Барри Шерр 

М. Л. Уральский, Г. Мондри. Достоевский и евреи / Предисл. С. Алоэ, Л. Сальман // СПб.: Алетейя, 2021. – 888 с.: ил.

Тема «Достоевский и евреи» была предметом широкой дискуссии еще при жизни писателя. В последние десятилетия ХХ в. вновь отмечался повышенный интерес к ней научного сообщества, во многом инициированный книгой Дэвида Гольдштейна, называвшейся так же, как и рецензируемая нами книга, Достоевский и евреи (Dostoïevski et les Juifs. – Paris, 1976; в английском переводе Dostoyevsky and the Jews. – Austin, 1981). В ней автором анализируются как художественные, так и публицистические тексты русского писателя, касающиеся еврейской тематики. Пафос книги выраженно обличительный: Достоевский безоговорочно обвиняется автором в антисемитизме. Поскольку книга Гольдштейна с документальной точки зрения является очень информативной, уже только по этой причине она вызывает у читателя особый интерес. Однако аналитические выводы автора, касающиеся личности Достоевского в свете его отношения к евреям, заслуживают упрека в тенденциозности. В своих обвинениях Гольдштейн часто предвзят, поскольку в оценке тех или иных высказываний Достоевского о евреях и еврействе игнорирует их исторический и биографический контекст. Он также уделяет слишком мало внимания всестороннему анализу мировоззренческих идей писателя и художественным аспектам его произведений. В результате всего этого многие исследователи творчества Достоевского после знакомства с книгой Гольдштейна не только не посчитали поднятую им тему исчерпанной, но и были мотивированы обратиться к исследованию этих аспектов лично, чтобы прояснить их с бóльшей научной объективностью, а то и с новых позиций.  

Безусловно, самой исчерпывающей из таких работ является впечатляющая по своему объему и охвату материала рецензируемая книга Марка Уральского и профессора Генриетты Мондри. Авторы подходят с различных творческих позиций к обоюдному сотрудничеству: Уральский – писатель-документалист, Мондри – ученый-славист. Однако они оба хорошо знакомы с проблематикой русско-еврейских культурных связей. Среди работ Мондри, релевантных этой теме, книги «Розанов и евреи» (СПб., 2000), «Образы телесности: представление еврея в русской культуре с 1880-х годов» (Exemplary Bodies: Constructing the Jew in Russian Culture, since the 1880s. – Boston, 2009) и «Олицетворенные отличия: телесность и материальность еврея в русской литературе и культуре» (Embodied Differences: The Jew‘s Body and Materiality in Russian Literature and Culture. – Boston, 2021). Со своей стороны, Уральский начиная с 2018 года опубликовал четыре книги из разряда нон-фикшн о русских писателях-классиках – Лев Толстой, Чехов, Горький и Бунин – и евреях, а также биографическое исследование о Марке Алданове (Ландау) – видном русском писателе и публицисте эмиграции еврейского происхождения: «Марк Алданов, писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции» (СПб, 2019). Во всех этих книгах Уральский с привлечением большого числа документальных источников описывает исторический контекст, в котором жили и работали писатели, анализирует их публицистические тексты, особенности мировоззрения, а также воспоминания современников, касающиеся их дружеских связей с евреями. Аналогичный подход применяет он и в рецензируемой нами книге, восемь из одиннадцати глав которой (т. е. примерно 700 страниц из 800 основного текста) написано им самим.

В свою очередь, Генриетта Мондри свое внимание концентрирует на еврейских персонажах и реминисценциях, аллюзиях и прямых отсылках к еврейской проблематике в романах Достоевского. Ее подход суть герменевтический анализ художественных текстов писателя, в котором она органично и ненавязчиво развивает известные концептуальные представления о полифонии (М. Бахтин) и семантической многоуровневости его беллетристики.

Предисловие в книге М. Уральского и Г. Мондри написано двумя известными итальянскими учеными-славистами, Стефано Алоэ и Лаурой Салмон. В дополнение к общему обзору материала книги и оценки ее значимости они привносят информацию, которая, несомненно, будет для большинства читателей совершенно новой – в частности, сведения о рецепции творчества Достоевского идеологами итальянского фашизма.

За основным текстом книги следуют обширная библиография (почти 40 страниц!) и большой именной указатель, включающий в себя даты жизни и короткие биографические сведения обо всех упомянутых в ней персоналиях.

Первые пять глав книги создают необходимый фон для детального обзора высказываний и идейных представлений Достоевского о евреях, который проводится далее, в последующих главах (с VI по VIII). В главах I–V основное внимание уделено личности Достоевского, его общественной репутации, той интеллектуальной среде, в которой формировалось его мировоззрение, а также положению евреев в Российской империи в годы правления императоров Николая I и Александра II «Освободителя».

Глава I «Парадоксы и антимонии Федора Достоевского» ставит своей целью ознакомить читателя с особенностями личности писателя. В ней, как свидетельствует заглавие, акцент делается на различного рода противоречиях и странностях, имевших место в его поступках и образе мыслей. Как основной «парадокс», Марк Уральский, при явном согласии на то своего соавтора Генриетты Мондри, классифицирует то обстоятельство, что, несмотря на страстные призывы Достоевского к братской любви и его преклонение пред личностью Христа, он был типичным ксенофобом. Это качество его личности, как свидетельствуют документы – в частности, эпистолярий писателя, – проявлялось не только в приватной сфере, но и на общественно-публичной сцене. Не случайно Достоевский, единственный из всех русских писателей-классиков ХIХ века, имел у современников устойчивую репутацию антисемита и полонофоба.

Глава II посвящена детальному обзору восприятия Достоевского-писателя его современниками и ближайшими потомками. В ней обращают на себя внимание страницы, касающиеся высказываний писателя-историософа Марка Алданова, автора емкого определения Достоевского как «черного бриллианта русской литературы». Точка зрения этого авторитетного в середине ХХ в. критика и мыслителя Русского Зарубежья заслуживает, по нашему мнению, самого пристального внимания.

В главе III освещается тема «Российские евреи в середине ХIХ столетия», причем делается это с особым акцентом на пореформенную эпоху и те изменения, что произошли тогда в еврейской среде. Отдельным предметом внимания в этой главе является также фактор роста антисемитизма, как в России, так и в Европе. Отмечается, что антиеврейские настроения формировались параллельно с усилением процесса эмансипации европейских евреев и включения их в общественную и экономическую жизнь своих стран. 

В главе IV речь идет о формировании политических и социальных взглядов Достоевского, а также о его вкладе в общественно-политический дискурс пореформенной эпохи. После краткого описания роста славянофильского движения большая часть этой главы посвящена полемике вокруг знаменитой Пушкинской речи в 1880 году. Приводимые сведения о критических нападках либеральных демократов на ура-патриотические идеи, заявленные Достоевским, и о характере его высказываний в защиту своих взглядов, позволяют читателю уяснить мировоззренческое позиционирование писателя на поле идеологических баталий того времени.

Глава V начинается с анализа «почвенничества» – интеллектуального движения представителей русского национализма, с которым ассоциируется имя Достоевского. В глазах современников оно представляло собой некую разновидность славянофильства. Как будет показано в последующих главах, одним из важнейших аспектов понятия «почвенности» является фактор предпочтительного выделения русского народа и православия по отношению к другим народам и религиям. В конце этой главы особое внимание фокусируется на Германии и Австро-Венгрии, где в то же самое время шли однотипные по характеру процессы этнического обособления, самовозвеличивания и национального экспансионизма («пангерманизм»). Их экстремальное развитие в ХХ в. породило такое чудовищное явление, как идеология германского национал-социализма. Хотя, как неоднократно подчеркивают Уральский и Мондри, Достоевский лично не имеет ни малейшего отношения к случившемуся, особый интерес и почитание его имени со стороны нацистских вождей делает необходимым постановку специальной исследовательской темы «Достоевский и тоталитаризм».

В главе VI, которая начинается с анализа антисемитских постулатов лидеров славянофильского движения в общественном дискурсе о «еврейском вопросе» 1860-х годов, предметно раскрывается осевая линия книги. Здесь обсуждаются высказывания Достоевского о евреях в его личных текстах, в том числе письмах, где звучит не просто болезненная нота озлобленности на всех и вся, но и идея о евреях как врагах всего человечества.

В главе VII анализируются тексты Достоевского в «Дневнике писателя», отзывы на них читателей и последующие ответы Достоевского. Ситуация здесь более сложная, чем в предыдущей главе, поскольку здесь – в публичной сфере – сам Достоевский декларативно отвергает обвинения в свой адрес, касающиеся его ненависти к евреям. В этой части книги Уральский обсуждает три основные критические идеи: современники Достоевского однозначно воспринимали его произведения как нападки против евреев; личное знакомство Достоевского с евреями по жизни было минимальным; у Достоевского не было знаний об иудаизме, почерпнутых из авторитетных источников, и его мнения о еврейской религии в целом основывались на тенденциозно искаженной информации, предоставляемой различного рода антисемитскими изданиями.

В главе VIII исследуются высказывания Достоевского о евреях и иудаизме, критически осмысленные после его смерти русскими философами – Бердяевым, Шестовым, Мережковским, Штейнбергом и др., историками литературы – Аркадием Горнфельдом, Леонидом Гроссманом, Михаилом Бахтиным, а также современными российскими и западными ученными. Диапазон анализируемых мнений в этой главе широк, начиная с прямых осуждений Достоевского и кончая мнениями, в которых основное внимание предлагается обращать на историческое прочтение контекста, его антиномические противоречия и многоуровневость мышления писателя.

В этих последних трех главах методология Марка Уральского очень плодотворна, ибо представляет читателю огромный источник информации, содержащий практически весь корпус работ ведущих ученых и мыслителей по теме «Достоевский и евреи». Безусловно, как составитель и комментатор, Уральский играет определяющую роль в представлении материала и балансировке различных мнений. И хотя он всячески пытается избегать одностороннего подхода в окончательных формулировках, озвучивание им фактов преклонения нацистов и близких им по духу мыслителей перед гением Достоевского в совокупности с собственными юдофобскими высказываниями писателя, несомненно, формирует у читателя книги непривлекательный образ личности Федора Достоевского. Впрочем, и сам великий русский писатель отмечал в «Бесах», «что самые высокие художественные таланты могут быть ужаснейшими мерзавцами и что одно другому не мешает».

Хотя как рецензент я восхищен той огромной работой, что проделал Марк Уральский в своей части книги, – всем тем, что ему удалось найти, собрать, объединить и представить читателю в одном тщательно обдуманном и всесторонне сбалансированном исследовании, мне представляется важным отметить и присущие его тексту недостатки. Пять глав, где тема, обозначенная в заглавии книги, затронута лишь косвенно, занимают в ней более половины суммарного объема текста. Можно полагать, что специалисты, интересующиеся лишь материалом, относящимся к заявленной авторами теме, скорее всего, пролистают эти главы, которые, на мой взгляд, стоило бы сделать короче. С другой стороны, Уральский относит данную книгу к разряду научно-популярных изданий и этим оправдывает присущие ей в избытке пространные отступления.

Количество опечаток в тексте невелико, особенно учитывая размер исследования, но некоторые из них стоит отметить. На стр. 73 Уральский пишет: «...трагическая смерть отца имела место не в детстве писателя, а в зрелом возрасте, когда ему было 28 лет». Однако Достоевский родился в 1821 г., а его отец был убит в 1839 г., когда Федору было около восемнадцати лет. Далее. Закон, гарантирующий французским евреям официальное равенство в гражданских правах был принят в 1891-м, а не сразу же после Французской революции – в 1791-м (С. 283). Мёллер ванн ден Брук (Moeller van den Bruck) издал и написал вступление к переводам работ Достоевского на немецкий язык, но он не «перевел их» (С. 442). Хотя некоторые источники свидетельствуют, что он был переводчиком, в действительности перевод был сделан Элисабет Каеррик (Elisabeth Kaerrick), писавшей под псевдонимом «Е. К. Rahsin». И последнее, – момент pro domo sua, касающийся сноски на с. 676. Дэвид Гольдштейн закончил колледж Дартмаут за несколько десятилетий до того, как я начал там преподавать, и после его смерти я был задействован в переписке, которая привела к передаче части его личной библиотеки в это учебное заведение. Однако я не знал его лично.

В части книги, написанной Генриеттой Мондри (главы IХ–ХI), исследование той роли, которую играют различные персонажи в беллетристике Достоевского, проведено всесторонне и исключительно тщательно. Даже в тех случаях, когда осведомленный читатель знаком с литературой на эту тему, многие из высказанных ею положений, несомненно, окажутся для него новыми. Так, обсуждая в последней главе один из самых болезненных у Достоевского в этическом плане, а потому постоянно анализируемых исследователями, эпизодов из романа «Братья Карамазовы», где Лиза Хохлакова спрашивает Алешу, правда ли, что евреи воруют детей на Пасху и убивают их (ради крови), на что Алеша просто отвечает: «Я не знаю», Мондри, хорошо осведомленная о полярных точках зрения на сей счет, комментирует этот эпизод в широком контексте всех факторов, определявших отношение Достоевского к кровавому навету, показывая одновременно, как «неопределенный и даже беспомощный ответ: ‘Не знаю’» соотносится с близкими темами в романе. По мнению Мондри, «Эта неопределенность находится в прямой оппозиции по отношении к реакции Алеши на историю о крестьянском мальчике, на которого натравил стаю борзых русский генерал. Напомним, что в ответ на провокационный вопрос брата Ивана, надо ли расстрелять генерала в наказание, Алеша дал однозначный ответ: ‘Расстрелять!’ <…> Исторический экскурс в Кутаисское дело объясняет то, что Достоевский ввел тему кровавого навета в роман, писавшийся во время судебного процесса, но никак не помогает объяснить решение вложить в уста Алеши такой охранительный ответ: ‘Не знаю’».

Рассматривая еще один знаковый персонаж, Исая Фомича Бумштейна из «Записок из Мертвого дома», Мондри, как и другие комментаторы, отмечает, что несмотря на все стереотипные черты, которыми он наделен, и с учетом комичности самой ситуации изображения этого образа, Исай Фомич нарисован как симпатичная фигура. Все ее замечания об Исае Фомиче отличаются тщательностью анализа отдельных аспектов представления Достоевским этого персонажа. В частности, Мондри, скрупулезно исследуя источники, послужившие Достоевскому базой для создания образа, и все стереотипы характеристики еврея, собранные воедино в Бумштейне – a их множество, – приходит к выводу, что Исай Фомич представлен как «карикатура на карикатурные изображения еврея» (Cс. 717, 727). Посредством образа Исая Фомича, утверждает она, Достоевский выказывает живой интерес к еврейской религии, хотя описания молитвы содержат, конечно же, фактические ошибки (возможно, из-за пробелов в памяти или отсутствия непосредственного знания еврейских ритуалов). Примечательно, что для подкрепления своего утверждения Мондри цитирует интересный и малоизвестный на Западе источник – раннюю и незаконченную статью знаменитого советского психолога Льва Выготского «Евреи и еврейский вопрос в произведениях Ф. М. Достоевского».

Особый интерес в части книги, написанной Генриеттой Мондри, представляет глава Х, где она предлагает оригинальные интерпретации других персонажей в художественных произведениях Достоевского. Некоторые из этих образов в романах писателя появляются только кратковременно – как, например, еврей-пожарник, ставший свидетелем самоубийства Свидригайлова в «Преступлении и наказании». Этот маргинальный персонаж давно вызывал интерес со стороны ученых, которые были заинтригованы и столь странной фигурой в шлеме Ахиллеса, и самим фактом того, что Достоевский выбрал еврея собеседником Свидригайлова в решающий момент его жизни. В своем анализе Мондри подчеркивает, что фантомное появление пожарника – это явление акцентировано в самом названии главы: «Фантомы и конспираторы: От Вечного Жида в ‘Преступлении и наказании’ до шута-революционера в ‘Бесах’» – выполняет двойную роль. С одной стороны, он, судя по его попытке отговорить Свидригайлова от самоубийства, выступает как «добрый ангел», с другой – несет функцию чего-то потустороннего в изображении атмосферы Петербурга, в которой призрачное символически сливается с реальностью. Мондри постулирует, что еврей-пожарник представляет две интересующие Достоевского темы: одна – этническая: присутствие евреев как древнего народа в российском социуме; другая – религиозная, относящаяся к идее бессмертия души, которую разделяет как христианство, так и иудаизм. В последней части этой главы она рассматривает еще один персонаж – еврея, который был детально разработан Достоевским в «Бесах», – «жидок Лямшин (маленький почтамтский чиновник), мастер на фортепиано». Схожесть образов Бумштейна и Лямшина, состоящая в их комедийности, давно показана в научной литературе. Однако Мондри находит некоторые дополнительные параллели и, одновременно, исследует отличия между ними. Они касаются не только отсутствия внешних еврейских характеристических черт у Лямшина, который упомянут как еврей только дважды в начале романа и не наделен такими стереотипными характеристиками, как Исай Фомич Бумштейн. «Его образ, – по ее утверждению, – вписывается в общий гротескно-водевильный тон нарратива, где все персонажи, связанные с политической линией сюжета, так называемые ‘наши’, подаются, по меткому определению Мочульского, как ‘театр трагических и трагикомических масок’». Мондри предлагает весьма оригинальную трактовку образа Лямшина, в которой его постоянное шутовское актерство «выражается в сакральной тематике». Она показывает, что «Актерские представления Лямшина хрестоматийно соответствуют карнавальному поведению: здесь есть тема человека, меняющего облик на животного, что есть вызов традиции установленных церковью иерархий. В его репертуаре присутствует момент профанации акта появления человека на свет. Лямшин также профанирует Пятикнижие, поскольку во Второзаконии 22:5 строго оговаривается, что мужчины и женщины не должны обмениваться ролями и ‘переодеванием’. Лямшин также профанирует иудейские законы о чистых и нечистых животных в своем акте представления свиньей. Все эти темы свидетельствует о том, что Достоевский придавал образу Лямшина большое значение. Заметим, что Лямшин святотатствует по отношению не только к христианским, но и иудейским религиозным ценностям и правилам. Этот момент исключительно важен для темы ‘Достоевский и еврейство’, поскольку он подает Лямшина как еврея, который профанирует традиции иудаизма». По мнению Мондри, более всего поражает в образе Лямшина то, что его поступки в конце романа можно рассматривать как положительные, ибо они не столько иллюстрируют его как «мелкого беса», труса и предателя, сколько свидетельствуют о моральном пробуждении, освобождении «блудного сына» от бесовского наваждения. Несомненно, не все согласятся со сложной герменевтической аргументацией Мондри, но даже в этом случае ее выводы заставят исследователей по-новому взглянуть на Лямшина, ибо Мондри убедительна именно в том своем утверждении, что Лямшин персонаж не безнадежно отрицательный, а потому он отнюдь не «относится ко второму плану разных ‘мелких бесов’, среди которых есть и другие инородцы, в частности, немцы, а заслуживает более значительное внимание».

Последние главы книги, принадлежащие перу Генриетты Мондри, включают в себя продуманный и во многом провокативный анализ немногочисленных еврейских образов в беллетристике Достоевского. Достоевский создал только два значительных еврейских персонажа, и хотя, как показывает Мондри, изначально они представлены негативно, в их изображении есть амбивалентность. Так, например, повествователь в «Записках из Мертвого дома» декларирует свою симпатию по отношению к трагикомичному еврею Исаю Фомичу. Примечательно, что свои художественные произведения «патентованный юдофоб» Достоевский отнюдь не насыщает антисемитскими стереотипами – в отличии, например, от его английского современника Антони Троллопа, принадлежащего к числу «великих викторианских писателей». В таких его романах, как «Бриллианты Юстуса» (The Eustace Diamonds), «Премьер Министр» (The Prime Minister) и «Как мы живем сейчас» (The Way We Live Now), написанных в 1870-х годах, клишированные еврейские персонажи встречаются сплошь да рядом. Отметим также, что ни один из еврейских персонажей Достоевского не отвратителен так, как «веселый старый джентльмен» Феджин в романе Диккенса «Оливер Твист» (в одном из последних публичных чтений в 1869 году, за год до своей смерти, писатель «очистил» образ Феджина от всех стереотипных карикатурных черт).

Можно полагать, что если бы не публицистика и эпистолярий Достоевского, то изображение им еврейских персонажей навряд ли породило бы нечто бóльшее, чем несколько сугубо научных статей, как это имеет место в случае Диккенса и Троллопа, – т. е. вряд ли было бы кем-то замечено как нечто «значимое».

Однако и статьи, и письма Достоевского существуют, и они, к сожалению, свидетельствуют о ксенофобии писателя, несмотря на его возражения, что он «вовсе не враг евреев и никогда им не был», или патетическое утверждение: «когда и чем заявил я ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда», и отговорки: «слово ‘жид’, сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: ‘жид, жидовщина, жидовское царство’ и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом» (sic!).

Мы, естественно, склонны относиться к выдающимся художникам как к «великим людям», но именно в этом качестве «идолов» они часто нас разочаровывают. Во второй половине ХIХ в., как и в последующем столетии, можно найти антисемитские высказывания у самых талантливых и, казалось бы, добродетельных представителей духовной элиты. Тем не менее, мы приходим на представления опер Вагнера, посещаем музеи для осмотра картин Дега и читаем романы Бальзака, Гоголя, Гюго, Диккенса, Троллопа, Достоевского, Джека Лондона и иже с ними. Мы признаем заблуждения гения, отрицаем презумпцию его непогрешимости и преклоняемся перед его талантом. В то же время, что особо примечательно в случае Достоевского, сам контраст между низостью помыслов личности и художественным даром гения является тем экзистенциальным парадоксом, который, безусловно, будет всегда поводом для рефлексии, анализа и публичного дискурса. Касается это и тематики рецензируемой нами книги Марка Уральского и Генриетты Мондри, которая на данный момент времени представляется нам всеисчерпывающим исследованием.  

Барри Шерр,

Professor Emeritus of Dartmouth College