Ара Мусаян
 

Музыка, или Трубы Иерихона

 

Не от слова ли «слог» – само слово «слово»? Фасмер вспоминает «славу», забывает «логос»...

***

Каждый писатель вправе сказать о себе: «Сие есть тело мое»…

***

В искусстве наличествует аспект моды, как в моде есть доля искусства. А сегодня доля моды в искусстве чуть ли не главенствует – когда, наоборот, иным мерещилось еще не так давно чистое – «искусство для искусства».

***

А что, собственно, есть искусство (столь нами тут превозносимое, чуть ли не боготворимое…)?

Прикладное (куда б я отнес архитектуру – всё, что так или иначе несет на себе печать утилитарного) однозначно направлено на создание заказчику чувства устойчивости и достоинства жизни. Искусство же (с заглавной буквы) я бы связал с греческой демократией, где каждый обретает долю иллюзии постоянства – в открытых взору перистилях и фронтонах храмов, наизусть запоминаемых стихах Гомера, Гесиода, – благодаря которым сами поэты отвоевывали себе больше, чем «устойчивость», – бессмертие.

***

Победный марш (фугато) «Кирие Элейсон» моцартовского Реквиема. – Впервые отдаю себе отчет в вопиющем расхождении триумфальности музыки – со словами «Господи, помилуй»...

Вспоминается масонство Моцарта, исключающее какого-либо «Господа Бога» над нами: художник сам себе бог, так что не к кому обращаться с молитвой, и Дон Жуан не дрогнул в момент расплаты перед Каменным гостем...

Но от масонов же он мог знать о связи этого христианского заклинания – с ветхозаветными «трубами Иерихона», где слова звучали несколько более «убедительно», победительно – «Господь с нами!».

***

По сей день не совсем понятно – даже для специалистов – откуда ведет свое происхождение сюжет оперы Барбера «Ванесса».

Прочтя, после просмотра видеозаписи, буклет давно хранившейся у меня премьеры в Мете (с Элеанор Стебер и Николаем Гедда, 1958), не удивило, что действие происходит вовсе не в США – где, как известно, нет никаких баронесс, но и не в Англии или Канаде, а в какой-то неопределенной «северо-европейской стране».

Слушая музыку, следя за действием, не ускользнуло от внимания таинственное упоминание имени Лжедмитрий, в самый момент выхода на сцену Анатоля, – со столь же неожиданным вкраплением в подтекст музыки нот русского фольклора.

Общая атмосфера напоминает театр Ибсена... Три женщины – пожилая мать, дочь и внучка – племянница последней. Дворянское поместье, окруженное лесом – с озером, в котором годы назад утопилась сестра...

Возрасты, что важно для понимания – 55-60, 35-40, 18-20.

В тот вечер в окнах бушует метель, и объявлен визит того, кого Ванесса ждет – словно Спящая красавица – вот уже двадцать лет. Но в ворвавшемся в дом вместе с пургой лихаче она не признает Анатоля, и тут-то вскользь произносится имя Лжедмитрия, и раздаются ноты чего-то русского. 

Видимо, чуждый «северной Европы» либреттист – итальянец Менотти – черпал свой материал сразу из нескольких источников, с центральными для эпохи (в которой протекает действие) – Ибсеном, Стриндбергом... Чеховым? Общий драматизм музыки недалек от накала «Бориса Годунова», откуда и, очевидно, несмотря на коренную разницу в сюжетах, реминисценция Лжедмитрия...

Впечатление «странности», искусственности ситуации, находит возможное объяснение в случайно попавшейся мне справке о «сожительстве» либреттиста с композитором: отображением незавидной женской участи, в лице каждой из трех героинь, найти самим себе «оправдание» в те тяжелые для неформальных уз времена.

***

Могло ли быть, чтоб такая прекрасная, персональная и уникальная страница музыки, как опера Перселла «Дидона и Эней» (втрое короче любой тогдашней, французской или итальянской оперы!), была им создана «по заказу» – с готовым либретто в подкрепление (по пьесе Марло?..), а не вдохновлена эпизодом из собственной жизни, в котором художественное призвание – как обетованная троянцу Италия – заставило бы его порвать с любимой!..

Мысль, на которую натолкнул недавно слушанный «Лоэнгрин» Вагнера, – и вспоминается «Семела» Генделя, с примерно таким же сценарием, а сегодня к серии прибавилась «Синяя Борода» Бартока – в которой и нахожу «общий знаменатель» всех этих совершенно случайно пришедших мне на ум произведений: тайна происхождения одних, призвания или предназначения – других, и вообще, тайна, которую все мы составляем для ближнего, раскрывается в зрелище смерти за порогом тайной двери замка Синей Бороды...

***

Не забывать – а ведь с каждым из них мы сталкиваемся повседневно, правда, в довольно отдаленных контекстах, – этимологическую близость слов «текст» и «текстиль».

Писательство – ткачество,

ткст – ткч.

Игра с вязальными иглами, спицами иной раз сама по себе музыкальна, а что есть стиль как не словесные петли, более или менее замысловатые, собственноручно вырабатываемые нами, – «трюки», как в спорте, где имя гимнаста, футболиста, теннисиста присваивается той или иной фигуре (не забывая самое фигурное катание).

***

Есть музыки (современные), которые невозможно слушать (как невозможно иметь у себя и наслаждаться – инсталляциями), т.е. быть их потребителями, разумеется, в традиционном понимании искусства как катарсиса, согласно которому мы его «принимаем», как глотаем лекарство... Попутно отмечу – не знаю, насколько Кант отдавал себе в этом отчет, – коренное расхождение этой аристотелевской концепции с его, кантовской, «бесцельной целесообразностью», подразумевающей, наоборот, некую самостоятельность эстетического переживания.

Не отсюда ли эта современная, «бесцельная» – ненужная? – ухо режущая – серийная музыка, эти свалки инсталляций, это автоматическое письмо, кубизм, абстракционизм, футуризм?..

Ратую за возврат к Аристотелю (кстати, советский период отгородил Россию от кантианства в области эстетики, но, увы не социально-политической...), – ибо человечеству, думаю, еще долго придется отводить душу – «очищаться».

***

Блаженные времена, когда на улице, в толпе, ты мог пройти незамеченным... Теперь о тебе знают за сто метров, и все твои жесты, шаги, будут досконально прощупаны и взвешены негустыми прохожими.

***

Странно, как всё, что занимало нас всю жизнь: музыка, литература, письмо, – вдруг отходит – вот уже несколько дней, как отошло, – на задний план, как бы утопленное в сфумато неопределенности «конца туннеля» эпидемии...

***

Единственная (в мире?!..) стопроцентно джазовая радиостанция – парижская TSF Jazz. Круглосуточная, без рекламы, с супер грамотной программной политикой, от которой не откажется даже такой «равнодушный», чтоб не сказать – скептический, слушатель, как я.

Джаз – школа свободы…

Свобода плюс хандра – блюз.

А как только начинают звучать нотки жизнерадостности – это уже евр(оп)ейские мигранты, рабство которых было далеко позади.

***

Спрашивают, почему никто не возьмет да не напишет еще таких красотищ-симфоний, как «Сороковая» Моцарта, «Пятая» Бетховена?

А посему, видимо, что это моменты истории – неповторимые по определению.

А там, где нет истории, т.е. постоянного сознательного вмешательства людей в свои судьбы, стало быть, везде, кроме Запада, – там нет и новизны, и на Востоке можно без конца варьировать, повторять «одно и то же», чисто божественное, природное, как любовь, розы, солнце, горы, ручьи, но не создавать такие головоломки, ребусы и чуть не целые энциклопедии, как наши, будь то симфонии Бетховена, «Фантастическая» Берлиоза, сонаты Шуберта, «Картинки с выставки» Мусоргского...

Лишь словесность, повествовательная, по определению, равняет с Западом другие культуры, преодолевая, в силу своей понятийности, – «мещанство» чувственных, изобразительных искусств и музыки. Откуда и равновеликие с Гомером, Гильгамешем – индусская «Махабхарата», китайский Лао-Цзы; японские моногатори... не забывая «Тысяча и одну ночь».  

***

Исландия – страна-ли-остров или страна льдов?

«Лебедь»… Почему-то может существовать исландское кино, литература, а не, скажем – люксембургское, бельгийское?..

Остров… Планета в миниатюре – микрокосмос. Островитяне, самой природой отгороженные от посягательств внешнего мира и находящие в этом своего рода знак избранности.

Не островитянами ли были – критяне, к которым восходит корнями западная, а сегодня, можно сказать, вся мировая цивилизация – Шекспир, Пиранделло, Джойс... не забывая Сэй Сёнагон?..

***

Бумага уже в Х веке существовала в Японии; в Европу была завезена в ХV, открыв дорогу, одновременно с изобретением печати, европейским Сэй: Эразму, Монтеню, Шекспиру, позже – читаемому мной сегодня – Лихтенбергу... 

***

Фраза у ЛихтенБЕРГа – такая же горбатая, как он сам, на портрете, и такая же несломимая... И вспоминаются эти полудикие, «горбатенькие», окрестными жителями собираемые в полузаброшенных садах, лесах – грецкие орехи, которых никакие щипцы не берут.

***

Важно избегать узкой специализации, но и не разрываться на части, в попытках объять необъятное...

(Вчера что-то подобное читал у Лихтенберга). 

***

Читаю параллельно антологию японской и армянской поэзии: чем-то хочется солидным отвлечься от круглосуточной СМИ-стрекотни о пандемии.

Сопоставление случайное – а небезынтересное.

Оба языка поздно обретают письменность: V век – Армения, VIII – Япония. Темы – универсальные, стили разные, и главное: христианство одних, синтоизм, буддизм, конфуцианство – других, что определяет весьма отличительную черту: бунт – у первых (против единого Бога, что на Востоке почти синоним Судьбы...), непротивление – у вторых.

В любовных японских танка – целомудрие и никакой чувственности; в армянской поэзии, как в библейской «Песне песней», – не без этого (розовые щеки, белая грудь...).

Пятистишья, со временем сжавшиеся до размеров хайку, – у японцев. У армян – свободная форма, приведшая к «Книге скорбных песнопений» Григора Нарекаци: 95 глав с вступительным и заключительным словом – не «сборник» отдельных творений, искусственно объединенных в пространстве фолианта, как в романах, эпической поэме или... кафедральном соборе, нечто завершенное – с началом, серединой и концом.

В Японии, в этом же году – 1000-м, такого же охвата вещь будет создана Сэй Сёнагон, но в прозе и без начала и конца... Но то, что делает «Записки у изголовья» более чем читаемыми сегодня для мировой публики и, наоборот, отягощающими стенания Григора, это – отсутствие у японки и подобия чувства греховности, насквозь пронизывающего излияния средневекового монаха...

***

Существенный момент нежелания, отказа – у Сэй Сёнагон (и ее современника Ёсида Кенко) – от собственной инициативы в распространении своих непредсказуемых – назовем ли мы их «произведениями»? – заметок, зарисовок, экспромтов...

В случае Сэй, решающую роль сыграла дружеская «кража» рукописи одним ее поклонником-любовником; в случае Ёсиды – посмертное издание учениками.

Есть что-то не совсем сообразное с идеей свободы (творчества, в первую очередь) – в «навязывании» другим своих как душа прикажет мимолетностей. 

***

Попал на отрывок, в «Записках у изголовья»:

«Разговаривая об отношениях между мужчинами и женщинами, мы с Таданобу нередко пользовались терминами игры ‘го’, как, например:

сделать рискованный ход,

перекрыть все подступы,

маневрировать осторожно,

сбросить все шашки с доски и окончить игру.

Никто не понимал нас».

***

Герой еврейской Библии – народ (летопись), Евангелий – Иисус (роман), Корана – Бог, восхваляемый в лирическом ключе.

И – не странно ли – это же самое находим у читаемого «днесь» (симпатичное словцо, взятое переводчиком для воссоздания далеких средневековых времен) поэта-монаха Григора Нарекаци: де профундис червя земного к Царю Небесному.

Не след ли это, в христианском сознании духовника, двухсот лет арабского господства в Армении?

Тогда неудивительно, что первые попытки «реформации» христианской религии – отказа от Церкви как института и, соответственно, от духовенства как сословия – возникают именно в эпоху проникновения магометанства в смежные христианские земли Армении и Византии: павликианское, тондракийское движение, богомилы – в Болгарии, катары – во Франции. 

Ересь, за которую в свое время поэт чуть не поплатился, и далекие последователи которой сегодня господствуют в мире.

***

Интересно, как это – нет второй Сэй Сёнагон, второго Вийона, второго Достоевского, во всей японской, французской, русской литературе... Здоровая реакция тела общества к смертельному вирусу?

***

Возвращаясь к теме «Скорбных песнопений» (после прочтения предисловия Аверинцева к русскому переводу), и – вопрос:

если поэт (или философ, живописец…) характеризуется не просто как средневековый, армянский (японский, персидский...), а плюс ко всему – христианский, то не явное ли это «ограничение» того, что «не знает границ», рамками какого-то, пусть «универсального», – вероисповедования, чтоб не сказать – суеверия?

Конкретно: может ли мусульманин, китаец или японец заинтересоваться чтением средневекового поэта, четыре сотни страниц которого сплошь и рядом – вариации на библейские, ветхозаветные и евангельские темы, плачи, псалмы?

О, как всё это далеко от дуновений осеннего ветра, багряно-красной листвы японской лирики!

***

Вирус не знает границ – земных, но и «духовных». Поразительно, как все эти – папы римские, патриархи православные, иерархи всех религий и толков – так дружно вдруг забывают о молитвах: запирают мечети, храмы, синагоги, разгоняют паству и хором идут на поклон к презренному «идолу науки» – бедняжке, всё еще не научившейся вершить «чудеса»... 

***

Продолжаю чтение «Книги скорбных песнопений». А что ни говори – читается! И даже «рысцой», если не «галопом»… И, конечно, лишь при выключенных ТВ, радио, а еще лучше – полностью отключенным от «мирской суеты», глубокой ночью – когда ни перед кем не совестно заглядывать в «глубины сердца» греховника, справляющего Богу нескончаемый молебен – что, хоть и монах, он делает, «гарцуя» стилем, как наш самый заядлый джазмен.

***

Одна лишь буква, и из искупителя вмиг превращаемся в искусителя (читая «Песнопения» Григора Нарекаци).

***

«Бога» хочется уподобить альцгеймерскому старцу, который видит, деет, и тут же забывает, чтó видел, деял.

А человек ему – что секретарь: записывает в тома летописей его подвиги, и время от времени старик заглядывает в книгу, листает и с улыбкой умиления вспоминает годы молодости…

***

Июнь. Замечаю, вдруг, что деревья позеленели... До этого голова была забита коронавирусом.

***

Каждая перспектива высидеть лишний день взаперти – сколько бы ни хотелось размять ноги – лишь увеличивает шансы не попасть под «автобус» коронавируса.

***

Примечательно, как из-за вируса и масок конкретные «лица» вдруг растворяются в абстрактные сущности: соседка Мадам М. – в незнакомку, с которой, в ожидании лифта, перебрасываюсь банальностями – пока, спросив «А кто вы?», не узнаю́.

***

Думал, запомню железно: всего – наперед сосчитал – восемь слов, оставалось двести метров до дому (поленился записать на ходу в книжку), а таки начисто улетучилось... Удалось восстановить суть, но вещь без этих ровно восьми, расположенных в строгом порядке слов, не стоила и гроша... Что-то вроде: «Снова страшно от уличного движения, как от выпущенных на свободу собак» (но тут слов уже одиннадцать).

***

Странно было, когда внезапно опустели улицы… А теперь, когда движение восстановилось, – страшно.

***

Говорят, вирус заставляет зараженных действовать в его интересах: бешеных собак – кусаться, способствуя его распространению; мышей – жертвоваться кошкам и, в свою очередь, заражать… 

И подумалось: какую преследовал цель «вирус», натравивший Наполеона на Россию?..

***

Любопытствуем и удивляемся всему, с самого нашего дня рождения – до рокового момента, когда свершится самое-самое удивительное, от которого уже ввек не опомнимся...

***

Дети резвятся, силы тратят – в пространстве, старики – берегутся во времени.

***

Все мы время от времени – плебеи, когда, проголодавшись, бросаемся за стол; аристократы – когда слушаем Вагнера; рабы – когда зарабатываем.

И уже ни крестьян, ни пролетариев, ни даже люмпенов – одно современное – растерянное перед живой картиной своего конца – человечество.

***

Только на прогулках замечаю – возобновив практику после затишья эпидемии: чему-то литературному удается опростать путь к сознанию. Видимо, благодаря толчкам во время ходьбы и незаметным сотрясениям мозга... 

***

Корень мол-... Уже однажды грезилось сближение между молодцем и молоком, а сегодня – парадоксально, между молчанием и молвой: ребенок сосет грудь – молчит, отрывают – ревет.

***

Ночь, как волна прилива, смывает царапины минувшего дня.

***

Преимущество контура женских рук (от кистей до локтей) – над клавишами – перед мужскими – чуть не написал: лапищами...

***

Арм. «кандакагорц» – дословно, руходел (не руко-): тот, кто созидает, руша, он же – скульптор, – что склоняет к гипотезе, что рус. «ваять» восходит, все-таки, скорее, к «высекать» (из камня), чем к «лепить» (из глины).

А насчет мимолетно мелькнувшей «руки», то прежде чем делать, ваять, созидать, она-таки рушит, обрушивается – на всё, что ей «попадает под руку»: противника, животное, непослушного ребенка, строптивую жену...

***

Детское «солнышко» – удивительно ли? – милее уху, чем «взрослое» солнце, в котором пропадает звучание лунно-солнечного – «л»?

***

Солнце светит – днем (как бы без особой нужды…).

А вот луна – та светит к месту: во мраке ночном.

Арм. Лусин (луна) и луйс (свет) – ср. лат. lux.

***

Тело – напильник, рашпиль (пиль-пиль-пиль…) души. Когда продукт готов – воротится к заказчику.

***

Как царю зверей безразлично, под каким деревом он накануне валялся и отмахивался хвостом от мух, так и поэт: не помнит, что ел накануне, чистил ли зубы с утра, прошел ли свою ежедневную часовую прогулку, зато помнит главное – себя и свой святой писательский долг. 

***

Экран, клавиатура – круглосуточное сидение перед, или – жизнь после жизни.

***

Забыться – да так, чтоб уж ввек не опомниться.

***

С какого-то возраста каждый новый день – считай, лишний. Причем для одних – «почему бы и нет», для других – дополнительный грамм к и так отяжелелому кресту...

***

Мнит ли о себе призма, в которой преломляются лучи, что раз она центр, то и вправе говорить о себе в первом лице?

***

Философы (все без исключения, кроме разве самого последнего – «этимологического» Хайдеггера) – игрушки в руках-невидимках языка (читая даже таких пронзительных, как автор «Ученого незнания», – или, ближе к нам, Гегеля).

***

Понятно «не», а не – «-льзя»: у Фасмера ссылка на «легкость», и получается, что если «нелегко», то и невозможно, а что невозможно, физически – нельзя и морально.

***

Как «французов» произносили «хранцузами», так сегодня – после китайской «Книги перемен» – философов очень хочется произносить хилософами.

***

Любопытное созвучие японского «миц-» – мудрость, с лат. myst – тоже, в каком-то разрезе, мудростью: знание, мудрость, наука – своего рода мистификации...

***

Слышишь «never» – не верь.

***

Как метко связал русский язык «полет» – с падением!..

***

Каналетто и его венецианские – каналы...

***

Музыка, положительно, – не шум. А значит – тишина (отсутствие).

***

Есть ли где-нибудь в англоязычной поэзии – heavy haven? Примерещилось, в эти тяжелые украинские дни.

 

Париж