Андрей Грицман

* * *
Неважно, куда ты идешь по лабиринтам мозга этого города.
Неважно, чьи эти встречи, чьи эти проводы.
Идешь до вершины пристанища дальнего облака.
И сам не упомнишь своего настоящего облика.

Но всё же, но всё же, пока ты несешь то безумие,
Значит ты тот же, ты свой, но вокруг одни мумии.
В дороге встречаешь в тумане знакомую
душу родную живую в полях беззакония.

Вот и идешь с ней в пределы, пока неизвестные.
Черта где-то рядом, мы слышим, там слышимость чистая.
Какие-то знаки, сигналы и вести прошедшие.
Но это неважно. Кто знает весь смысл происшедшего?

Мы с ней посидим в кафе Данте, в Корнелии под деревом
среди грустных теней, расположенных веером,
В дали переулка, где нет ни реки, ни отвесного озера,
что-то маячит, луна и ночное молозиво.

И я говорю ей: ничего не осталось другого нам,
лишь только сидеть здесь, вдвоем, наблюдая как парами
уходят чужие за горизонт на восток безымянные.
Лишь кофе допьем, и потом разойдемся, пора и нам.

* * *
Долгий бессмысленный дождь.
Грусть по долинам-взгорьям.
Скажешь себе: ну и что ж?
Может доедем до моря.

Там, где заветный маяк
Дальним лучом освещает
Путь до слияния рек,
Где горизонт обещает

Контуры стран без имен,
Стран безграничных за картой.
Резкий пронзающий звон!
Я просыпаюсь за партой.

ИСТОРИЯ СЕМЬИ

Когда-нибудь вернешься и увидишь старый дом,
висячие цветы и полки с книжной пылью,
полуоткрытое окно, осенний дым, застывший в воздухе:
взгляд на иную жизнь.

Лежат на дне его листки, забытые давно.
Портреты на стене, их странный дальний взгляд,
Когда печаль неявна.
Вселенная семейной их судьбы.
Сто звездочек мерцающей надежды.

Так мягкой поступью кошачьей жизнь
обходит тихий дом, по-прежнему хранящий их следы,
попытку выжить, орех и дуб каркаса того быта,
Так и вышло, как с тысячью других.

Но, раз вернувшись, ты увидишь вновь:
он у камина с мертвой сигаретой,
смирившись с невозможностью иного,
она – ступает вниз легко, тень в ореоле тающего света,
прозрачная рука простерта, как Млечный Путь
над сумрачной планетой.

В ней неоткрытое письмо.

* * *
Остановка в пустыне на семьдесят лет.
Осыпается быт, потускнели
черно-белые фото и горстка монет
и стоят безучастные ели.

Заметает поземка в пургу, на восток
и на запад летят самолеты.
На Вест-Сайде – и Броды и Белосток,
по вокзалам прощается кто-то.

И колеблется пламя субботних свечей,
тлеют молча в подвалах мундиры.
Этот город родной оказался ничей.
Проститутки, барыги да воры.
Позовут на посадку – последний полет.
Он всегда до скончанья последний.
Он, простите, давно уже тут не живет,
он уехал, ничей не наследник.

И в местах тех давно уже нет ничего.
Только ждет он себя и поныне
там, где справки дают, – там «переучет».
Лет на сто – остановка в пустыне.

* * *
Потемнело. Нахохлились птицы.
Всю дорогу во сне замело.
Всё равно я живу за границей.
И в окне помутнело стекло.

Ну и что? Остается отрада:
те последние книжки листать.
Заросла постепенно ограда
и не видно в тумане моста.

Заходи же ко мне на подмогу,
если ты еще где-то жива.
Нет границ, и открыта дорога,
а к утру облетела листва.

Впрочем, это мы все ожидали:
ранний вечер, ночной натюрморт.
Но, глядишь – никого не осталось
и во мраке пропал поворот.

* * *
Ткань расползается тянет течет.
Чет или нечет?
Все там в зачет.
То есть, если меченый ты или нет?
Лучше бы так как пошло,
но темный ответ.
Бездомная ноша.
Наши ребята в футбол
или пиво в обед.
Тень твоя медленно тает в пороше.
Вот порожняк простучал в никуда.
В роще осинной назрела беда.

Нет, не беда, так, обычное дело.
В ночь улетает небесное тело,
в тьму бессловесную.
Но вот послышалось:
речь, бормотанье, шепоты нищего.
Я там живу и нечего более,
пью незаметно струю алкоголя.
Ты, моя милая, не сомневайся.
Жду там, где должен:
за стенами рая.
Так что, поверь, там темная дверь.
Спит за ней странный невидимый зверь.
Вместе сопим словно знак подаем.
Время беру у него я в заем.

НА ВЫСТАВКЕ

Лицо на темном полотне
подвержено случайным взглядам
на жизнь глубинную извне,
непоправимо, мимолетно.

Но надпись тусклая ясна:
родился, жил, развелся, выжил.
И не вселенская тоска,
но и не вечная весна
в чертах неуловимых дышит.

Взглянув, скучая, на портрет,
пройдет искусствовед воскресный.
Потусторонний донный свет
ему вослед дохнет из бездны.

* * *
Мы одни в этом райском саду,
ни людей, ни слонов, ни рептилий.
Никогда от тебя не уйду
из любимой постели.

Всё что нужно – пусть будет как есть:
наш Отец задремал в своем кресле.
Змей готовит коварную месть.
У меня не повязаны чресла.

Я и ем с тобой яблочный джем.
Пахнет чаем, корицей и медом.
Что на ужин сготовишь – я съем
несмотря на смущенье народов.

Потому как живу я в раю,
прошлых жизней не помню и всуе
змей пытается в час, когда сплю,
мне подкладывать Еву другую.

ГУРЗУФ

Гурзуф маслянисто отваливается
замшелым телом
открыткой глянцевой
по волне пены.

Я стою на палубе, с набережной крики.
Тот момент мимолетный,
незабвенный миг.

Ситец, пижамы, белье на балконах,
козы на взгорье, дымок шашлычный.

Всё же, наверное, жизнь – не горе,
а просто разлука с делом личным.

Берег всё дальше и лица близких
плывут по сумеркам за Карадагом, Форосом.
Звук летит до Феодосии над волнами, низко,
тающим голосом,
греческим островом,

невидимым, нелюдимым, дымным,
почти забытым на расстоянии.

Чего уж таить: полвека были,
полвека истории заржавленным остовом,
как подбитый танкер в чаще кораллов,
и эхо неба как гул из раковины.

Едва слышны голоса, но довольно слабо,
уже всё глуше, еще не сдавленно.

* * *

                                 Е. Е.
Оставляя опивки прошлого,
переходишь к другому столу.
Там застыли все тени пришлые,
Но потом уходят во тьму.

Я и сам выхожу на ветер,
и пытаясь найти себя,
набираю ее весь вечер.
Но ответа не находя,

всё же знаю – есть жизнь за гранью
быта, чертова бытия.
И за болью, за расставаньем –
есть наш дом, там, где ты и я.

                 Нью-Йорк