Алексей Ивантер

 

* * *

В одном селе, что на Урале, на Пасху церковь обокрали,

Вино и утварь унесли, да вора к вечеру нашли.

Пенькой крученой повязали, слова суровые сказали,

Но местный поп, в миру – в чинах, сказал: «Пустите его нах..»

Поимщики перекрестились, у судей руки опустились,

И, положив воришку в грязь, ушли, негромко матерясь.

А вор проспался под березой, и встал, помятый, но тверёзый,

И, разгрызя лесной орех, решил замаливать свой грех.

 

В приделе северном – со Святок на ржавых подмостях, внизу

Лежали кисти и остаток пигментов в сплющенном тазу.

И, укрепя пустое чрево яйцом с пасхального стола,

Он написал Марию Деву, волхвов, младенца и вола:

Не по церковному канону, не ремеслом, зато теплом,

Как помнил старую икону в избе у бабки над столом.

И, завершив работу к ночи, такого задал храпака,

Как может выпивший рабочий в цеху холодном у станка.

Наутро, изгнанный из храма ворчаньем собственной сестры,

Он буркнул и ушел от срама за три уральские горы.

 

С тех пор ни трезвым и ни пьяным, ни бритым и ни в бороде,

Ни с пузырём и ни с баяном его не видели нигде.

А ближе к маю, понемногу, кто были слабы и больны,

Вдруг стали чувствовать подмогу вблизи расписанной стены.

Слепые там не прозревали, и оживали там – навряд,

Но исцелённые – бывали, как наши бабы говорят.

 

Я там гостил. С попом сидели и доедали соли пуд;

Спросил: «Ну, что там, в самом деле?» Сказал: «Идут».

 

* * *

Я обрезал зимой сады в предгорьях Южного Урала,

Чтобы бригада до звезды плоды земные собирала,

Чтоб хрустким яблоком большим велась осенняя затарка,

Ведь ждали яблока Ишим, Надым, Челябинск и Игарка.

Но ярче праведных трудов запомнил узкую тропу я

Меж грязных фур и поездов, где встретил девушку слепую.

Она брела вдали села, прикрыв незрячие зеницы,

И что-то длинное плела, закинув голову, как птица.

Я знал, что девушка больна, умом светла, здоровьем шатка,

Она жила в селе одна, как схоронили мать и бабку.

И что-то слышное едва всё время пела, напевала,

Но отдаленные слова моя душа не узнавала.

 

А в этот раз стояла тишь. Взошла звезда и месяц вышел.

И что-то торкнуло: «Расслышь». Я шаг замедлил и расслышал:

«Един вся веси, – голос креп. – Вся можеши, чтоб всем спастися.»

Я нес бригаде свежий хлеб, чтоб на неделю запастися.

«Даждь ми любити всяк жука, букашку всяк и тварь с рогами», –

Я слышал речь издалека, девичий голос над снегами.

«И даждь ми путь мой обрести, узреть незрячими очами.»

Я молвил: «Господи, прости, спаси с другими сволочами».

 

В ту зиму были холода. Мы грелись водкой и печами.

И стыла в термосе вода, с собою взятая для чая.

А на исходе февраля был повод в пятницу напиться:

Взяла уральская земля соседку, девушку-слепицу.

В то лето яблоки росли, как кавуны, в садах охранных,

И гнулись ветви до земли у жигулевских и шафранных.

А у садов и ближних сёл я слышал пенье.

А в октябре я в храм вошел принять Крещенье.

 

 

* * *

На берегу, где лес свели, и брёвна сплавили плотами,

Цветы на вырубках цвели, и пахло дикими котами.

Гудел буксир издалека, был день назавтра нерабочий,

И два приплывших рыбака костер раскладывали к ночи.

Темнела Мишина Гора, и мошкара столбом держалась,

И гулко эхо топора от края леса отражалось.

А чуть поближе к огоньку, где на сосне висело било,

Как кочки с клюквою, во мху темнели старые могилы.

 

Тут вовсе не было крестов, но был пяток ржавелых траков,

Как рыжий выводок птенцов, среди щепы и буераков.

Росла черника посреди, и вдруг негромко, за спиною

Услышал я: «Не уходи», – над тишиной и бузиною.

На вёрсты не было жилья, кусты и гарь лесоповала.

...Так говорила мать моя, когда лежала умирала.

...Христе, Спаситель, Боже наш! Хранитель сирых и скорбящих!

Ты сам что можешь, то подашь, попомни о лежащих в чаще.

Ты милосердный Отче чад, вельми повинны наши выи!

Пусть изгубленные молчат, а говорят за них живые.

 

...И, слов не в силах обрести, я вышел к берегу пустому,

Мне было два часа идти вниз по реке к жилью людскому.

А за вспотевшею спиной сквозь березняк и ельник гиблый

Пластался голос надо мной: «Не уходи», – глухой и хриплый.

 

 

* * *

Из всех допотопных событий,

Отсеяв давно мишуру

Бараков и соцобщежитий,

Я помню Былову Гору.

В деревне за летней Кабожей,

Где прятался я от властей,

Жил дядька с экземой на коже

И болестью ломких костей.

Он был нелюдим, и обычно,

Пробуркав: «Желаю и вам», –

В свой мир погружался привычно,

Где не было места словам.

Живя в невербальном общеньи

С деревней, любившей взболтнуть,

Он был, как немое растенье,

Что мне не мешало ничуть.

То в лесе, а то в огороде,

С утра покидая жильё,

Он был сопричастен природе,

Как некая сущность ее.

 

Мы рядом сидели порою,

И плыл над неспешной рекой,

Мостком и Быловой Горою

Высокий и древний покой.

Случалось, округа вращалась,

А небо вмещалось в реке;

Тому, что в душе ощущалось,

Названия нет в языке.

И все словеса и словечки

От вечера и до утра,

Смолкали у меленькой речки

В деревне Былова Гора.

Да где та обитель, сказитель?

...Лишь вспомнишь порой впопыхах,

Как мой деревенский учитель

Вертел камышинку в руках.