Андрей Белозёров

Трое. К новым берегам

Средь бела дня в городе на Днестре опять звучали выстрелы… Горожане, сбитые с толку пропагандой, свыклись и с этим выяснением первенства – между милицией ПМР и полицией Молдовы. В отличие от Тирасполя левобережного Бендеры занимали позиции умеренные в стратегиях Разрыва, травимых политтехнологами, и… пожинали плоды.

Головной же офис непризнанной Республики в тылу находился. И через годы заслуги как Центра атаки мозговой будет превозносить, упустив, что победу на острие меча добыл ему сосед правобережный. Однако бендерчане полагали: перебесятся лидеры в газетах и по телевидению, – словно и не пылали на прежде единой одной шестой веси – в Абхазии и Осетии Южной; словно армянские и азербайджанские кунаки по зачину мундиров не наставляли в пылу «калаши» друг на друга… тут только волю дай!

    

1

…22 июня по прошествии полувека от начала Войны большой, война малая междоусобная (коварная не менее) в Бендерах была в разгаре. В занятом конституционной армией микрорайоне «Ленинский» люд местный принимал тяготы восстановления целостности государственной… В подвал пятиэтажки жилой, расположенной бок о бок со штабом вояк (в отделении местном кинопроката), под дулами автоматов были водворены ввечеру двое мужчин с гематомами на лицах и женщина, почти юная, без признаков глумления. Тела их изнывали от усталости.

– Господи, за что?! Тридцать лет жилось вольно: школа с медалью, вуз, точил репортажи, как полагается… Ударишься и в мистику: в ответе, мол, за всё, за всё, за всё!.. 

– Пальцы твои без следов пороха… Еще несколько сот метров побудь для них машиной землеройной – дальше свобода!.. Еще чуть-чуть…

– Крови на нем нет, ты права, девочка, да взяли-то его с корочкой в кармане, хе-хе, корреспондента издания сепаратистского! Окопы для него – поклоны Богу: умолять, чтобы рытье не прекращалось! И мясо ладоней стереть до костей… А ты говоришь…  

Голос выдает амбиции обладателя – он старше лет на десять… Всполохи дальние и ближние освещают помещение через оконце под потолком. Дворницкая. К стене привалившись, старший вбросил в пыль ноги в туфлях израненных. Объект же критики его едкой в джинсах изгвазданных – напротив, об руку с заступницей своей. 

– …Расстреляют! – в беспросветности катал младой какую-то лепеху тонкими, как у пианиста, пальцами в ссадинах. – В окопах слышал: четверых уж! Сутки отпахали под обстрелом, – а всё равно, если не знаешь языка – значит наймит вражеский!..

– Отличник, вспомни десяток слов молдавских…

Спутница желала успокоить. Ощущалось, что не жена ему, но есть между ними притяжение. Высока и стройна, как с подиума; на лицо ж не совсем легитимна: косоглазие… Но вот голос – нежный, грудной…

– Оставьте, девушка, миссию гуманитарную: будем к смерти готовиться, хе-хе, зачем иллюзии питать?.. Ну что в ней, в жизни-то: дрожать и бежать, дрожать и бежать!.. По молодости боялся не успеть в деле любом, к примеру, жениться не на той; дети пошли – опять страхи: как они, что, кровинушки мои?.. Боялся: империализма, сионизма, распада Союза, и, наконец, — объединения Молдовы с Румынией!.. Искал сразиться – с судьбой. Три дня катавасии сей, верите, как гора с плеч: не боюсь!.. Стрельба в районе «Северный» меня застала – я ж шел на юг, на «Ленинский»: все – оттуда, я – сюда!.. Близ Крепости у позиций ПМР казаки просили пулемет на крышу девятиэтажки подсобить. Помог! По периметру же части российской у автовокзала – ни выстрела тебе: хранит нейтралитет армия. А поодаль снаряды ссаживают деревья, как лопухи, обыватель кишками тротуары метет, провода виснут, асфальт дыбится… А мне хоть бы хны: не бегу! Ведь я порвал с теми, с кем не просто порвать… Да брось ты глину мять! 

Трибун задумался. Он расточал себя на толпу уличную, на лица, дома не усидев. Оборотил как-то взор к глянцу витринному – и «возлюбил» себя, апологета порядка нового: готов был отражению дать пощечину! Ведал: не без его участия рьяного вспыхнет вот-вот в городе родном. И стало так: самоустраниться, взирать на горожан с иным блеском глаз своих испытующих. Уже не с войной заодно.

– А я только начинаю бояться! – младший швырнул лепеху в проем оконный, где гул крепчал. – И невдомек: почто?.. Да, журналист, но учился-то я в Кишиневе... – он не закончил мысль. – Скорее б утро, и за лопату! «Шма Исраэл! Адонай элэхейну, Адонай эхад!..» – «Слушай, Израиль! Господь наш Бог, Господь один!..»

Пролетело нечто по-над крышами кинопроката – штукатурки метель в дворницкой… То ли залп по центру города бунтарского, то ли обратка в колеснице огненной. Всё сдвигалось в какофонию: и близкие мин шлепки, и дальние во чреве земли гаубиц насаждения… также и трели автоматные, и пулеметные, вдернутая харизма в них... Такой футбол!

– Помолился – и нет жуткого, так ведь? – оживилась девушка, усилив голос в канонады наплыв. – Сказал же товарищ: «Война – с плеч гора!..», – смерила раскосо старшего, одобряя. – На всё воля Божья, за чередой событий грозных взойдет и их приятия легкость… Роман Кундеры по радио «Свобода» слушала я в час начала войны…

Полемист заядлый и тут не удержался, сшибая всё и всех в бездны разбитные:

– И давно это у вас – увлечение волнами? – Но ответ его не интересовал, гнул свое. – Слушал некогда и я «Голос», будучи уверенным, что не застукают, хе-хе… а вот ныне со спецкором «Свободы» соседствую по площадке лестничной, – времечко-то?  

– Вы знаете Хладнюка? – пуще забрала тоска младшего. – Он в газете нашей лил на мельницу сепаратизма. Но потом... Вот из-за перевертышей этих я в овнах жертвенных? 

– Опять разволновался, – напарница, с вызовом к оппоненту: – Я бы просила не давить! Заразителен ведь негатив. Возлюбите себя – и вокруг всё изменится!

– Городишь чушь, милая! Если я извернусь, как йог, и лизну в обожании пятку свою, – приятеля твоего не расстреляют?! Или он из сепара обернется в конституционалиста?!

– За что вы меня так? Мы ж в упряжке одной. Я прикрывал вас, когда вы то и дело залегали. У меня, между прочим, мозоли кровили… и у нее, но мы продолжали грызть окоп… А вы всё не спускаете? Претерпевать в лапах наци – и самому изводить такого же бесправного! И перед расстрелом, сверкая очами, не упустите попрека курчавому, не правда ли?

– Заладили, мужчины: еврей –  не еврей! Я – наполовину русская, на другую – молдаванка; полукровок они называют манкуртами!

– Да уж, куда забавнее на фоне этом лозунг их нынешний: «Русских – за Днестр! Евреев – в Днестр!..» – прыснул молодой. Он и не думал обижаться по большому счету.

Помолчали под раскат очередной.

– Меня Владимиром зовут, – сменил тему старший. – Не поверите: сороковник вот стукнул позавчера – под вой сирен Штаба ГО… Давайте уж знакомиться, весь день ведь мантулили бок о бок...

– Ефим, тридцать лет, корреспондент газеты «Новый путь». Бывший теперь уж кор.

– Дойна, двадцать пять, регент хора церковного.

– Вот и славно... По вопросу же главному: мне, русскому, обидно, что на сутки третьи за евреями автобусы пригнали из Кишинева! А горожане иные – что, мастью не вышли?

– Я отверг шанс сей эвакуации в пользу детей и стариков, – не сбавлял Ефим. – А лозунг дня про русских и евреев на Днестре… кому пришлось бы туже в этой ситуации, как думаете? – махнул рукой; тряхнул головой: – Кормить нас будут?

– Проголодался – значит, в порядке мóлодец, а я уж думала… – Дойна решала уравнение сложное. – Слушай, Ефим, а взял бы ты меня в жены, если б не уродство мое?

– В клинике одесской косоглазие правят в одночасье… Свадьба скорая, ха: а вдруг женат паря? – подкинул Владимир.

– Я холост. И, вероятно, женился бы на Дойне… – Ефим к Владимиру: – Утром мы попутчиками случайными на вояк этих напоролись. Они вскинули дула на нас, а я не смог откреститься от удостоверения чертова… Она ж бросилась под «калаши», кричала по-молдавски, чтобы убивали обоих, так как муж и жена мы! 

– Ох, Ефим, не трави душу! – Дойна лицом в ладони. – Мной погнушались!.. Ничего нет хорошего в насилии, но если тебя отвергают те, кому позволено всё… 

– Дура! Радуйся, что солдатня не попользовала. В книгах о войне девки сажей мазались, чтобы не глянуться фрицу. А ты – береза стройная... Ефим, угомони девчонку!

– Дойна, милая... – тень Ефима от всполоха взметнулась по стене. – Обещаю: если не расстреляют, заживем на лоне Красного и Средиземного... в Иерусалиме! 

– Честно?! Ефимушка, я сейчас зарыдаю. От радости...

– Куда уж честней: ты ему жизнь спасла. Торжествуй!.. Вот только мужику русскому податься некуда. В Новом году в Иерусалиме, однако! – взялся за голову в показном...

– У нас любовь – вы не допускаете? – ушел в рефлексию Ефим: – Вот оно – перед казнью всё только и встало на места! А ведь я всегда думал о месте в жизни. Теперь подальше – от политики и от территории проклятой извергов и рабов!

– Манифесты лидерам-сепаратистам крапал: виновен! – Владимир цербером у врат.    

– Познал, как Свобода дается! – отмахнулся Ефим; потом к Дойне: – Ты со мной?

– Куда она денется… Будто забыл: в любой момент! Крысам оставят на плитах этих!

– Впрямь! – хлопает Ефим себя по лбу. – В минуту любую… рас-с-стрел! Всё, что они могут!.. – обнимает Дойну. – А вот – хрена!.. – тянет кукиш в окно. – Когда ты их умоляла, а они смеялись, я тогда и решил: будем вместе, если не убьют!.. А вы, – к Владимиру, – нарушаете приличие, и меня ваша категория весовая не остановит! Это я с виду хлюпкий…

– Успокойся, Ефим: Владимир шутит. Он просто такой... Вы такой ведь?

– Я не шучу. Если не дают еды пленникам, значит, завтра других на окопы. 

– И что мы можем изменить?

– Готовить побег.

– Вот тогда точно – пиф-паф, – едва улыбнулся Ефим.

– Не смейте! – Дойна всплеснула руками. – Надо ждать!

– Ха. Умолить небеса на участке тщедушном? – Владимир торжествовал в отчаянии. – На евреев глянь, девочка: сотни лет ожидания в алию обратили!.. Надо бороться. – К Ефиму: – Помни: у них не диплом твой, а корка сотрудника, что по линии издания гнет!

Пауза. Канонада набирает обороты и опадает. Ливнем сыплется где-то стекло битое.

– Что-то мне лицо ваше знакомо, – поднял глаза на мучителя Ефим. – Быть может, они заинтересованы именно в вашем расстреле?

– Да, я один из лидеров Комитета рабочих, вернее, бывший… И с тобой, Ефим, мы коллеги, беря во внимание пару-тройку воззваний, подправленных мастеровито рукой твоей… Доложи это усачам с «калашами», уверь их, что в сеть угодила рыбеха!

Ефим выругался; Владимир продолжил:

– Я отвечал за организацию митингов. Мы и сколачивали Фронт антинационалистический; в помощь нам – газеты, телевидение-радио. А вот курировали нас – все те же, кто испокон верховодит. И наци сплошь – под контролем их... Заявить же открыто об этом я не решился, кишка тонка... А тут я – узник совести, и там – в Одессе, в Кишиневе или в Москве, – узник! 

– Вы не пытались дать интервью «Свободе»? – спросил Ефим.

– Верно, я вот слушаю волны, и многие в ПМР их слушают, – воспрянула Дойна. – И Хладнюка знаю, он бывает в храме на службах воскресных... с батюшками общается...

– Замаливает грешки, сосед хренов! – сверкал глазами Владимир.  

– Мы бессильны против охраны вооруженной! – вернулся Ефим в русло.  

– Кое-что в наличии! – Владимир подобрал брючину, обнажил привязанный к ноге нож армейский. – Вот почему я залегал во рву и прятался за тебя.   

– Ой, не нравится мне это! Ой, мужчины… – Дойна себя превзошла гортанно.

– Тише, Дойна!.. Дело говорит Владимир. Нужно бежать!

– Дождемся конвоира. Ефим отвлекает, а я подступлюсь сзади… и... прощай город!

– Я бегаю хорошо... – часто дышала Дойна. – В направлении полей, там и тропка... Я проведу. – И опомнилась враз: – Только не насмерть: человек не овца, чтоб резать!

– Вот и вечно у вас, барышня-христианка, как бы. А богам войны крови подавай! По богу и богомольцы! – Владимир пребывал в диком поле разума, знал это.

– Руки-ноги связать… – Ефим тянул ремень брючный свой, на прочность апробируя его. – Да и у вас – кожаный... – к Владимиру. – Резать не надо. Человек всё же.

– Э-эх!.. И я курицы не заколол, черт возьми, – по этой части жена... Но сейчас перегрызу кадык каждому. И вам приказываю: собраться в кулак!

– Отдайте нож! – срывалась Дойна. – Нужно покаяться. Они же – по праву. Мы – раскольники!.. Надо молиться. Безучастным Бог не останется. Нас – трое, а где трое во имя Его, там и Он!..

– Предложу им денег?.. – Ефим разошелся во имя спасения всеобщего. – По сотне за каждого – и дело в шляпе! Могу и по двести баксов…

– Как им отпустить тебя за деньгой?.. Или еврей хитрый гроши в трусы зашил?

– Еще вариант, – не сдавался Ефим: – Здесь недалеко квартира бабули покойной моей, там серебро столовое, кое-что из утвари… облигации... Если, конечно, дверь цела.

– Да уж дверь любую вышибают ныне в поисках диверсантов. По праву, хм... Спасение – нож! – Поигрывали рьяно блики на оружии холодном в руке Владимира. 

– Ох, мужчины, не умножайте зло! Предлагаю солнце встретить с молитвой! Они придут – и увидят нас на коленях: мы молимся за свои и за их грехи...    

Канонада за окном усилилась. Вгрызался ожесточенно металл в коробки домов, струны асфальтные рвал, шуршал маракасами по окраине многоэтажной... И после каждого разрыва металлофонического, сдвигающего сознание (с чьей стороны залп? на чьей вдребезги осколки?), – вопль! То жертва очередная сходила в восторг саднящий, душу испепеляющий... То – музыка войны... И это передавалось Вселенной!

Ефим бил кулаком о пол пыльный:

– Я строил жизнь, планируя, не позволяя прозябания… никаких игр тебе опасных – лыжи, горы, акваланги… Однокашников, угребающих с песней в армию, я презирал. Не моя зона смысловая! Аха-ха-ха! Ну-ка, дайте нож!!! 

– Что ты собираешься делать? – всполошилась Дойна.

– Не чини ущерб телу своему, хе-хе! – играл сталью Владимир, – в этом Бог ваш!

Ефим уткнулся в колени, зарыдал. Под футболкой позвонки обозначились. Подросток в катакомбах на игре «Зарница» – заплутал! Дойна тронула осторожно его за плечо:

– Положись на меня.  

Владимир, матюгнувшись, встал и устремился в угол, где среди метелок узрел ящик громоздкий, подтащил к окну его, опрокинул вверх дном и вскочил на него:

– Казаки прорвутся – будет у нас шанс. Не прорвутся – окопы на славу мы отрыли!

– У вас, Владимир, ассоциации странные, – произнес Ефим, всхлипывая.  

– Дружище, знаю мысли твои: авось разведка проявит интерес к нам? – Владимир вернулся на место. – Меня ж спасение эдакое троицы нашей не устраивает!

– Я вас ненавижу. И всех, навязавших модель авантюрную на берегах Днестра, – без разницы: сволота, дичь. Не даете жить нам и себе поганите!.. Я вас узнал – как только взялись мы за кирку и лопату!

– И тексты мои правил перед версткой, косолапости фраз усмехаясь... Со мной нельзя быть незнакомым, я на виду!.. Я и есть медведь тот с карикатур голливудских, хе-хе... 

– Убейте меня — и меньше слов!

– Что вы такое говорите, мужчины?!

– Убейте; не слушайте ее! Ну же...

Владимир вскочил-таки на призыв – и сходу примерился с ножом к горлу Ефима:

– Ну, пульс участился? Начинаешь быть на острие!.. Умилостивим Господа?..

Обернулся к Дойне, ухватив ее за волосы пышные; приставил ей нож:

– О, возьмем лучше девицу!.. Чик-чирик – и кровушка ручьем! – Склоняется к уху Дойны (та ни жива ни мертва): – Женишок твой кудрявый – рыхля, как и все! 

Оттолкнул девчонку; сел под стену на место прежнее.

– Прошу простить слабость. Хотел явить: человекозверь, загнанный в угол, – опасен!.. Не горазды мы на прыжок: так и будем уповать.

– Однако Бога вы сейчас призвали, отрицая в Нем – Его же! Вы – на подступах!

– Прибереги песни для хора! Все соплеменники его, – указал на Ефима, – держат Бога за яйца. И Бог впряжен в арбу их сонмом ангелов и демонов… Чтобы объегорить не избранного, необходимо во время оное убедить себя в избранности собственной!..

– В этом и ключ! Мы познали Бога, а ваше незнание ведет к состоянию животного. Поэтому: «Евреев – в Днестр...» Искоренив нас, вы растянете экстаз самоуничтожения! 

– Ты прав, черт! – чесал затылок Владимир. – Главное, что мы знаем о Боге, – это требование от нас же веры и смирения. А у евреев не сошлась на смирении вера!.. Да, не люблю я брата вашего; надумывал и со скамьи школьной, что вы – инопланетяне, – так как родители мои не имели ответа: почему русские, украинцы и прочие – стаей, а евреи – особняком: нездешние. Задачу блюдут? Но какую? А без понимания миссии вашей (и мессии) с места и не сдвинешься в осознании законов социальных!.. И в аппарате у нас шептались все в кулуарах – о всесилии еврейском…... Вот и молдаване, прозревая о перемене рычага, крапают лозунги эти смешные: кого там за Днестр, а кого – в Днестр… 

– Мы в плену у националистов, а сами рубите с плеча.

– Надо молиться!.. – встряла Дойна. – И одолеем беду. Молитва, коей зверь лишен, усечет зла умножение! Ведь то, что Владимир якобы не признает Бога, а ты, Ефим, признаешь, – в этом споре уже Бог. Ибо сказано: «Где трое во имя Бога – там и Бог!..»

– Браво! Ждем чуда?! – ударил в ладоши Владимир. – Ну и невеста у тебя, Ефим: симпозиум в оковах завела, пред казнью!.. 

– А вы не можете не затащить в страх! Сгонять стада дрожащие на митинги, рисуя картины апокалипсические. И потерей свободы третировать рабов! Кредо?

– Стары, как мир, техники управления, да уж... – Владимир уваливался к стене.

– Всё образуется, мужчины: стихнет свистопляска ночная... всё образуется...

– Лучшее не обсуждается! Сама знаешь: пятерых расстреляли на участке; они и рыли могилу себе… А вот другим еду давали. Нам же – воду, как лошадям... Признак гиблый.

– Опять волну гоните?! – вздыхал Ефим, не теряя надежды.

– Ты верно усек: страх правит. Но, может, страх Божий? – Владимир в репертуаре.

– Так есть! – Дойна вскочила, огладила джинсы, воздела руки к потолку; сообразно моменту изрекла: – Всегда проще ужаснуть, чем подвигнуть околично! Страх – не признак бесхребетности, но причина для Духа осознания. Промысел святой!.. Вы оба – верите; и вы, Владимир, как бы ни изобличали себя, угодны, – так как горячи!  

– Она к тому же и артистка!.. А что запоешь, когда поставят нас на краю ямы, которую и выроем?.. Палачи – тоже горячи! Ведь горячи, горячи – палачи?.. Хе-хе!..   

Ефим охватил голову – опять эти штучки несносные. И заговорил:

– Вот и сообразили – на троих! Смерть на троих! Удел мой: пред Лицом Творца – с антисемитом и христианкой. Откровение с петлей на шее! Кха-ха-ха! Ведут меня на эшафот, а я правлю на манжетах письмо к Тому, кого измыслили предки мои для сделок с гоями!.. И вот они, загогулины, Огненной Книги текст! – подносит к глазам ладони: – Буквицы неопалимые, чаяния и раздумья... вы служите мне оправданием на Весах! О, Господи, мою Книгу переведут на языки мира… Дух аж захватывает!

– Дорогой, что с тобой? – склоняется Дойна над Ефимом, в изреченное им не вникая.

– Не дождутся! – Ефим встал в рост перед антагонистом, отстраняя Дойну: – Социума звено избыточное, коим мнили нас на отшибе антисемиты мастей всех, еще сильно – в цепи человеков, в будущее устремленных!.. Владимир, а вы ведь подметили: за нами, евреями, не просто сила капитала, но и сила иная!.. Да, я буду поутру тянуть к ртам с щетками усов диктофон... Но именно они, исполнители, будут передергивать – и затворы, и смыслы, утверждая избранность свою, а не мою, дискурса зачинателя!

…Взрыв мощности невероятной потряс здание до основания – в апофеоз реплики Ефима. Трагедия личности (триединой) взметнулась в сферы к Создателю незримому Вселенной явленной, – и, Ответ Небес!!! – средства массовой информации передадут: «За минувшую ночь артиллерией гаубичной превращен в руины пятиэтажный дом». Но это не совсем так. Были сметены стены угловых квартир; на уровне подвальном также флуктуации конструкций несущих и ограждающих... всё скособочилось! Острога узники залегли; припечатало их, засыпало штукатуркой, кровь пустило из ушей, в июньскую скрежета зубовного ночь... И канонады гул уступил тишине оглашенной. Но никто ничего не мог произнести (по поводу стихий ознаменования), нужны еще и еще секунды, в вечность распяленные, чтобы артикулировать начать. 

По остову двери железной брешь образовалась – с кирпичами шаткими, что зубья тебе гнилые. Клубы едкие заволокли подвал… Владимир, припав к решетке окна, вещал:

– Бегут! И оттуда – и туда… всё, короче, смешалось!.. Кхе-кхе, – горло дым дерет!.. Мать честная, у них танк горит!.. Знать, Ефим, взыскание к потомкам отменяется, позже с монологами!.. Ба, огонь перебросился на хранилища с кинолентой... мечутся тараканы!.. Много огня и дыма, друзья!.. Ефим, давай вдарим по двери с разбегу – и дело в шляпе!

 

...Выходили, озираясь. Под носом тех, кто мог угрожать расстрелом, но был занят иным: несколько квартир, как пирог в разрезе, явили сурово интерьеры многослойные. И тела мертвые у подъезда кровавились веско, включая волонтера военного... Ругань, стоны контуженных, раций стрекот... И мирные, и армейские составляли среду суматошную... Опрометью через двор под гвалт и шелест шпарящий мин – вперед, где гаражи и голубятни чернеющие, мусорные баки вывернутые, заборы, клумбы. Тропами, а то и по отмостке бетонной – к фасадам, сливаясь с ними... Нет-нет да и ссыпалось стекол крошево. По беглецам ли лупил снайпер, или обстрел всех окон?.. К бордюрам и цоколям, скуля и матерясь во всполохах огненных, трое – по Ефимову адресу...

Через школу и детсад, задворками магазинов разграбленных и изъеденного мин осколками ресторана «Космос»… И чуть на патруль не нарвались, курсирующий по периметру микрорайона. На черепаху заводную был похож бронетранспортер тот с триколором по борту. За остовом оплавленным павильона овощей укрылись от него... За столбом каждым мерещился кто-то с ружьем. Но шансом располагали беглецы. Путь до квартиры бабушки Ефима (под разрывами близкими и дальними) лет в сорок блужданий! Минуты вселенские, распяленные в вечность оголтело... «Шма Исраэл!..»

 

2

Хрущевка заветная. Во дворе – «козел» милицейский, в сопли копотные утертый по бортам шинами сгоревшими... Подъезд первый. По маршам лестничным сердцами громыхали они, пульсом надежды: надо отсидеться, страхами питаясь, – ведь нет новостей внятных! И вот уже площадка квартир этажа пятого – и номер «семнадцать» в ромбике на дерматине двери… Рука Ефима тянет ключ. И – стоп! Сквозь скважину – потоки сумеречные. Замок выбит; след рант на обивке! В люк чердачный по лесенке Ефим карабкается: приютить всех там или осмотреться желает? И – обратно, что пожарник на шесте... Бледен он, как луна светит лицом.    

– Пулемет! – павлином сипит запоздало Ефим.

И в момент сей из-за двери шум – рация! Штык-ножом с мозга на живую срез. Там движение, то есть здесь уже, в дверях распахнутых: всё полонится башмаков ором, оставивших след рант! И фонарь навстречу шпарит люминесцентно. Обложены они (и те, и эти) заставой перил, ощерились зверьем на краю, стресс последний постигая… Рация истерику небес усугубляет: скрежет зубовный! И армейцы блуждают взорами. Затрусил фонарь их – и упал, луч прокрутился. Глаз фары рефлектируют габаритно – в безумии друг на друга.

Разрешила напряг вселенский Дойна – по-молдавски:

– Мэй, домнуле... мы хотели проведать дом свой, но вам важнее... мы – уходим!

Владимир и Ефим кивали – в отсутствие апломба иллюзорного. Пользовались фонаря расфокусировкой: высыпавшие на площадку рассматривали. Трое их. В лицах мучение нездешнее. Призраки юные... Командир же расчета данного, базирующегося на окраине района занятого, отсутствует. Что и подтвердилось в ответе на русском:

– Простите! – голос субтильный. – Лейтенант в штабе, в связи с ситуацией. Как вернется, переберемся... Вещи ваши в сохранности. – Затем к своим: – Жосан и Рошка – на позицию!.. – и жест пригласительный к гостям после отмашки формальной бойцам...

Дойна уверенно вперед, за ней Ефим и Владимир. Сержант (форма советская) чему-то улыбается в себе, фонарь и рацию укрощая нервически. Даже по умолчанию читалось: верхолазы, ушмыгнувшие к пулемету, – села жители диковатые, а этот, на план вышедший, – горожанин, холеный и коммуникабельный. Пристроив фонарь на шкаф, начал он с ходу историю, стоя, озираясь на себя (как и все) и на стол круглый, на коем и хлеба ломти, и тушенка вскрытая; луковица вот еще каталась и зубья чесночные вразброс, словно патроны... Исключая виды паркета затертого с окурками и шелухой, всё было цивильно: сервант с тренькающей в рюмке от сотрясений гулких медалькой-шоколадкой, телевизор цветной, ваза с ландышами из пластика, фотография внука-школьника у семисвечника на комоде...

Итак, история радетеля прав конституционных:

– ...До дембеля месяц оставался. А нас в фургоны по тревоге – и сюда! Как овец в арбе свезли битком. И ничего в спешке не понять: учения?.. Чтобы служить дома, в Кишиневе, родители военкому двести долларов кинули; тот мог и «отмазать» вовсе – за «штуку»... и вот я при штабе бока околачивал с выездом на стрельбы раз в квартал. Хм, по расписке: тридцать патронов для «калаша» и сорок пять для пулемета... К битве иной тяготел я, – приткнул автомат к табуретке, сел на нее и всех пригласил жестом к дивану. – В училище искусств поступил, на руководителя коллектива фольклорного, танцевального. А меня сюда: восстанавливать целостность государства!.. В подчинении моем двое, «морпехами» их окрестили, – на крыше в дозоре по периметру: докладывают. Наша точка – крайняя в линии, а «морпехи» знай себе – в дозор. Я и включаю-выключаю фон: говорю, что диверсантов не обнаружено, чтобы только мои успокоились. Они – внуки чабанов с холмов Молдовы Северной, «морпехами» прозвали их за то, что уверены, будто с Америкой воюем. Офицер на политучебе выразился некорректно: Америка-де руками России угрожает Молдове; а они и свели конец и начало... Упертые, спасу нет; лук и чеснок поглощают, стресс глушат, утверждаясь, что сепаратисты – пособники Америки. С детства их учили чабаны: Россия с добром к Молдавии, а со злом – турки и англичане... Офицеры махнули рукой – с Америкой так с Америкой! Хотя по уставу воин обязан знать, против кого бой… Я же вскипаю от осознания: руки дрожат, голова кружится, пот и озноб... Грех, грех – и для ваших, и для наших – убивать!.. Терпеть не могу оружие. А те, на чердаке, трутся у пулемета день и ночь, смазывают, перебирают. Автохтоны, говорил профессор в училище про сельских. И с тягой к машине смерти: баранов и индюков резали и с «америкосами» поквитаются, с вами!.. Одни животные гнобят других; кровь льется рекой, как поет Мигг Джаггер... Тошнит. Не стрелял, а уже облевал крышу, когда позицию осматривал... Многие из наших полегли у исполкома, выучки – ноль. Офицеры – про потери те – молчок. А сколько смотали удочки?.. Стучатся в дома, просят одежду и вплавь – за Днестр, в Украину бегут. А «орешкам крепким», кто за возрождение нации, – им бы скальп снять кому из вас, сепаров!.. Злодеяниям по обе стороны несть числа. Хм!.. А ныне приказ: сдавшихся считать дезертирами. Всё, баста, выхода нет!  

Стало ясно: перед ними срочник армейский, чуждый грабежам и расстрелам.

– Как зовут тебя? – на правах хозяина поинтересовался Ефим.

– По-молдавски – Николае... по-украински – Микола... Коля – по-русски!

– А по национальности? – наседал Владимир.

– Наполовину молдаванин, а на другую – хохол, – улыбнулся сержант. – Школу вот русскую окончил... в училище же выбрал группу молдавскую – из-за стипендии...

– А я окончила Консерваторию! И сразу – в хор церковный! Мы – коллеги! – Дойна смягчала напористость Владимира.

– Айда с нами! – краюху хлебную заглатывал Владимир, распоряжаясь здесь каждым и заглядывая по углам. – Выберемся из зоны боев, и – в Кишинев! Ой-ля-ля, Николя...

– Дезертиры о возвращении домой не мечтают. А мне еще учиться, семью строить...

– Неужели одно – воевать? – с тоской Дойна.

– Пять долларов… – Николай проныривал по гимнастерке, не слыша. – Бабушка на именины подарила. Возьмите! – тянул он Дойне купюру. – Не медлите, огонь крепчает.

Ефим сидел очарованный, блистая слезой. Владимир хмыкнул. Дойна одернула руку.

– Берите и бегите! – Николай ввернул хрустящую в ладонь девушки. И – промельк плутовской в лице: – Знаю: вы в розыске! Я перехватил ориентировку штабную: «Побег журналиста с пособниками, в их числе – женщина...» Садами уходите – к трассе на Каушаны. Беженцы тянутся туда... Вот-вот явится лейтенант.   

Дойна обогнула круг света от фонаря, упрятала деньги в лифчик. Затем шагнула к служивому и, пригрозив прежде Владимиру, зашлась речитативом, словно с клироса:

– Николай ты наш Угодник. Прими иконку: «Святая Троица» – носила, тебе передаю. И пусть охранит сердце твое чистое, защитит от умысла злого и сглаза, и от пули спасет! 

– А если наступление? – дожевывал Владимир. – Придется ведь и за цевье... хе-хе...

Не досказал. Взрыв силы непомерной расколол сознание, как арбуз, – и ужаса всполохи смачные, и восторга ляпы (раз живы, раз не убило!), и хохота брызги бесовские (послевкусие: не изведав, не понять!) – вылизывали изнутри черепа мозга мякоть. Впечатление – снаряд за дверью смял в гармошку марши лестничные!.. Но по-прежнему всё: и семисвечник на комоде, и фото... и ландыши в вазе... Лишь в ушах звон. И качка!

– В поле за домом снаряд угодил, – пояснил весело Николай. – Я привык!

Ефим бросился зигзагом, равновесие храня, к ящикам комода, к серванту, к тумбочке под телевизором: искал на ощупь, бормоча. Выхватил четки коралловые из шкатулки – в карман, бусы сердоликовые – на шею Дойне. А книги: Тора, Галаха, Шул хан Арух – как их с собой?.. Обнялись по очереди – с Колей, от коего не разило ни войной, ни отчуждением. Ринулись вниз, перепрыгивая ступени. Дилеммы «что делать?» не возникало – для тела о головах трех, свет в конце тоннеля узревших.

Ан черт не желал шутить. У выхода из подъезда Владимир (вожаком он) наскочил на офицера, у коего бант белый на груди, за плечом же – в обуздании небрежном «калаш». Но передернуть затвор, скомандовать зверю железному «Взять!» или им просто – «Руки!», как это принято (час комендантский да и беглецы на ориентировке!) – не удалось. Блюдя лидерство, Владимир бросился на вояку, будучи ростом вровень, заглатывая спиртом потевшее вдоха-выдоха марево поршней нутряных его. И в стиле портняжьем (шито-крыто!), без стали посвиста широты, сковырнул, будто профи, что-то в такт себе под взопревшей его, молдаванина, гимнастеркой… Вкусил. Вибрировала током по лезвию вдоль канавок кровь человека, сделавшегося близким тревожно... и – иссяк импульс на острие с интонацией песенной Кодр (откуда и был он родом). Испытал Владимир новое – о нем и в нем, с жизни аккордом последним лейтенанта молдавского. Шли они в объятия годы, к сути этой несносной (наносной) – с задачей шли: один – улицами и умом линейный, другой – лесом витиевато-помпезным…

– Василаке – меня зовут! Я из Ниспорен!.. А ты кто?.. Не отпускай на землю...

Ничего больше не сказал – только то, что сказал, – с акцентом выдал убивцу наказ.

– Тс-с… – Но уши себя не слышали. Обмяк Василаке. Так и держал его на штыре точеном, пьяный кровью экс-предводитель движения рабочего. Не назвался ему, зная, что имя заберет он туда, за грань! Досаждало и то, что нет логики в последней воле жертвы – куда ж его, как ни на землю? – на порог, котами меченный, к мусоросборнику, а может, на диван?.. В газон его, непрошенного, человека бывшего, к отмостке фасадной, где тропы забулдыжные, стекло битое и фантики конфет…

Автомат взять не решились, и штык-нож – у трупа в груди. Вперед, вперед – и не оборачиваться: в столп заледенеешь... Закон попран, всё во Вселенной потрясено!.. И никто не сбивается с шагу... Позади микрорайон. С вершины горы Суворовской, что за полями-садами, взирали они во все глаза на хаоса действо. Пульсировал в ночи город, озарялся снарядов всполохами (наподобие электросварки те дуги взрывные, вскипающие бурно и опадающие скопом)... Почти бежали, чахнув от памяти, проселком... Темные окна домов одноэтажных... Ни прохожего, ни собаки. И никто не окликнул «Стоять!» Всё замерло вокруг и замерзло – в жару июньскую стынь полярная!

Дуб поваленный в куртине леса близ трассы Каушанской путь заградил. Они присели.

– Я имя свое скрыл от него... Я – трус и ничтожество!.. – дышал часто Владимир.

– Смерть эту мы разделим с тобой, – впервые перешел на «ты» Ефим.    

И еще через час хода по кромке леса вдоль трассы, где не проехал ни один транспорт гражданский, лишь фургоны военные (от фар их беглецы к деревьям припадали), троица повалилась в травы. До Каушан, судя по указателям дорожным, восемь километров еще…

Свежесть ночная расслабляла. Однако сна не было. 

– А как ты вляпался в политику? – обратился Ефим к Владимиру. – Облегчи душу.

Луна освещала их бивуак у ручья призрачного, реальность сводя к трепыханию теней. За чертой многое теряет смысл. И обязательства письменные хранить тайны, в том числе.

– Я учился в Одесском политехе. На втором курсе дал согласие на сотрудничество так называемое. Эх!.. Но – к делу. Лет за семь до Перестройки произошел раздел округов военных и железнодорожных: Молдавские и Одесские – врозь. Раздел коснулся и структур Конторы горячо любимой. Фишку рубишь, Ефим, – как оно всё зачиналось, по границам разломов будущих и линиям огня?.. Тирасполь и Бендеры наводняются агентами, идеи в массы провожающие: «СВОБОДНЫЙ НАРОД НА СВОБОДНОЙ ЗЕМЛЕ!» Сравни: «ЗЕМЛЕ БЕЗ НАРОДА – НАРОД БЕЗ ЗЕМЛИ!», – цитируя воззвания из источников разных неопалимых, Владимир словно ухватил за гриву конька. – Лидера пэмээровского уровня любого возьми: все обучались в Одессе... Кишинев жертвовал Тирасполем и Бендерами, кои, по сути, и являют ПМР, и с прожектами возрождения духа национального не лез сюда. Ты – выученик Кишинева и если б не покидал его, то лил на мельницу под патронажем ребят тамошних. Еврей – с тебя и взятки гладки. Петух же войны клюнул – в Израиль лыжи навострил!

– Да и Вы к берегам иным намерились! – опять на «Вы» Ефим. – Но продолжайте!

Дойна бормотала молитву: «Господи, помилуй!..»

– Нас держали в рукавицах ежовых, и нам давали шанс... хм. Зарплату получал, числясь начальником цеха в «ящике» военном. За два года до войны мне, одному из спецов номинальных, поручили создать Комитет рабочий, кой прибрал бы после коммунистов вожжи идеологические. Отвели здание старинное, круче горкомовского, – не в плане комфорта, а по надежности погребов в случае осады. Рядом Дворец пионеров валится, нет средств на ремонт, а мы, власть грядущая, депеши шлем директорам заводов и с корпусом депутатским нога на ногу дискутируем о том, что дальше так жить нельзя: ох уж это «движение национальное Ионов» в Кишиневе! и паче – «Закон о языке» их! а дань с промышленности Левобережной как с вотчины?!.. «Эта земля никогда им не принадлежала!» – внушали мы. «Никогда!..» – блеют в ответ депутаты. «Провозглашаться, стало быть?» – «Так точно! А война-то будет?» – «Нет, не будет: извечная заступница наша, Россия, не позволит!» – изрыгали мы довод и – в баню к девчонкам…

Взыскуя к луне полной, Владимир и еще принудил себя:

– А в Кишиневе воздвигают памятник у Музея исторического – Волчице, из сосков которой хлещут молоко имперское Ромул и Рем… А к Музею Бендерскому грузовик катит с тонной прутов стальных – для оснастки увлеченных Провозглашением; автоматы в подвалах Комитета рабочих тоже ждут часа!.. Как я сказал, разделение Молдавии на картах-схемах тайных произошло в начале 80-х. Но все они – это я о двух сторонах «патриотизма»: национализма и пещерного, и интернационального, – курировались Конторой. «Если без требуемого временем раздела одной шестой не обойтись, дабы модернизировать экономику и администрирование, то раздрай этот эпохальный надо возглавить!..» Вот и зарапортовались, деятели!.. – рвал Владимир сорочку на груди, глазами увлажненными сверкая: – А я его вижу!.. А я эти смыслы бытийственные – «Мы с тобой, сыночек, как ниточка с иголочкой: куда ты, туда и я!..» – перечеркнул... до сердца... Прости, Дойна, дичь с ножом у шеи твоей отчебучил... ох, кручина!.. Василаке... Василий по-русски...

– И у смерти есть достоинство, ее заслужить надо... Поплачь, Владимир!.. А ты, Ефим, спи! Нам надо примириться с жертвой нашей! – шептала Дойна мужу своему.

 

3

Каушаны были полонены беженцами с микрорайона «Ленинский». Жители же центра Бендер шли по мосту отвоеванному – за Днестр, на Восток, в незатронутый войной Тирасполь, далее с вокзала – курсом на Украину, Белоруссию, Россию...

Каушаны, к югу от Бендер расположенные и не вошедшие в анклав, в века средние преобладали, будучи столицей административной Бессарабии. А форпостом военным на окоеме Империи османов служила крепость Бендерская. Кишинев же тогдашний – деревушка-приют гайдуков близ Кодр заповедных.

...Нечесаные, в саже, брели они по выбеленным солнцем улицам городка. Но многие здесь такие: на пятачке раздачи пайка у Примэрии; полицейские в касках полевых и глазом не ведут на прибывающих из Бендер «хипарей» (беженцев-бешенцев) со взорами ошпаренными... Трагедию вселенскую несет Владимир, понурив голову, вослед Дойне и Ефиму: с замашками лидера у него как отрезало... На улочке близ колодца с распятием скульптурным у Дойны живет сродственница, можно перекантоваться, пока не оттает разум от бытия тяжести ледяной. Дальнейшее – в руках Господних!.. 

– Я спасла его! Он женится на мне и – в Израиль! Новый год будем в Граде Святом встречать! – выпалила Дойна, теребя бусы на груди и тыча – то ли во Владимира, то ли в Ефима, когда хозяйка сердобольная (со многими в Бендерах она дружна – с батюшками, певчими и просто прихожанами) оттягивала калитки засов.

Тридцатитрехлетняя Домника была женщиной пышной и славной во всех отношениях. Муж ее – тоже молдаванин – подрядился бригадиром на строительство дома частного под Одессой. Дочь-пятиклассницу и сына-дошкольника по случаю страстотерпцев явки отправила к бабке. (Дойну она звала от начала войны, пока связь телефонная не оборвалась.) И закружилась гостеприимица, как юла. И место для душа в огороде указала, и с одежкой не поскупилась (не беда, что с плеча чужого), и для вещей грязных бак определила, и индюка знатного из стаи в сарай резать поволокла... Дойна помогала ей, об ужасах, что испытали, вещая на ходу... Про убийство офицера молдавского умолчала.

Омывшись, мужчины нашли себя в погребе, покуда в кухне летней скворчало на плите.

– Русские – за Днестр! Евреи – в Днестр!.. – притуляясь к бочке винной, Владимир протягивал стакан запотевший Ефиму. – Поток полноводный – наш. Утонем вместе?

...Ефим страховал напарника вверх по ступеням крутым на веранду, виноградом увитую, – к изобильному по-молдавски столу. Гость с расслабухи и зашелся пред хозяйкой в комплиментарностях – и не только по поводу возможностей кулинарных. Сбавил обороты, узнав, что Домника ухаживаний не приемлет, – «лишь от мужа, что от Бога!» – «От Бога? – переспросил вольно Владимир, – но он – мужчина?» – «Бог, – отвечала хозяйка, – ни кто и ни что, – а всё!..» Дойна улыбалась, зная школу...

И вот всем открылось по случаю о его семье. Жена с детьми уехала... в Израиль! Туда, не ослышались. Детей двое, в том же возрасте, что у Домники. Упомянув о них, Владимир ударился в слезу: один, как перст, в царстве-государстве самопровозглашенном!

– Еврейка?! – Ефим поперхнулся замой наваристой. – И вы скрывали?!

– Ты же помнишь, Ефим, фольклор городской наш: «Кинь взгляд в Бендерах, хошь-не хошь, а в еврея попадешь!..» – И я втюрился во времена оны… чего уж тут!..

– Вот откуда это ваше «пристрастие» к вопросу иудейскому?

– Контора, молодой человек, она... – пьянел Владимир, – она крестила на Слово и Дело, и лоботомию вершила, а не суженная моя, науськивающая обрезаться ниже, хе-хе!..

– Жена требовала обрезания? – чуть не рукоплескала Домника, ликуя, что беженцам помогла. – Евреи – народ избранный! – дивилась она тайной заветной, румянясь. – Иисус Христос был евреем! И вы могли бы… приобщиться… 

– Гиюр! – чеканил знанием Владимир. – Чтобы стать человеком – да… К особи мужеской подходит могель, заостряет у себя ногти и – рвет счастливцу плоть крайнюю...

– Где черпаете знания допотопные? – смеялся вполне искренне Ефим.

– А если могель не выпьет кровь ту, вылетит из синагоги в два счета! – Владимир ни в какую не давал опровергнуть.

После сиесты компания собралась в гостиной. Ждали по телевизору новостей, в коих талдычилось о разрушениях застройки жилой в артобстрелы, хотя по правде ни один дом многоквартирный в микрорайонах полностью сметен «Градом» армий враждующих не был, лишь строения сектора частного. В ночь сию Кишинев предпринял авианалет на мост через Днестр. Мост не пострадал; на месте же подворий ближайших – воронки дымящиеся… Домника утверждалась, сколько горя хлебнули и ее постояльцы. Извлекла из укладки двадцать долларов, наказав Дойне отправляться поутру за майками и шортами – для конспирации. Ведь в виде «опаленном» (стирай-не стирай, гладь-не гладь) можно и накликать: волонтеры военные, ожидающие переброски в зону боев, готовы в плане репетиции накостылять «сепарам», горнила избежавшим. Примеры есть. Одна беженка опознала на грузовике скарб свой: холодильник, два кресла, шкаф, а в нем: пароварки, четыре престера для утюжки (возила их в Польшу на продажу). Накатала жалобу в полицию. Виновник вернул барахло – оказался он офицером армии конституционной. Дама уже арендовала гараж, куда сложила пожитки, только престера не досчиталась. В гараже том и обосновалась войну переждать. И вот «в кусты» приспичило ей. Там ее и нашли – с трусами спущенными и престером, к лицу припечатанным.

По телевизору преподнесли нечто. По инициативе Кремля стороны договариваться в Москве начали. Владимир аж стакан накрыл ладонью, чтобы яростью не заразить:

– Комиссия трехсторонняя – повод признать на деле ПМР! – почти взревел он.

Женщины притихли; Ефим и Владимир углубились.

– Десятки лет возгораться конфликту и тлеть. В этом ряду: Ирландия, Страна Басков... 

– А был ли путь кроме независимости? – не уступал Ефим. – «Закон о языке», побитие депутатов Левобережья и многое, о чем Конторе вашей знать не дано?..

– Думаешь, в Тирасполе засели апологеты Свободы-Равенства, а в Кишиневе – румынская клика кровавая? Не было б директив из Кремля – мышь не пикнула б!

– Как с настроем сим вращались на орбитах? – подвигал Ефим.

– Мы ратовали против национализма. Но исподволь ввернули сверху нам вектор – на разрыв берегов. Через неприязнь эту взаимную и взята Бессарабия на поводок...

– Тенденции в политике... М-да! – Ефим подначил профессионально.

– По живому режут тело народное! – аж подпрыгнул Владимир и ударил по столу кулаком. – Режут, не задумываясь о последствиях!!!

– Вы ж сказали: желают влиять на Украину и Румынию! А Молдову, исторический хлам, – за борт! – жестом успокаивал Ефим и женщин заодно. 

– Э-ге-ге!.. Еврей хитрый! — пригрозил пальцем Владимир. – В Конторе мозги прочистили мне, детективов чтения круче... А рассуждать с евреем про евреев – конфетка!

– Увольте, мы же интеллигентные люди. Про Контору лучше.

– Чего тут? – чесал затылок агент в подпитии. – Разве то, что по их причине я и с женой развелся? «Не к лицу гегемону жить с еврейкой! – заявили. – Старые времена канули...» И мужа нового подыскали ей, не заподозришь в фактов подтасовке – как в кино… А я хотел, чтобы приняла она безболезненно. Я человек субтильный.

– И буйным прикидывались от безысходности на поле личном?

– Может быть, может быть... – Владимир расклеился окончательно после мытарств. – В отношении ж семьи передела многоходовка была у них. Готовили из меня Огурца! 

– А это еще что такое? – перешел Ефим на доверительность тембром пониженным (даже женщины, смутившись, ушли в свое, пересев подальше).

– Вели меня... в президенты! Нынешний оказался в нужное время и в месте нужном. А я – дублер перед стартом космическим... Просто харизма у того и взгляд!

– Да уж, чернокнижник с бровями косматыми и бороденкой крашеной…

– Кураторы бдят: низам нравится... А ведь урод народ тот – раз клюет на кормщика, что посадит корабль на мель!.. Мясо пушечное! Я – и народ мой!!!

И – в слезы. Пришлось стопорить интервью. Владимиру необходимо в бессознательное до утра, а вино потеряло силу. «Василаке!.. – взывал Владимир, разрывая душу и размазывая по щекам потоки соленые. – Василаке!!!»

– Кто такой Василаке? – спросила Домника.

– Сослуживец погибший, – ответила Дойна по-молдавски.  

Домника принесла из погреба напиток фирменный. Засосал Владимир полстакана граппы в девяносто градусов – и в момент обратился в сома, на брег выброшенного: глазами стекленел и рот раскрывал немо... Уложили в постель его. Уснул. Не праведника сном, а грешного грехом смертным. И сон был страшнее, чем явь, что сна страшнее...

 

Снился ему визит в Контору кишиневскую, где и не был он никогда, так как директивы получал из Одесской. Перевертыш! Ноги, как на подушке воздушной, – к Центральному Парку, к памятнику Господарю всея Молдовы, к месту сбора комбатантов, взыскующих яростно к штабам о предательстве… За Парком – Дом с колоннадой, о коем ведают функционеры столичные… Здесь всё вибрирует уплотнением целевым; даже муха летит в холле по параболе замедленно-строгой... У дежурного на телефоне испросит аудиенции с Седым, такой есть всюду. «Кто ищет встречи?» – Ответ: «Кто шествовал по пятам в коридорах власти сепаратистской и подсекал на дистанции. Лицом к лицу лица не разобрать!..» Приемная – с зал вокзальный… Поэт национальный тоже в сон явился: никакой тебе вальяжности богемной: погоны майора горят у борзописца. А сколько хулы изрыгнул он на чучело Феликса у Арки Триумфальной, думал во сне Владимир. И зеркальцу карманному Поэт вслух: «Я уж десяток седьмой разменял! И еще кланяться?..» – гроза манкуртов артикулировал по-русски!.. Предстала взору и Голова говорящая телевизионная из ПМР, и ей у бюста Дзержинского перетаптывать время. Нагородила она в эфир за Разрыв – не одному поколению разгребать охаянное огульно «молдовское»… Прочие возникали – в форме и в штатском, животы подбирали и спины прогибали, как в жизни... Владимира черед. Он и взвился.

– Ну и дела?! Явился, Третий, проваливший работу на участке… ишь, криз экзистенциальный у него?! – шагал по кабинету Седой. Лет шестьдесят ему, плотный, лицо без отечности, пиджак твидовый... – В оперетте отдыхаем иль на подмостки социума преобразований вознесены?!.. – ярился громогласно он. – Если с Первым и Вторым что-нибудь – время такое, война на дворе, – а вы где? Брешь в цепи?

– Хочу Правду.

– Вы знаете, сколько надо. И для вашей же пользы. – Унял спесь. Сел. «Он, конечно, ничтожество, приговоренный товарищами из Одессы, – думал чин, – но свой, черт возьми, требующий обхождения и перед казнью.» – Хм… Просьбы личного плана есть?

– Отзовите с фронта сержанта Николая, хореограф он... И – Правду, ее и приму!

– Сократ на голову нашу! – бровью Седой как мим. Отыскал в столе ключ, сойти предложил в «Покой для операторов коммутирующих» – в подвал, то бишь...  

...Потолок в кафеле сияет, перегородка стеклянная делит куб: по одну сторону кресло дыбится, что тебе стул электрический, по другую – аппаратная. Владимир на «эшафот» влез; Седой ремнями приковал сновидцу руки и ноги, а сам удалился к пульту за стекло... Ради этого и жил – ради минут трех, что Правда потоком бурливым откроет шлюз в вечность. «Третий» инициирован на принятие Истины, в отличие от Первого и Второго, ибо сказано: много званных, да мало избранных!.. Три минуты, три минуты – это много или мало, чтобы жизнь за три минуты пролетела-пробежала?..

Свет стал ярче. По нервам воспаленным проехался и смычок усилителя вещательного: 

– За ритуал сей каждый голову сложит! – огласил Седой сверху и отовсюду. – Узнаешь, что знаем мы! Базовый в жизни стимул – Знание тайное! Мы им располагаем. 

– Весь внимание! – из глаз Владимира – слеза страстная: в капле – надежд океан.

– Чтоб схлестнуться со Злом Мировым, нами Принцип разработан. Запад думает, что мы восстанавливаем Империю, – ан, деконструируем ее!.. Мы сами всё прогнившее под агентов вражьих стопой опрокинем! Возьмем землю великую, пусть и разоренную в прах!.. Ну, это как в песне известной поется: мир прежний разрушим до основания, а затем – наш, Новый Мир, построим!.. Ха-ха-ха!.. 

– Хочу Истину! – заклинал Владимир.

– Молдова – противоречий клуб; в него и Румынию беремся вовлечь – для Москвы ублажения! Но Москва сама и становится событий заложницей!.. 

– Истину!..

– Поразмысли: ради чего междуречье Прута и Днестра с центром административным в Кишиневе назвали Молдовой, правильнее б – Бессарабией, как при царе Горохе?..

– Истину!..

– Молдова историческая со столицей в Яссах растворена в Румынии, с коей стараниями нашими не подписан о границах договор. Чтобы Молдове воспрянуть, надо «Проект Румыния» – слить. В чем ты, Третий, и вызревал до поры, запуская с одесситами «Проект ПМР»... Под прикрытием создавался анклав сей на Днестре, где тебе дóлжно было двинуть войска на Кишинев, – чтобы зверь румынский заглотнул… Бухарест ринется на выручку к своим в Кишинев. Пиит в приемной – из когорты той ура-унионистов! И это на руку нам. Входим в состав государства вражьего, точим его вместе с венграми, что мечтают о Крае Секуйском суверенном... Явим Молдову – со столицей в Яссах, а Валахию – в Бухаресте... мухи отдельно, ну и котлеты.

– У меня голова... как в канонаду!.. 

– ...Но преткновения камень – олигархи. Одобряют дробление в границах корпораций, уж поделивших народы в иерархию с учетом возможностей кошельков их слаботочных!..  

– У меня кровь из ушей каплет... звук вырубите!.. 

– ...Только страны-отщепенцы способны вырваться из Конфигурации, явить нечто в противовес Плоскости всеобщей мертвящей!.. Абхазия, Карабах, ПМР – цветочки пока!

– Вы включили вибрации?! Раскалывается мозг!!!

– Столбить тебе, парниша, в Непроявленном отныне!.. В Проявленном всё занято иными!.. Сказал же оглохший от Истины Бетховен: «Жизнь есть трагедия, ура!..»

– …За что я убил человека?!

– Кровь сковывает жертву и палача, тормозит становление свобод гражданских. В этом наш Принцип новый, забытый старый... ГУЛаг навсегда, ГУЛаг – Forever!

– Нет. Ничего не слышу!.. Но знаю: Истина! Истина наша родная, Системная!!!

...Владимир умер. Как умирают во сне. Слышал и видел куратора верховного своего, протокол о гибели агента провального составляющего. И было это для Владимира сокровенностью – как и Седому знающий откроет то, без чего ни один апологет тайный не уйдет. То, во имя чего голова им на плечах носится – а если надо, на Алтарь слагается, – этот смысл должен быть раскрыт! Быть может, в поездку ближайшую в Москву (с вводом сил миротворческих в ПМР) будет Седой встречаться на Лубянке-Ходынке-Поле Ясеневом с кардиналом Серым и Седым всея Руси: чтобы испить Истину порядка нового!

И тут в поту холодном Владимир угодил в сон другой. На простынях смятых койки панцирной он; в глаза бьет солнце люминесцентное… Ни души в палате узкой и длинной. Кто он? Агент спецслужб в больнице психиатрической? Узник инквизиции? Иммигрант политический, на жизнь приговоренный?.. Дверь отворилась; входят красавица Дойна (левый глаз ее не кривит) и Ефим. Дойна тянет корзину с фруктами:

– Дары края морей трех: Средиземного, Мертвого и Красного!

И Ефим силится выказать участливое:

– Вы перенесли стресс. Нужна реабилитация... И – как в гимне звучит: «Будем мы снова народом свободным на Родине нашей...»

Владимир щурился блажено в ответ и, не слыша себя, шептал: «...я выдюжил!..» – и в сон другой канул, ступая босо по полю, взрытому снарядами, – в объятия Василаке...

 

4

Через евреев, бдящих в Каушанах когортой со времен Екатерининских, Ефим разузнал подробности репатриации экстренной в Израиль. Улыбался догадке внезапной, глядя-вслушиваясь в трав и цветов переливы до горизонта: вот он, прямой, как стрела, путь в Землю Обетованную! Отовсюду вдруг воссияли холмы призрачные, походящие на Сион... в знойной степи Буджакской – за огородом Домники...

– Как ты на них вышел? – вопрошал Владимир с подушек. На лбу у него белела повязка уксусная, а на тумбочке – бутыль с рассолом от хозяйки, что на кухне хлопотала.

– Рыбак рыбака, так сказать... – не вдавался Ефим в подробности. – А вот полиции тутошней до нас дела нет! Виват нам всем, виват!

– Мы и там им потребны лишь на окопы. Война для галочки, штабы диффузные всё решили давно. Главное, чтобы никто не уклонился!.. Как ты насчет конспирологии сей?

– Работа – лучшая поэзия. Солженицын в этом нас убедил – в «Иване Денисовиче»...

– М-да, Ефим! – откинул Владимир со лба компресс со сравнением книжным. – Хотел спросить тебя, да недосуг: что делал, где был, раз попался в лапы вояк?

– Шел на квартиру бабушки, – светился Ефим. На день третий освобождения он проникся мессианством.

– Для чего? – допытывался Владимир.

– Четки... вот, – Ефим и впрямь теребил в руке четки коралловые.  

– Брось лапшу вешать!

– Должен был исполнить обет семейный. – Не сбивался в оправдания Ефим.

– Монета периода Хасмонеев, небось?.. Аль семисвечник на комоде – из золота?

– Менора – из бронзы. Есть и другие реликвии у нас. Прапрадед завещал, прадед взял клятву с деда, дед – с меня: в Земле Обетованной камень от Стены Плача обратно возложить. – Ефим раскрыл сверток из кармана.

– Камешки какие-то, истертые почти... – Владимир морщился, разглядывая.

– Да, ценят евреи известняк: не только изумруды и алмазы. – Был прост Ефим.

– Что ж получается: старцы с бородами до колен и в камилавках перед тобой стоят, ждут исполнения? У тебя ж диплом универа, – ерничал Владимир.    

– Не стоят, а сидят – на реках, как в Псалме поется, – и плачут, вспоминая Сион... Так и в ха-Тикве, – полнил Ефим паузу щекотливую: «Пока не угаснет в сердце огонь нашей души еврейской мятежной, будем к Востоку идти мы, взор устремив на Сион...»

– Ага, вывод: ты меня, презревшего амбиции и долг, падшего до убийства, будешь агитировать в Израиль, апеллируя к детям: они, мол, там?!

– Верно.

– Думаешь, если я с Конторой не в ладах, то никому и не нужен по определению: ни конституционалистам, ни сепаратистам?.. Я – носитель Знания тайного... 

– Тем паче, выбор ясен, – снисходительно Ефим.

– ...Но у меня нет документов. О каком выезде речь?

– На то мы и беженцы. Зарегистрируемся в Кишиневе – в Обществе еврейский культуры, оно же и Посольство: бумаги от евреев Каушанских кое-что значат там!

– Как же я, русский до мозга костей и не из последних, – в эту вашу страну картавую отправлюсь?! Я же не просто вороном белым буду – а стану значительнее антисемитом!

– Ой ты гой еси!.. И среди евреев не редки споры межконфессиональные…

– ...Предложение заманчиво в целом, мой друг, хотя детали…

– Я готов поручиться, что жена ваша, дочь и сын – уже в Израиле! 

– Зачем тебе это?

– Хочу помочь. Или считаете, что еврей и пальцем не шевельнет ради другого? Начните с листа чистого – как подобает человеку! И на прародине человечества! Уж поверьте, оттуда мы и выведем всех их на воду чистую, диффузных ваших! 

Этих слов оказалось достаточно, чтобы троица, чудом спасшаяся из плена, засобиралась, – уверившись, что полоса темная минула и впереди сплошь судьбы обходительность...

А сколько тех, кому не дано поблажки? Кто изнанку телес своих являет под завалом бомбардированным, а если и остался в живых, то не знает, кого винить в стратегиях оглашенных: патриотов или либералов, Молдову, Россию или Америку пресловутую?.. Те, кому повезло, хоть и претерпели – труд рабский в окопе звенящем, отсутствие еды и воды, иго страха смерти, те будут благодарны воле случая – за возможность узреть свет в конце туннеля... Вечная память погибшим... И Вечная слава живым, кто осмелился мыслить – и призвать к ответу зачинщиков Террора и пособников его! Это нужно мертвым, это нужно живым. Иначе все мы (и поколения грядущие) в потоке бесконечном соглашательства в скотов превратимся!

 

Бендеры