Александр Немировский

ЛАС КАБОС БЛЮЗ

Городок, приколотый 
бабочкой 
рыжих крыш на гербарий горбатых гор.  
Радующий глаз прикол 
стройных конечностей в тапочках, 
от уголков бикини 
к щиколоткам, где пробор
песка.
И, прикинь, над ними,   
над розовыми хребтами, – Рождественская звезда.  

Щелкая замками, 
торговец сворачивает киоск украшений
и фруктов. 
На шею 
повешенный поднос – безразмерной книгой. 
Взгляд в море Кортеса.  
Пальма, подметающая закат над бухтой. 
В основании ствола: амиго 
с гитарой, сомбреро – 
нимбом. 
Сбор туристского песо. 

Без интереса
к людям, принимающим меры, 
пеликан наблюдает движенье рыбы. 
Его ужин шевелит плавниками 
на подносе прибрежного мелководья, 
какая-то будет первой.
Остальные – останутся, испуганы облаками.
В природе,
подчиненной законам пищи, 
жизнь – это искусство не оказаться нищим.


MARDI GRAS

Я стану неучем истории.
Забуду имена, не вспомню даты.  
Просторы 
времени, тем сбережённые, вдохну в трубу, 
чтоб терции синкопы строили,
морщины разогнав на лбу.
Чтоб виноваты
в ночи хмельной,
мы возвращались на рассвете, 
льняной 
накидкой прикрываясь, в шальном
такси конца столетья.  
Чтоб упрощались, сокращаясь на боль,
числитель лжи
и знаменатель жизни дней. 
Мой саксофон в руках дрожит,
когда мелодия нежней
моей, ведома парою влюбленных.
Им в спину дышат миражи
тем хриплым голосом Луи про долю Долли.
Им клены,
в едва набухших почках, 
машут
еще костлявыми ветвями. Мне, что ли,
захлебнуться джазом
в попытке плыть за парой строчкой?

Парк, берег, узкая дорожка, прохлада. 
Дрожит туман над Миссисипи.
Взвесь сыпью
капель на футляре.
И, равнодушная, в тиаре,
мисс с кожей цвета шоколада
шагает на работу в Сити.


САН ФЕЛИПЕ 

Между пивной и «Ла Вакитой» 
дорога ниткой 
режет пляж,
От солнца шляпкою прикрыта  
смуглянка – ножки, даль, пейзаж.
Переживая Сан Фелипе, 
под кружку с пальмой на холме, 
где, рукотворный, он насыпан
над полем гольфа. Где вполне
пространство моря в окна вхоже, 
где ширь отлива икры гложет,
покуда до глубин дойдешь,
я был однажды... Светлый боже,
ты память эту не тревожь.
Пусть будет чистая страница: 
embarcadero, юбки, лица,
баркас рыбацкий вдаль стремится, 
и грузовик: колеса-спицы,
корыто лодки на прицепе
и бирюзовой глади дрожь.  

Между пивной и «Ла Вакитой»
в прицеле
объектива, чуть размыто: 
собаки, мусор, арка взмыта.
Шумят, торговлей перевитый, 
базар, заправка, магазин. 
Среди покупочных корзин 
кружится Мексики сомбреро
над кактусом. Над тем, наверное, 
что местное являет древо 
и сотню лет цветет один.

Что ресторанчик «Ла Вакита»?
В нем ресторанщик – волокита
видать, бывал, до всяких дам. 
С тех пор обрюзг, стареет сам, 
но обаятельный, каналья. 
Ему б в кино, 
его б снимали,  
но в Сан Фелипе – где ж оно?

Окно
и рядом стол накрытый. 
В волнах играет la vaquita. 
Закат лучами пики выткал 
на панораме дальних гор. 
Пивная, громкий разговор
стекает пеною по кружке,
о чем – не разобрать – не русский;
Вдоль моря розовеют спуски,
простор  
вздыхает ветра сушью
по преходящему в насущном. 


ПЕТЕРБУРГСКИЙ НОКТЮРН

Нам уже не встретиться с тобой в городе,
под снегом, летящим в морды
статуй сфинксов
из неба, что самую суть светлее земли. 
И́ксы
наших дорог 
никак не пересекаются с игреками времени, 
теми, по которым плавают корабли. 
Я ухожу от тебя на триере:  
быта, работ, обязанностей, 
с которыми не уместен торг.
В разности
вычислений оказывается устье 
реки, протяженной с запада на восток.

Воспоминания – это грусть  
о безнадежности возврата.
Я не хочу помнить, о чем мы когда-то
мечтали,
особенно, не хочу вспоминать детали. 
И, если бы мог,   
предпочел надежду, на повтор, 
даже, если далее,
повтор – расплата.

Перебор
твоих ног по поребрику,
пасть парадного, откуда веет
сыростью. 
Моя маленькая фея,
зачем мы живем на свете,
если твоим волосам никак не рассыпаться
под мой рукой? 
Неужели, укором
или, хуже, – панéгириком
по самим себе за выживание в этом столетии? 
Если всё, что нам удалось, получилось пóрознь,
значит ли, что для «вместе» 
нам пора на покой?


ЛИТЕРАТУРНОЕ КАФЕ

					М. и С.Г.
Стеклянная стена. Малиновые шторы
и книги – стеллажи узорами
времён. 
Кораблик – столик мой в волненье разговора
плывет на парусах
стакана «Совиньон».

Аккорд 
гитарный взят
и микрофон подлажен
Звучит баллада о... и кружатся
слова. Как листья ноября,
они ложатся 
на... и заметают рыжим 
сиденья экипажа – 
дрожит
купе-кафе, над строчками паря.

Прижатый пальцем гриф 
взмахнет струны
прибоем,
и вздыбится крутым
волнением душа, 
когда возьмет мотив
в небесно-голубое, 
тебя, меня с собою
в речитатив 
кроша.

По залу тишина. 
Остановись, мгновенье. 
Для дуновенья
рук раздвинут локоток.
Одежды лишена, 
жизнь продолжает пенье.
И дай ей Бог!


HАLLOWEEN

Не получится вышить в батисте
сезона дождей.
Танца листьев,
гоняющих свет над дорожками сада.
Из бесценных вещей
мне достался скелет из пиратского клада –
Halloween овощей,
где щекастые тыквы с разрезами глаз.
Отберите конфеты, давайте! 
Мне сладкое вредно до жути.
Венский вальс –
одичалому
платью
с метлой приведения.
Я вхожу, неживой в нежилые дома
и с корзинкою клянчу
напутье. 
Что направо, что прямо в направленье веселья.

Лишь топорщит карман, лицемерно возвернутый кем-то
твой потерянный шарф.  
«Нет, спасибо, не мерзну».
Видишь, падает жаркий
ноябрьский дождь на макушку скелета,
что пустыми глазницами смотрит на звезды.