Алла Дубровская

 

Аэродром

 

В семейном общежитии летчиков аэродрома «Травяны» встречали новый 1957 год. Стол накрыли в Красном уголке, откуда полгода назад незаметно вынесли бюст вождя. В образовавшийся просвет перед самым праздником поставили елку. Гуляли шумно и весело. Натащили на стол кто во что горазд. Старый год проводили, хлебнув из граненых стопок «Массандры»^[1]. Год был високосным, значит, несчастливым, но кто помнит про старое, разливая Советское шампанское в эмалированные кружки? Под бой курантов с далекой башни Кремля выпили игристый напиток, наполнивший радостью молодые сердца, перецеловались под гимн Советского союза, хотя к такому действию он вроде и не располагал. Потом пошла картошечка с солеными грибками – благо летом грибов на аэродроме хоть косой коси. Никто не отказался и от холодца.

 

Накануне Нового года авиамеханики Ковалев с Борисовым привезли из соседнего села «Травянского» забитого поросенка. Студень поставили вариться с утра на электрической плитке, к обеду мясной дух разнесся по всему общежитию. Унюхав добычу, в кухню завалилась комендантша общежития, баба злющая не только по должности, но и по призванию.

 

– Это что тут у вас? – завопила она с порога. – Перерасхода электричества не допущу!

 

Напугать никого не напугала, но связываться с ней было некогда. Анечка Борисова, жена авиамеханика, захлопала глазами на круглом веснушчатом лице:

– Ой, Клавдия Иванна! С Наступающим! А мы тут поросеночком разжились! – и, понятное дело, две ножки, припасенные на Старый Новый год, в газетку завернула и комендантше под мышку сунула. Та сразу сбавила обороты:

– А чё вы, девки, плиту не топите?

– Дак она дымит, печника дозваться не можем. Вытяжка не тянет. Как бы нам тут всем не угореть к празднику-то!

 

Голос у Анечки подобострастный, а сама она голову от комендантши отвернула и девкам подмигивает, скоро, мол, ты, Клавдия, уйдешь отсюда?

 

Та еще потопталась на кухне для порядка, как бы не заметила цистерну с керосином в неположенном месте, заглянула в Красный уголок и полюбовалась елочкой. Придираться не стала, да особенно и не к чему было. Так с газетным свертком под мышкой и удалилась. А студень к вечеру разлили по мискам и втиснули на часок между оконных рам. Прихватило сразу по причине стоявших морозов. Теперь он на столе, подернутый тонким слоем жирка с половинками крутых яиц, выглядывающих из прозрачных просветов.

 

Еще и часу ночи не было, как старлей Генка Овсянников развернул аккордеон и затянул приятным баритоном «Есть город, который я вижу во сне». Из летного состава аэродрома в Одессе никто не бывал, но песню любили, подхватили припев и слегка загрустили от воображаемой красоты. Песни Утесова вся страна знала наизусть, они неслись из черной радиотарелки, подвешенной в каждом доме, помогая «строить и жить», но сильно грустить сейчас никому не хотелось. Хотелось танцевать. Тем более, что на краю стола красовался раскрытый патефон – король всех вечеринок и сабантуев, а на табуретке разместилась картонная коробка с грампластинками Апрельского завода в конвертах. Капитан Артемьев закрутил до отказа ручку патефона:

– Ну, други, что поставить? – и зачем спрашивать, когда игла уже скользит по дорожке крутящейся с легким шипением пластинки.

 

«Я вам песенку спою про пять минут! – пообещала молоденькая Люся Гурченко. – Пять минут! Пять минут! Бьют часы на Спасской башне!»

 

Подскочили все, даже жена замполита Зыкова на седьмом месяце беременности. Муж осторожно повел ее в слегка замедленном темпе, избегая столкновений с кружащимися парами. Потом перешли на фокстрот и любимое всеми танго. В комнате накурили. Стало душно. Зыкову пришлось увести усталую жену, а когда он вернулся, танцевала только одна пара: неугомонная Нонка Ковалева с капитаном Артемьевым. Зыков отыскал глазами старлея Ковалева, ему, как замполиту, приходилось следить за соблюдением порядка в семьях летчиков. Разгоряченный Ковалев оживленно говорил что-то соседу по коридору летчику Петренко. «Корзинщиков, знаешь, что пишет? – донеслось до замполита. – Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что не летает!» Подвыпившая Анечка Борисова игриво зыркнула в сторону замполита: «Так у нас Петренко готов летать на всем, что только может догнать!» Петренко, сидевший к ней спиной, намека то ли не понял, то ли не расслышал. Его недавно перевели в «Травяны» из «Можайского» за аморалку, жена с ним не поехала, а подала на развод. В семейном общежитии ему выделили койку в комнате на пару с другим холостым летчиком, и Зыков слегка опасался, что Петренко рано или поздно оправдает характеристику, данную в рапорте. «Как бы он тут у нас снова ‘ходоком’ не стал», – затревожился замполит. «Анечка, – подсел он к Борисовой, – ты за ним поглядывай там. Ну мало ли что, сама понимаешь.» Та с готовностью тряхнула русой челкой: «Не волнуйся, Сан Саныч! Проследим и всё как надо оформим». Да как же не волноваться, когда даже Нонка Ковалева вызывала у него беспокойство. Уж больно хороша она в приглушенном свете Красного уголка, где выключили верхнюю лампочку и зажгли разноцветные гирлянды на елке. Артемьев так и вьется вокруг нее, а в медленных танцах явно прижимается. Вот Нонка что-то сказала ему на ухо, и тот, сломя голову, кинулся ставить новую пластинку. Чем там дело кончилось, Сан Санычу доглядеть не дали, подсевшие офицеры налили ему родной «Массандры» и, крякнув, он опрокинул стопарик за всё хорошее в наступившем 1957 году.

 

Голос Гелены Великановой, пробиваясь через облако папиросного дыма, зазвенел под желтым от протечек потолком:

 

Ах, Мари всегда мила,

Всех она с ума свела.

Кинет свой веселый взгляд –

Звезды с ресниц ее летят.

 

Нонна Ковалева была женщиной крупной, с высокой грудью и крепкими мускулистыми ногами, но сейчас ей хотелось быть маленькой Мари, которая не умеет стряпать и стирать, зато умеет петь и танцевать, хотя, в отличие от веселой француженки, Нонка всё это умела. К восхищенным взглядам мужчин она привыкла, и эти взгляды были необходимы ей, как свежий воздух. Да и как было не восхищаться такой красотой: остренький носик, ладно сидящий на тонком с высокими скулами лице, каштановые волосы, волной спадающие до плеч, мягкий овал лица. Родинка на подбородке и большой чувственный рот придавали ей сходство с какой-нибудь голливудской звездой, о чем она, впрочем, даже не подозревала, но зато нарисованные полукругом брови на месте своих густых и выщипанных были предметом ее неустанного внимания и забот. Мода на такие полукруги в Москве давно прошла, но что знает провинция о столичной жизни? Ровным счетом ничего, да и откуда ей знать? А Нонка была родом из провинции уральской, из города Оренбурга, переименованного в город Чкалов, где она встретила бортмеханика Сергея Ковалева, прибывшего на курсы повышения квалификации в местное авиационное училище. В училище это, в поисках женихов, ломились на танцы все местные девушки. Бегала туда и Нонка. Отбоя от ухажеров у нее не было, но она выбрала Ковалева, не такого уж и красавца с виду, а почему, никто не знал, кроме нее самой. Серега родом был из Ленинграда, где в коммуналке на Кирочной жила его мама, которую он время от времени навещал, а Нонка Колениченко лет с шестнадцати мечтала выбраться из скучного захолустья. Ну не в Москву, так в Ленинград. К тому же отчим, потерявший на войне ногу, стал поглядывать на подрастающую падчерицу тем самым, знакомым ей взглядом, а однажды даже попытался прихватить ее в тесной проходной комнате. Рука у Нонки была крепкая, с мозолистой ладонью, натренированной в дворовом волейболе. От затрещины отчим не удержался на ногах: одна все-таки была деревянная. Поднимать его Нонка не стала, а выскочила из дома, хлопнув дверью. Злобу он, конечно, затаил, но срывался по любому поводу. Пропадая у подружек, Нонка старалась быть дома как можно реже. Училась она неплохо, закончила десятилетку с хорошими оценками и надумала ехать поступать в Свердловск, если не в институт, то в техникум, а если никуда не получится, устроиться на работу, да хоть в привокзальный буфет. И поехала бы, но ее мама заболела раком и, промаявшись два года от невыносимых болей, умерла. Так Нонка осталась с отчимом. Жили они на его пособие по инвалидности. Кое-что перепадало от соседок, которым она перешивала старые платья, научившись строчить на маминой подольской машинке. Бессонными ночами из окна комнатенки ей был виден проносящийся в темноте сверкающий огнями курьерский поезд. Она слышала его протяжный, выворачивающий душу гудок, зовущий уехать прочь, подальше отсюда, чтобы никогда не возвращаться назад. Подвернувшийся Сережа Ковалев был парнем добрым и веселым. В Нонку он влюбился с первого взгляда и, представив, как все летчики в полку будут ему завидовать, сделал ей предложение. Они расписались в Чкаловском районном загсе и в тот же день уехали по месту его назначения.

 

В семейном общежитии летного состава аэродрома «Травяны», а попросту в бараке на шестьдесят человек, супруги получили комнату, из которой выселили двух холостых офицеров младшего звания. Ковалев внес туда чемоданы и подольскую швейную машинку в деревянном кофре. Нонка сдвинула железные кровати, взбила подушки и накрыла их первое семейное ложе казенным жестким одеялом. А уже вечером к ним в комнату набилось столько людей, что пришлось открыть дверь в длинный коридор. Было шумно и весело. Пили, закусывали чем бог послал, – а послал он картошку с томатным частиком и кое-что еще. От командного состава Ковалевым подарили патефон. Так шумно и весело началась их совместная жизнь.

 

Гости разошлись за полночь, Нонка рассчитывала отоспаться на следующий день, но ее рано разбудили голоса и шаги за дверью. Заспанная, в застегнутом не на все пуговицы халатике, она вышла в длинный коридор, по которому деловито сновали люди: военные в линялых майках и галифе со спущенными подтяжками, их жены во фланелевых халатах или спортивных трико. Спросонья Нонка сунулась было в умывальную комнату, но увидев там мужчину, испуганно отпрянула. «Вам дальше по коридору, Нонночка!» – повернул к ней лицо в белой пене приготовившийся бриться капитан Артемьев. Красота жены старлея Ковалева снова резанула его по сердцу. Весь прошлый вечер он не отводил от нее восхищенных глаз: такие красавицы еще не залетали в его гарнизонную жизнь. Ковалев, может, жену и ревновал, но понимал, что шансов у капитана нет, а всё потому, что тот был местным из Перми и не знал, что Нонка привезла в чемодане старый «Огонек» с фотографией фонтана «Самсон» в Петергофе, который Ковалев обещал ей показать, когда переведется в Ленинград. Он и сам давно хотел служить поближе к родному дому, но судьба военного человека мало зависит от его желаний. К тому же в армии начались перемены и пока было непонятно, чего ожидать от лысого толстяка. Ну а что Артемьев? Да пусть покрутится возле Нонки, понабивает мозоли в новеньких сапогах со скрипом.

 

Артемьев и крутился. В новогоднюю ночь, распространяя запах одеколона «Кармен», он не отходил от нее ни на шаг. Без передыха они перетанцевали все пластинки из коробки. Время от времени кто-то присоединялся к танцующим, но часа в четыре утра Генка Овсянников снова взял аккордеон в руки и тут выяснилось, что всем хотелось петь. Спели «Синий платочек», «Темную ночь», «Молдаванку» и много чего еще, а когда Генка остановился на минутку, чтобы опрокинуть стопочку и с хрустом закусить соленым огурчиком, кто-то вдруг затянул тихим бабьим голосом:

 

Ох, не растет трава зимою,

Поливай – не поливай,

Ох, не придет любовь обратно,

Вспоминай – не вспоминай!

 

«Ну все! – наморщила носик Нонка. – Выступает Уральский народный хор». Сказала она это тихонько, но муж заметил ее недовольный носик и поманил рукой к себе. Мол, хватит крутиться, посиди с законным супругом. Нонка с готовностью подсела и приобняла его за плечо: «Спать-то пойдем, Сережа?» Они бы, может, и пошли, но тут дверь отворилась и на пороге появилась Анечка Борисова с блюдом пельменей, только что снятых с пылу с жару керосинки.

 

– А ну, братва, налетай!

 

Братва налетела. Выпили еще, стали шутить про полное пузо, которое сейчас лопнет. Нонка что-то зашептала на ухо мужу. Скажем сразу, даже красавицам приходится справлять нужду, а с этим в общежитии, не к столу будь сказано, с наступлением морозов случилась проблема: где-то на подходе к дому рвануло подземный водопровод. К счастью, на улице осталась колонка, а во дворе сохранилась дощатая постройка с истершимися буквами «М» и «Ж» на заборе, прикрывающем от нескромных глаз двери с противоположных сторон, за которыми можно было заглянуть в вонючую пустоту сквозь обледеневшие дырки. Чтобы добежать туда по тридцатиградусному морозу, Нонке пришлось основательно утеплиться. Сергей принес ей валенки, оренбургский платок и шубку. Он и сам накинул тулуп на плечи и вышел на крыльцо дожидаться жену да еще несколько присоединившихся к ней соседок.

 

Новогодняя ночь выдалась звездной и будто прозрачной от стоявших морозов. В соседнем «Травянском» гуляли. Оттуда доносился смех, играла гармошка, из раскочегаренных печек тянуло дымом. Ковалев достал из портсигара папиросу, по привычке постучал ее пустым концом по серебряной крышке, чиркнул спичкой и с удовольствием закурил. Не успел он затянуться второй раз, как за его спиной скрипнула дверь. На крыльцо вышел уже изрядно набравшийся капитан Артемьев. И тут Серега, в общем-то парень дружелюбный, выкинув плечо вперед, костяшками пальцев, сжатых в кулак, вдарил капитану прямо в подбородок. Не ожидавший такого приема от младшего по званию, капитан рухнул. Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы из-за двери не выскочил, почуявший неладное, Сан Саныч.

 

– А ну! Отставить! – гаркнул он на старлея.

– Да капитан поскользнулся, – спаясничал Ковалев.

– Я тебе, б-дь, поскользнусь! Под арест захотел? – Зыков помог подняться капитану. Тот заметно размяк то ли от удара, то ли от выпитого спирта и вовремя дал себя увести, потому что по снегу уже скрипели валенки возвращающихся из дощатого сарая товарок.

– Ты чего это тулуп скинул? Жарко стало? – проявила заботу о муже Нонна.

– Пошли спать, – пропустил ее замечание Ковалев.

 

* * *

За год до окончания войны возле поселка «Травянское» пригнанный с Каменск- Уральского бульдозер расчистил небольшое поле, простоявшее пустым до весны. Потом грузовики в несколько ходок привезли кирпичи и бригаду строителей: замотанных в платки баб и прораба в ватнике и ушанке. На краю поля вырос домик и еще кое-какие постройки. Когда сошел снег и подсохла весенняя грязь, на поле приземлился самолет, прозванный в народе «кукурузником», впрочем, это был не легендарный У-2, а «Поликарпов»^[2] с закрытой пилотской кабиной. Деревенские вокруг поля не шастали, но его пришлось обнести колючей проволокой после того, как летом туда забрело стадо коров и посадка «кукурузника» закончилась гибелью пассажира, неизвестно за какой надобностью прилетевшего в «Травяны». Пилот выжил, но «Поликарпова» разнесло в куски. Расследовать это происшествие приезжала комиссия из Свердловска. Пастуха, оставившего стадо без присмотра, посадили, а поле после войны превратили в настоящий аэродром: его расширили и выровняли, уплотнили грунт и проложили взлетно-посадочную полосу. Зона, близлежащая к аэродрому, стала закрытой, зато ожил поселок: в нем появились военные с голубыми околышами на фуражках, а в небе то и дело кружили самолеты, идущие на посадку или берущие разворот на выполнение неведомых селянам заданий. Впрочем, поселковые мальчишки, задрав голову, без труда распознавали «Аннушек»^[3], а в одно прекрасное утро над соседним с аэродромом поле раскрылось несколько парашютов. Шпионов и врагов народа по тем временам хватало, об учебных прыжках селяне не распространялись. Прыгают – и ладно! Так шли годы. Аэродром рос, говорят, заботами «Маршала Победы», командовавшим в то время Уральским военным округом. Рядом с «Травянами» выстроился военный городок, а в небе появились Ту-четвертые. В округе привыкли и к шумному соседству, и к свадьбам местных красавиц с заезжими летчиками. Часто до поселка доносился отдаленный гул каких-то взрывов. Привыкли и к этому. Обстановка в мире такая: требует постоянной готовности к отпору врагам. Скрывай не скрывай, народ разузнал и про полигон, и про то, что на аэродроме тренируют штурманов из Челябинского училища и что, обучившись, разлетаются эти штурманы во все стороны безграничной нашей родины. А ведь после смерти вождя народов «Травяны» снова могли обратиться в поле, заросшее полынью. У аэродромов тоже есть своя продолжительность жизни, и зависит она от передряг в закоулках власти, а уж об этом в поселке знать никак не могли.

 

 

Первое утро нового 1957 года в общежитии было тихим. Изредка хлопала входная дверь за спешащим во двор «по нужде», да в кухне из приглушенной радиотарелки неслись патриотические песни вперемешку с последними известиями. Люди отсыпались после праздничной ночи, и только замполиту Зыкову ни поспать, ни опохмелиться не пришлось: в восемь утра кто-то стукнул в его дверь.

 

– Кто? – коротко спросил он, подняв голову с подушки.

– Товарищ капитан, я за вами.

– Саш, ну хоть огурчик возьми, хлеба отрежь. Совсем не поевши поедешь, – забеспокоилась его супруга.

– Ты спи, Тоня. Не волнуйся, я, может, вернусь через часок.

 

Пока посланный за замполитом сержант гнал газик по накатанной дороге навстречу вставшему над горизонтом зимнему солнцу, Зыков сидел прижмурившись на переднем сиденье и гадал, за каким таким делом его подняли в выходной ни свет ни заря. Долго думать не пришлось, уже через двадцать минуть перед газиком раскрылись ворота КПП с красными звездами на створках. Дежурный по части с помятой физиономией доложил, что на вокзале в Каменск-Уральском патрульной службой был задержан рядовой Садыков, приписанный к воинской части «Травян».

 

– Садыков, Садыков… не припомню такого. Это кто ж такой?

– Да чурка. Ушел в самоход перед Новым годом.

– А где ротный-то? – удивился Зыков.

– Капитан Архипов в госпитале.

 

Теперь понятно. Ротный заболел, и замять самовол не удалось, а реагировать по нынешним временам полагалось быстро, не затягивая с разбирательством и мерами. Значит, от Зыкова ожидали рапорта.

 

– Ну ты это… полегче с чуркой.

– Виноват, товарищ капитан. Допрашивать задержанного будете?

– Приведите, – кивнул Зыков.

 

В комнате было жарко натоплено, Сан Саныч снял шинель и сел за голый письменный стол. В животе у него забурчало. Сейчас бы опрокинуть сто грамм, закусить и придавить подушку часок-другой. Не получится. 

 

Рядовой Садыков являл собой жалкое зрелище: неказистый, маленький, в длинной, как юбка, гимнастерке и в галифе, висящих мешком. Зайдя в комнату, он вытянулся по уставу, но с виноватым и пришибленным видом.

 

«Господи, это где ж таких несчастных делают?» – жалостливо промелькнуло у Зыкова, пока он разглядывал задержанного Садыкова. Прихватили его на вокзале: то ли в самоход подался, то ли драпануть решил, да ума, видать, не шибко много, а денег и того меньше. Четыре рубля. И как такой Садык добёг до Каменск-Уральского? Собственно, это и должен был выяснить замполит.

 

– Рядовой Садыков, вы понимаете, на каком основании вас задержал патруль? – начал дознание Зыков.

 

Садыков заморгал, но на вопрос не ответил. Так и стоял, вытянувшись шеей из подворотничка. Почему-то Зыков знал, что подворотничок этот грязный, а подштанников у рядового могло и не быть совсем.

 

– Присягу принимал?

– Так точно, товарищ капитан. Прынимал.

– Что такое воинская служба, знаешь?

– Почетная обязанность гражданына СССР, – отбарабанил Са-дыков. Видать, слова присяги в него вбили надолго, если не навсегда.

– На политзанятия ходил?

– Ходыл, товарищ капитан.

– Что за самовольную отлучку из распоряжения части бывает, знаешь?

 

Садыков молчал.

– Почему ушел? Случилось что или как?

 

Садыков молчал.

– Ты сам-то откуда? – может, с ними надо по-хорошему, с народами этими?..

– Из Алма-Аты, товарищ капитан.

– Давно призвался?

– В сэнтябре.

– Тебе родина доверила аэродромное обеспечение полетов, а ты что? Решил драпануть с воинской службы? В тюрьму захотел?

 

Садыков сглотнул, кадык передернулся на его торчащей шее.

– Чего молчишь? Я тебя под трибунал отдам! В штрафбат пойдешь, понял?

 

Тут замполит перегнул. Садыкова словили уже на второй день «ходки» и никаких доказательств его дезертирства не было. Могла быть обычная «самоволка». Мало ли что там у них во взводе случилось. Лишь бы не дедовщина. Тогда разборки пойдут. Почему да как. Следов побоев на Садыкове, кажись, нет. Или есть? Пятна на шее то ли от грязи, то ли еще от чего. Незлобивый по натуре Сан Саныч по долгу службы должен был строго реагировать на любое происшествие в его подразделении. По неуставному соглашению дело надо было замять, разобраться на месте, чтоб оно не пошло дальше в полк и не испортило показателей политруку и ротному командиру. Может, сто грамм, принятых с утра, и прибавили бы Зыкову сил для более энергичного расследования, но насухую «воодушевления» явно не хватало.

 

– Ну, а до города как добрался?

– Попутка подвезла.

«Скорее всего, не врет», – подумал Зыков.

 

Ему всё больше становилось жалко рядового.

– А куда дальше собирался?

 

Тут Садыков захлопал глазами, не пуская слезы наружу.

– У тебя ж всего четыре рубля при себе было. До Алма-Аты не хватит доехать. Это что ж, всё твое денежное содержание?

– Никак нэт, товарищ капитан. Содэржание было двадцать рублей.

– Во как! Куда ж пятнашка подевалась?

– Сержант забрал. Говорит, тебе и пятерки хватит. А я свинину есть нэ могу. Еще какой другой еда хотел купить, потом вернуться. Автобус не нашел, попуток не нашел. – Он помолчал, переступил с ноги на ногу и добавил:

– На вокзал спать пошел.

– Так ты что, верующий? Свинину есть не можешь?

– Почему верующий? Мусульманин я. Нам свинина – «чучка», есть нельзя.

 

Ну да. Точно. Подсобным служащим выдали перед Новым годом сухим пайком консервы свиной тушенки. Свои банки Садыков, скорее всего, загнал. У замполита аж засосало под ложечкой, так ему захотелось намять картошечки с тушенкой. В его голове уже составился рапорт, что-то типа «самовольный уход из части в целях покупки продуктов в силу отказа от употребления свинины из религиозных соображений». С рекомендацией пяти суток ареста на гауптвахте за нарушение воинского устава. А что делать с тем, что деньги у рядового отобрал сержант? «Нехай в роте разберутся», – заторопился замполит.

 

Он еще немного помурыжил Садыкова, но как-то вяло и без вдохновения: предстояла отчетная писанина, а этого Зыков делать не любил. Он уже написал слово «Рапорт», когда в дверях вырос дежурный по части:

– Товарищ капитан, к телефону!

 

«Никак Особый отдел проснулся!» – крутанулась единственная мысль у Зыкова. И точно! Особист Кошкаров был человеком напористым, что не удивительно при занимаемой им должности, но напористость эта была с некоторой примесью осторожности, позволившей ему пережить ушедший год, наполненный сложными политическими катаклизмами. Никто из состава летного полка не знал, да и не хотел знать, чего стоило майору Кошкарову удержаться на месте, когда многих его сослуживцев снесло вихрем, закрутившимся в Москве под названием «разоблачение культа личности Сталина». Волнений добавили события в Венгрии, после которых особистам пришлось снова усиливать бдительность на доверенных партией участках. В голове Кошкарова усиление бдительности трудно совмещалось с разоблачительным пафосом секретного доклада Хрущева на Двадцатом съезде. Впервые в жизни перед ним стояла дилемма: «закрутить или ослабить?» Вот и Зыков казался ему ненадежным. Что он там долдонит «самоход да самоход»?

 

– А если вот такой дезертир Садыков, да еще и мусульманин, подберется к хранилищу с горючим? Ты подумал, что он может натворить? – злобно перебил капитана Кошкаров.

 

– Да куда ему? – не согласился Сан Саныч. – Чурка она и есть чурка. Виноват. Представитель национального меньшинства. Казах. Он с лопатой и метлой работал. Посидит на губе, поймет, что в самовол ходить нельзя. Ну а если не поймет, пойдет под трибунал. У них там в роте факты неуставных отношений на лицо. Надо бы расследовать, товарищ майор.

 

– Сигнал был?

– Официально не поступал, но Садыкова обобрали. Я ему верю.

 

– И что мне твоя вера? К делу ее пришить? Неуставные отношения в Советской армии на руку американскому империализму. Всё понял?

 

Так точно. Капитан всё понял и как надо написал. Вот, может, рядовой Садыков скрыл, с какой целью ушел из части. Может, он не жрать хотел, а хотел взорвать хранилище с горючим на территории части… Замполит передал дело в военную комендатуру. Там после праздников разберутся. Если при этом он и задумался о судьбе рядового, то ненадолго.

 

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор», – орало радио на кухне общаги под шипение десятка сковородок. Запах подгоревшего сала мешался с запахом ваксы и одеколона «Шипр». Хлопали двери, скрипели половицы под начищенными сапогами. На второй день нового года морозы немного спали и аэродром ожил, хотя полетов не предвиделось. Многоголосая гурьба забилась в автобус, пришедший за летчиками. Немного подождали Артемьева, у которого не завелся мотоцикл, и покатили в сторону КПП. Промерзший автобус дребезжал расписанными белым узором стеклами окон. От теплого дыхания людей они начали оттаивать. Никто не обратил внимания на занимающуюся зарю, бледнеющие звезды на чистом январском небе, подрагивающие вдали поселковые огоньки. Разговоры то и дело прерывались смехом и не потому, что отпущенная кем-то шуточка была такой уж остроумной, а просто настроение у всех было радостное. Приподнятое. Хотелось жить. Точнее, никто не думал о том, что может умереть. Кто-то успел закурить, кто-то просил шофера проехать мимо ларька: вдруг Ираида уже открыла свой «васисдас». Хорошо бы прикупить пару бутылок пива. Кто-то поспорил на пять щелбанов, что пива у Ираиды нет, даже если она и открыла ларек. «Чем же ей тогда торговать?» – удивился третий. Дело разрешилось само собой: Ираида «не открылась», тропинку к ларьку занесло еще прошлогодним снегом. Легкое разочарование не застоялось, а перешло в обсуждение всевозможных вопросов, главным из которых был: погонит ли начальство с утра на политинформацию или даст заняться делом. Люди были свои. Некоторые вольности проходили без одергиваний с напоминаниями о том, что и как положено советскому офицеру. И снова всё разрешилось само собой, когда дневальный на КПП направил прибывших в Ленинскую комнату, где уже толпился народ. Там все шумно перездоровались и, озираясь, в каком-то праздничном возбуждении поплюхались на свободные места, приготовившись выслушать очередную сводку об агрессивных планах мирового империализма. Но политинформация так и не началась. Вместо лектора в комнату стремительно вошло начальство аэродрома. Все притихли, почувствовав значительность момента.

 

– Товарищи офицеры, – командирский голос полковника Малышева разнесся в наступившей тишине. Сегодня в «Травяны» прибывает генерал-майор авиации Захарченко. Цель визита – инспекция общего состояния аэродрома. Не скрою, это важный для нас день. Будут учтены все просчеты, если таковые обнаружатся. Полетов на сегодня не запланировано, но самолеты, летный состав и обслуга должны проявить готовность к любой ситуации под полную, подчеркиваю, полную ответственность командиров подразделений. Вопросы?

 

И тут же рубанул:

– Нет вопросов. Все по своим местам.

 

Новость была, прямо скажем, не духоподъёмной. И не только потому, что любая инспекция чревата неприятностями, а еще и потому, что даже сюда, в уральскую глухомань, доходили слухи о желании Хрущева позакрывать большую часть военных аэродромов за ненадобностью. Люди расходились молча.

 

– Копец «Травянам», – сплюнул в сугроб Ковалев и зашагал по скрипучему на морозе снегу в сторону стоянки самолетов. Рядом перебирал ногами Зыков. Он с завистью глядел вслед летчикам, обутым в унты. Замполит был «нелетающим», такой обувки ему не полагалось. Жена уговорила Сан Саныча надеть чертовы валенки. Теперь неудобно будет, если попадется на глаза генералу. Зыкова распирало поделиться с кем-нибудь грустными мыслями. А с кем? Доверять свои опасения нельзя никому. У механиков есть специальность, они могут работать на гражданке, туда же пойдут и летчики, а куда податься работнику идеологического фронта? Разве только лектором в Дом культуры, читать политинформации об организации ПВО в условиях применения массового атомного оружия. И жена на сносях. Дождались, наконец, первенца, а тут, не дай бог, демобилизация. Враз выпрут из общежития. Сан Саныч так задумался, что чуть не попал под снегоочиститель. Шофер коротко просигналил два раза и обдал Зыкова снежной волной.

 

– Да что ж ты делаешь? – возмутился замполит.

 

Выяснять отношения было некогда. Кое-как отряхнувшись, он засеменил к Вышке^[4]. Спроси его, зачем? Сам не знал. Делать ему там по должности было нечего, но тянуло туда, в самый центр аэродрома. Серьезные люди в Вышке едва кивнули Зыкову. Он тихонько присел в сторонке. Судя по всему, «Травяны» продолжали жить положенной им жизнью. Это успокаивало растревоженное сердце Сан Саныча. Инженерная служба по радиосвязи докладывала о наледях на ВПП^[5], о состоянии грунта, коэффициенте сцепления. Техника, рабочая сила… «Солдатиков с лопатами нагнали, вот тебе и техника с рабочей силой», – хмыкнул про себя Зыков.

 

– Радушный, я – Радушный. Дайте прогноз на сегодня, – запрашивал сводку погоды диспетчер. Метеоролог обещал «миллион на миллион»^[6] при 25-28 градусов мороза с усилением ветра во второй половине дня.

– Направление ветра, дайте направление ветра…

 

Ждали доклада о готовности к полетам. Зыков взглянул на часы: «ЭМПешки^[7] уже подогнали к самолетам. Часа два на разогрев уйдет. Потом заправка. Надо бы пойти взглянуть». С оттаявших валенок Зыкова натекла небольшая лужица, когда он собрался, наконец, уходить.

 

А утро меж тем выдалось прекрасное: ни одного облачка на небе, озаренном холодным зимним солнцем. Аккуратно прикрыв дверь, чтоб холод не пробрался к диспетчерам, он аж замер на пригорке, залюбовавшись видом открывшегося аэродрома. «Картина маслом! Айвазовский!» – выразил свой восторг замполит. Не то, чтобы это был единственный художник, которого он знал. В его комнате в общаге висела репродукция «Трех богатырей», но даже такое ограниченное восприятие прекрасного подсказало ему, что Васнецов тут не подходил. Всё двигалось и сверкало. Кое-где с самолетов уже поснимали ватные чехлы и подсоединили к рукавам обогревателей. Зыков разглядел механиков, махавших метлами на крыльях Ту-четвертых, очищая их от снега. На рулежных дорожках копошились солдатики с лопатами. Кто-то очищал огни посадочной полосы, кто-то выкатывал тележки из распахнутых ворот ангара, крутились радары, поблескивали на солнце растяжки антенн, прогревались моторы грузовиков и пожарных машин в гаражах аварийных служб. Зыков почувствовал неловкость за свое бездействие и «бабский страх», одолевший его с утра. Проворно сбежав с пригорка, он тормознул заправщик и уже через полчаса открывал дверь дежурки.

 

Возле шкафчиков раздевалки было натоптано, значит, летчики переоделись и ждут команды. В дежурной комнате успели накурить. Здесь скучали: кто-то резался в домино, кто-то лениво листал «Крокодил».

 

– Ка-кие люди в гости к нам! – не по уставу приветствовал Зыкова развалившийся на койке поверх одеяла капитан Артемьев. Под его левой скулой расцвел здоровый синяк. «Он хоть помнит от кого получил по морде?» – подумал Сан Саныч. На этом его интерес к Артемьеву закончился. Нужно было поднимать настроение летного состава.

– Ну что? Взвейтесь, соколы, орлами? – с нахлынувшим энтузиазмом вопросил он скучающую команду.

– Да взвеемся мы, капитан, взвеемся. Как только, так сразу. Ты лучше скажи, генерал когда приедет?

 

Этот же вопрос интересовал полковника Малышева. Литерный состав пришел в Каменск-Уральский по расписанию, значит, больше часа тому назад. Газик с шофером послали на вокзал загодя. По всем расчетам генерал уже должен был приехать в «Травяны». «Черт, надо было самому поехать встречать», – нервничал Малышев. Но по телефону генерал дал понять, что встречать его надо на КПП, а не у вагона литерного. «Что-то он там темнит, – продолжал рассуждать Малышев, – прикроет аэродром, как пить дать.»

 

Как раз это не входило в намерения генерал-майора Захарченко. Разговор с министром обороны был предельно ясным: Жуков поручал генералу осмотреть военные аэродромы Уральского военного округа и доложить об их состоянии. Засидевшийся на штабной работе в Москве, Захарченко обрадовался такому заданию. Он был боевым летчиком, настоящим асом, МиГ-15 обкатывал не на учебном аэродроме, а в Корейскую войну, где командовал истребительным корпусом. На том же МиГе-15 учил летать китайских товарищей в придачу к товарищам корейским и получил генерал-майора уже в сорок с небольшим лет за все свои боевые заслуги. Вернувшийся из опалы после смерти Сталина, Жуков собирал в столицу верных людей. Иван Захарченко был именно таким человеком. В политических интригах он не разбирался, но и до него дошли слухи о перебранках Хрущева с «Маршалом Победы». Для неискушенного Захарченко вопрос стоял просто: самолеты или ракеты. Почему надо выбирать, он не очень понимал. Казалось бы, важно развивать и то и другое, но Никита, которого в армии не любили, ратовал за баллистические ракеты, а Жуков хотел сохранить аэродромы, разместив на них стратегические бомбардировщики. В армии внимательно следили за тем, чья возьмет. Захарченко решил стоять до последнего за спасение авиации, а значит, был на стороне министра обороны. Судьбу «Травян» он еще не решил. Аэродром был небольшим, с грунтовой ВПП, использовался, в основном, для учебных полетов на устаревших Ту-четвертых. «Может, его и стоит закрыть, – раздумывал генерал. – В любом случае, надо посмотреть.» Настроение у него было отличное. Военный борт ему не предоставили, отправив из Москвы до Каменск-Уральского литерным поездом. Отдохнув за сутки в натопленном мягком купе, он с утра пораньше попил с удовольствием чайку из серебряного подстаканника, перекинулся парой слов с адъютантом, пошелестел свежими газетами. «Наверху», судя по всему, спокойно. Все пока на своих местах. Не то чтобы он волновался за себя, время все-таки было другое, но и неожиданностей больше не хотелось. Их в жизни генерал-майора было предостаточно. Вот и вызов в Москву в штаб главнокомандующего ВВС был для него полной неожиданностью. Только они с женой решили навсегда обосноваться в Приморском крае, как случился этот крутой поворот в его карьере. Жена счастлива, а ему в штабе скучно. Как говорится, небо зовет. Захарченко сдвинул накрахмаленную занавеску в сторону. За подмерзшим окном мелькал зимний пейзаж: серые горы под снежным покровом, могучие ели вдоль железной дороги. Поезд вдруг выскочил на плоскогорье, горизонт закрыли заводские трубы с поднимающимися кверху столбами белого дыма.

 

– Товарищ генерал-майор, подъезжаем, – в купе зашел свежевыбритый адъютант, – через сорок минут Каменск-Уральский.

– За бортом температуру не знаешь?

– Минус двадцать пять, в лучшем случае.

– Ну что, лейтенант, уши береги.

 

Захарченко взял с собой теплую летную куртку с комбинезоном и унты, а вот адъютант – мальчишка, решил повыпендриваться в сапогах и шинели.

 

– Копыта не обморозишь?

– Постараюсь, Иван Васильевич. У меня портянки теплые.

 

Старшина, подогнавший «Газик» к литерному вагону, удивился моложавости генерала. Он ожидал увидеть солидного мужчину в каракулевой папахе, а навстречу ему шагнул невысокий, ладно сбитый крепыш с дружелюбным открытым лицом. Старшина вытянулся и с какой-то особой лихостью приветствовал генерал-майора.

– Поехали! – козырнул в ответ Захарченко. 

 

То, что произошло дальше в пересказе того самого старшины, можно отнести к преданиям семейного общежития летчиков. А всё из-за Нонки, надумавшей устроить стирку с утра пораньше. Напялив телогрейку и обмотавшись оренбургским платком, с двумя ведрами на коромысле, она вышла на улицу накачать воды из обледеневшей колонки в тот самый момент, когда мимо проезжал «Газик» с генерал-майором. И всё бы, может, обернулось по-другому, если бы старшина, стараясь не ударить в грязь лицом перед высоким начальством, не заливал бы Захарченко байки о прекрасной жизни летчиков: вот общежитие, мол, со всеми удобствами отгрохали, ничего, что на барак смахивает, зато есть водопровод с удобствами.

 

– А ну стой! – скомандовал Захарченко.

 

«Газик» затормозил возле Нонки, собирающейся водрузить коромысло на плечо. «Никак потерялись», – решила она.

– Если вам до аэродрома, то так прямо и езжайте, не сворачивайте.

 

Кокетства ей было не занимать даже в телогрейке и валенках, так что генерал разглядел зорким взором еще не отлетавшего свое сокола ее красоту, а, может, всё дело было в коромысле с ведрами. Кто его знает. Известно только, что жена старшего лейтенанта Сергея Ковалева Нонна рассказала генерал-майору и про неработающий в общежитии водопровод, и рукой в шерстяной рукавице махнула в сторону дощатого домика с заледеневшими дырками в полу. Выскочивший из «Газика» адъютант вмиг занес в общагу ведра с покрывшейся легким ледком водой, пока Нонка продолжала кокетничать с Захарченко. Еще старшина-водитель рассказывал о явлении перепуганной комендантши, заискивающе лепечущей что-то о морозе и лопнувших трубах водопровода. Рассказывал, конечно, по-своему, как умел. И больше всего мужикам в гараже понравились слова генерал-майора, когда «Газик» уже катил в сторону «Травян»:

 

– Баллистические ракеты испытываем, а срать всё до ветру ходим.

 

Вечером того же дня Анечка Борисова влетела в комнату Ковалевых:

– Нонк, чего лежишь? Иди забирай своего.

– А? – подхватилась задремавшая Нонка. – А где он?

– Да тут в коридоре лежит. Не дотянул маленько до аэродрома.

 

В чем была, в бигуди и рейтузах, хорошо еще халат накинула, Нонка выскочила в коридор. Серега распластался неподалеку, упав головой на коврик под дверью семейства Овсянниковых.

 

– Генк? А Генк? – заколотила кулачком в дверь Нонка. – Ты там живой? И с чего моего так развезло? 

 

Генка был и сам изрядно выпивший, он уж и аккордеон наладил, как душа просила, но тут вмешалась разрушающая женская сила: сначала жена зашипела, какой тебе еще город у моря, завтра рабочий день у людей, а потом Ковалева испуганная в бигуди застучала в дверь. Серегу они вдвоем подняли и куда надо дотащили, а уж как Нонка его раздевала да укладывала Овсянникову смотреть было скучно. Он пошел на кухню, зачерпнул ковшиком воды из ведра и с блаженным удовольствием напился. Потому как авиационный спирт уж больно сушит нутро.

 

У Зыковых горела настольная лампа, похожая на гриб. Сдвинутая шляпка-абажур освещала стол, за которым сидел в майке и в подштанниках Сан Саныч; его беременная жена, умаявшаяся за день, спала в затемненной стороне комнаты. В голове замполита то и дело крутились картинки прошедшего дня: генерал-майор в окружении офицеров, длинный, как верста, полковник Малышев, старающийся попасть в ногу с коренастым начальством, строй летчиков, все орлы как на подбор. Ту-четвертые, птички тонн под пятьдесят, легко, без сучка без задоринки, поднялись в безоблачное небо. Отлетали чисто. Можно сказать, красиво. Показали максимальную высоту, прошли параллельными курсами «крыло к крылу», а вот заправку в воздухе показать не пришлось: самолета-заправщика в «Травянах» не имелось. Сам Зыков прятался в комнате разбора полетов. Странная это была инспекция: штабной генерал-майор, а прибыл с одним адъютантом, без свиты. Должно быть, с секретным заданием от самого министра обороны. Кое-что Зыков смекал, хоть и обулся в валенки по настоянию жены. Вот, к примеру, их любимый Ту-4 не мог тянуть без дозаправки дальше шести тысяч километров. Как при этом бомбить Америку, если дело дойдет до такой необходимости? А что дело дойти до такого может, в этом никто из его ребят не сомневался. Правда, был новый Ту-16, способный доставить груз, хоть в Европу, хоть в Америку, а о том, что там дальше с этим грузом будет Сан Саныч никогда не думал, даже, когда вспоминал плакат в учебной комнате с разросшейся атомной белой поганкой на фоне красного зарева. Думал же он о том, что на Ту-16 в отечестве уже два года как летают, а им почему-то эти красавцы не достались. Устав от напряженных мыслей, Зыков выключил лампу-гриб и нырнул к жене под одеяло. Прижавшись к ее животу, он почувствовал, как там шевельнулся ребенок. «Да тише ты, Колька! Извел уже мать», – ласково поворчал будущий родитель. «А это и не Колька, а Настена», – улыбнулась сквозь сон Зыкова. «Не-е-е... – не согласился Сан Саныч. – Это парень. Летчиком будет.» Спорить с ним на этот раз никто не стал.

 

Малышев понимал, что не Захарченке решать судьбу «Травян», но слово замолвить он бы мог наверняка, иначе, зачем его послали с этой странной инспекцией, не похожей на все прежние комиссии, наезжающие сюда с проверками после войны. И вообще, он был своим мужиком. Летчиком. Полковник приметил в Захарченко особую приподнятость духа при виде летающих машин, почувствовал, как тому не терпится самому сесть за штурвал. Поэтому не удивился просьбе генерал-майора выделить ему самолет с курсом на «Кольцово»^[8].

– Засиделся в штабе, понимаешь? Хочу тряхнуть стариной.

 

Малышев понимающе улыбнулся.

– На Ту-4 летали?

– Приходилось. А вот, скажи, полковник, Ту-16 сможете освоить в сжатые сроки?

– Сможем, товарищ генерал-майор, – сердце Малышева радостно ёкнуло. – Люди в полку надежные, переподготовку пройдем в кратчайшие сроки.

– Ну лады! Доложу министру ваш боевой настрой и готовность к овладению новой техникой. 

 

Пока диспетчерская переговаривалась с «Кольцовым», Захарченке готовили самолет. Серега Ковалев еще раз осмотрел машину, вытер руки ветошью и спустился из кабины по приставной лесенке. Хотелось закурить, но начальство толпилось неподалеку. Вытащив папиросу, он заложил ее за ухо, спрятав под шапкой. И тут, быстро перебирая кривоватыми ногами, к нему подкатил Петренко, тот самый, переведенный из «Можайского» за аморалку, но летающий лучше всех в «Травянах». Полковник доверял ему и надеялся снять взыскание, как только представится случай. Кто знает, может, слетать вторым пилотом с генерал-майором как раз и был таким случаем. Петренко успел перекинуться с Серегой парой слов о запасе горючего и обещанных «кучках»^[9] во второй половине дня, когда к самолету подошло все начальство.

– Здравия желаю, товарищ генерал-майор авиации! – вытянулся по уставу Ковалев.

 

Захарченко козырнул в ответ:

– Вы готовили машину к полету?

– Так точно!

– Представьтесь!

– Бортмеханик старший лейтенант Сергей Ковалев!

 

И тут произошло то, что удивило-таки полковника Малышева, да и не только его: что-то изменилось в лице Захарченко. Оно вдруг смягчилось.

– А, так это вы, бортмеханик Ковалев! Выношу благодарность за отличную службу!

 

Когда самолет с генералом уже оторвался от ВПП и взял курс на «Кольцово», Серегу, распираемого от счастья, окружили мужики. Генка Овсянников дал ему, наконец, прикурить папиросу:

– Бортмеханик Ковалев, придется вам «проставиться» по случаю вынесения благодарности высшим командованием. Я тока не понял, откуда высшее командование прознало про такого у нас бортмеханика.

 

Серега и сам не понял. А когда он проснулся, на тумбочке возле кровати уже стоял жбанчик с огуречным рассолом. Трубы горели.

– Ты че надрался-то так? – голос жены отозвался болью в его голове.

 

– Нонночка, дак я весь день туда-сюда, как белка в колесе. На холоде. Пока мотор расчехлил, отогрел, запустил, зачехлил – продуло на ветру. Потом еще ребятам помог. Продрог, знаешь как. Потом еще это… генерал-майор мне благодарность вынес. Я ему – «Служу Советскому союзу», бумажки на взлет подготовил, расписался. Выруливание проконтролировал. Всё путем, а ребята говорят, давай «проставляйся» теперь. Ну я спирта немного слил, котлетами столовскими заели. Холодными. К Ираиде в «васисдас» сгоняли, частик в томате взяли, полбанки… две. Перебрал маленько.

 

Местные забыли, откуда повелось это название, но оно стойко прилепилось к сельскому ларьку, который иначе теперь никто не называл. Ассортимент там был небогатый: пшено и поваренная соль в упаковках, сахарный песок в развес, иногда завозили сероватую муку и рыбные консервы. Покупали там главным образом хлеб, папиросы и спиртные напитки. Деревенские спасались подсобным хозяйством. Летчики затоваривались в военторге, где с продуктами было получше. В семейном общежитии у всех были свои местные «бабули», у которых можно было прикупить свеженьких огурчиков или молочка. Словом, с голоду никто не помирал. Ларьком заведовала Ираида. Женщина серьезная и ответственная.

 

Одним весенним утром, когда уже сошел главный снег и дороги покрылись непролазной грязью, кто-то отбил пудовый навесной замок и обокрал «васисдас». Забрали банки с консервами и спиртное, оставив на полу следы от сапог и рассыпанное пшено.

 

– Такого не бывало даже в войну, – расстроенная Ираида встретила на крыльце участкового уполномоченного. – Я полы еще не мыла. Погляди на следы-то. Чует мое сердце, с аэродрома это, не местные. Тут давеча ихние заходили, дак я таких раньше не видала. Голодные, как волчата. Денег на две буханки наскребли и тут же есть стали. Сами грязные, черные по уши.

 

Участковый сразу догадался куда идти. И точно: дежурный на КПП по описанию признал прибывших в летную часть стройбатовцев.

 

– Дак если это ваши орлы, что ж они своим видом людей пугают? Голодные да грязные по селу гуляют?

– Да какие это орлы! – махнул рукой дежурный. – «Урюки»!

 

И на случай, если его не поняли, пояснил: таджики.

 

Участковый дежурного понял, но по-своему: на дверях сельсовета и «васисдаса» появилась бумага с предупреждением: девкам не ходить по селу в одиночку.

 

Жалобы на голодных и грязных стройбатовцев дошли до Малышева. Полковник расстроился. Почему, думал он, всегда найдется ложка дегтя в бочке меда? На его столе всё еще лежала папочка с приказом Генерального штаба ВС СССР о расширении аэродрома «Травяны» силами строительных частей Уральского военного округа. Вот радость-то была. Спасибо Захарченке, не подвел генерал-майор, да и маршал постарался, не забыл своих. Дело быстро закрутилось: пришли два Ту-16 из «Арамили»^[10], с ними летчики-инструкторы. Полк обещали пополнить выпускниками летных училищ, аэродром расширить, обновить ВПП, хорошо бы новую – из бетона, а там бы хорошо и все две эскадрильи пересадить на Ту-шестнадцатые. И вот, на тебе. Малышев попытался вспомнить происшествия в его части за последние годы. Офицер застрелился из табельного. Ну там личное было, кажется, жена ушла. Несколько самоволок. Последняя под Новый год. Солдатик этот в тюрьме повесился. Где-то у него есть справка о деле, составленная Кошкаровым. Самое неприятное было то, что стройбатовцы Малышеву не подчинялись. У них было свое начальство. Навести там порядок он не мог. И все-таки поехал посмотреть. И посмотрел. Нельзя сказать, что полковнику не привелось видеть в жизни ничего из того, что он увидел. С жильем по всей стране было плохо. Его летчики снимали вскладчину комнаты в «Травянском», сам он только недавно получил казенную квартиру в Каменск-Уральском. Ну а здесь что: палатки, правда, с буржуйками. Летом землянок нароют, нары в два яруса поставят. Через год, может быстрее, казарму построят.

 

– Почему люди голодные? – Малышев схватил первого попавшегося ему офицера.

– Приписаны к гарнизонной столовой, но денег на дополнительную сотню ртов еще не выделили. Всем военнослужащим стройбата выдано денежное пособие. С голоду не помрем, товарищ полковник.

– В баню людей водили? 

– Никак нет! – заморгал тот.

– Понятно. Вопрос буду решать с вашим начальством.

 

И ведь решил. К палаткам подогнали полевую кухню. Нашлись, стало быть, деньги. И в гарнизонной бане свободный день тоже нашелся. Девки в селе оказались не из пугливых, правда, не в одиночку, а целыми стайками повадились они навещать стройбатовцев. Подкармливали тем, что росло в огородах, хихикали о чем-то своем, девчачьем. Выяснилось, что «урюки» – народ благодарный: где забор починили, где крышу отремонтировали, где погреб вырыли. А как дороги подсохли, пошли в «Травяны» грузовики со строительными материалами. И началась у аэродрома новая жизнь.

 

А вот Нонка скучала. Жизнь жены бортмеханика была ничуть не интересней ее прежней жизни в Оренбурге. Работы в «Травянском» не было, в воинской части должностей на всех не хватало, молодухи сидели по домам, изнывая от безделья. Правда, быт их не баловал, особых удобств не было, вернее, удобств не было совсем. Спасибо, починили весной водопровод. Жить стало легче, а стало быть, веселее. Серега старался для Нонки как мог. В начале пятьдесят седьмого ему посчастливилось погасить облигаций на тысячу рублей. Он даже не раздумывал, на что их потратить: в комнате Ковалевых появилась новенькая радиола «Дружба». Песенка о веселой Мари разлеталась по коридору общаги, заглушая рев новорожденного Коленьки Зыкова. К этой какофонии примешался стрекот швейной машинки. Первой заказчицей Нонки стала Ираида из «васисдаса». Она давно приглядела дамочку, захаживающую время от времени в ларек, но всё не решалась заговорить с ней о нарядах. Весной модница сменила кроличью шубку на пальто в талию с воротником стоечкой, и Ираида не выдержала: «Пальтишко у вас знатное», – начала она, взвешивая в кульке конфеты «подушечки». Довольно быстро всё прояснилось:

– Из шинели или из старья перешивать не буду, – предупредила Нонка. – Пороть не люблю, да и машинку жалко, все иглы обломаю.

 

– Почему старье? – обиделась Ираида. – У меня отрез новый. Суконный.

– Так приходите с отрезом. Мерку снимем, фасон подберем. Дорого не возьму.

 

На том и порешили.

 

Появление Ираиды в общежитии вызвало оживление на коммунальной кухне. Первой не справилась с любопытством Анечка Борисова, как бы невзначай заглянувшая к Ковалевым. Увидев на столе отрез, отливающий синевой под электрической лампочкой, она замерла в непродолжительном онемении. Ее восторженный щебет смутил Ираиду.

 

– Ань, у кого из наших журнал мод есть, не знаешь? – Нонка задумчиво рассматривала отрез.

– Дак я поспрашиваю, – сорвалась та.

 

Снявшая телогрейку Ираида наполнила комнату запахом пота, пропитавшим застиранный свитер, обтягивающий ее пышные формы. По всему видать, ей приходилось взвешивать не только конфеты. И в самом деле, она управлялась и с топором, и с вилами, и с лопатой – впрочем, как и все жительницы «Травянского»; но женщина остается женщиной, даже если она выполняет мужскую работу. В лице Ираиды что-то дрогнуло, когда она увидела в руках Анечки журнал «Rigas Modes 1952».

 

– Это откуда ж такое?

– Не поверите, девки, комендантша дала посмотреть.

 

И посмотреть там было на что. Тоненькие, как рюмочки, дамочки в изящных туфельках на каблучках и шляпках всевозможных форм кокетливо поглядывали с уже слегка затертых журнальных страниц. На некоторых были длинные перчатки и нитки жемчуга вокруг шеек.

 

– Дак а где польта? Тут все наряды летние. В таких по нашей деревне ходить – только коров пугать. 

 

Никто не спорил.

– Если это они носили пять лет назад, то что же носят сейчас? – Анечка то ли завидовала, то ли восхищалась, а может, и то и другое сразу.

 

У Нонны в голове происходила серьезная работа.

– В талию вам не пойдет, – приговорила она.

– Это почему же? – поджала губы Ираида.

– Рост не тот, комплекция… не как у Гурченко, – зачем-то вставилась Анечка.

– Каждая женщина индивидуальна. Вы, Ираида, скорее, как Алла Ларионова, – спасла ситуацию портниха. – Я вам приталю сзади хлястиком на пуговицах.

– Только чтоб не болталось с боков… и с карманами.

 

На обсуждение фасона ушел остаток вечера. Говорились давно забытые слова из женского еще довоенного лексикона. Когда в комнату ввалился Серега, последний вариант в общем-то довольно незамысловатого фасона был одобрен. Дальше настало время выкроек из старых газет и примерок с подгонками. Через две недели Ираида прошлась по коридору общежития в новом синем пальто с хлястиком и двубортным воротником. «Хоть на женщину стала похожа», – фыркнула Нонка, пряча в кошелек оставленные на столе деньги. Но Ираида оказалась не просто женщиной, а женщиной благодарной.

 

– А я давно вас поджидаю, – сказала она Нонке, когда та появилась в «васисдасе». – Тут у меня кое-что для вас есть. В общежитие больше ходить не буду. Там Клавдия ваша шумит. Мне это ни к чему, да и вам тоже. 

 

И правда, комендантша шумела. Промысел на дому в целях личного обогащения она допустить никак не могла. Но не могла и проследить за тем, что было в сумке у Ковалевой, когда та гордо протукала очищенными от грязи ботиками по коридору. А в сумке был кусок штапельной материи с ромашками по светло-серому фону. Откуда он оказался у Ираиды, Нонку не интересовало, торговля есть торговля, но на платье его не хватало, и она опять заскучала. Соседки прибегали к ней время от времени с просьбами что-нибудь пошить, но, боясь комендантши, Нонка бралась только за мелкие заказы.

 

Серега словно не замечал ее настроения. Да и где ему было заметить, жизнь кипела на аэродроме. Стали приходить Ту-шестнадцатые, их надо было размещать и осваивать. «Травяны» расширялись: строился новый ангар и бетонная ВПП.

 

– Засыпает за столом с котлетой в зубах, – жаловалась Нонка на кухне, но и у соседок происходило то же самое. Теперь по выходным мужики собирались не для того, чтобы выпить, а чтобы обговорить какие-то непонятные дела. Слова, долетавшие до жен, были загадочными и наполненными неизвестным им смыслом. Нонке нравилось, как звучат слова «лонжерон» и «глиссада», а когда она слышала «хвостовое оперение», в памяти ее вырисовывался индюк из детской книжки, и еще ей казалось, что она кое-что знает об «усталостной прочности». Время от времени чья-нибудь особо любознательная жена начинала приставать с расспросами, но от нее отмахивались.

 

Наконец, на восьмое марта, начальство разрешило посещение аэродрома женам летного состава. Грязища стояла страшная, автобус с гостями не смог близко подъехать к стоянке Ту-шестнадцатых, но серебристые громадины со скошенными крыльями смотрелись внушительно даже издали.

 

– Видишь, с боков два мотора, будто прилеплены к фюзеляжу? А нос, видишь, застекленный? Знаешь, как ребята зовут Ту-16? – Нонка пожала плечами. – Графин! Там в стеклянном носу штурман сидит. Помнишь, как в сказке: «Высоко сижу – далеко гляжу!» – Серега счастливо хохотнул. – С виду птичка большая, размах крыльев за тридцать метров, а летать может дальше старых Ту-четвертых, да и быстрее! И вообще, надежная по всем параметрам. Двигатель-то турбореактивный! – как будто Нонка понимала, что это такое. – А красавица! Как ты у меня. С ней, конечно, работы много, но мне ж самому интересно. 

 

Ковалев оживленно говорил что-то еще, но, странное дело, Нонна не смотрела ни на самолеты, ни на него. Она как бы ушла в себя и замкнулась в своих мыслях. Это были даже не мысли, это было чувство вины, притихшее за последнее время, но вернувшееся сейчас, когда она увидела возбужденное лицо мужа. Как хорошо, что он ничего не знает. А вдруг узнает? Кровь прихлынула к ее щекам. Сердце заколотилось так, что она услышала его торопливые толчки где-то под горлом. Ей вспомнились поджатые губы комендантши, ее усмешку, когда они столкнулись на чердачной лестнице. На Нонке была расстегнутая блузка, измятая юбка и нелепый таз в руках. Слава тебе, господи, она успела развесить постиранное белье, хотя – какая разница, комендантша обо всем догадалась и так, потому что за несколько минут до Нонки по той же лестнице спустился капитан Артемьев. Нонка и сейчас помнила скрип сапог за ее спиной, руки, обхватившие ее сзади. Она ведь могла вскрикнуть, сопротивляться, вырваться из этих рук, но почему-то замерла и не только позволила ему делать с ней то, что он давно хотел сделать, но и ответила таким же прорвавшимся, давно скрываемым желанием. А когда всё закончилась и надо было что-то ему сказать, на ум ничего другого не пришло, кроме дурацкой фразы: «Я и не знала, что ты дома». Наверное, ее растерзанный вид был жалок, иначе разве бы он ответил ей со снисходительной усмешкой: «Знаешь закон Ома? Отлетал – и дома». Нонке стало по-настоящему страшно. Теперь ее жизнь могла мгновенно разрушиться. Не то чтобы Артемьев был болтуном, но похвастаться ему хотелось, и где-то по пьянке он сболтнул-таки, что отымел Ковалеву на чердаке, не снимая сапог. Мужики промолчали, не хотели расстраивать Сергея, мол, пусть разбираются сами, но комендантша при первой же возможности донесла свои наблюдения Зыкову. Тот заволновался: самолеты, на которых летал Артемьев, готовила бригада Ковалева. Кто его знает, что Сереге взбредет на ум… Да и в штопор мог уйти, а время для этого самое неподходящее. Недолго раздумывая, Зыков побежал к Малышеву. Там и порешили от греха подальше предложить Артемьеву поучиться на командира – мол, тебе ж, наверное, надоело «правым летчиком» летать на новой машине. Тот согласился и, к большому облегчению замполита, к концу весны перевелся в другую летную часть.

 

У полковника Малышева и без Зыкова дел было невпроворот. В его сейфе лежал пакет с приказом Министерства обороны о проведении летно-тактических учений личного состава аэродромов дальней авиации Уральского военного округа. К этим учениям он должен был подготовить свой полк. Уже к весне все экипажи отлетали на Ту-шестнадцатых положенные дневные и ночные часы. Оставалось освоить боевое применение и дозаправку в воздухе. За боевое применение, а проще – бомбометание, у Малышева душа не болела – для экипажей его полка это дело было рутинной работой бомберов, а вот крыльевая дозаправка не давала ему покоя. Из засекреченной информации, связанной с крушениями самолета Ту-16, он знал, что больше всего аварий приходилось на эту самую дозаправку «из крыла в крыло». Инструкции по применению были выучены и сданы экипажами, но «суха, мой друг, теория...» – крутился в голове Малышева обрывок фразы, слышанный когда-то по радио. Короче, в «Травянах» ждали обещанный самолет-танкер. Если бы кому-нибудь взбрело в голову спросить, чего полковнику хочется больше всего, он, не задумываясь, ответил бы: самому освоить дозаправку в воздухе и научить этому сложному делу как можно больше летчиков. А дело было и вправду сложное. Уже одно сближение в воздухе двух птичек весом по семьдесят тонн, да еще на скорости пятьсот километров в час, да еще в зоне турбулентности, было опасно. Вот полковник и ставил в плановую таблицу снова и снова полеты в строю с дистанцией три-шесть метров между крыльями двух самолетов и превышением три-пять метров. За долгие годы соседства в поселке привыкли к шуму аэродрома и проносящимся над головами самолетам, но происходящий у всех на виду танец «парами» в воздухе заинтересовал самых нелюбопытных. «Чевой-то разлетались так?» – спрашивали бабки своих постояльцев-летчиков. – Уж не к войне ли?» На вопрос этот ответа не следовало никогда, в лучшем случае – улыбка с заговорщицким подмигиванием – мол, военная тайна, бабуля, разглашать никак не можем.

 

Настоящая работа началась, когда из Куйбышева пришел Ту-16 заправщик. В свою первую сцепку Малышев полетел с экипажем капитана Петренко, который сел правым летчиком. Петренко был опытным ассом, но в случае неудачи полковник хотел взять ответственность на себя. «Почему – неудача? Это неправильный настрой», – думал Малышев, пытаясь унять волнение. А волновался он потому, что в сцепке целиком зависел от другого члена экипажа – от кормового стрелка, прапорщика Еремина, сидящего в задней кабине самолета. Над его длинными усами подсмеивался весь полк – мол, они у тебя свисают из-под кислородной маски или ты их туда укладываешь? Еремину разрешили носить усы не по уставу за лучшие в полку показатели в стрельбе. Он-то и должен был стать «глазами» Малышева, которому из передней кабины «ни х-я не видно», что в переводе означало «отсутствие видимости и контроля над сцепкой стреловидного крыла». Выстроив экипаж перед полетом, полковник не стал говорить казенные слова. Сейчас не инструкция решала успех задания, а обыкновенный человеческий контакт.

 

– Ну что, отработаем дозаправку по всем правилам высшего пилотажа? – Малышев выжидательно посмотрел на Еремина.

– Так точно, товарищ полковник, отработаем как надо, – козырнул Еремин.

 

И отработали.

 

Получив разрешение на взлет, Малышев поднял корабль в воздух. С погодой повезло: ясное небо, умеренный ветер. Всегда бы так. Уже через десять минут полета штурман доложил: «Заправщик прямо по курсу». Малышев по инструкции встал в строй дозаправки сзади-справа от танкера. Две махины сравняли скорости.

– Приготовиться к работе!

 

– Вижу аж заклепки на фюзеляже заправщика. Маленько потряхивает, – это Петренко решил слегка разрядить обстановку. – Еремин, ты там усы жуешь или уснул?

Еремин не уснул. Он ждал, когда заправщик выпустит шланг. Секунды. Шланг пошел.

 

– Левее, еще левее. Не так резко. Назад! Стоп! Есть соединение! – на удивление спокойно командовал Еремин. – Шланг дотянулся. Наложить крыло на шланг. Отлично, товарищ полковник! Крыло на шланге. Выпустить захват. Шланг в захвате!

 

Работая вслепую пятнадцать минут, Малышев взмок под шлемофоном, пот струился по его лицу, разъедал глаза. После удачной сцепки он смог перевести дух. Дальше работала команда заправщика. Горючего отлили немного. На тренировочную заправку была очередь.

– Что так запотели, товарищ полковник? – в голосе Петренко слышалась легкая насмешка.

 

– Запотеешь тут. Я на тебя посмотрю на ночной сцепке. Штурвал возьми.

 

Петренко с Ереминым отработали расцеп и отход.

 

После этой дозаправки Малышев всегда брал в экипаж Еремина, а Петренко на первой же ночной сцепке не повезло: оборвался шланг.

 

Официантка гарнизонной столовки убрала пустые тарелки (отличный был борщ сегодня, Катя), перекинулась с полковником еще парой слов и принесла ему компот с коржиком. У Малышева до встречи с комэской оставалось полчаса, достаточно, чтобы собраться с мыслями, да и передохнуть немного. Он любил такие передышки в суматохе последних недель. «Так… отдохнуть не получится, – досадно поморщился Малышев, увидев спешащего к его столику Кошкарова, – не иначе, как гадость какую-нибудь несет».

 

И точно. Кратко поздоровавшись, особист перешел к делу:

– У тебя, Малышев, в полку был обрыв шланга во время дозаправки в воздухе. Почему я не вижу докладной по этому происшествию?

 

– Какое ж это происшествие? Петренко выполнял ночью сложнейший маневр, допустил ошибку. На то у нас и тренировка, чтобы учиться на ошибках и не повторять их на плановых. Не вижу инцидента, – полковник с досадой выплюнул сливовую косточку, звякнувшую о блюдце. – Хорошо, что я успел пообедать до твоего прихода.

 

– У Петренко уже есть перевод за аморалку, а ты его покрываешь. Может, у него были намерения навредить, нанести, так сказать, урон, – не унимался Кошкаров.

 

– Иди ты… борщика поешь, а мне некогда тут с тобой... беседы разговаривать…

 

Кошкаров проводил глазами удаляющуюся спину Малышева. «Распустил полковник подчиненных, ох, распустил. А сам-то? ‘Беседы разговаривать’… Побеседовал бы я с тобой, лет так десять назад. Тебя ж над территорией врагов сколько раз сбивали? А ты пишешь ‘в плену не был’. Уж я б тобой занялся! Скажи спасибо время сейчас такое – неопределенное… Переждать надо.» Борщика Кошкаров таки поел, впрочем, выбора у него не было по причине скудности столовского меню.

 

«И что привязался? – в раздражении думал Малышев. – Петренко мог разбиться со всем экипажем, выполняя сцепку в темноте. У них там КОУ^[11] заправщика не смог лампой осветить всю длину шланга. Кто тут виноват? Работа такая. Опасная. Что эта крыса знает о полетах, о риске, и вообще, о жизни летчиков?» Бросившему курить Малышеву захотелось затянуться раз-другой папиросой. Еще хотелось поговорить с кем-нибудь из своих. Вспомнился Захарченко. «Травяны» своим существованием во многом были обязаны ему. Что там в Москве? Время и впрямь было неопределенное. Думая обо всем этом, полковник не знал, что ему предстоит еще одна встреча с генералом-майором. На этот раз неожиданная, да и не совсем встреча.

 

В то июньское утро Малышева подняли ни свет ни заря. Голос дежурного в трубке выдавал некоторое волнение:

– Только что звонили по ВЧ^[12]. Распоряжение министра обороны принять прилетевший Ту-16 и без задержки отправить в Москву.

 

Встревоженный Малышев кинулся в «Травяны». На КПП его остановили незнакомые люди и потребовали предъявить пропуск. Неужели арест? Нет, что-то другое:

– Товарищ полковник, нужно ваше содействие.

– В чем дело?

– Пройдите с нами.

 

За КПП какие-то люди в штатском стояли возле правительственного «Зиса». Малышев не увидел никого из своих. Вдалеке маячило бледное лицо Кошкарова. Было в этом что-то зловещее. Человек в гражданском, тоном, не допускающим возражения, сказал, как рубанул Малышеву:

– Вы отвечаете за посадку и незамедлительную отправку самолета из Москвы.

 

На СКП притихли, когда там появился Малышев в сопровождении двух гэбистов. В воздухе полковнику случалось бывать во многих сложных ситуациях, там от его решений зависело многое, если не все, здесь же происходило что-то важное, но от него совершенно не зависящее. «Продолжаем работу!» – всё, что он сказал диспетчерам, да и ничего другого сказать не мог. Напряжение немного спало, когда знакомый голос генерала-майора Захарченко запросил посадку для своего борта. Захарченко узнал полковника, но поприветствовал его довольно сухо. Через сорок минут тот же Ту-шестнадцатый взмыл в воздух с пассажиром на борту.

 

Пассажира этого кое-кому удалось разглядеть. Им оказался полный человек в шляпе и мятых брюках с туго набитым портфелем в руках. Его подвезли в «Зисе» прямо к самолету и помогли забраться по лесенке в люк верхнего стрелка.

 

– С виду начальник, а литерного ему не дали, – кумекали мужики в курилке общежития. Те, что постарше, говорили, что из Москвы ему уже не вернуться, хотя сейчас с этим стало полегче; молодых распирало любопытство. Почему отправка сопровождалась такой секретностью, не знал никто. Покурили, перетерли новости и разошлись по комнатам для обычного своего ночного дела. Одному Ковалеву не спалось. Дождавшись, когда Нонка тихонько засопела носом, он прильнул к новенькой «Дружбе», вылавливая враждебные голоса. И хотя глушили их со страшной силой, кое-что смог разобрать. Скорее всего, мужчина в шляпе был-таки большой партийной шишкой и в Москву летел на пленум ЦК. Еще голоса поведали о недоверии Коммунистической партии первому секретарю Хрущеву, а кто не доверял, Серега так и не понял. Кажется, Молотов с Маленковым. Потом донеслись другие фамилии, которые были у всех на слуху с детства: Ворошилов, Каганович. «Ну всё, конец Хрущу», – Серега выключил «голоса» и завалился спать.

 

На следующее утро Кошкаров еле дождался доставки почты. «Так-так-так, – зашелестел он газетами. Сначала центральными, потом областными. – Ничего! Хотя вот: ‘Заседание Президиума Совета Мини-стров СССР с обсуждением о праздновании двухсотпятидесятилетия провозглашения Ленинграда столицей’. Как же! – не поверил Кошка-ров. – Больше обсуждать им нечего!» Нет, там в Москве происходило что-то важное. «Уж не поперли ли Никиту или еще кого. А кого? – ломал он голову. – Что ж, дождемся новостей, авось недолго осталось.»

 

К середине июня уральская земля прогрелась, непролазная грязь просохла. Аэродром покрылся одуванчиками, в канавах за ангарами выросли лопухи. Зеленая травка вылезла и перед входом в общагу. В ясные дни молодые мамаши устраивались на расстеленных одеялах, подставляя своих младенцев под ласку солнечных лучей. В небе над ними стоял несмолкаемый самолетный гул. До летно-тактических учений оставался месяц. Сетка дневных и ночных полетов была загружена до предела. У Малышева не выходила из головы странная отправка человека в гражданском. Кое-что он понимал: самолет доверили не простому летчику, а генералу-майору Захарченко, преданность которого Жукову была известна. Человек в штатском был местным, пусть и областным, партийцем. В Москву полетел срочно и секретно. Что всё это означало?

 

За себя Малышев не волновался. После войны его отправили служить в захолустный Уральский военный округ, где наград и званий он не нахватал, зато подчиненные его любили. Была в нем черта, известная многим его сослуживцам: забота о людях. В случае отставки Малышев с женой-учительницей спокойно мог прожить на пенсию полковника в закрепленной казенной квартире, но душа его болела за «Травяны», которые только-только из учебного аэродрома стали превращаться в аэродром дальней авиации. Ему, как и Кошкарову, ничего не оставалось, кроме ожидания перемен, но в отличие от особиста, он мог заниматься делом. Впрочем, «дела» были и у того.

 

...Кусочки сала так шипели на раскаленной сковородке, что Нонке были не слышны слова Левитана о пленуме ЦК КПСС, да она особенно и не прислушивалась, следя за растекающейся яичницей. Вчера яичница подгорела, Серега оставил скукожившийся кусок на тарелке, и Нонке была неприятна собственная нерадивость. Полеты начинались рано утром, и механикам приходилось засветло выезжать на аэродром. Вставшие спозаранку жены копошились на кухне, наполняя ее запахом дешевой еды вперемешку с вонью керогазов и детских пеленок. На этот раз яичница удалась, Нонка подхватила сковородку полотенцем и, старательно обходя крутившуюся под ногами мелюзгу, направилась в свою комнату. К ее удивлению, Серега в одних трусах и майке сидел у приемника, из которого сквозь потрескивание доносился незнакомый голос.

 

– Сереж, ну ты что? Так и будешь сидеть? Опоздаешь ведь...

Серега прижал палец к губам, мол, молчи и не мешай. Нонка надулась и ушла на кухню, а там за соседским столиком Тоня Зыкова, помешивая манную кашку в ковшике для Коленьки, мельком взглянула на Нонку.

 

– Чего такая невеселая с утра?

– Дак моего всё от приемника не оторвать. Опоздает на автобус, на попутках гнаться потом будет. Вот замполит наподдает ему опять.

 

– Не наподдает. Зыков сам с утра в газету сидит уткнувшись. Пленум у них в Москве, Левитан с утра говорил. Не слыхала?

 

И она как могла просветила Нонку и всех примкнувших к ним на кухне о последних событиях в столице родины. За утренней суматохой никто не обратил внимания на комендантшу, постоявшую в дверях и исчезнувшую в миг, как злой дух из сказки.

 

Вот и Кошкарову подали, наконец, сигнал. Для таких, как он, неопределенность была хуже всего, а тут, дело ясное, – пленум ЦК КПСС, осудивший антипартийную группу. Сцепились, значит, бульдоги под ковром. Взялась старая гвардия за разоблачителя культа личности. Слова-то какие! И кто его надоумил только? Ведь с виду дурак дураком. Ты себя разоблачай, умник! Просидевший всю войну в СМЕРШЕ далеко от линии фронта, Кошкаров всегда не только следовал за линией партии (а кто не следовал?), но и старался предугадать ее направление, идти, так сказать, с опережением графика. Сейчас он кожей затылка чувствовал опасность от надвигающихся перемен. Хотя что ему могут сделать? Людоедов больше нет. Ну, уволят в запас. Этих-то даже не арестовали. Он снова и снова перебирал известные всей стране имена: Молотов, Маленков, Каганович и примкнувший к ним Шепилов. Со стариками понятно, прошлое у них было тревожное: из соратников разом маханули в пособники, а Шепилов-то что? Он же из «молодых». Зачем «примыкал», на свою голову? Хрущев-то вывернулся, как и с Берия, перехитрил старых партийцев. Многоходовочка, видать, там сложная была. Снова Жукова перетянул на свою сторону. За Жуковым армия, сила. На пленуме речь Георгий Константинович сказал хорошую. Зачитаешься. Устроил разнос старикам, нажил себе врагов (не иначе как весь ЦК), не дал им сожрать Первого, а ведь по-другому дело могло обернуться, совсем по-другому. Что же маршал получил взамен? Как что? «Дурак я дурак, – думал Кошкаров. – Власть он получил. А как же Никита? Никита же Первым остался. Ну, долго эти кабаны мирно не уживутся.» И Кошкаров вместо опережения графика затих в ожидании указаний от вышестоящего начальства.

 

Уж таким человеком был Ковалев, что не мог долго хранить что-либо в себе. Прав был тот, кто называл его болтуном. А болтун, как известно, находка для шпиона. Шпиона в курилке общаги не нашлось, но нашелся стукач, и жизнь Сереги скоро примет интересный поворот, о котором он еще сам не знает, рассказывая мужикам про то, кем был загадочный человек в штатском, улетевший на военном самолете в Москву.

 

– Кадр это хрущевский был. Хрущев своих-то уже успел натыкать по местам, а в центре старая гвардия окопалась, которая скинуть его хотела. Никита всех перехитрил.

 

Мужики слушали: и с чего это Ковалев такой умный стал?

 

– А самолеты тушки-шестнадцатые маршал дал, чтобы кадры эти хрущевские быстро доставить в Москву прямо на пленум, и там за Никиту проголосовать. Видали, операция какая была? А мы тут ничего не знали, – он победно оглядел задумавшийся контингент.

 

К его удивлению, бурного обсуждения изложенной информации не последовало. Вместо этого в курилке заговорили о рыбалке, грибах и прочих маленьких радостях жизни, не имеющих никакого отношения к Серегиной болтовне. А когда все разошлись, Генка Овсянников тихо сказал:

– Ну че ты треплешь? Голова у тебя есть или всё продуло?

 

Вопрос был, конечно, правильный.

 

* * *

Дощатый длинный стол под брезентовым навесом был уставлен бутылками с коньяком и столичной водкой. Официантки в фартучках и пришпиленных к волосам наколках разносили закуску из свежих овощей и запивку: квас в жбанчиках, минеральную воду «Боржоми» в бутылках. Легкий ветерок нес запах гари с полигона вперемежку с запахом шашлычка, жарившегося на мангале. Комиссия штаба Уральского военного округа отмечала успешное окончание летно-тактических учений в засекреченном месте. Представительные мужчины в погонах с большими звездами и звездами помельче расстегнули воротники на форменных рубашках, расслабили ремни на животах. Настроение у всех было отличное.

 

Доволен был и Малышев. Его полк справился со всеми заданиями: с высокой точностью накрыл бетонными бомбами выстроенные на полигоне искусственные мишени, продемонстрировал навыки заправки в воздухе в дневное и ночное время, успешно взаимодействовал с эскадрой истребителей, правда, тут не обошлось без инцидента: один из Мигов подошел слишком близко к бомбардировщику и, попав в струю его двигателей, повалился в штопор, к счастью, летчик смог вывести машину в нормальный полет. Малышев, конечно, выпил одну-другую рюмку за родную авиацию да за здоровье маршала Жукова. Язык у него развязался, как и у его соседей за столом.

 

– А молодцы твои орлы, ничего не скажешь, – начал сидевший справа от него человек с большими звездами на погонах. – У тебя ж в «Травянах» грунтовая, да?

– Бетонку обещают ввести в эксплуатацию через год, – слегка напрягся Малышев.

 

– Я и говорю – молодцы. Грамотно здесь на бетонной ВПП отработали, – потянулся к закуске человек с большими звездами на погонах.

 

Малышев кивнул. Знали бы они, чего ему это стоило. Хотя все, с погонами поменьше, сидящие сейчас за этим столом, вполне бы поняли то, о чем он сейчас думал. От результатов этих учений зависела судьба Уральского округа. Так что готовились все.

 

Выпили еще.

– Ну, а новую модель шестнадцатого с подвесными ракетами освоишь? Сейчас заканчиваются испытания. Скоро пойдут в серию.

– Не сомневайтесь, товарищ генерал-полковник. Не подведу!

 

Ничего другого он и не мог ответить, потому что вся его жизнь, все мысли и желания были направлены только на одно: не подвести, оправдать доверие. Спросите его, чье? И он ответит без колебаний: родной партии. Но в родной партии после смерти вождя происходили важные перемены, и тут надо было держать ухо востро. Вот как будто у Маршала с Первым наметилось взаимопонимание по очень интересующему Малышева вопросу. С чего он так решил? Да с того, что его сосед с большими звездами на погонах сказал довольно громко:

– Будем создавать и у вас на Урале истребительно-бомбардировочную авиацию, пора всем переходить на сверхзвуковые скорости с учетом применения тактического ядерного оружия.

 

Не выпить за такое было нельзя. Значит, выпили еще. Ну, а когда уже столько выпито, языки не то, чтобы развязываются, но говорить становится как бы проще. Хотя почему «как бы»?

– Так что, товарищ генерал, за кем будущее? За баллистическими ракетами или за стратегическими бомбардировщиками? – не сдержал то ли любопытства, то ли волнения, то ли просто решил воспользоваться моментом кто-то.

– Работа ведется в двух направлениях, – сказал, как отрезал, человек с большими звездами на погонах.

 

Стало понятно, что больше вопросов ни у кого не найдется. Вопросы сами собой куда-то затерялись.

 

Нонка в комбинашке и в бигуди строчила на машинке новый наряд. В комнате было жарко. Воздух плохо проходил через марлю, прибитую к раме, хотя единственное окно и было раскрыто настежь. Из приемника тихо журчала песня «Если бы парни всей Земли». В Москве вторую неделю шел всемирный фестиваль молодежи и студентов. Общежитие опустело, летчики отбыли на учения, их жены скучали. Вечерами они отправлялись то в клуб поглядеть последнюю кинохронику, то в Красный уголок, где новенький «Рекорд» показывал улыбающихся молодых людей непривычного для советского человека вида. Нонка жадно всматривалась в черно-белое изображение. Никаких особых красавиц рассмотреть ей не удалось, зато она сразу приметила то, во что были одеты девушки, прибывшие в Москву со всего света праздновать свою молодость и счастье. А одеты они были в юбки, плотно обхватывающие худенькие талии и расширяющиеся книзу. Нонка даже узнала название этих юбок-шестиклинок: солнце-клеш! Мысль ее лихорадочно заработала. Неслучайно в чемодане под кроватью с весны томился кусок штапельной материи, подаренный благодарной Ираидой. Работа закипела в истосковавшихся по прекрасному руках портнихи. Уже через час после посетившего ее озарения на полу распласталась выкройка из газеты в виде круга с дырой посередине равной обхвату Нонкиной талии. Дальше в комнате вдохновенно застучала швейная машинка, но уже к утру обнаружилась почти катастрофа: у Нонки не было подходящей блузки. Она с трудом дотянула до открытия «васисдаса». Всё та же Ираида не совсем бескорыстно, а за обещание бесплатного пошива летнего платья, прониклась идеей помощи ближнему.

 

– Есть черный сатин, – сказала она, дождавшись, когда из магазина уйдет бабка с вязанкой купленных сушек. И зачем-то добавила, должно быть, для большей убедительности. – Шикарная материя.

 

С пошивом блузки из черного сатина повторилась история, очень схожая с историей пошива юбки солнце-клеш, ибо труд портнихи однообразен: крои, строчи и примеряй.

 

И вот теперь, когда всё было кончено, в трюмо, купленное Серегой в комиссионном магазине, смотрелась красавица в черной, облегающей налитое тело блузке с глубоким вырезом, и в штапельной юбке солнце-клеш с ромашками, раскиданными по серому фону. Нитка искусственного белого жемчуга подошла сюда как нельзя кстати.

 

Анечка Борисова стойко вынесла вид этой красоты, хотя Нонка и уловила налет зависти в глазах подруги.

– Хочешь и тебе такую пошью? – очень своевременно спросила она.

 

Ответ был известен заранее. В военторге подходящей на летнюю юбку материи не нашлось. Ничего другого не оставалось, как ехать в Каменск-Уральский.

 

В первую же субботу Нонка в обновках и скромно смотревшаяся рядом с ней подружка отправились в город на автобусе. Народу набилось много, было душно, черная блузка промокла под мышками от пота. Несмотря на тесноту, кое-кто успел отреагировать на праздничную красоту Ковалевой.

– Расфуфырилась! – прошипела тетка, сидящая с корзиной на коленях у прохода. – Я всю жизнь в одном ситце проходила, троих детей вырастила, а куда эта вертихвостка едет? На гулянки?

– А куда еще-то? Конечно, на гулянки! – задиристо ответила Нонка.

 

Кто-то из мужиков придвинулся к ней поближе, и, потеревшись как бы невзначай об ее спину, уперся выделившейся частью тела в ее зад.

– А ну, схлынь! – Нонка оттолкнула его что было силы.

 

Заробев, мужик слегка отступил, на его место, гневно сверкнув глазами, втиснулась Анечка. До города доехали без приключений. На автобусной станции приезжие разбрелись кто-куда. В универмаге давали китайские термосы. Очередь стояла в несколько рядов. Пробившись через толпу, подруги добрались до секции «Ткани». Здесь пахло пылью и затхлостью.

– У нас в военторге и то ассортимент богаче, – Анечка разочарованно пробежала глазами по рулонам зимних отрезов скучных цветов. Нонка решила не сдаваться.

– А повеселей у вас ничего не найдется?

 

Лысый продавец в нарукавниках и с карандашом за ухом заулыбался надвигающейся на него красавице.

– А что вас, гражданочка, конкретно интересует?

 

Получив подробное описание Нонкиных интересов, он задумчиво пожевал оттопыренными губами.

– Есть тут у меня кое-что. Остался кусок, очень даже веселенький, – и он вытащил из-под прилавка скромный рулончик крепдешиновой ткани в горошек, любовно расправив его руками, на которых не хватало пальцев.

– Товар дефицитный, сами понимаете, могу отмерить только два метра.

– Нам хватит, – кивнула Ковалева, словно смилостивившаяся королева.

 

Она проследила за движениями продавца, ловко наматывающего материю на деревянную метровую линейку. Справился он и с ножницами, отрезав с легким лязгом отмеренный кусок. Счастливая Анечка побежала платить в кассу, а продавец так же умело завернул отрезик в скромный пакет и туго перевязал шпагатом. Ему хотелось задержать подольше покупательницу, скрасившую его унылый рабочий день, Нонка же принялась делать то, что у нее получалось лучше всего: кокетничать. И, как всегда, даже этот лысый и невзрачный с виду человек попал под ее обаяние. Пока Анечка стояла в длинной очереди в кассу, выяснилось, что Николай Николаевич (так звали продавца), бывший сапер, давно свыкся со своей скучной работой: «А куда еще возьмут с такими клешнями? В универмаге народ хороший, относятся ко мне с уважением». Нонка рассказала о своем одноногом отчиме и уже принялась описывать гул самолетов над селом, когда, наконец, влетела ее подружка с чеком в руках. В отделе «Ткани», где кроме них так и не появилось ни одного покупателя, больше нечего было делать. И тут Николай Николаевич снова полез под прилавок и достал оттуда новехонький термос. Китайский. На один литр.

– Вашему мужу он больше пригодится, чем мне. Подарить не могу, но продам по цене, за которую купил.

 

Нонка рассыпалась в благодарностях. Маленькая дамская сумочка, которую она носила подмышкой, не была рассчитана на покупки, но практичная модница прятала в ней авоську. Может, коробка с термосом в авоське и не придавала особой элегантности юбке солнце-клеш, но кому какое до этого дело, когда всё так удачно складывалось в ту летнюю субботу.

 

Каменск-Уральский – крошечная точка на карте, о которой не все даже знают, но в любом случае этот городишко больше Аничкиной родной деревни, не обозначенной нигде. Огоньки больших городов она видела только из окна поезда, примчавшего ее из Саратовского края на Урал.

– И чего мы всё в «Травянском» сидим? – возбужденно тараторила она, повиснув на руке подруги. – Куда пойдем-то?

 

Спрашивать не надо, ноги сами понесут в центральный парк, разбитый в любом мало-мальски населенном пункте бескрайней родины. Вот и в Каменске, назовем так город для краткости, нашлось такое место с белыми деревянными скамейками, круглой клумбой, засаженной анютиными глазками, кустами акации, гипсовыми фигурами пограничника с собакой, всегда готовой пионерки и спортсменов в союзе с рабочими и крестьянками. По выходным дням здесь играет духовой оркестр, работает «Павильон кривых зеркал» и крутятся карусели. А качели? Эти подлетающие к небу остроносые лодочки! Нонкина юбка разлеталась вокруг ее ног, выставляя напоказ упругие икры и незагорелые белые ляжки. Потом еще «Колесо смеха» и очередь в кафе «Льдинка», а вот и счастье: три разноцветных шарика мороженого, обильно политого клубничным сиропом со стаканом газировки. К семи часам стало темнеть, на дорожках зажглись фонари. Подружки заспешили на автобусную станцию. На выходе из парка, по зловонию, приглушенному запахом хлорки, они нашли домик с двумя заветными буквами. Нонка пошла туда первой, оставив Анечку ждать снаружи с термосом в авоське и сумочкой. На входе она остановилась в нерешительности: обе дырки в смердящую тьму были загажены настолько, что нужно было еще найти место, куда поставить ногу. И эти несколько минут спасли ее, потому что вслед за ней в уборную ввалился мужик. Нонка сопротивлялась молча и отчаянно. Крик замер у нее в горле. Мужик успел повалить ее на дощатый пол и задрать юбку, когда на него с истошным воплем налетела Анечка, молотя его термосом в авоське по голове и спине. Нонке удалось вывернуться из-под мужика и вцепиться в его рубашку, с треском разорвавшуюся в ее руках, мужик вырвался и убежал. Анечка погналась было за ним, но того и след простыл. Смотреть на Нонку было страшно. Ее бледное, словно обсыпанное мукой лицо, странно выделялось в сумерках. Она жалко улыбнулась Анечке, пытаясь справиться с ознобом.

– Как же я так пойду? Да и куда идти в таком виде?

 

Вид и правда был неприглядный: разорванная измызганная одежда, ссадины на лице и руках.

– Как куда? В милицию пойдем. Там на выходе из парка отделение есть. Заявим на урода этого. Я, знаешь, че подумала? Не тот ли это мужик из автобуса, который к тебе прижимался? Точно не скажу, не успела разглядеть. Дак, он че, целый день за нами блындал?

 

– А я и вовсе его не разглядела, только вонь перегарную запомнила, – одернув юбку, Нонка вышла из уборной на дрожащих ногах. – Не могу идти, – она села на скамейку и закрыла лицо руками.

– Ну и чего сидеть тут? Пошли давай.

 

И Анечка довела ее до отделения милиции, где гражданка Ковалева написала заявление с изложением всех подробностей нападения. В тот злополучный день нашлись и добрые люди. Уборщица в милиции, увидев Нонку, всплеснула руками и принесла ей свой синий служебный халат, в котором, должно быть, не один год мыла полы в отделении.

– Ниче! Халат старенький, да чистый! Переоденься, девонька! 

 

Автобусы в «Травянское» уже не ходили, и старшина на милицейском газике отвез подружек домой. Комендантша, впустившая их в общагу, хотела было высказаться про поздние возвращения, но, увидев Нонку, только и сказала, что теплой воды в душевой ей в самый раз осталось, бойлер еще не остыл.

– Это надо ж, – фыркнула Анечка, – чтоб в крокодилах просыпалось что-то человеческое, – и добавила с лукавой улыбочкой, – а термос-то в авоське как пригодился!

 

Кошкаров с недовольным видом читал приказ Командующего штабом Уральского военного округа о награждении полка денежной премией в размере двадцати семи тысяч рублей за успешное выполнение планов боевой подготовки в ходе проведения летно-тактических учений личного состава аэродрома «Травяны». Казалось бы, чем плохо, твой полк успешно провел учения, заслуженно был награжден, радуйся. Но не таким человеком был Александр Николаевич, чтобы радоваться не своим успехам. Особисты не получили из обозначенной суммы ни копейки, зато полковнику Малышеву отдельным приказом дали тысячу рублей премиальных. Комэскам – по пятьсот. Завидно? Да. Только в этом Кошкаров никогда бы не признался, даже себе. Он нашел бы любые причины допущенной несправедливости. «Разве Особый отдел не вносит свой вклад в работу полка?» – спрашивал он себя. И отвечал: «Вносит! Причем, решающий! Потому что без высокого морального духа и партийного долга ни один летчик боевого задания не выполнит!» И с этой глубокой уверенностью он перебирал последние сигналы, а вернее – доносы о неблагонадежности, попавшие на его стол. Вот, к примеру, рапорт на капитана Зыкова, из-за халатности которого на гауптвахте повесился рядовой Садыков. Не успели передать дело в комендатуру. Чей недосмотр? Кошкаров припомнил этот инцидент, случившийся в начале года, перечитал рапорт самого Зыкова, составленный довольно грамотно. «Разбираться с замполитом не перспективно, – подумал он, – да и что это даст? Нет, надо копать под Малышева.» Кто ищет, тот всегда найдет. Если лавочник Шлиман откопал Трою, то майор Кошкаров откопал донос на Сергея Ковалева, который был замечен в прослушивании враждебных голосов и агитационной работе в коллективе авиационной части. «Вот это то, что надо!» – обрадовался Кошкаров.

 

Ковалев вернулся с учений обгорелый, с траурной черной каймой под ногтями. К удивлению Сереги, жена не обратила внимания на его грязную спецовку, воняющую тавотом, и не погнала мыться в душ. Она выглядела непривычно тихой. «Не рада мне, что ли?» – удивился Ковалев. Он стянул сапоги и босиком в одних галифе, с перекинутым через плечо полотенцем, пошел в душевую. И уже там Борисов пересказал Сереге то, что ему успела нашептать Анечка. 

 

– Так вот оно что, а я смотрю, она мрачная такая, на себя не похожая, – только и сказал Серега.

 

Дома он повел себя как ни в чем не бывало: выпил налитую по случаю возвращения стопку, навалился на борщ и, хлюпая ложкой, принялся рассказывать байки из летной жизни техсостава. Нонка потихоньку отошла, заулыбалась, а когда Серега вытащил из чемоданчика наградные настольные часы, всплеснула руками и так похорошела, что ему оставалась только залюбоваться вернувшейся красотой жены. А ночью, когда их тела, наконец, разлиплись и, пролившая море злых слез, Нонка уснула, он испытал к ней такую нежность, которую не испытывал до этого никогда.

 

При первой же возможности Ковалев отправился в Каменск-Уральский, нашел нужное отделение милиции и переговорил со следователем. Ничего определенного тот сказать не мог, подробного описания преступника в деле не было. Закрыв тоненькую папку с заявлением гражданки Ковалевой, следователь с сочувствием поглядел на Сергея: 

– Кое-какие меры мы приняли: усилили наряды дружинников в парке, а если кого словим за таким занятием, непременно вашу жену вызовем на опознание.

 

На том и порешили. Сергей вышел из отделения с тяжелым сердцем. В Каменске ему было нечего делать. Он равнодушно оглядел полупустую улицу с неторопливыми прохожими, проползающий мимо грузовик, мужчину на велосипеде со скрипучими педалями. Захотелось домой, на аэродром, в шум и привычную суету. Небо вдруг нахмурилось, из набежавшей тучи хлынул ливень. Серега припустил в сторону автобусной станции, но быстро промок и влетел в раскрытую дверь железнодорожной кассы. И там, словно осененный каким-то внезапным озарением, отстояв небольшую очередь, купил два билета до Ленинграда с пересадкой в Москве. Озарение-озарением, но отпуск ему полагался в сентябре. Просить о внеочередном можно было только Сан Саныча. Зыков посопел, уставясь на нахала, коротко задумался и махнул рукой:

– Пиши заявление на внеочередной по семейным обстоятельствам.

 

С таким заявлением можно было идти только к полковнику.

 

Зыков пробился к вечно занятому Малышеву. Тот бегло взглянул на лист бумаги.

– Ну и что у него там за семейные обстоятельства?

 

– Жена у него, понимаете… – Зыков вкратце пересказал инцидент с Нонкой. – Сама не своя после этого, – тут он для убедительности немного преувеличил состояние потерпевшей.

 

– Подожди! Ковалева! С нею уже была какая-то история. Зимой, кажется.

– Что поделать, красивая женщина, – вздохнул замполит, – украшение нашего полка, да и сам Ковалев парень хоть куда, награжден настольными часами за лучшие показатели в стрельбе из табельного оружия.

 

Неизвестно, какой довод больше убедил Малышева, скорее всего, он просто был в хорошем настроении, но так или иначе, Ковалев получил внеочередной отпуск.

 

И вот Нонка уже снова в поезде. Кто знает, может, в том, который проносился ночью мимо Оренбурга и был виден из ее окна. Ну, хорошо, пусть другой, но всё равно, уносящий ее через полстраны к прекрасному городу с фонтанами и мостами. И пусть мчится она туда не навсегда, а всего на месяц, но не к чужим же людям, а к матери своего мужа, умеет же она нравиться людям, так неужели свекровь ее не полюбит, не примет и не позовет доживать с невесткой остаток своей жизни.

 

Если и не такие мысли кружили в голове Нонки, то очень похожие. В вагоне было душно, из открытых окон несло гарью и копотью. В соседнем купе надрывался младенец, Серега уходил куда-то поиграть «в подкидного» или «забить козла». На остановках он выбегал на станцию и приносил жене то свеженьких огурчиков, то ягод в кульках, то журналы с газетами. Скучающая Нонка наткнулась на «Туманность Андромеды» в «Технике молодежи» и зачиталась отрывком романа, попавшего к ней без начала и конца. Сосед по купе угрюмо не поддавался на ее приветливость и молча просидел всю дорогу до Москвы. Он отказывался от предложенных угощений, ходил раз в день в вагон-ресторан, принес оттуда две бутылки «Боржома», поставил их на столик, да так и не открыл. Правда, перекуривал с Ковалевым и, похоже, даже что-то с ним обсуждал. Любопытство жены Серега быстро пресек, коротко сказав, что товарищ, скорее всего, засекреченный.

 

– И с чего ты взял? – не поверила та, – а вдруг он обыкновенный шпион?

– Не, – уверенно возразил Серега, – шпион бы работал на доверие. Завел бы разговоры, туда-сюда. У них задача какая? Побольше разузнать, втереться-сдружиться, а этот человек серьезный, говорит, что командировочный. В Москву – по делам.

 

По делам – так по делам. Нонка дернула плечиком. В Перми свободную верхнюю полку заняла молодая женщина, прощебетавшая с ней весь остаток пути.

 

Ковалев угадал: загадочный пассажир был-таки засекреченным. Все лето проработал он на Байконуре, вырвался на неделю к семье в Свердловск и ехал теперь в Москву на встречу с людьми еще более засекреченными, чем он сам. Занимай он должность более высокую, летал бы на самолете, но, оставаясь простым инженером, ездил в поезде. И никто из его близких, не говоря уже о случайных попутчиках, не знал, что же такого секретного делал он в пыльном и жарком Казахстане.

 

Двадцать седьмого августа 1957 года черная тарелка репродуктора на кухне семейного общежития летчиков аэродрома «Травяны» объявил об успешном испытании многоступенчатой баллистической ракеты. Это известие государственной важности на кухне замечено не было, поскольку всё внимание привлекла к себе Нонна Ковалева в новом поплиновом халатике, рассказывающая об отпуске в Ленинграде. Налетевшим соседкам она раздала наборы открыток с видами города, значки и прочие мелкие сувениры.

– А в Москве-то что ж, совсем ничего не видели? – спросила Тоня Зыкова, рассматривая открытку с взметнувшимся «Медным всадником».

– Дак у нас и было-то всего два часа. Пока с чемоданами через площадь перешли на Ленинградский вокзал, народищу в жизни столько не видала: автобусы, троллейбусы, такси с шашечками, аж голова закружилась. Милиционер посредине стоит и палочкой полосатой движение регулирует, – Нонка шаловливо замахала руками. Девки на кухне прыснули. – Дак я даже башню Спасскую с курантами не видела, не то что Кремль.

 

– Ну ниче, бог даст, еще к свекрови не раз съездишь, наглядишься там на всякие достопримечательности, – что-то нехорошее послышалось в голосе Тони, но она вовремя отвлеклась на убегающее из ковшика молоко. 

 

Про Кировский балет и Исаакиевский собор на кухне в «Травянах» сильно не заслушаешься, жизнь в провинции, как и везде, наполнена своими заботами. Довольно скоро девки вернулись к сковородкам и кастрюлям, да и Нонке пора было собирать на работу Ковалева. Рассказала она, конечно, далеко не всё хотя бы потому, что была человеком довольно скрытным. Зачем говорить о том, как поразил ее вид ленинградской коммуналки с десятком звонков на входной двери, тусклой лампочкой в длинном коридоре, кислым запахом из коммунальной кухни и очередью в туалет. Свекровь встретила ее настороженно, дав понять, что жить вместе в одной комнате, пусть и большой, она не будет, а значит, о ленинградской прописке нечего и мечтать. До этого, впрочем, было еще далеко. Для начала Сереже надо было бы перевестись поближе к дому. Своего разочарования («дак у нас в общаге и то народу меньше!») Нонка не продемонстрировала, на свекровь обиделась, но виду не подала, зато с восторгом гуляла по улицам и мостам прекрасного города, добралась, наконец, до золотого Самсона в Петергофе и посмотрела «Спящую красавицу» в знаменитом Кировском театре. Она еще и в Эрмитаж нацелилась, и в Русский музей, но в самый разгар отпуска Ковалевых настигла телеграмма, пересланная верной Анечкой из «Травян» о смерти Нонкиного отчима. Пришлось всё бросить и, наскоро накупив подарков для друзей, кинуться в Оренбург. Последних отпускных денег хватило на похороны и поминки отчима.

 

Восполнять прорехи в семейном бюджете Нонке пришлось за швейной машинкой, стучавшей теперь целыми днями. Где-то в начале сентября у Ковалевой отчетливо проявились признаки беременности, которую подтвердила врач из женской консультации. Реакция Сереги была странной: не то, чтобы он не обрадовался, но как-то задумался, чаще стал ходить в курилку, а когда Нонка спала, доставал какие-то бумаги и что-то писал, прикрывая лист левой рукой, как ученик, не дающий списывать соседу по парте.

 

...А лето меж тем подкатило к концу, и началась невиданная в тех местах теплая осень, настоящее бабье лето. В одно из воскресений мужики затемно уехали рыбачить на озера. Их ждали только к ночи. Мамаши вытащили малышей в колясках на лужайку перед входом в общагу. Коленька Зыков уже начал ходить и был похож на краба в шароварчиках на кривых ножках. Нонка в блаженстве сидела на приступочке, подставив лицо осеннему солнцу. «Скоро живот полезет на нос, – думала она. – Надо пошить платье свободного покроя». И уже прикидывала фасончик, скрывающий от посторонних глаз «интересное положение» ее полнеющего тела. В небе было тихо. С утра ни один самолет не поднялся в воздух. «Это им керосину не завезли», – пошутила Анечка Борисова, раскладывая пасьянс на крылечке. «На короля погадать, что ли?» – лениво думала она, хотя ей и без гадания было всё известно про своего короля: приедет на бровях, ночью будет солить мелкую рыбешку, потом развесит ее сушиться на кухне. К Октябрьским как раз поспеет. А в таз запустит чего покрупней. Уху варить будет сам, зато есть будет вся общага, может, даже во дворе, если не накроет дождем. Три поллитры водки Анечка уже закупила в «васисдасе». Тонька свою рыбу нажарит. Это у нее лучше всех выходит. Тоже на стол поставит. За укропом надо бы сходить в село, но без мужиков было так скучно, что не было никакой охоты даже пошевелиться. Соседки лениво перекидывались словами, малышей унесли на тихий час, кто-то надумал затеять стирку, Анечка пошла к Нонке слушать пластинки и листать журналы мод и без того уже засмотренные почти до дыр. Время кое-как дотянулось до заката. За окнами стемнело, и вдруг с крыльца кто-то крикнул:

– Гляньте, девки, что на небе-то?

 

– А что там? – все высыпали во двор. У жен летчиков всегда наготове тяжелые предчувствия, но тут было что-то никогда еще ими не виданное: небо переливалось изумрудно-розовым заревом.

– Красота-то какая!

– Северное сияние это, – авторитетно заявила комендантша.

– У нас на Урале? – усомнилась Нонка, припоминая учебник географии. – Оно ж только на севере бывает.

 

На кухне включили радио, но радио ничего интересного не сообщило. Короче, еле дождались мужиков, которые, хоть и были поддатые, но какие-то на этот раз нешумные и, скорее, недоуменные. 

 

Полковник Малышев с балкона квартиры в Каменск-Уральском тоже видел загадочное свечение. Про северное сияние он даже и не подумал. Совсем другое пришло ему на ум. Но сведений о новых атомных испытаниях у него не было, хотя, если разобраться, кто он такой, чтобы знать о подобных засекреченных мероприятиях. Интуиция подсказывала ему, что происходит, или уже произошло, нечто из ряда вон выходящее, связанное с объектом «Челябинск-40», местом, не помеченным на карте, но запрещенным для всякого рода над ним полетов. Немного пораздумав, он набрал номер дежурного Свердловского обкома партии. Ничего вразумительного ему не ответили, кроме того, что загадочное природное явление наблюдается.

– Знаю я ваши наблюдения! – Малышев в сердцах бросил трубку.

 

Никто ничего не узнал и в понедельник. Весь день шел дождь, и загадочное свечение погасло само собой. Вечером общага собралась у Борисовых поесть ухи и немного выпить – завтра все-таки предстоял рабочий день, а ждать до субботы, чтобы побаловаться уловом, терпежу ни у кого не было. Нонку тошнило от запаха рыбы, и она, посидев немного с мужем для приличия, тихо ушла к себе. Музыку у Борисовых не ставили, и ей были слышны какие-то монотонные разговоры, под которые она задремала. Среди ночи Нонка проснулась. Удивительное дело: Серега не спал! Он сидел за столом и что-то писал в тетрадку. Спрашивать, что он пишет, было почему-то лень. Нонка повернулась на другой бок и снова уснула.

 

Вскоре осень взяла свое: пошли дожди, размокли в непролазную грязь дороги и поползли слухи. Где-то недели через две после загадочного свечения участковый инспектор шепнул Ираиде, что геологи своими приборами увидели радиоактивную аномалию неподалеку от Каменск-Уральского. Ираида шепнула Сан Санычу. Тот, запыхавшись, не обтерев как следует грязь с сапог, влетел в свою комнату в общаге:

– Тонь, а ты помнишь, когда мы с мужиками на рыбалку ездили, ну еще небо тогда светилось как-то странно?

– Ну?

– А Колька с тобою тогда на улице был?

– Ну? Дак ты че всполошился-то так? Пол весь истоптал. Че случилось-то?

– А то! Давай неси сына в поликлинику. Пусть проверят мальца.

 

Больше от него Антонина ничего дознаться не смогла, но Коленьку в поликлинику свозила, где получила ответ, успокоивший обоих родителей: сынок ваш здоров! А и правда, у него уже зубы полезли один за другим, да и щеки были видны из-за спины. Разве может быть такое у больного ребенка? Нет, конечно. Не может. Так что и осенью в жизни «Травян» ничего не изменилось, мужики всё так же бухали по выходным, иногда зачем-то приговаривая, что водка выводит из организма радиоактивные вещества. Про загадочное свечение все словно забыли.

 

Не был обеспокоен возросшим уровнем радиации и Кошкаров. Приближалась сороковая годовщина Октябрьской социалистической революции, время повышений по службе и наград, на что он очень рассчитывал. Рапорты от информатора исправно приходили к нему на стол, при желании, а этого у Кошкарова было не занимать, можно было раскрыть любое дело в рядах советской авиации, конечно, в зависимости от обстановки в верхах. Вот это и была основная тема, волнующая особиста. И тут грянул пленум! Да еще какой! Вернувшегося из поездки по Югославии и Албании Жукова сняли с поста министра обороны, да еще и вывели из состава Президиума ЦК КПСС. «Это кого? Маршала Победы! Который убрал Берия, Молотова и всю примкнувшую к ним компанию! Звания не отобрали, но, считай, отстранили по полной программе! Ай да Хрущев! Дурак, вот я дурак! – терзался Кошкаров. – Как же я не понял, что там что-то затевается? Газеты-то не случайно заглохли про визиты Жукова! Я-то думал, что все передовицы забиты сообщениями о спутнике^[13], а тут вона дела какие! А что ж это Серов^[14] дружка не отбил?» Вопрос был поставлен риторический, кто ж не знал, что идущий на дно страшнее прокаженного. «И погляди-ка, – Кошкаров впивался глазами в список, осудивших непартийное поведение Жукова, – все маршалы проголосовали за исключение. Все до одного! Так мне давать ход делу или обождать еще?» И Кошкаров сокрушался дальше, что прошляпил момент, когда можно было налечь на ослабление партийной дисциплины в полку под командованием Малышева, а уж после пленума, кто его знает, куда ветер подует, если Хрущев надумает разогнать авиацию, под горячую руку попадет и Особый отдел, а Кошкаров в «Травянах» давно пригрелся. 

 

Малышева вызвали в Свердловск на совещание партактива Уральского военного округа. В тишине забитого до отказа зала звучал режущий голос человека с большими звездами, с которым три месяца назад после летних учений полковник выпивал за маршала Жукова. Теперь этот же человек говорил о том, что Жуков оттеснял руководящую роль Коммунистической партии Вооруженными силами, самостоятельно принимал решения о назначении на руководящие посты, выступал против увеличения штата политработников в армии и что-то о потери маршалом чувства скромности и растущем «бонапартизме». В прениях выступили люди со звездами поменьше, но с такими же режущими голосами. Постановление пленума ЦК КПСС одобрили единогласно. Домой Малышев вернулся с тяжелым сердцем. Что будет с аэродромом? Строить бетонную полосу еще не закончили. Денег больше могут не дать, теперь всё пойдет на межконтинентальные ракеты. Кто будет поддерживать дальнюю авиацию? Хотел было найти Захарченко, да прочитал в «Красной звезде», что тот переведен в ДОСААФ^[15]. А там судьбу авиации не решают.

 

* * *

В семейном общежитии летчиков аэродрома «Травяны», обвешанном красными транспарантами и флагами, праздновали сороковую годовщину Великой Октябрьской революции. С утра смешанная эскадрилья Ту-шестнадцатых пролетела над Каменск-Уральским. К полудню оттуда вернулся автобус с женами и детьми, поехавшими смотреть военный парад. Стол накрыли в Красном уголке, где на месте портрета маршала Жукова уже висел портрет маршала Малиновского. Гуляли, как всегда, шумно и весело. Снова натащили на стол кто во что горазд, снова пили «Массандру», но танцевали на этот раз мало. Мужики сбились в кучу в конце стола и громко о чем-то говорили. Главной плясунье нездоровилось. Беременность проходила тяжеловато для Нонки, и она скоро ушла, оставив мужа одного в компании подвыпивших друзей. Дома прилегла «на часок», а проснулась посреди ночи. Сереги в комнате не было, на столе горела лампа со сдвинутым набок колпаком. Тут же лежала раскрытая школьная тетрадка в линейку. Любопытство пересилило Нонку, и она прочитала аккуратно выведенные рукой Ковалева строчки: «Борисов говорил, что стратегический бомбардировщик с атомной бомбой на борту можно отправить к вражеской границе, но в последний момент отменить сброс, а вот ракету отменить уже нельзя. Овсянников говорил, что бросать бомбу рядом с границей своего государства опасно, ветер может занести радиоактивные вещества на свою же территорию, поэтому нужно развивать ракетостроение. Потом он сказал, что надо бы развивать и то и другое, но денег у государства на это нет. Петренко нецензурно высказался о товарище Хрущеве».

 

Нонке стало трудно дышать: «Так вот что он всё время писал». Она молча подняла глаза на вошедшего в комнату Ковалева, тот с неизвестной ей ранее злобой, вырвал из ее рук тетрадку.

 

– Это же твои друзья, Сережа! Как ты можешь?

– А фонтаны кому нужны? Мне, что ли? В театры кто хочет ходить? Ленинград кому подавай? Особист знаешь, что мне сказал? Или рапорты пиши, или пойдешь в запас. А ты понимаешь, что это значит? Куда мы поедем, если меня сократят? Матери моей мы сто лет не нужны, ты это и без меня поняла. В Оренбург сама не хочешь.

 

Он кричал. Первый раз в их жизни он кричал на Нонну. Она хотела было сказать, что такой ценой не нужны ей никакие фонтаны, но в этот самый момент что-то словно лопнуло внизу ее живота, теплая кровь потекла вниз по ногам. Генка Овсянников отвез Ковалеву на своем мотоцикле с коляской в госпиталь, где спасти ребенка не смогли.

 

* * *

Хотя папка с доносами разрасталась и пухла, подходящей информации на дело против Малышева у Кашкарова так и не нашлось. А через три года сбылись худшие опасения полковника: весь его полк уволили в запас. Особый отдел сократили, отправив на пенсию и Кошкарова. Общежитие опустело, разлетелись соколы кто куда. Тогда казалось, что «Травяны» умерли навсегда, но аэродром снова ожил, когда там разместились вертолетчики. Потом ушли в запас и они. У каждого аэродрома, как и у людей, есть своя жизнь, которая когда-нибудь кончается. Летом через трещины заброшенной бетонной взлетной полосы прорастают одуванчики, сурепка и прочая сорная трава. Герои моей повести давно умерли, хотя, нет, Коленька Зыков, вернее, полковник в отставке Николай Александрович Зыков, – жив до сих пор.

 

Нью-Йорк

 

 

---

1.  «Массандра», «Шило» – есть и другие варианты названия спирта ректификата, используемого в качестве противообледенителя в самолетах Ту-4 и Ту-16.↩

2.  Самолет По-2Л↩

3. Самолет Ан-2↩

4.  Вышка или СКП – стартовый командный пункт↩

5. ВПП – взлетно-посадочная полоса↩

6. Видимость более 10 км↩

7. Автомашины или специальные печки МП используются в авиации для подогрева моторов самолета и кабины летчика.↩

8. Военный аэродром под Свердловском↩

9. Кучевые облака↩

10. Арамиль – военный аэродром под Свердловском↩

11. Командир огневых установок↩

12. ВЧ – правительственная и военная связь в СССР.↩

13  Первый искусственный спутник Земли был запущен в СССР 4 октября 1957 года.↩

14. Иван Александрович Серов – председатель КГБ.↩

15. ДОСААФ – Всесоюзное добровольное общество содействия армии, авиации и флоту.↩