Жанна – Святая дева».

Думается, большой интерес вызовет и работа Татьяны Викторовой, рассказывающей о влиянии трудов классика европейской медиевистики Евгения Винавера, сына известного политического деятеля, депутата Государствен-ной Думы Максима Моисеевича Винавера, на творчество его племянника Мишеля Винавера (Гринбера), известного драматурга Франции.

В коротком обзоре трудно перечислить все достоинства этого необычайно насыщенного сборника, ставшего прекрасным подарком для медиевистов, историографов, да и всех, кто интересуется наследием Русского Зарубежья.

Виктор Леонидов

Книги русской диаспоры, 1945–1979 / Составитель Давид Аранс. – Москва : Русский путь. 2020. – 728 с.

Имя Давида Аранса хорошо известно всем исследователям необозримой планеты Русского Зарубежья. Выпускник Ленинградского института водного транспорта, эмигрировавший в США в 1975 году, он получил за океаном магистерскую степень по гуманитарным наукам и почти двадцать лет проработал в Библиотеке Конгресса. В 1988 году в Бостоне Аранс выпустил необычайно популярную у историков книгу «Как мы проиграли Гражданскую войну: Библиография мемуаров русской эмиграции о русской революции 1917–1921 г.» В 1990 году, до распада в СССР, он опубликовал в журнале «Советская библиография» фундаментальную статью «Русская библиография за рубежом (Опыт обзора)». Публикация эта имела огромное значение для нарождающегося большого племени отечественных историков. В 2001 году Аранс под эгидой Исторической библиотеки РФ выпустил справочник «Русские книги за рубежом. 1980–1995».

И вот теперь – большой том библиографии «Книги русской диаспоры», роспись книг и журналов второй и третьей волны, 5300 позиций. Разделы справочника строго структурированы по темам: религия и богословие (Православие. Католицизм. Иудаизм. Протестантизм); детская литература, художественная литература, история; военная история, поэзия, искусство, музыка и другие. Огромная россыпь данных о самых разнообразных книгах и журналах, выходивших по всему миру. Причем к каждому изданию дана не только археографическая справка (год и место издания, количество страниц), но также приложена и краткая аннотация.

Здесь и «Воспоминания о чудесах и подвигах праведного отца Иоанна Кронштадтского», увидевшие свет в Сан-Франциско в 1967, и книга Марка Хиноя «У истоков меньшевизма», вышедшая в Нью-Йорке в 1960, и мемуары Михаила Розанова «Завоеватели белых пятен» (Лимбург: Посев, 1961) об одиннадцати годах, проведенных в сталинских лагерях, и собрание сочинений Осипа Мандельштама, изданное в Вашингтоне в 1964–1969 гг. Книги Александра Солженицына, в том числе «Архипелаг ГУЛАГ» издательства «YMCA-Press», и опубликованные Федором Ушаковым в Париже в 1956 году «Материалы для истории Псковского кадетского корпуса»... Бесчисленные брошюры и книги в защиту диссидентов в СССР и издания памяти Николая II, предпринятые монархическими обществами русских эмигрантов от Аргентины до Африки... Огромное полотно идей и стремлений миллионов русских эмигрантов разворачивается перед нами. Безусловно, эта книга станет настольной для очень многих историков и исследователей.

Виктор Леонидов