Александр Амчиславский

* * *

Не спрашивай, дружок, зачем я здесь
ни сторож никому, ни брат, ни воин,
как нанятый стою, уйти не волен,
когда бы мог, давно бы вышел весь,
а так, ничем не ведаю, смотрю
на отданную райскому сырью
пустынную рождественскую землю –
восходит лишаями соль да ржа,
звезда ползет, судьбу в зубах держа –
разжала бы, да вот покамест медлит,
ждет горстки слов, хоть слова, хоть полсло...
чтоб снова Божьим стало ремесло,
а снизу та же соль, да ржа, да копоть,
открыты рты, но ни живой души,
и воздух застывает недвижим,
ссутулившись, как в мясо вросший ноготь.
Едва ль оттуда вырвутся слова,
когда душа, что плоть, равно слаба,
залейся в плаче, мальчик бородатый,
рожденным, чтобы сказку сделать бы
как до звезды до собственной судьбы,
задуманной по образу когда-то.
Зачем же мне попущено глядеть,
мостя слезами пыточную клеть,
и видеть обе стороны загона,
одной звездой в мерцании светил
и жрец и жнец когда-то накадил
и там и здесь, и дым зашел за окна.

ФАНТАЗИЯ

И столько лет, а помню, помню
как всё качалось утром тем,
когда уазиком в Коломну
быстрее скорого летел,
жених-невеста тили тесто,
курил в окно, считал до ста,
потом бабульки у подъезда
мою судьбу прочли с листа,
потом вдогонку что-то пели,
а я, поймав девятый вал,
хрущёвки сбитые ступени,
взлетая наверх добивал,
пустые банки, чьи-то лыжи,
белья холодная струна
и, как в стихах, под самой крышей
простая дверь отворена
в сентиментальную картинку,
смотри, какие мы в обнимку,
внизу Коломенка течет,
и над Маринкиною башней
встает наш день, всегда вчерашний,
не забывая ни о чем.

ОПЫТ АВТОПОРТРЕТА

Прекрасен твой стишок, но кончится и он,
потешится – и в лёт в подставленное горло,
как в масло, боль сладка, войдет и выйдет вон,
и будешь ты опять для нового укола
искать слова, слова, цеплять их на шесток,
пусть на виду у всех завьются мелким бесом,
а мира нет как нет, не то что он жесток –
таков-каков, и ты идешь-гуляешь лесом
не низок не высок, по-милому хорош,
томимый жаждой, жаль, так быстро растворимой,
что вязнущий февраль впустую роздал дрожь
ненужную тебе как внутренние рифмы.
Танцуй, играй лицом, вывешивай улов,
кончается сезон, еще чуть-чуть и канет,
как сладко ты торчал, не глядя выше слов,
не зная тишины, когда с пера не каплет.

* * *

Январь, а ночи так нежны
и так несут себя в подарок,
что мы среди гусей да галок
подобно им побуждены
куда-то звать, о чем-то петь,
галдеть, как две большие птицы,
крылами мокрыми трудиться
и никуда не улететь
от незамерзшего пруда,
чей воздух – бывшая вода –
веселой сыростью навыпуск
дарует нам особый привкус
незавершенного труда,
и мы смеемся, я и ты,
бежим и вторим птичьим звукам
и, всё на свете перепутав,
по-детски раскрываем рты.
Чудны, зима, дела твои –
уже под занавес, казалось,
как никогда не прикасалась
вдруг нежно пестуешь двоих
незасыпающих и ночь
им ворожишь не по сезону,
не замедляя время óно
и всё же пробуя помочь.

* * *

Нищенская стынущая немощь
так и не случившейся зимы.
Эй, ты слышишь? – все мы нынче немы, –
дуй-ли, вей-ли, мы теперь немы.
Цепенеем, как пустые слоги,
ни огней сонорных, ни затей,
вот уже густые некрологи
варит задушевник-чародей,
тихой перемешивает сапой,
сдабривает пьяною лозой,
он ловкач, умелец самый-самый
по собачьим вальсам со слезой.
Ну а нам то снится, то не снится
не пойми какая тишина,
будто бы в руках дрожит синица,
да и жизнь еще не лишена
гулкой рани, птичьего пили́ка,
легкого дыханья по утрам
и в ладони маленькой, поди-ка,
снисхожденья Духа тут и там.
Снится или нет, немеем дальше,
будто можно стать немей, чем мы,
снится даже, будто просим: «Дай же
всем дожить хотя бы до зимы».

ПИСЬМО ОТ ДРУГА

Ну куда ж тебе, ситный мой, старенький,
на сторонку чужую глядеть,
никому из намоленной спаленки
до сих пор не далось улететь,
да и ты присмотрелся к небесному
распорядку и давеча сам
вертопраху раскладывал местному
божий промысел по голосам,
шапки прочь! – толковал по-высокому,
восхищал из неверья в полет,
а как туфельки рядом процокали,
сам не свой, угодил в переплёт,
бросил домик с родными иконками,
не простился ни с кем, укатил
выцеловывать пальчики тонкие,
забываясь на юной груди,
восставать в молодом упоении
и впервые за множество лет
не об камень стучаться коленями,
не об камень, и нет, не жалеть.
Ситный друг! Мне ль тебя пересуживать,
лишь обнять, утопая в слезах,
уповая, что божеским кружевом
ждет любовь на последних весах.

* * *

А нам и не нужно, мальчик, ни звука чистого, ни сердечной дрожи,
куда как легче без этого то ли голода странного, то ли бреда,
жемчуга небес по земле рассыпаны, говоришь, но себе дороже
приближаться, даже думать о них пустое, уж лучше дуть или что там еще против ветра,
вот и мостимся хоть и под небом единым, да поодаль, мы же старые дачники,
ни звука, ни дуновения в дубовой прихожей,
если и ждали кого – не помним,
передвигаем слова как бумажные танчики,
невесомые и по-детски похожие,
столько напридумывали, а сколько еще осталось,
и как хорошо, мальчик, что от слóва горы не сдвинутся и никто не воспрянет,
блаженна игра наша, безвинна и безнаказанна –
никуда не зовет, никого не ранит,
не спеши, милый, и тебе со временем от нее не деться –
выдохнешь лишнее и заладишь со всеми вровень
безопасные мантры, не предвещающие ни бедствий,
ни смертной памяти, ни любви до крови.

                                                     Торонто