Александр Габриэль Время умолкших муз МАШИНА ВРЕМЕНИ И длилось детство, чистое, как горница, хоть были там бессонница, бескормица, обломки недостроенных мостов... Но время, как буденновская конница, ворвавшаяся с гиканьем в Ростов – оно не назначает вам свидания, оно взрывает сваи мироздания, взметая ввысь улегшуюся пыль, и возвращает счастье и страдания – весь старый стиль, годящийся в утиль, весь этот быт с приёмниками громкими, дискуссии с соседями неробкими, познавшими печаль своих утрат, и дворик меж хрущевскими «коробками», темневший, как Малевича квадрат. В уэллсовском безумном ускорении летит куда-то вдаль машина времени и честно возвращает мне мое фрагментами случайными и древними страны, где на веревке меж деревьями постиранное сушится белье. В ОДИН ДЕНЬ Как краток день, лишившийся расцветок, которыми дни августа грешат! Переплетясь, в окошке пара веток осенний дождик пьет на брудершафт. Дыханье дня неспешно, монотонно, и грусть, не по-осеннему светла, приходит в дом из тонкого картона, из памяти и хрупкого стекла. Здесь время зябнет в приглушённом свете, и, воздух насыщая на лету, бесцветная пыльца десятилетий слегка снижает зренья остроту. Извечная ноябрьская затея – заставить думать о добре и зле... Листок свалился с неба и, желтея, свернулся в трубку мира на земле. Никто не снял полет его отважный на видео. Привычно, да и лень... И, согласись: не страшно, что однажды и мы умрем. В один и тот же день. БРАТЬЯ Когда в стране отрублен интернет, и за плакат, в котором слово «Нет!» – удар по почкам и билет на нары, когда запас ракет важней всего, а теледиктор, резвый и нестарый, готов дрочить на комплекс ПВО, и каждый день, с какой ни встань ноги, кругом враги, кругом одни враги, что норовят отнять и покуситься, когда важней прогресса марш-броски, когда страна березового ситца на белый свет ощерила клыки, когда от страха даже ветер стих, а триллион нейронов мозговых готов привычно жрать бурду всё ту же, когда в стране – блатной закон двора, и разрезает и жару, и стужу безумный, исступленный крик: «Ура!», когда такой огонь да волчья прыть, и «Всех порвем!», и «Можем повторить!», что дым идет от мартовских проталин, победа – в двух шагах. Она близка!.. И во дворе сидит, согнувшись, Каин, кровь Авеля смывая со штыка. Коммуналка начала 50-х Как трудно в коммуналке быть поэтом! Извечная проблема с туалетом. Беда, когда несчастно естество. Над лампочкой у входа мошки – роем... Иван Кузьмич страдает геморроем и гайморитом, черт поймет его. В дырявой майке, хмурый, одноглазый; мат щерится почти из каждой фразы, сводясь лишь к одному: «Попробуй тронь!» Ивана Кузьмича никто не любит. Он в комнатном своем унылом кубе смолит «Казбек», насилует гармонь. А, говорят, он был другого нрава, когда была жива супруга Клава, он в Ялту ездил с ней и в Геленджик... Умел быть обаятельным, чертяка!.. Теперь трезвонят про него двояко: мол, был в плену. Сомнительный мужик. Из мебели в его каморке – койка, стол, старый табурет и мухобойка... И, как в любой из многих прочих нор, на стеночке, крошащейся и хрупкой, – великий человек, дымящий трубкой, заправленной «Герцеговиной Флор». ТАБУРЕТОЧКА О, время, когда ты, взрослевший помесячно, пытливо оттачивал зренье и слух! И клетка грудная обширнее лестничной была от восторга, спиравшего дух. Цвели за оконцем объекты ботаники, на солнышке грелся домашний причал... На кухоньке крохотной жарились драники, скворцы голосили, и воздух шкворчал. Всё рядом: подсвечник со ржавою ножкою, сосед-старикан, энергичный, как тролль... И спал под подушкой и красной обложкою сам Матиуш Первый, великий король. Обои, от тягот и времени выгорев, седой потолок подпирали плечом... И звал меня Ким за компанию с Игорем, стуча по асфальту футбольным мячом. И я, каждой детской вибрируя клеточкой, во двор вылетал, от горшка два вершка, и вечно ногой задевал табуреточку, с которой читал для гостей Маршака. В ПОДВАЛЕ Сухой прохладой тянет из степи. Поспи, сынок. Хотя б чуток поспи. Мы в тесноте, как зэки на этапе. В подвальном корабле задраен люк. И темнота. И страшен каждый звук. Глотни, сынок, водички пару капель. Никто не ждет веселый фейерверк. Был фильм для взрослых, «Не смотрите вверх» – боюсь, что это правда. Лгут поэты. Не слышно здесь угроз про «мир в труху», и безразлично, что там наверху, – кровавый Бог? Крылатые ракеты? – одна упала к югу метрах в ста, как будто клякса на простор листа – земля дрожала и трещали стены... Сынок, нам нужно выжить. В этом суть. Хотя, конечно, мудрено заснуть, когда всесильный страх вползает в вены. И мир, который стал для нас чужим, так странно, ненормально недвижим, как детская игрушка без завода... Там два часа осталось до зари, и звезды зреют, словно волдыри на обожженной коже небосвода. ОТТИСК Я сплю. И сны мои – отстой, скрап, переполнивший мартен. Как будто я курю кальян... Дым – в воздух сонный: Лев Николаевич Толстой в лаптях от фирмы «Лабутен» на самой Ясной из Полян стрижет газоны. Я врос душой в забытый век, который день не пью, не ем, забыл попсу, забыл «Du Hast» – не греют душу. Как всякий лишний человек, включаю радио FM – там Достоевского подкаст. Не грех послушать. Застрявший между знаков «STOP» с печалями наедине, я ждал от жизни перемен, от скетчей – драмы. Но, веря в личный стетоскоп, задумчиво пропишут мне Булгаков с Чеховым рентген с кардиограммой. Когда-нибудь наверняка в грядущем, на исходе дня найдется Ариадны нить среди вещдоков. Ну, а пока-пока-пока звонит мобильник, и меня на хутор бабочек ловить зовет Набоков. Сон был. И он остался сном, в нем нет ни следствий, ни причин. Как прежде, свет граничит с тьмой. Ни звезд, ни терний... И я всего лишь об одном прошу: останься различим, постфайзеровский оттиск мой на постмодерне. * * * Есть Бог или нету? Поди-ка измерь по мерке нестрогой. Но ломится демон в закрытую дверь воздушной тревогой. Верховный, рехнувшись, сменяет штурвал на голос орудий. Пытаются спрятаться в темный подвал от нелюдей люди. И тянется черная страшная нить тоски негасимой... Ты смог, Мариуполь, в мозгу заменить Сонгми с Хиросимой. Разбиты, обрушены в мусор и чад бетонные плиты. А музы... Конечно же, музы молчат, поскольку убиты. Могли напевать бы свои до-ре-ми покоя во имя... Но – нет. Замолчали. Остались с людьми. И умерли с ними. Бостон