Алла Ранская

«Неискаженный лик души»

Памяти Наталии Крандиевской-Толстой

1888–1963

 

Шестьдесят лет назад, 17 сентября 1963 года, ушла из жизни замечательная русская поэтесса Наталия Васильевна Крандиевская-Толстая. Яркий поэтический дар позволил ей войти в плеяду лучших поэтесс Серебряного века. Еще в ранней юности ее стихи получили высокую оценку таких признанных мастеров, как И. Бунин, К. Бальмонт, В. Брюсов, В. Хо-дасевич. На формирование поэтессы оказала влияние творческая атмосфера, окружавшая ее с детства. Для дочери книгоиздателя и писательницы было естественным общаться в своем доме с друзьями семьи – видными литераторами того времени.

Наталия Крандиевская пережила и годы Серебряного века, и революционные, и эмиграции, и советские. На ее долю выпала блокада Ленинграда, сталинские репрессии, в старости ее настигла слепота – но даже и тогда она не потеряла своего природного оптимизма.

Старший внук Наталии Васильевны – Михаил Никитич Толстой – в настоящее время живет в городке Менло Парк, штат Калифорния; он хорошо помнит бабушку – еще со времен своего послевоенного детства.

Алла Ранская

 

 

Алла Ранская (А.Р.) Михаил Никитич! Какой Вам запомнилась Ваша бабушка?

Михаил Толстой (М.Т.) С бабушкой было всегда очень спокойно и весело. После войны мы (мои сестры и я) жили с ней на даче и каждый день гуляли в лесу. Она велела нам ходить и петь: «Черничный дедушка, пошли нам ягодку». Ягодка при этом находилась. Свидетельство бытия черничного дедушки было неопровержимым.

Позже, когда пришла пора поступать в школу, врачи запретили отдавать меня учиться, сказав, что после эвакуации этому туберкулезному дистрофику нельзя напрягаться, слишком худ. Я плохо ел, не было аппетита. Бабушке было сказано, что меня можно будет отдать в школу, если я за лето прибавлю четыре кило. И она проявила чудеса кулинарного искусства – кормила меня, как рождественского гуся, и справилась с задачей. Меня приняли сразу во второй класс.

Помню дождливые дни на даче, когда мы играли с бабушкой в буриме. Она придумывала четыре смешные рифмы, как можно более несуразные, а мы, дети, должны были каждый написать к ним стихи так, чтобы получилось складно. Читали, что получилось, и хохотали, бабушка смеялась больше всех и всех хвалила. Она рассказывала, что в ее детстве, когда у родителей были гости, чтобы дети не мешали и не путались под ногами, мама говорила им: «Ну подите, займитесь чем-нибудь, стихи попишите хотя бы».

Когда мы чуть подросли, бабушка научила нас играть в покер. Это была ее любимая игра после того, как она на пароходе, который вывозил ее с Алексеем Толстым и детьми в эмиграцию из Одессы в 19-м году, от безденежья и отчаяния села играть в карты с богатой компанией. К ужасу и удивлению Толстого, она выиграла огромные по тем временам деньги, получив в покере редчайшую, непобедимую комбинацию из четырех одинаковых карт с джокером. Мы очень любили этот ее рассказ, восхищались бабушкиной бесшабашностью (она села играть, не имея ни франка). Играя с бабушкой в покер, как будто сами ехали на корабле в Париж, – и мы выигрывали!

У бабушки на пароходе был с собой талисман – сушеный морской конек, которого она называла коньком-горбунком, и считала, что он ей принес удачу. Конек давно исчез, и потому, видимо, в картах ей не везло.

Ее большую квартиру, где мы все жили до войны и где я родился, занял высокопоставленный сосед, служивший в Смольном и исчезнувший впоследствии в пучинах «Ленинградского дела». Бабушка переехала в маленькую квартирку, стены которой были обиты, как ей нравилось, красивой синей материей, а не оклеены обоями, и куда она любила приглашать внуков в гости. Мы попадали в другой мир – спокойный, без суеты, где чувствовали себя ее друзьями, и только у нее я пил чай из красивых чашечек тончайшего фарфора на таких же блюдечках. (В доме моих родителей быт отходил на последнее место, во главу угла ставили образование и творчество, бабушке же удавалось удивительным образом объединять эти начала с эстетикой ее мира, это оставалось неотъемлемой частью ее повседневности.)

Бабушка окружала внуков (их накопилось двенадцать) любовью и уютом, но, к несчастью, наступавшая слепота не давала ей возможности разглядеть лица младших, о чем написано в ее стихах.

Она никогда не жаловалась на трудности жизни, обладала какой-то «не-от-мира-сегосинкой», называла милиционера «городовой» и не умела правильно определить время, глядя на часы. Но ей это не мешало, а нам не мешало ее обожать. 

А.Р. Известно, что первая встреча Н.В. с Алексеем Толстым произошла в художественной студии, где они обучались у Добужинского и Бакста. Получили ли дальнейшее развитие ее художественные способности наряду с музыкальными и неоспоримым литературным талантом?

М.Т. Обучение в студии для обоих было расширением их художественного взгляда на мир, но не овладением профессией. Бабушка хорошо играла на рояле, рисовала, знала языки, сама писала музыку –  например, ее «Колыбельная Никите» была напечатана с ее же нотами в первом номере журнала «Зеленая палочка», вышедшем в Париже в 1920 году. А.Толстой не знал языков, не владел игрой на музыкальных инструментах, хотя у него был музыкальный слух, и, говорят, он был хорошим актером. Оба они были совершенно литературоцентричными людьми. Литература была их жизнью, а жизнь состояла в литературе. Их дети обладали абсолютным слухом, сын Митя стал композитором, закончив консерваторию по классу Шостаковича. В последние годы Митя написал цикл романсов на стихи своей матери. Ее сестра Дюна (Надежда) Крандиевская-Файдыш стала художницей и скульптором, а племянник А. Файдыш стал архитектором, он – автор знаменитого памятника космонавтике: титановая взлетающая ракета с огромным хвостом – на ВДНХ в Москве, напротив гостиницы «Космос».

А.Р. Как Алексей Толстой относился к творчеству Н.В.?

М.Т. Известно, что А. Толстой в ответ на похвалы себе, ответил: «Что я? Вот Туся – это действительно мастер». Он знал наизусть ее стихи, любил цитировать их наряду со стихами Сергея Есенина, Веры Инбер, постоянно советовался с ней в литературных вопросах.

А.Р. Делилась ли Н.В. с Вами воспоминаниями о годах, проведенных ею с А. Толстым в эмиграции, и что заставило их вернуться в Россию?

М.Т. Толстой никогда не принадлежал ни к какой партии и никакой идеологией не был заражен. Ближе всего к мировоззрению А.Толстого были взгляды на историю и революцию М. Волошина, его друга, выраженные им в поэме «Россия», – преображение через ад и катастрофу. Возвращение в Россию не было отказом от каких-либо своих прежних убеждений. Сам А.Толстой выразил это во фразе: «Я хочу вбить свой гвоздь в расшатанный бурями корабль российской государственности». В глубине души он был, скорее всего, державником. Советская власть, правда, смотрела на всё это по-своему, как всегда эксплуатируя чужую искренность.

Толчком к возвращению послужила угроза потери детьми русского языка. В Берлине мой пятилетний отец, увидев чуть было не столкнувшиеся машины, сказал родителям: «Мог быть маленький катастрофф». В бабушкиных воспоминаниях записано: «В этот день Толстой принял окончательное решение вернуться». Без русского языка они не представляли себе своего существования. Что касается комментариев к этому поступку, то их авторы не остаются без работы по сей день.

А.Р. После литературных успехов в молодости и появления ее сборника «От лукавого», изданного а Германии в 1922 году, Н.В. перестала печататься, и следующие стихи появились только в конце 30-х годов. Почему?

М.Т. Действительно, досадно, что молодая талантливая поэтесса перестала печататься после возвращения в Россию. Как известно, Н.В. не была счастлива в первом браке, с адвокатом Ф. Волькенштейном, именно в тот период ее поэтический дар достиг апогея – в 1913 году выходит ее первый сборник стихов, получивший высокую оценку поэтов-современников. Не только поэтическим талантом отличалась Н.В., она была удивительно хороша собой; и Бунин, и Бальмонт были влюблены в нее. Но только Алексей Толстой смог завоевать ее сердце. В 1915 году она ушла к А.Толстому. К сожалению, встреча с ним отодвинула поэзию... Как отмечает А. Варламов в книге об А. Толстом, она «принесла себя и свой дар в жертву дому», создав все условия, способствующие его творчеству. Она жила творческими интересами мужа, вела переписку с издателями, вычитывала корректуры, перебеливала новые рассказы Толстого. Только в эмиграции начала писать стихи для детей.

Мы с сестрами любили бабушкины стихи, изданные в Германии, – «Гришкины путешествия», приключения с картинками про мальчика, путешествующего по миру на самокате. Там было, например, про нападение на Гришку людоедов в Австралии. Он залез на дерево и ждал смерти: «А на дереве удав, / Ничего не разобрав, / И, давненько не обедав, / Съел обоих людоедов...» Гришка был спасен, а мы полюбили удава на всю жизнь.

Счастливая в замужестве с А. Толстым, сожалела ли она о том, что ее собственное творчество отложено так надолго? Возможно. Думаю, подсознательно она понимала масштаб самоотречения. 20 лет спустя, уже после разрыва, Н.В. напишет: «Нет, это было преступленьем, / Так целым миром пренебречь / Для одного тебя, чтоб тенью / У ног твоих покорно лечь». Вообще, чем больше испытаний выпадало на ее долю, тем ярче она проявлялась как поэт.

Обида была, однако ее достоинство оказалось выше. Даже когда А.Толстой, в сердцах, на посвященной Н.В. сказке «Буратино», в которой остались написанные ею кукольные стихи (в том числе великолепные «Карабас-Барабас, / Не боимся очень вас»), сменил свое посвящение на имя другой, она с грустным юмором ответила ему в стихах: « Разве так уж это важно, / Что по воле чьих-то сил / Ты на книге так отважно / Посвященье изменил? / Тщетны все предохраненья, – / В этой книге я жива, / Узнаю мои волненья, / Узнаю мои слова. / А тщеславья погремушки, / Что ж, бери себе назад. / Так ‘Отдай мои игрушки!’ / Дети в ссоре говорят».

А.Р. Что, по-Вашему, стало главной причиной ее разрыва с Толстым?

М.Т. Для стороннего наблюдателя всё просто – молодая энергичная секретарша вытеснила привычную и стареющую жену. Как всегда, всё было гораздо сложнее, и причин было много. Бескомпромис-сность и самопожертвование, присущие Н.В., были противопоказаны надвигающемуся порядку вещей в стране и окружению А.Толстого. Душевный контакт исчезал, А.Толстой был в моральном и творческом кризисе. Приняв мироощущение Н.В., А.Толстой погубил бы и себя, и ее, отказавшись от выполнения требований власти и своего круга общения. Шел вопрос о выживании. Расстрелянные в 1930-х деятели искусства оставили после себя выбитые из них показания о заговоре. Кольцо сжималось, но А.Толстой вовремя умер – к концу войны уже было подготовлено «дело писателей», где «паровозом» должен был идти «английский шпион А.Толстой».

Разрыв фиксировал новый status quo, новый порядок и новый мир, неприемлемый для Н.В. Она первая почувствовала это, покинула их совместный дом в Детском (бывшем Царском) Селе, стала жить с детьми в Ленинграде: «Нет. Уходи. Святотатства / Не совершу над любовью. / Пусть – монастырское братство, / Пусть – одиночество вдовье».

Толстой перебрался в Москву. Н.В. отказалась от любимого мужа, не проявив ненависти, – напротив, ее стихи по-прежнему наполнены любовью, но уже смешанной с чувством горечи: «Милый, бедный, глупый! Только смерть научит / Оценить, оплакать то, что не ценил. / А пока мы живы, пусть ничто не мучит, / Только бы ты счастлив и спокоен был».

А.Р. Замечательные стихи написаны Н.В. в блокадном Ленинграде. Почему она приняла решение остаться в осажденном городе?

М.Т. Было что-то, что можно назвать гордостью, нежеланием покоряться никакому насилию, и это выразилось в таком парадоксальном, самоубийственном решении. Тем оно ценнее. «Я не покину город мой, / Венчанный трауром и славой...» И – «Утешусь гордою мечтою / За этот город умирать…» Любопытно, что город в блокаде прославили не поэты, а поэтессы – Берггольц, Ахматова, Инбер, Крандиевская. Однако Берггольц и Ахматова ненавидели советскую власть, Крандиев-ской на власть было наплевать, а о любви к ней вообще нечего говорить.

Власть отомстила непокорным. В 1946 году расправились с Ахматовой, заодно и Крандиевскую запретили печатать, разобрали набор уже подготовленной книги. Берггольц спилась, реверансы власти ее не размягчили. Ныне цикл блокадных стихов Н.В. удивляет оптимизмом и отсутствием пафоса – такое присуще только внутренне свободному человеку, он остается самим собой в любых нечеловеческих условиях, и это дает ему силы выжить.

Цензурное око не дремало еще сорок лет – даже в сборнике «Дорога», изданном в 1985 году, были запрещены ее строки, посвященные смерти Цветаевой: «И всё та же российская сжала петля / Сладкозвучной поэзии горло...» Там они звучат в искаженном виде: «И всё та ж захлестнула и сжала петля / Сладкозвучной поэзии горло...» Цензура не заметила, что осталось «же», оставляя читателя догадываться, какая же еще была подобная петля.

Только в 1992 году это стихотворение опубликовано полностью в сборнике «Грозовый венок», название которого взято, как цитата из этого стихотворения: «А уж тучи свивали грозовый венок / Над твоей головой обреченной».

А.Р. Известны посмертные сборники стихов Н.В. – «Вечерний свет» (1972) и «Дорога» (1985), «Лирика» (Библиотека «Огонек», № 8, 1989), «Грозовый венок» (1992). Существуют ли прижизненные издания, кроме дореволюционных и сборника «От лукавого», изданного в Берлине в 1922 году?

М.Т. В начале «оттепели», в 1959 году, в журнале «Прибой» была опубликована часть прозы Н.В. – ее воспоминаний, которые полностью вышли отдельной книгой лишь в 1977 г. в Ленинграде.

А.Р. Удивительно, что цикл «блокадных» стихотворений Н.В. не был опубликован, в отличие от стихов Ольги Берггольц и Маргариты Алигер. Чем это объяснить? 

М.Т. Сразу после войны начался идеологический поход против людей искусства, которые, по мнению партийного руководства, были слишком независимы в своем творчестве и не готовы были в едином строю прославлять политику партии и правительства. Трагедию и ужасы Ленинградской блокады требовалось подавать исключительно как героизм советского народа. В стихах Н.В. нашли отражение трагедия повседневности блокады, простые радости жизни выживших ленинградцев и не находилось места для официального торжества. После «Ленинградского дела» стало совсем невозможным писать о блокаде в том личностном, интимном, сочувственном, спокойном и достойном стиле, который характерен для блокадных стихов Н.В.

А.Р. О чем писала Н.В. в послевоенное время?

М.Т. В последние годы жизни в ней крепло, хотя и никогда не исчезало, философское отношение к жизни и смерти. Примером этого служит «Венок сонетов», написанный Н.В. в середине 1950-х годов. Смерть – это не конец, жизнь переходит к следующим поколениям; так, в частности, звучит ее «Эпитафия» самой себе, выбитая на могильной плите: «Венок любви, и радости, и муки / Подхватят снова молодые руки, / Когда его мы выроним из рук...»

Много стихов Н.В. обращено к детям и внукам. Единственные стихи, где звучит непоправимая грусть, посвящены моему брату-близнецу Алеше, умершему в младенчестве («Упадут перегородочки...»). Нас назвали в честь дедов – Михаил и Алексей. Алексей умер от голода – врожденное сужение пищевода у новорожденных тогда не умели оперировать. В чем роковой смысл, что именно его назвали Алешей?

Даже наступившая слепота не останавливала ее, она продолжала сочинять, не видя текста. Ее стихи, посвященные одной из младших внучек – Шурочке, лица которой она не может разглядеть, пронизаны ощущением горького, но всё же счастья: «Черт лица твоего я не вижу, / Слышу голос любимый твой. / Подойди ко мне, стань поближе, / Дай коснуться тебя рукой...»

Жизнь Н.В подтверждает слова, сказанные ею в одном из ранних стихотворений: «И есть ли что мудрее, люди, / Так, молча, пронести в тиши / На приговор последних судей / Неискаженный лик души».

А.Р. К сожалению, в США не так просто найти книги Н. Крандиев-ской-Толстой. В библиотеке Русского Центра Сан-Франциско есть только небольшой сборник «Дорога». В библиотеке Стэнфордского Университета наряду с изданиями 1970–80-х годов есть даже первый сборник «Стихотворения», изданный в 1913 году в Москве. Можно ли надеяться, что в ближайшие годы появятся новые сборники стихов и воспоминаний Н.В.?

М.Т. Сестра Татьяна готовит полное собрание стихов и прозы бабушки, а также воспоминания ее матери – Анастасии Романовны, которая жила в Царском Селе вместе с Толстыми до конца 30-х годов, и большая часть ее архива сохранилась.

А.Р. Спасибо, Михаил Никитич, за Ваш рассказ.

М.Т. Спасибо редакции «Нового Журнала», предоставившей возможность опубликовать в юбилейные дни избранные стихи Наталии Васильевны Крандиевской-Толстой.

 

 

Избранные стихи Н.В. Крандиевской-Толстой

 

1906–1921

 

* * *

Ах, мир огромен в сумерках весной!

И жизнь в томлении к нам ласкова иначе…

Не ждать ли сердцу сладостной удачи,

Желанной встречи, прихоти шальной?

 

Как лица встречные бледнит и красит газ!

Не узнаю свое за зеркалом витрины…

Быть может, рядом, тут, проходишь ты сейчас,

Мне предназначенный, среди людей – единый!

                                                            1915

 

* * *

Что мне милей тебя, мой мальчик тоненький,

Милее рук твоих в смешных царапинках!

На пляже радостном совсем ты голенький,

Несешь мне ракушку в красивых крапинках.

Обоим нам с тобой находка нравится,

Обоим нам с тобой светло и весело.

Барашки по морю бегут, курчавятся,

Над нами тень свою кабинка свесила.

 

На грудь раскрытую ко мне ты валишься

Теплом разнеженный, светло-усталенький,

И засыпаешь вдруг, и забываешь всё,

Такой беспомощный, комочек маленький…

                                                            1913

 

* * *

Проходят мимо неприявшие,

Не узнают лица в крови.

Россия, где ж они, кричавшие

О милосердии любви?

 

Теперь ты в муках, ты – родильница.

Но кто с тобой в твоей тоске?

Одни хоронят, и кадильница

Дымит в кощунственной руке.

 

Другие вспугнуты, как вороны,

И стоны слыша на лету,

Спешат на все четыре стороны

Твою окаркать наготу.

 

И кто в безумье прекословия

Ножа не заносил над ней!

Кто принял крик у изголовия

И бред пророческих ночей?

 

Но пусть. Ты в муках не одна еще.

Благословенна в муках плоть!

У изголовья всех рождающих

Единый сторож есть – Господь.

                                    Октябрь 1917

 

* * *

Мороз оледенил дорогу.

Ты мне сказал: «Не упади»,

И шел, заботливый и строгий,

Держа мой локоть у груди.

Собаки лаяли за речкой,

И над деревней стыл дымок,

Растянут в синее колечко.

Со мною в ногу ты не мог

Попасть, и мы смеялись оба.

Остановились, обнялись…

И буду помнить я до гроба,

Как два дыханья поднялись,

Свились, и на морозе ровно

Теплело облачко двух душ.

И я подумала любовно:

– И там мы вместе, милый муж!

                                    Январь, 1918. Москва

 

 

* * *

                                    Алексей – Человек Божий,

                                    С гор вода.

 

Календарь, 17 марта

Алексей – с гор вода!

Стала я на ломкой льдине,

И несет меня – куда? –

Ветер звонкий, ветер синий.

Алексей – с гор вода!

Ах, как страшно, если тает

Под ногой кусочек льда,

Если сердце утопает!

                                    1918

 

* * *

Надеть бы шапку-невидимку

И через жизнь пройти бы так!

Не тронут люди нелюдимку,

Ведь ей никто ни друг, ни враг.

 

Ведет раздумье и раздолье

Ее в скитаньях далеко.

Неуязвимо сердце болью,

Глаза раскрыты широко.

 

И есть ли что мудрее, люди, –

Так, молча, пронести в тиши

На приговор последних судей

Неискаженный лик души!

 

Из цикла «Разлука»

1935–1938

 

Больше не будет свидания,

Больше не будет встречи.

Жизни благоухание

Тленьем легло на плечи.

 

Как же твое объятие,

Сладостное до боли,

Стало моим проклятием,

Стало моей неволей?

 

Нет. Уходи. Святотатства

Не совершу над любовью.

Пусть – монастырское братство,

Пусть – одиночество вдовье,

 

Пусть за глухими вратами

Дни в монотонном уборе.

Что же мне делать с вами,

Недогоревшие зори?

 

Скройтесь вы за облаками,

Больше вы не светите!

Озеро перед глазами,

В нем – затонувший Китеж.

 

* * *

Люби другую, с ней дели

Труды высокие и чувства,

Ее тщеславье утоли

Великолепием искусства.

 

Пускай избранница несет

Почетный груз твоих забот:

И суеты столпотворенье,

И праздников водоворот,

И отдых твой, и вдохновенье, –

Пусть всё своим она зовет.

 

Но если ночью иль во сне

Взалкает память обо мне

Предосудительно и больно,

И, сиротеющим плечом

Ища плечо мое, невольно

Ты вздрогнешь, – милый, мне довольно,

Я не жалею ни о чем!

 

* * *

Так тебе спокойно, так тебе не трудно,

Если издалёка я тебя люблю.

В доме твоем шумно, в жизни – многолюдно,

В этой жизни нежность чем я утолю?

 

Отшумели шумы, отгорели зори,

День трудов окончен. Ты устал, мой друг?

С кем ты коротаешь в тихом разговоре

За вечерней трубкой медленный досуг?

 

Долго ночь колдует в одинокой спальне,

Записная книжка на ночном столе...

Облик равнодушный льдинкою печальной

За окошком звездным светится во мгле.

 

Милый, бедный, глупый! Только смерть научит

Оценить, оплакать то, что не ценил.

А пока мы живы, пусть ничто не мучит,

Только бы ты счастлив и спокоен был.

 

* * *

Нет! Это было преступленьем,

Так целым миром пренебречь

Для одного тебя, чтоб тенью

У ног твоих покорно лечь.

 

Она осуждена жестоко,

Уединенная любовь,

Перегоревшая до срока,

Она не возродится вновь.

 

Глаза, распахнутые болью,

Глядят на мир, как в первый раз,

Дивясь простору и раздолью,

И свету, греющему нас.

 

А мир цветет, как первозданный,

В скрещенье радуги и бурь,

И льет потоками на раны

И свет, и воздух, и лазурь.

 

* * *

                                    Памяти внука Алеши

Упадут перегородочки,

Свет забрезжится впотьмах.

Уплывет он в узкой лодочке,

С медным крестиком в руках.

 

Будет всё как полагается, –

Здесь, на холмике сыром,

Может, кто-то разрыдается,

Кто-то вспомнит о былом.

 

И вернутся все трамваями

В мир привычной суеты.

Так умерших забываем мы.

Так его забудешь ты?

 

1938–1941

 

* * *

                                            Мите

Как формула, вся жизнь продумана,

Как труп анатомом, разъята.

Играет сын сонату Шумана,

Мою любимую когда-то.

 

И снова, музыкой взволнована,

Покою жизнь противоречит.

И всё, что волей было сковано,

Взлетает музыке навстречу.

 

Играй, мой сын! Все были молоды.

И ты, как все, утраты встретишь

И на бесчисленные доводы

Страданью музыкой ответишь.

 

* * *

                                    Памяти Марины Цветаевой

Писем связка, стихи да сухие цветы –

Вот и всё, что наследуют внуки.

Вот и всё, что оставила, гордая, ты

После бурь вдохновенья и муки.

 

А ведь жизнь на заре, как густое вино,

Закипала языческой пеной!

И луна, и жасмины врывались в окно

С легкокрылой мазуркой Шопена.

 

Были быстры шаги, и движенья легки,

И слова нетерпеньем согреты.

И сверкали на сгибе девичьей руки,

По-цыгански звенели браслеты!

 

О, надменная юность! Ты зрела в бреду

Колдовских бормотаний поэта.

Ты стихами клялась: исповедую, жду! –

И ждала незакатного света.

 

А уж тучи свивали грозовый венок

Над твоей головой обреченной.

Жизнь, как пес шелудивый, скулила у ног,

Выла в небо о гибели черной.

 

И Елабугой кончилась эта земля,

Что бескрайние дали простерла,

И всё та же российская сжала петля

Сладкозвучной поэзии горло.

                                                1941

 

 

Сыну моему Мите посвящаю

 

В ОСАДЕ

Недоброй славы не бегу.

Пускай порочит тот, кто хочет.

И смерть на невском берегу

Напрасно карты мне пророчат.

 

Я не покину город мой,

Венчанный трауром и славой,

Здесь каждый камень мостовой –

Свидетель жизни величавой,

 

Здесь каждый памятник воспет

Стихом пророческим поэта,

Здесь Пушкина и Фальконета

Вдвойне бессмертен силуэт.

 

О память! Верным ты верна.

Твой водоем на дне колышет

Знамена, лица, имена, –

И мрамор жив, и бронза дышит.

 

И променять за бытие,

За тишину в глуши бесславной

Тебя, наследие мое,

Мой город великодержавный?

 

Нет! Это значило б предать

Себя на вечное сиротство,

За чечевицы горсть отдать

Отцовской славы первородство.

                                    1941

 

 

НОЧНЫЕ ДЕЖУРСТВА

 

III

После ночи дежурства такая усталость,

Что не радует даже тревоги отбой.

На рассвете домой возвращалась, шаталась,

За метелью не видя ни зги пред собой.

 

И хоть утро во тьме уже ртутью сквозило,

Город спал еще, кутаясь в зимнюю муть.

Одиночества час. Почему-то знобило,

И хотелось согреться, хотелось уснуть.

 

Дома чайник вскипал на железной времянке,

Уцелевшие окна потели теплом,

Я стелила постель себе на оттоманке,

Положив к изголовию Диккенса том.

 

О, блаженство покоя! Что может быть слаще

И дороже тебя? Да святится тот час,

Когда город наш, между тревогами спящий,

Тишиной утешает недолгою нас.

Февраль 1942

 

 

НА УЛИЦЕ

 

II

На салазках, кокон пряменький

Спеленав, везет

Мать заплаканная, в валенках,

А метель метет.

Старушонка лезет в очередь,

Охает, крестясь:

«У моей, вот тоже, дочери,

Схоронен вчерась.

 

Бог прибрал, и, слава Господу,

Легше им и нам.

Я сама-то скоро с ног спаду

С этих со ста грамм».

 

Труден путь, далек до кладбища,

Как с могилой быть?

Довезти сама смогла б еще, –

Сможет ли зарыть?

 

А не сможет – сложат в братскую,

Сложат, как дрова,

В трудовую, ленинградскую,

Закопав едва.

 

И спешат по снегу валенки, –

Стало уж темнеть.

Схоронить трудней, мой маленький,

Легче – умереть.

 

VII

Идут по улице дружинницы

В противогазах, и у хобота

У каждой, как у именинницы,

Сирени веточка приколота.

 

Весна. Война. Всё согласовано.

И нет ни в чем противоречия.

А я стою, гляжу взволнованно

На облики нечеловечии.

 

VIII

Вдоль проспекта, по сухой канавке,

Ни к селу ни к городу цветы.

Рядом с богородицыной травкой

Огоньки куриной слепоты.

 

Понимаю, что июль в разгаре

И что полдень жатвы недалек,

Если даже здесь, на тротуаре,

Каблуком раздавлен василек.

 

Понимаю, что в блокаде лето,

И как чудо, здесь, на мостовой,

Каменноостровского букета

Я вдыхаю запах полевой.

                        Лето, 1942

 

 

* * *

                                                            Внучке Наташе Толстой

Вот карточка. На ней мне – десять лет.

Глаза сердитые, висок подпёрт рукою.

Когда-то находили, что портрет

Похож, что я была действительно такою.

 

Жар-птицей детство отлетело вдаль,

И было ль детство? Или только сказка

Придумана* о детстве? И жива ль

На свете девочка, вот эта сероглазка?

 

Но есть свидетельство. И не солжет оно.

Ему, живому, сердце доверяет:

Мне трогательно видеть и смешно,

Как внучка в точности мой облик повторяет.

                                    9 декабря 1948

__________________________

* Так в рукописи. При издании изменено на «прочитана».

 

* * *

Будет всё, как и раньше было,

В день, когда я умру.

Ни один трамвай не изменит маршрута.

В вузах ни один не отменят зачёт,

Будет время течь, как обычно течет.

 

Будут сыны трудиться, а внуки учиться,

И, быть может, у внучки правнук родится.

 

На неделе пасхальной

Яйцо поминальное

К изголовью положат с доверием,

А быть может, сочтут суеверием

И ничего не положат.

Попусту не потревожат.

 

Прохожий остановится, читая:

«Крандиевская-Толстая».

Это кто такая?

Старинного, должно быть, режима…

На крест покосится и пройдет себе мимо.

                                    1958. Больница Эрисмана

 

* * *

                                    Внучке Шурочке

Черт лица твоего я не вижу,

Слышу голос любимый твой.

Подойди ко мне, стань поближе,

Дай коснуться тебя рукой.

 

От волос твоих – запах теплый.

Чтоб тебя разглядеть как-нибудь,

Протираю очков своих стекла...

Надоела в глазах эта муть!

 

Говоришь: «Не хочу уходить».

И к плечу прислонилась невольно.

Разве этого мне не довольно,

Чтобы всё же счастливою быть?

                                                1958. Репино

 

 

ЭПИТАФИЯ

 

Уходят люди, и приходят люди.

Три вечных слова: БЫЛО, ЕСТЬ и БУДЕТ,

Не замыкая, повторяют круг.

 

Венок любви, и радости, и муки

Подхватят снова молодые руки,

Когда его мы выроним из рук.

 

Да будет он, и легкий, и цветущий,

Для новой жизни, нам вослед идущей,

Благоухать всей прелестью земной,

 

Как нам благоухал! Не бойтесь повторенья:

И смерти таинство, и таинство рожденья

Благословенны вечной новизной.

                                                1954

 

Публикация – М.Н. Толстой