Андрей Грицман

 

Граница сна

Короткая проза

 

КИНЦУГИ

 

В это утро мне предстояло много работы. Как, впрочем, и в любое другое утро моей жизни. Так и живем мы здесь, на дальних краях острова, в Фукуи, на берегу бурного Японского моря. Зимой поземка заметает подходы к нашим домикам и мастерским, так что приходится пробираться по колено в снегу. В сезон тайфунов морские волны перебрасывают валы через улицы, и надо быть осторожным, чтобы не смыло одинокую фигуру в темное море.

 

Но мы знаем наши дороги и тропы, и кропотливая работа не прекращается ни на минуту. Весь день мы работаем над трещинами, мозаикой и стыковками, и нет предела достижения совершенства. Главное – это непривязанность к предметам, принятие радости мучительности существования и сочувствия вещам.

 

Я не помню, сколько мне лет, но помню о всех заказах, над которыми работаю. Чтобы их выполнить и достичь тончайшего уровня, надо жить здесь и наносить рисунок согласно течению сезонов. Но где-то в глубине теплится что-то, о чем невозможно рассказать ни другим мастерам, ни самому себе. Где-то на отдаленной звезде – мой путь в школу в «холодной яме января» по 2-й Мещанской, вазелин на носу и на щеках, нанесенный бабушкой, говорящей со странным мягким акцентом. Да-да, и эти дальние строки живут где-то в пространстве, изреченные на странном, но узнаваемом языке, который уже давно не знаю, не помню, но понимаю. Летят эти строки, несомые ветром над бездной Японского моря и по холодным просторам над вечно шумящей хвоей.

 

Наши лаковые деревья требуют полной концентрации на работе. Они живут всего пятнадцать лет, выделяют скудное количество лакового сока летом и ранней чудной нашей весной только шесть лет. После этого их надо срубать и всё начинать сначала. Чтобы создавать эти вечноживущие сосуды, чаши, чайные скорлупки, нужно абсолютное внимание, особенно при нанесении золотого, платинового или серебряного порошка. Но нас это не тревожит. Любая поломка и трещина неотъемлемы от истории, и ничто в нашем искусстве не заслуживает забвения и маскировки.

 

Еще где-то очень глубоко в свете месяца – недвижная стеклянная поверхность моря, и в дальнем мерцании, отраженном пустынными скалистыми холмами, я могу корпеть над своей работой, задержавшись допоздна.

 

Я не помню, когда эта страница моей жизни была открыта, но это и неважно. Мы принимаем то, что они называют жизнью, как она есть. Или была.

 

И я не помню деталей того перелета и перемещения. Смутная память о тополином пухе, вязах и весенних почках только помогает мне усердно и медленно наносить порошок на древнюю чайную чашу сёгуна, над которой я работаю уже тысячу лет, и, скорее всего, закончит ее только мой потомок, которого мне знать не дано.

 

Так я и живу, и тихо работаю под шум Японского моря и под отдаленное завыванье пушкинской вьюги.

 

 

СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ

 

Он жил очень хорошо. Лучше некуда. Одна знакомая приезжала, вкатывала свой модный чемоданчик, советовала содрать краску со старинных дверей – он устало нанимал кого-то, и двери потом выглядели как в музее: темное дерево, покрытое дорогим лаком; хотелось ходить туда и обратно и трогать эти двери. Потом она пыталась сделать пролом в стене – из гостиной в ванную комнату – и построить там нечто вроде ванно-туалетного комплекса, напоминающего космическую капсулу, но он устоял. Она хотела научить его протирать что-то полезное на завтрак, превращающееся в питательную вкусную вязкую массу. А потом она исчезла, вместе с чемоданчиком, – словно вылетела на нем в окно, не получив подтверждения своей полной победы и овладения территорией с темными дверями и питательной массой.

 

Другая знакомая, с большим внушительным чемоданом, переставила все кошачьи плошки и пыталась даже переманить котов на свою сторону, что оказалось несложно на одну ночь, но потом коты вернулись в постель хозяина, каким-то своим глубоким знанием определив, где их дом. Она тоже улетела со своим большим чемоданом – и гораздо дальше первой.

 

Та, которая из позапрошлой жизни и с кем вместе заводили котов, давно пропала, захватив живые воспоминания, сны и фантазии. Их обрывки висели прозрачной паутиной на ветвях старых пригородных вязов, медленно покачиваясь на ветру, как бы грустно нашептывая: «мы же говорили…»

 

Весьма странным оказался повторяющийся ритуал переноса и выноса одежды и других вещественных доказательств ее присутствия у очередной обитательницы его пространства ничейной земли. Когда она на время исчезала, комнатные растения увядали, их листья осыпались, и комнаты становились похожими на осенний сад. Он периодически сносил оставшееся от ее бытования в склеп в подвале, где жили его книги и тетради записей, – что-то нашептывая про какие-то обрывки и обломки позапрошлой жизни, которые пережили все периоды – уверенности в будущем, уверений, надежды, растущую в груди боль, разрыв, первое опьянение болью и затем шелест прозрачных трав на холме вечной разлуки...

 

Следующая история оказалась очень странной – сочетанием полной ее безнадежности с самого начала с пульсирующим счастьем, когда разуму ясно, что всё обречено, но в момент прикосновения воздух светлеет, и ареал обитания – мосты над бездной города, ночной аэропорт, темные улицы, пьяное безумие – принимает формы целых жизней, прожитых за несколько часов. Как ни удивительно, безысходность давала надежду на длительность и бесконечность. Потому что ведь если нет надежды, но есть жизнь, то нет и конца этой надежды, но есть жизнь.

 

Так что, кажется, сочетание болей как горьких лекарств, если правильно смешать, дает какой-то эликсир жизни. Ну как когда-то, в мальчишестве, просыпаешься в воскресенье утром – родители еще спят – и вдруг ощущаешь предвкушение жизни, – наружно, как обещано, светло, но глубинной интуицией – в виде будущей боли. Тем более что рядом у кровати лежат и «Евгений Онегин», и «Маскарад», что читал поздно ночью, после того, как из репродуктора отзвучал гимн СССР.

 

 

ВЗГЛЯД ИЗНУТРИ

 

Устав от повседневных трудов, я решил, наконец, выползти наверх, осмотреться, глянуть, что происходит. А то мы там, внутри, только суетимся. Но не просто так, а всегда по делу, куда надо. Все знают, что кому делать, и никто никого не спрашивает. Где главный сейчас, мы и не знаем, все по своим делам. Ну так и надо, каждый на своем месте. Вернее, не на месте, а всё время в движении. Любовью заниматься некогда, редко получается, мало на это времени, да и опасно. Чаще всего, рано или поздно, это приводит к гибели. Поддерживать семью для нас – дело святое: свое гнездо, свою ячейку, и чужих мы в нее не пускаем. Что на меня нашло – не знаю, но заняв уже свое положение в обществе, решил я на минуту остановиться и оглядеться, отдохнуть от вечных трудов, выползти наверх, наружу. Там мне понравилось, хотя и непривычно, даже чуждо. Пахнет теплым тлением, всякого прокорма много, пробегают по своим делам какие-то огромные мохнатые чудовища и пролетают большие птицы, с черным разворотом крыльев, но где-то высоко. Всё это мне почему-то знакомо из другой жизни, которую я и не помню. Может и не со мной это было, а с моими предшественниками. Но пора и за дела. Нырнул я обратно и точно знал, куда мне надо двигаться и что делать. Тут-то я и встретил ее! Ну просто царица: крупная, гладкая, золотистая, уверенная. Я понял, что попал в опасную ситуацию, но выхода у меня не было. Я знал, что это, скорее всего, плохо – вернее, естественно закономерно – кончится. И наверх мне больше не выбраться. Но наплыл на меня какой-то покой, и понял я, что я в своей ячейке, в своем гнезде, и не нужна мне больше эта суета снаружи, наверху мохнатые звери, пение птиц, дальняя поступь шагов обходчиков, шорох листьев, вечный шум воды, которой всегда тесно, и отдаленный непонятный зов.

 

 

БЕЙДЕВИНД

 

Все началось с того, что моя возлюбленная записалась в яхт-клуб и пошла на курсы парусного спорта. Кое-что и мне показала. И как-тот раз взяли мы яхту напрокат в клубе, и я под ее руководством сделал что-то невообразимое с парусами. Она и научила меня странному слову «бейдевинд» и этому способу управления судном. Оказалось, что и слово, и прием означают, что при определенном расположении парусов можно плыть против ветра!

 

Мы благополучно скользили по нашему спокойному заливу мимо очередного песчаного барьерного «движущегося» острова. Но потом ветер окреп, несколько изменил направление, и нас гладко понесло дальше и дальше вдоль песчаных кос в какой-то совсем другой залив. Дело в том, что это область живых песков: береговая линия меняется, и нужно обладать недюжинными знаниями и способностью, чтобы выплыть обратно к точке возврата.

 

К вечеру, к закату, нас прибило к какому-то островку: песок, но и небольшие скалы, кустарник и несколько высоких сосен, горящих на закате. Там же оказалась и небольшая, вполне пригодная хижина – видимо, остаток рыболовных стоянок ранних поселенцев, весьма ранних, судя по потемневшей Библии, лежащей в углу у давно холодного очага.

 

Мы зажили замечательно. Яхта, покосившись, застыла, прислонившись к скале, паруса безмолвно поникли и замерли, обожженные солнцем. Ветра давно уже не было. Утром мы недолго плавали в прибрежной прозрачной воде. Бродили по привычной, почти исчезнувшей, тропинке вокруг островка. Долго лежали, обнявшись, и говорили. Обо всем том, о чем при обычной жизни не поговоришь. Жизнь на материке казалась далекой и нереальной, как история, прочитанная в каком-то мемуарном романе.

 

Самым любимым нашим занятием стало сидеть, обнявшись, на закате на песке, когда тихая вода залива мягко ласкает ступни.

 

А потом медленно сгущается очень темная ночь, как и бывает в этих местах, и нашей покосившейся яхты больше не видно, и только где-то далеко на горизонте иногда, казалось, мерцал одинокий огонек. Впрочем, было неясно – огонек ли это из другой жизни или низко плывущая звезда Галактики.

 

В те времена мы осознали всё, что раньше не понимали. И всё это было нам подарено странным приемом под названием «бейдевинд».

 

 

ГРАНИЦА СНА

 

Обычно она появляется задолго до рассвета, когда тени еще живут своей жизнью, свет еще не смеет забрезжить, и возвращение в детство происходит моментально. Она подходит ближе, заглядывает мне в лицо. Глаза ее открыты, но неподвижны, и выражают что-то, что я не могу прочесть. Находясь совсем близко, она смотрит сквозь меня куда-то вдаль и, одновременно, в глубину. В такую глубину, куда попасть невозможно, да я и не хотел бы туда заглядывать. Очевидно, она знает что-то, что мне знать не дано. Только если не уйти вместе с ней туда.

 

Идет она медленно, путь ее неведом. Иногда она учит меня летать. Обычно мы взлетаем вместе, иногда я один, но она ждет меня – на той крыше, где в ту войну гасили зажигалки наши соседи. Никого, кроме нас, там больше нет.

 

С высоты полета мне виден весь родной район – каким он был, пока его все не оставили. Обычно она мне что-то говорит, обещает. Никогда не исполняет своих обещаний, не помнит. Слова любви ее живут сами по себе и не относятся ни к ней, ни ко мне. Впрочем, и наяву любовь живет сама по себе, вспорхнув между тем, кто ее высказал, и тем, до кого она долететь не может.

 

Наконец она уходит – не помня, что была со мной. Возвращается туда, в ту зону, в ту страну, где легкие тени тихо плывут, входя в поверхность зеркала, и по этим признакам я догадываюсь, что всё не так, как мне кажется, и только ощущение легкого дыхания на моей щеке напоминает о том, что всё же она была и сказала мне нечто важное. А что именно – ни я, ни она не помним. Да и говорили мы на неведомом мне языке.

 

МАЛЬЧИК И ЛУНА

 

Солнце встает над Наяком и плывет вдоль Гудзона, с севера, от Лабрадора, от холодного сияния. Плывет вдоль ферм и озер, над закатным Кейп-Кодом, вдоль заброшенного железнодорожного полотна, над пустыми товарными вагонами, освещает опустевший дом в Пьермонте у дороги, погашенный кинотеатр, темный пустынный город, постепенно превращаясь в луну; задерживается над Гринвич-Виллидж и опускается за Гудзон, в мохнатую зелень Нью-Джерси.

 

Мальчик просыпается от плохого сна, оглядывается: пусто, еще светло, и луна перед ним безвмолвна. «Боже мой, что стало с моим домом, что стало с моей Америкой?!» И, не получив ответа, снова засыпает.

 

ТРАНСЛИНГВАЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ

 

Табакерка. Алюминий от Мессера, впаянная красная звезда из цветного стекла.

«Полковнику Я.А. Грицману от бойцов 222-й стрелковой дивизии,

33-я армия, 3-й Белорусский фронт. Под Оршей»

Местоположение: книжная полка Restoration Hardware,

между Кафкой и Целаном.

A.Y.Gritsman, M.D.

210 Riverside Drive, 7D

New York, NY 10025

Rauchen nicht verboten.

 

СВЕТОВЫЕ ГОДЫ

 

Нас разделяли световые годы. В том смысле, что я любил зажигать свет, разные лампочки по углам, столикам и тому подобное. А она любила полутьму в комнате – или даже полную темноту. Отсюда и конфликт на тему закрытых, полуоткрытых, полузакрытых или поднятых жалюзи всегда стоял на повестке дня. И ночи. Впрочем, ночью я люблю переселиться в свой ночной мир – в полную темноту – и отплывать туда, где меня никто не видит.

 

Она любила лежать и слушать свою книжку или подкаст про парфюмерию, что было для меня темным местом. Так мы и жили, и ладили, и любили наши световые годы.

 

Я уже забыл – это определение времени или пространства? Хотя понаслышке, да и по-моему, время и пространство – это одно и то же. Я двигался в том пространстве нашей жизни, натыкаясь на лампочки, столики, этажерки, тумбочки и иже с ними... А она лежала и нервничала в ожидании моего нарастающего саморазрушения.

 

Позже, ночью, всё затихало, и только из-за окна слышались тревожные сирены патрульных машин, разных санитарных и пожарных чудовищ. Потом и они куда-то исчезали и замолкали, устремляясь в черноту ночи. Она в темноте слушала свой скандинавский нуар, а я пытался читать на телефоне «Человека без свойств» – и экран мягко подсвечивал углы комнаты, которые жили своей собственной теневой жизнью, что пряталась днем от света. Но никогда не исчезала совсем, а ждала своего темного часа.

 

Я вставал и выходил, оставляя светящийся на тумбочке телефон, который продолжал жить своей тихой яркой жизнью – замерев на той странице, на которой я его оставил. А она лежала и слушала нуар в его слабом отраженном свете, полагая, что я всё еще рядом.

 

НЕПРОЗВОНИВШИЙ БУДИЛЬНИК

 

Всегда, просто всегда, когда надо, я ставлю будильник – тот, который звонит мелодично, спокойно, без темы, – без какой-нибудь надоевшей мелодии, звона курантов (отвратительное воспоминание детской бессонницы – в полночь из черной пасти репродуктора), нет, простой ровный перезвон. Мол, закругляйся со своим сном, болван, пора вскакивать: на совещание, в операционную, в аэропорт, на встречу или звонить через моря и океаны. Эти времена, слава Богу, прошли. Но понадобилось в кои-то веки пораньше встать. Поднимите мне веки! И вот раз – в этот особенный раз – властный будильник и не прозвонил.

 

Как бы ничего страшного не случилось, однако всё оказалось гораздо серьезнее, чем я ожидал. Дело в том, что мне часто под утро снился один и тот же сон: я с группой близких мне людей направляюсь куда-то по переулку, по Грохольскому, кажется, или по 93-й улице; мы входим в большой дом, идем по длинному коридору и...

 

С годами эта группа близких людей всё уменьшалась. Кто-то почему-то не появлялся, кто-то задерживался у киоска, другие таяли в сумерках. Некоторых я помнил, я знал, что с ними случилось; я знаю, что их больше нет, но всё же иногда разговариваю с ними. Непонятно, на каком языке мы говорим. То есть, я всё понимаю и меня понимают, но звука не слышно. Что-то вроде передачи мыслей на расстоянии, хотя я в эту хрень никогда не верил.

 

Так вот, до конца коридора доходили мы только с ней. Слышу вопрос девушек: а с кем – с ней? Не скажу, поскольку это совсем неважно. Мы доходили с ней до какой-то красивой двери – высокой, крепкой, из солидного дерева. Как в старых московских квартирах. Помню еще: сбоку у двери висело зеркало в деревянной простой раме того же дерева, но что в нем отражалось – я никогда не рассматривал.

 

Так вот, всегда, годами, в тот самый момент, когда мы доходили до двери, звонил будильник, я просыпался, вскакивал и на время забывал про сон. А потом, через какое-то время, сон повторялся, но опять заканчивался по будильнику, в конце московского коридора, у двери.

 

А в этот раз будильник не прозвонил. То ли я забыл его завести, что вряд ли; то ли пружина сломалась – я не доверяю электрическим будильникам и всегда пользуюсь этим, заводным.

 

Будильник не прозвонил, я продолжал спать и досматривать сон, который никак не кончался. Мы с ней дошли до массивной коричневой двери с тяжелой медной ручкой, вместе посмотрели в зеркало, и я первый раз в жизни открыл эту дверь...

 

Нью-Йорк