Михаил Рабинович

 

                         * * *

Бутылок звяканье и крики не о том

о сем, а мудрые, и шепот сплетен –

замолкло это всё, и с мелочью в пальто

тень движется, и освещает ветер

ночное облако, не видное с земли.

Всё замерло, и снегом заметает

следы нетрезвые. Емеля, не мели,

неделя не твоя, –  не замечает,

в тепле, не пьяный, и чужая благодать,

ужасно страшная, а наяву –  смешная,

сейчас, под облаком, не хочет задавать

вопрос, ответа на него сама не зная.

 

 

                         * * *

Музыкант не свое отыграл,

с ним чужие услышали сходство –

те, что вместе вошли в этот зал

и продолжили ход свой.

Продолжается птичий полет

и желтеющих листьев паденье –

эту музыку осень поймет,

эти краски и тени,

эти нити, слова, голоса,

и опять уходящий октябрь...

Покружись, лист, еще полчаса.

Ну минуту хотя бы.

 

 

                         * * *

Научи меня, Спектор, не играть на гитаре,

про туманную даль не сопеть.

Инженеры в ударе, все поэты в прогаре,

в перегаре их добрая треть.

Чувства добрые по завершеньи проекта

не сравнить с повторением строк,

и насосы гудят чудной музыкой, Спектор, –

это ты их настроил как бог.

Инженерные сети, боевые насосы –

это то, что останется здесь.

Я утру свои пьяные синие слезы –

ведь неважно, умру ли я весь

или лира заветная... Смех или кашель,

ужас крошкой ли в горле сипит...

Если мир весь в угаре, то поэту быть как же

и зачем же он нужен –  пиит?

Рассчитаем давление, температуру,

установим несущий каркас.

Не за жизнь кто болеет –  за литературу,

тот пусть пишет ненужный рассказ,

дескать, некто вдруг видит: в небо падает снег-то,

поднимаясь в туманной пыли,

а оттуда –  на землю. Объясни это, Спектор,

непростым притяженьем Земли.

 

 

               * * *

Лев Николаевич Толстой

идет по полю вдоль веков,

но силуэт его простой

не виден из-за облаков.

Ему навстречу –  славный птах,

А. Поперечный, автор слов,

он не останется в веках,

простынет след от соловьев.

А между ними по стерне

ползу и я, ища котов.

Достанется простыть и мне:

нашел котов –  и был таков.

 

 

               * * *

Назову себя Пантелеймон –

был Корягин в газете.

Недостаткам он ставил заслон,

фельетоном ответив.

Назову себя не Гантенбайн –

просто слесарь из жэка,

управдом, управляющий бань...

Надо «банями» – эхо

тех далеких исчезнувших лет

исправляет ошибку,

этажей, адресов и газет

сохраняя подшивку.

Напишу про усушку в пути,

разбавление пива,

что утруску уже не найти

и что пел некрасиво.

Назовусь управдомом, певцом,

продавцом гастронома,

что обвесил с унылым лицом

простодушных знакомых.

На последнем течет этаже,

и опасна искрá ведь,

и я эху кричу, что уже

ничего не исправить.

...Напишу про себя фельетон,

псевдонимом прикроюсь.

Надо жанр сохранить, а не то

есть печальнее повесть.