Владимир Торчилин
Собаки и люди
..Не лестница эволюции, а смешение живых существ.
А. Платонов. Из записных книжек. 1938-40 гг.
РЫБАЛКА
Как это обычно и бывает, вся история – если это вообще можно назвать историей – развернулась буквально из ничего. Знаете, как это бывает: услышишь в уличной толпе кем-то брошенное случайное слово, и к нему, в отличие от всех остальных, сказанных до и после, вдруг начинают из памяти прислоняться какие-то другие слова, потом из них вырастает целое предложение, и предложение это вдруг зазвучит в ушах, произнесенное, казалось бы, забытым, но таким знакомым голосом – а тут и сам обладатель голоса в голове всплывает, и начинают вспоминаться разные встречи и разговоры, так что вдруг застываешь посреди толпы и пытаешься понять, куда это твои мысли занесло. А началось-то всё с одного случайного слова. Что-то оно разбудило, поймало нечто затаившееся в глубине сознания, как ловят рыбку на крючок с наживкой. Или, скажем, заметишь в витрине антикварного магазина какую-то старую штуковину, и вдруг с невероятной скоростью начинает эта штуковина обрастать другими знакомыми предметами, так что не успеваешь и опомниться, как тебя уже окружают какие-то давно забытые, но из глубины памяти не исчезнувшие люди и вещи, о которых век не думал.
Вот и тут, проходя тихим июньским днем мимо заклеенной объявлениями рекламной доски, его взгляд вдруг остановился на больших синих буквах с изображением кораблика над ними и он почти помимо воли прочитал: «Экскурсионное агентство ‘Лето на Оке’ предлагает вам насладиться великолепными видами во время путешествия на теплоходе по Оке. Для детей и взрослых». Вот тут и ударило. Лето на Оке... Для них это были магические слова, которые они когда-то начинали повторять каждый год уже с января, когда до лета было еще ждать и ждать. Но эти слова – «ну что, опять проведем лето на Оке!» – мновенно разгоняли холод и снег и переносили их с Лёнькой в июльскую жару, которая на речном берегу такой уж жаркой и не казалась. Конечно, «проведем лето» было известным преувеличением – просто по давней традиции, которую их жены и не помышляли нарушить, зная насколько это для них важно, уезжали они на эту самую Оку дней на восемь-десять, чтобы пожить дикарем в палатке, покидать удочки или даже поставить перемёты, полюбоваться красотой пока ещё не обезображенных человеком берегов, посидеть вечером у костра под звездным небом или в палатке под мерный шум стучащих по брезентовому верху дождевых капель, но главное, наговориться друг с другом на целый год, поскольку хоть они и виделись часто, но обычно это было в компаниях, и даже когда встречались тихо, по-семейному, всё равно жены были рядом, а, значит, не всякий разговор можно было вести... или даже помолчать так, как можно помолчать только с лучшим другом, когда порой и слова не нужны. В общем, именно потому, что так эти дни для обоих были важны, они и начинали предвкушать их уже с начала года, когда воспоминания о предыдущем лете на Оке уже уходили в прошлое, открывая встречу следующего лета. Вот только последние годы он, уже без Леньки – тот умер совсем молодым, ну ладно, совсем еще не старым, за восемь лет до этого от какого-то подлого тромба ни с того ни с сего оторвавшегогоя где-то там от сосудистой стенки после ерундовой операции по ушиванию самой примитивной грыжи и застрявшего в Лёнькиной легочной артерии – про лето на Оке почти и не вспоминал, поначалу просто запрещая себе об этом думать, а потом и привыкнув без этих мыслей обходиться. А тут прямо в глаза – «лето на Оке»! И ведь как раз в эти дни они и начинали готовиться – проверять снасти, проветривать палатки, прикидывать, какая будет погода и что с собой брать, договариваться на работе, предупреждать жен и делать разные домашние дела, чтобы не оставлять семьям никакой мороки на время их отсутствия. Да и машины надо было проверить: когдатошние «Жигули» – не чета нынешним иномаркам, их надо было готовить заранее, чтобы в пути без проблем. Так пару недель и проходило до того, как тронуться в путь. А сейчас... Он с тех пор, как Лёньки не стало, не то что на Оку, а просто куда-нибудь порыбачить не ездил. Как отрезало...
Кто-то похлопал его по плечу и вполне дружелюбно сказал:
– Ну что, приятель, все объявления наизусть выучил? Или не можешь решить, что самому надо?
Поняв, что он уже бог весть сколько времени стоит, впав в ступор и загораживая собой доску, он смущенно проборомотал:
– Извините, задумался... – и отошел, уступая место перед объявлениями коренастому мужику с такой лысой головой, что даже подумать о наличии на ней волос было бы кощунством.
Но шутки шутками, а на него что-то нашло. Как будто придавила его тяжелая ноша памяти, от которой он пытался уйти, чтобы не бередить душу воспоминаниями о том, чего не вернуть. И пошла у него жизнь с этого момента какая-то желтенькая – всё никак не мог в себя прийти или даже толком понять, что же с ним такое происходит. Как ни старался не показывать свое состояние, но от жены-то не скроешь – она рядом всё время и знает его как облупленного.
– Что с тобой? – наконец не выдержала она – Ты уже который день сам не свой!
Он призадумался, хотел было соврать, что ничего с ним не происходит, всё в порядке, просто подустал, но вдруг понял, что его мучает:
– Понимаешь, – попробовал сформулировать он, рассказав жене и про это злочастное объявление, и про то, как оно на него вдруг подействовало. – Ты же знаешь, как у нас с Лёнькой было – столько лет вместе... И как его не стало, я постепенно запретил себе о нашем общем прошлом думать, тем более об этих днях на Оке – всё равно не вернуть. А видишь, как оно вышло-то – я старался не думать, чтобы себе душу не травить, а получилось, что как бы от него отрёкса, даже предал в каком-то смысле. Это объявление мне что-то и подсказало. Не об Оке память, а о нем... И вернуть нельзя, и забыть – никак. Ведь они с нами и оттуда как-то говорят, а я уши затыкал. Вот от этого, похоже, и мучаюсь. Сколько за эти годы переговорить могли бы, а не переговорили... А ведь эти разговоры и их как бы живыми держат, если ты понимаешь, о чем я...
Вроде и жене всё объяснил, и сам выговорился, а легче не стало. Через несколько дней, видя, как он мается, жена вдруг сказала:
– Послушай, а что бы тебе на денек не съездить туда, где вы обычно рыбачили. Как раз ваше время подходит. Я ведь тоже помню. Ну, не на весь срок, конечно, а именно хоть на денек. Может, на вашем месте тебе легче станет. Не знаю, как сказать, но вот чувствую...
Он задумался.
– А давай и съезжу! Действительно – чего там: от Москвы до Серпухова полтора часа, а там по местным дорогам – сохранились, ведь, наверное – еще час-полтора. И обратно столько же. Выеду не поздно, чтобы там засветло быть, оглядеться, палатку поставить и вообще... Утром порыбачу, а днем домой. На следующий день к вечеру буду. И душу развеять, и прошлое вспомнить. Умная ты у меня!
Даже от одной мысли об этой поездке ему как-то полегчало, так что собрался быстро. Чего там – удочки в чулане как стояли, так и стоят, он их за эти годы даже не трогал – а что с катушкой и леской случится может в тепле и сухости; палатка со спальником – там же, червей на наживку копать не надо – у него с тех пор искусственные наживки сохранились, машина – третий год у них, а хоть бы раз забарахлила, – ну и привет!
Где-то дней через пять и поехал. И действительно, до Серпухова за полтора часа добрался, а там на заправку завернул бензином залиться, чтобы и обратно наверняка хватило. И странное дело: сколько раз за эти годы заправлялся – и ничего, самые разные мысли в голову приходили, пока бензин в бак лился, но никогда об их с Лёнькой путешествиях не вспоминал, а тут... как только бензином пахнуло – а от Лёньки всегда бензиновым духом отдавало, так много он со своей тачкой возился, да и ему часто помогал – так ему вдруг показалось, что Лёнька прямо за плечом стоит, напоминает, что надо еще на всякий случай и в обе канистры бензин налить – вполне можно не на одну пустую заправку налететь, – и поторапливает. Так дальше как будто вдвоем и поехали.
Дорогу он помнил хорошо – за столько-то лет, а помнил. Она особо и не поменялась, правда, кое-где асфальт появился, зато старые ямы и колдобины еще больше стали. До той деревушки, близ которой они останавливались, доехал без приключений. Пока через деревушку ехал – она совсем небольшая, домов всего на пятнадцать – по сторонам смотрел и удивлялся, как жизнь затихла. В те годы, бывало, в каждом дворе кто-нибудь суетился, из-за каждого забора собаки голос подавали на проезжающую машину, а тут – как вымерло всё. В одном только дворе машину и заметил, а еще кто-то в огороде копался. Вот и вся жизнь. И даже собак не было. Тишина.
«В общем, ничего удивительного, – подумал он – Сейчас все в город перебираются. Если не в Москву, так хоть в Серпухов. А старики, что оставались, небось, все перемёрли. Вот и конец деревне. Зато, наверное, наши места нетронутые стоят.»
Так оно и оказалось. Он подъехал к тому месту, где они обычно оставляли машины, чтобы пройти со всем барахлом немного вниз и вправо, где поросший кустарником и деревьями песчаный мыс выдавался в реку – отличное место и для палаток, и для рыбалки. Вытащил из багажника рюкзак с палаткой и складные удочки – все три с собой взял – и пошел по едва заметной тропинке к заветному месту. За эти годы кусты разрослись – еле пробирался. А вот деревья не поменялись – такие же большие, как он их помнил. И песчаный холмик, где они обычно ставили палатки, остался – как будто все эти годы только и ждал, пока они появятся. С незабытой сноровкой он быстро нарубил колышки, поставил палатку, подготовил место для костра и прошел чуть вперед – посмотреть на реку. Вот и река была всё той же – он помнил, что течение здесь сильное, что совершенно не ощущалось – река казалась удивительно спокойной, и в ее зеркально гладкой воде отражались стоявшие за спиной деревья. На противоположном берегу видна была всё та же березовая роща, которой они каждый раз не уставали любоваться – с их берега, издали, она выглядела как сплошная белая стена с зеленым верхом, – красота!
Хоть добрался он, как и планировал, засветло, но даже при всей сноровке разбить маленький лагерь заняло время, уже начало малость смеркаться. «Раз завтра вставать на утреннюю зорьку, надо бы пораньше в спальник залезть, – подумал он – а сейчас самое время перекусить.» Он развел костер, повесил над ним котелок с зачерпнутой из Оки водой и начал готовить себе на ужин пшенную кашу.
«Раньше, – с некоторой грустью вспоминал он, – мы тут только уху и готовили из пойманой рыбы и никаких консервов, а тут... Но ничего, если с утра рыба будет, так он дома в Москве такую уху закатит, что жена удивится.»
Пока каша допревала, источая сытный аромат, а он подвешивал над костром чайник, сзади раздался какой-то шорох, и откуда-то из-за кустов неторопливо вышел крупный рыжий пес; дружелюбно вертя хвостом, он подошел поближе рассмотреть, чем это тут занимаются.
– Откуда ты взялся, приятель? – спросил он у собаки.
Услышав приветливый человеческий голос, пес еще сильнее завертел хвостом и, подойдя вплотную, вдруг потерся о его ногу.
– Бросил кто-то бедного пса, вот он один и мается, – подумал он. – Но выглядит вполне ухоженным и в нормальном теле. Или кто подкармливает, или сам охотиться научился. Небось, в лесу и живет круглый год – вон мех какой густой.
И он, чуть нагнувшись, погладил собаку по спине и потрепал за ухом. Пес, явно стосковавшийся по человеской ласке, даже глаза зажмурил от удовольстивя.
– Ну вот что, приятель, – заговорил он, – раз уж к ужину пожаловал, то устраивайся у костра. Каши я много наварил. И даже миска у меня вторая есть. Только подождать придется, пока остынет.
Пес, казалось, понял его слова и, отойдя на пару шагов, улегся, положив голову на вытянутые вперед передние лапы и внимательно глядя на миску, в которой остывала его порция.
Поужинали они плотно, и еще некоторое время неподвижно сидели у костра – точнее, он сидел, а пес лежал. О чем думал пес, он не знал, сам же он вспоминал, как вот так же молча сидели они с Лёнькой и сквозь не такие большие и густые, как сейчас, кусты смотрели на реку. Удивительная была река в спокойные вечера – особенно, когда не расплескивали ее пароходы или лодки. Ровная, матовая, даже как будто слегка выпуклая поверхность воды была расчерчена аккуратными красными и желтыми дорожками от бакенов, и, казалось, они специально расставлены так, что длины одной дорожки как раз хватает добежать до соседнего бакена и дать начало следующей. Сейчас кусты разрослись, и бакенов было не видно, да и река еле просматривалась, но он знал, что и река, и бакены на месте, и отчетливо видел их своей разбуженной памятью. Впервые за эти дни ему было покойно на душе...
– Ну что, брат, пора и на покой, – оповестил он пса и полез в палатку в спальник.
Пес улегся у входа в палатку, как будто это место было ему привычным. И тут он вспомнил, как одно лето с ними провела Лёнькина собака Чара, которую обычно тот оставлял дома, но его жене тоже понадобилось куда-то отъехать, а сын уже был в пионерском лагере, так что псину они взяли с собой – такая здоровая темно-коричневая животина, спокойная, добрая и исключительно прожорливая. Первая, если можно так это назвать, проблема возникла с ней в связи с выбором места для спанья. Поскольку собака была Лёнькина, то предполагалось, что она и будет спать в его палатке, точнее, под пологом у входа в палатку. Так первые пару дней и было. Потом, однако, умная псина уяснила, что первым встает он – Лёнька любил поваляться в палатке подольше – и готовит на всех завтрак тоже он. Чтобы не пропустить момент, когда он начнет выкладывать еду в ее миску, Чара и перебралась к его палатке. Лёнька это, естественно, заметил и взревновал. Его же винить было не в чем; он сделал капитальное внушение четвероногому приятелю на предмет верности. Псина виновато покрутила хвостом и с исключительной хитростью на оставшиеся дни выработала следующую тактику: с вечера Чара преданно ложилась к Лёнькиной палатке, а услышав оттуда равномерное дыхание, она перебиралась к его ногам, разумно полагая, что когда Лёнька, наконец, встанет, она уже будет накормлена, так что тому и в голову не придет выяснять, где она провела большую часть ночи. Так до конца поездки и шло.
Врочем, при всем своем мирном нраве и покладистости, один раз она их серьезно опозорила. Дело было так. В какой-то из пятничных вечеров, когда и сами местные жители выезжают на берега, чтобы провести выходные у костра, какая-то семья разбила свой лагерь недалеко от них. Хотя прямо на голову они и не сели, но слышно их было отчетливо. Когда утром он вылез из палатки, Лёнькиной собаки не было, что показалось ему довольно странным, поскольку при первом его шевелении Чара уже занимала своё место у костра и нетерпеиво смотрела за его руками, дожидаясь, когда они начнут своё главное дело – накладывание еды в её миску. Он начал ее звать, разбудив этим друга.
– Пошли искать – сказал Лёнька.
И они пошли, продираясь сквозь прибрежные кусты. Поскольку их палатки стояли на самом мысу, то, естественно, путь вел в сторону стоянки прибывших вчера вечером местных. И они увидели, что Чара стоит возле погасшего костра и старательно вылизывает составленные около него кастрюли и сковородки. Полог палатки чуть приоткрылся и несколько нервозный мужской голос произнес:
– Ребята, это ваша собака? А то мы побаиваемся выходить.
– Наша, наша, – успокаивающе произнес Лёнька – не бойтесь, она очень добрая и никого не тронет!
И он громко приказал:
– Чара, ко мне!
Собака с виноватым видом побрела к Лёньке, понимая, что поймана за недостойным занятием; полог палатки откинулся и оттуда вылезли невысокий мужик и парнишка лет десяти, который тут же спросил:
– А погладить её можно?
– Можно, можно – великоушно позволил Лёнька, – она это любит.
Шкет осторожно приблизился к так напугавшему его здоровенному зверю и погладил Чару по спине. Она блаженно зажмурилась и села, чтобы ему было удобнее ее гладить. Паренек запустил обе руки в ее густой мех и оба стали наслаждаться моментом. Успокоенный мужик слегка назидательным тоном сказал:
– Парни, добрая собака – не добрая, а кормить ее надо нормально. А то вон она у вас с голодухи к нам прибежала и давай вчерашние остатки жрать! Разве это дело?
– Да вы не верьте ей, – сказал смущенный Лёнька, – кормим мы ее от пуза. Просто это порода такая прожорливая – ей всё мало. Вот к вам и забрела.
– Ну-ну, – пробормотал мужик, явно не поверивший, и мы отправились к себе.
– И не совестно тебе, – отчитывал Чару Лёнька, – пред людьми нас опозорила. Они теперь думают, что мы плохие хозяева и тебя голодом мучаем. А ты жрешь за троих – вон как рожу разъела.
Чара, понимая, что выговаривают за дело, шла, потупившись и виновато виляя хвостом.
...И вспомнилась ему эта история так хорошо и живо, что он невольно улыбнулся. Так с улыбкой и заснул.
А утром они с собакой перекусиди остатками каши, слегка подогрев ее на костре, запив – он чаем, а пес – окской водой. И оба спустились к реке. Он нес одну из захваченных удочек – зачем только остальные взял, разве что по инерции, ведь ответственным за удочки всегда был он, и надо было иметь именно три: одну для себя, одну для Лёньки и запасную. Ну да ладно, остальные пусть в багажнике полежат.
Поплавок неподвижно стоял в тихой воде, а он сидел, поглаживая прикорнувшего рядом пса, и беседовал с Лёнькой:
– Прости, друг! Я вот себя берег от переживаний, поэтому и про нашу Оку старался не вспоминать, и с тобой не разговаривал. Как-то совсем упустил, что близкие люди еще долго с нами даже после смерти. Мы не перестаем думать о них, разговаривать, просить совета. Наша связь не прерывается, пока мы сами живы. А я так жалел, что мы больше не сможем вживую увидеться, что даже и мысленный разговор с тобой прекратил. Себя жалел, так мне плохо было. А надо было с тобой говорить. Сколько раз мне твой совет нужен был, сколько раз нужно было тебя о помощи попросить, а я всё боялся прошлое разбудить. А какое же оно прошлое, когда я вот сейчас с тобой разговариваю и верю, что и ты меня слышишь. Не может такого быть, чтобы мы друг друга навсегда потеряли. Не зря же люди всегда верили, что ушедшие нам разные знаки подают, чтобы мы знали, что вы нас слышите и всегда к разговору готовы. А знаки эти любыми могут быть. Многие верят, что друзья наши к нам птицами возвращаются – хоть синичкой, хоть голубем, хоть коршуном. А почему обязательно птицами? Вот пес этот – зачем он ко мне пришел и не уходит, как будто ждал меня и знал меня всегда? Вот ты ведь так собак любил... Может, и он от тебя? Сказать-то он сам, конечно, не скажет, но ведь думать-то так мне никто запретить не может...
И он еще раз погладил лежащего рядом пса, который, казалось, внимательно смотрел на поплавок и от его прикосновения даже не пошевелился.
А тут и поплавок под воду ушел, и после грамотной посечки первая вполне приличного размера плотва забилась в его опущенной в воду сетке. И пошло, и пошло... А Лёнька сидел рядом и подшучивал над его азартом. Так они втроем и таскали плотву, пока солнце не поднялось довольно высоко и клев прекратился.
– Ну что, ребята, сворачиваемся, – громко сказал он и специально для Лёньки добавил: – А с тобой мы еще на обратной дороге поговорим, всё-таки часа три до Москвы. А на будущий год, даст бог, снова на рыбалку выберемся. Чувствуется, что наше место еще надолго ничьим не будет.
Пока он сворачивал спальник, паковал рюкзак и собирал палатку, пес неподвижно лежал около уже затушенного костра и следил за его сборами. Он потащил барахло к машине и стал укладывать его в багажник. Пес немного постоял рядом, разок потерся о его ногу, а потом повернулся и, шагнув в кусты, мгновенно исчез, как будто его и не было.
Упаковав тяжелую сетку с рыбой в большой пластиковый пакет и аккуратно пристроив этот пакет в багажник, он сел в машину и тронулся в обратный путь, думая, какая хорошая у них с Лёнькой получилась рыбалка и какую шикарную уху он приготовит жене сегодня на ужин.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ СОБАКИ
Название этой истории мне самому не очень нравится. Почему, собственно – «одной»? Одной из многих? То есть типичной? Такой же, как многие другие, но оказавшейся у меня и именно поэтому попавшей в мою историю? Значит, можно было просто назвать «История моей собаки»? Но тогда получается, что акцент именно на том, что она моя. В какой-то мере верно – поскольку была бы не моя, совсем другая сложилась бы история, о которой вполне можно и не рассказывать. Конечно, можно было бы прямо назвать: «История Кармы», но, согласитесь, звучало бы как-то странно – словно о чьей-то судьбе рассказываешь, а о чьей именно – непонятно. Поэтому, хотя речь пойдет именно о моей собаке и именно о Карме, стоит, пожалуй, оставить название как есть. В конце концов, она ведь действительно собака. И к тому же, значительная часть ее истории ко мне непосредственного отношения не имеет. Знаете, как говорят про людей иногда: в его/ее судьбе отразились все перипетии нашего непростого времени... Так ведь и в собачьей судьбе отражаются! И еще как! Хотя, впрочем, справедливости ради, надо заметить, моя судьба в ее истории отразилась. Так сказать, карма у нас с Кармой была схожей...
Итак, эта «одна» собака Карма родилась в 1983-м (Москва, СССР), скончалась в 1998-м (Бостон, США). Порода – английский лабрадор. Масть – черная. Пол – женский (назвать «сукой» язык не поворачивается, кстати, она сукой и не была, она была дамой или даже Дамой). Вес – 28.5 кг. Особые приметы – красавица! Родственников ее я знал только по женской линии – бабушку и маму. Вот с бабушки, собственно, всё и началось. И хотя начало это окутано легендами, но лучше легенда, чем вообще ничего. Вот что точно, так это то, что в начале 1970-х мой хороший товарищ женился на англичанке. На самой настоящей, работавшей в посольстве Великобритании. По тем временам ситуация исключительная и немедленно привлекшая к моему товарищу, как и ко всем, кто эту молодую семью навещал, внимание, так сказать, компетентных оранов. Всех, пришедших на свадьбу, практически открыто фотографировали какие-то ошивавшиеся у подъезда посторонние люди. Ну да бог с ними. Они к нашей истории не относятся.
А вот тот факт, что родители невесты, не очень представляя себе, что можно и нужно дарить молодым в далекой заснеженной России, подарили им щенка лабрадора, купленного (это уже в соответствии с легендой) на распродаже породистых щенков, которую пару раз в год устраивала королевская (sic!) псарня. Когда эта дареная лабрадорша по имени Сюзи подросла и не вошла еще даже в полную силу, я, регулярно общаясь с ней в доме у приятеля, ощутил в себе непреодолимое желание завести такую же собаку. Жена моя, хотя к собакам относилась с большой осторожностью и даже с опаской, мое желание не то, чтобы разделила, но поняла. Но вот вопрос – а где такую собаку взять? Не ехать же в Лондон на очередную распродажу!
Тут начинается легенда, относящаяся к мужской линии появившихся в Москве лабрадоров. Специалисты по истории породы, если таковые существуют, могут что-то оспорить, но прелесть легенд в том, что сколько их ни оспаривай, а они живут и жить будут! Где-то в 70-х то ли сам Брежнев, то ли еще кто-то из самых высоких начальников, побывал в Англии с визитом и в качестве одного из подарков от хозяев получил щенка-мальчика лабрадора – по-видимому, с той же «королевской» псарни. Разумеется, большому начальнику было не до собаки, и он подарил щенка – попробуй откажись! – своему то ли адъютанту, то ли охраннику, в общем, какому-то генералу. Если это действительно был сам Брежнев, то, похоже, пса от него получил запомнившийся мне по телепоказам брежневских визитов квадратный генерал-майор, который на всех церемониях стоял позади левого плеча Генсека и обычно принимал от того очки, которые прятал в свой (именно в свой!) нагрудный карман. Во всяком случае, как раз генерал дальше в нашей истории фигурирует. В общем, для щенка и для генерала дальнейшая судьба сложилась хорошо (во всяком случае, на известный нам период). Как можно догадаться – да и как могло быть иначе! – в своего мальчика-лабрадора новый хозяин и всё его семейство намертво влюбились и, по истечении некоторого времени, возжелали получить от него потомство – в первую очередь, чтобы осчастливить ссобственных друзей и родных, которые, посещая генеральский дом, тоже были очарованы необычной по тогдашим московским временам такой милой собачкой. Значит, нужна была достойная девочка. Знакомые собачники ничем помочь не могли, но учитывая высокое положение хозяина, обратившегося к службам, надзирающим за разнообразными представителями общества, те довольно быстро доложили, что в Москве на данный момент есть только одна девочка-лабрадор с хорошей родословной, но принадлежит она семье политически подозрительной и неблагонадежной – молодой советский ученый, женатый на англичанке. По-видимому, политика в данном случае генерала не интересовала, потому у наших приятелей и появились необычные (или, в их ситуации, обычные) гости из надзорного ведомства с очень странным для этого ведомства предложением – не стучать на соседей, а предоставить свою собаку – лабрадора женского пола – для, говоря кинологически, вязки. Предполагаемый партнер в смысле происхождения ничем не уступает, да это и не так важно, поскольку выполнить эту просьбу всё равно придется, хотят они или не хотят. Особых возражений, учитывая ситуацию, не было, и, таким образом, в положенный природой срок молодая семья с собакой оказались в генеральской квартире, где эта самая вязка и произошла под бдительным присмотром ветеринара в военной форме. Именно так, в соответствии с легендой, была заложена первая линия московских (а может, даже и российских) лабрадоров.
В нужный срок Сюзи ощенилась. Генерал взял положенного ему, как владельцу кобеля, щенка и заплатил, довольно скромно, за еще одного – для родни; остальные остались, так сказать, в семье. Но не надолго, многие из друзей тоже возжелали стать собачниками. Нам в ту пору собаку никак нельзя было завести, поскольку теснились мы с женой в одной комнате, только-только родилась наша дочка... Так что, стиснув зубы, мы смотрели на щенков завистливым взглядом – не выпуская из сферы своего внимания новоиспеченных владельцев, надеясь поживиться из следующего помета. Так оно и вышло. Через несколько лет мы встали на ноги, обзавелись своим жильем – и щенком от одной из дочерей Сюзи (что важно – похожей на Сюзи как две капли воды). Так в нашем доме появилась Карма. На самом деле, что отражено в сертификате о ее рождения, ее настоящее имя было во много раз длиннее – что-то вроде Остап-Сулейман-Берта-Мария, где слово Карма появлялось в самом конце этого многокомпонентного имени, непосредственно перед ее дворянской фамилией фон Донбаг. И своей благородной фамилии, и высокому происхождению, экстерьером и поведением она, как с полной очевидностью выяснилось с течением времени, полностью соответствовала. Довольно скоро – уже через несколько месяцев – обнаружилась одна ее особенность. Она практически не подавала голоса. То есть, даже если ей что-то было надо – она не лаяла. Она смотрела на нас таким взглядом, что всё становилось понятно и без её собачьих слов. При этом взгляд был с явной укоризной: дескать, почему это вы сами не собразили, что настало время для того-то и того-то, и я должна вам об этом напоминать; Вы что, не понимаете, о ком вам выпала честь заботиться?! Словом, как в старом анекдоте о ребенке, который долго не заговаривал, поскольку особой нужды не было. Кстати, именно этот анекдот и натолкнул меня на девиз, под которым протекала вся дальнейшая Кармина жизнь, по крайней мере, в течение советского периода ее биографии. Услышав в очередной раз анекдот о долго молчавшем ребенке, я торжественно объявил, что если многие в этой стране живут, как собаки, то моя собака будет жить, как человек, так что пусть и дальше молчит или показывает неудовольствие нашей нерасторопностью своим выразительным взглядом.
И хотя росла Карма в обычной московской квартире, ее благородные гены давали о себе знать. Так, она ненавидела нашу малогабаритную кухню и каждый раз, когда наступало время приема пищи, она одаривала нас таким презрительным взглядом и – чтобы мы не сомневались, к чему презрение относится, – обводила возмущенным взглядом крошечную кухоньку – и нам действительно становилось стыдно за то, в каком помещении мы едим сами и кормим ее. Правда, в отношении еды она особой привередливости не проявляла и ела всё то же самое, что и мы. Однажды мне пришлось наблюдать, как моя жена чистила картошку, а сидящая рядом Карма жевала выползающую из-под ножа кожуру и жмурилась от удовольствия. В общем, пищевых отходов в доме больше не было, и ходить с мусорным ведром к мусоропроводу я стал куда реже.
Впрочем, пищевые привычки семьи вырабатывались не только нами. И если мы приучили Карму к нашему столу, то и она подарила нам кое-что новое. Поскольку постоянно кормить ее мясом, пусть даже и с разными овощными добавками, было дороговато, да и мясо купить в те годы в Москве стало известной проблемой, то по совету одного опытного собаковода, мы стали покупать ей ледяную рыбу. «Ледяная рыба» – именно так называлась эта замороженная белокровная щука, которая сегодня считается деликатесом класса «премиум», а тогда она стояла в самом низу пищевой пирамиды, хуже каких-нибудь путассу и минтая, да и цена была соответствующая, минимальная. Мы и стали ее покупать Карме, тем более что рыбу эту можно даже не чистить от костей – их мало, и они очень мягкие, не проблема и прожевать. Так что слегка отваривали и крошили в миску. Ей нравилось. А как-то, разламывая довольно длинную рыбку на кусочки, я так прельстился ее плотным белым мясом, практически без специфического рыбного запаха, что забросил кусочек себе в рот. Понравилось не меньше, чем Карме, и с того дня ледяная рыба стала важным компонентом нашего постоянного меню – дешевая, вкусная и готовить легко: чуть отварить в соленой воде – и вуаля!
Спала Карма, естественно, с нами в кровати. Поначалу мы попатались объяснить, что ее место – на подстилке, положенной нами в уголке коридора, но она одарила нас таким взглядом и так выразительно повернулась к подстилке задом, что нам стало стыдно за свое поведение. И еще долго, проходя мимо этого уголка в коридоре, Карма не забывала послать нам укоризненный взор, напоминая о нашей бестактности. В целом, ее пристутствие в кровати нас особенно не смущало, тем более что ее всегда можно было какое-то время подержать за дверью. Но вот необходимость постоянно чистить одеяло и простыни от ее шерсти серьезно раздражало. Интересно, что повышенная линючесть во всех кинологических источниках указывается как основной (если не единственный) недостаток лабрадоров, и мы это поняли на собственном опыте. Ее шерсть была везде. Когда мы открывали морозильник, чтобы достать давно положенную туда пачку сливочного масла, под оберткой мы находили прилипший к желтому бруску собачий волос... Впрочем, человек привыкает ко всему. И мы привыкли. Просто пылесосить стали чаще.
Вела себя Карма очень сдержанно и к так называемым собачьим ласкам относилась без восторга, хотя когда ее гладили, не возражала, – скорее, терпела из вежливости. Два ритуала, однако, соблюдались неукоснительно: когда кто-то из нас троих (я, жена и дочь) приходил домой после даже недолгого отсутствия, она выходила в переднюю и обнималась – вытягивалась во весь рост на задних лапах, положив передние на грудь вошедшему, коротко лизала в правую (именно в правую!) щеку, после чего возвращалась к своим делам. А когда ей самой хотелось, чтобы ей почесали живот (аристократка – не аристократка, но такие низменные желания ей были до некоторой степени не чужды) – она ложилась на спину «поперек дороги» – так что не обойти.
Естественно, Карма очень любила гулять. Особенно, когда мы отпускали ее побегать без поводка. Границы гуляния – у большого травянистого бугра, на котором собирались все окрестные собачники, – она усвоила быстро и никогда за пределы не выбегала. Резвилась с другими собаками, бегала за палкой или мячиком – всё как все, и мы ничего особенного не замечали, пока на это не обратили наше внимание другие собачники: оказалось, что когда у собак возникают конфликты, что вполне естественно, они лаются, даже слегка цапаются между собой, но никогда – с Кармой! Если даже кто и бежал к ней с какими-то претензиями, то, подбежав почти вплотную, приостанавливался, переставал гавкать и, постояв некоторое время, разворачивался и возвращался к своим играм. Да и Карма никогда не лаяла, а просто неподвижно застывала и внимательно смотрела на оппонента. В крайнем случае, откуда-то из самой глубины собачьего тела издавалось даже не рычание, а какой-то еще более низкий звук, действовавший на собак совершенно магнетически. Вот такие дела.
Когда Карма выросла – году на третьем – мы, в дополнение к нашим обычным визитам к ветеринару, – решили, на всякий случай, получить независимое мнение и после долгих переговоров и перезваниванией заполучили себе на дом самого знаменитого московского специалиста по собакам. Он долго осматривал и щупал Карму, которая переносила осмотр стоически, словно понимая (а, может, и на самом деле понимая), какие деньги за этот осмотр плачены. В процессе он долго разговаривал с Кармой, и, мы можем поклясться, она ему отвечала, так что ее взгляд на житьё-бытьё в нашем обществе он у нее выспросил. Потом он беседовал с нами – чем и как часто кормим, где и по сколько гуляем, играет ли она с другими собаками и всё такое прочее. Потом подвел вполне ожидаемый итог: отличная собака, здоровая, в хорошей форме – хоть на обложку собачьего журнала. Но что-то его все-таки смущало.
– Понимаете, – осторожно заговорил он, – у собак так устроено, что даже если они живут в семьях, все члены которых относятся к ним прекрасно, собака признает, выбирает или назначает, как хотите, главного, так сказать, вожака стаи, кого-то одного. И это всегда видно по ее поведению. У вас, однако, всё выглядит очень странно. Такое впечатление, что именно Карма в вашей семье главная, и она это осознает. Вас это не огорчает?
Нас это не огорчало. Мы объяснили доктору, что с ее происхождением мы другого и не ожидали, что ее главенство мы и сами замечали, и свою роль вожака она справляет с исключительным тактом и пониманием. Вот такая у нас странная стая.
– Как у волков, – вставила моя подросшая начитанная дочь, – у них тоже всегда волчица в стае главная!
– Ну, значит, я побывал в настоящей волчьей стае, – доктор посмеялся вместе с нами, но ушел несколько удивленный необычностью ситуации. А нас ситуация вполне устраивала, и стали мы жить-поживать дальше.
Однако, долгого спокойствия мы не получили. Дело в том, что к тому времени в Москве уже появилось некоторое количество лабрадоров, и восхищенные хозяева даже создали свою секцию в клубе собаководов – правда, присоединенную к секции ньюфаундлендов, которые каким-то образом приходились лабрадорам дальними родственниками (а, может, и близкими – уже запамятовал). Через некую цепь общих знакомых выяснилось, что у нас есть прямой потомок знаменитой Сюзи, и нам стали названивать члены клуба, усиленно приглашая на разные клубные мероприятия и соревнования. Нам стало интересно и себя показать, и других посмотреть. Так что в итоге на какие-то показы мы записались. К большому огорчению клубных активистов скоро выяснилось, что наше присутствие самым драматичным образом лишило всех остальных претендентов первых мест и золотых медалей – Карма оказалась просто идеальным представителям породы. Например, рост дамы в стандарте породы мог варьировать от 54 до 59 см – у нас было ровно 56.5; вес мог быть от 25 до 32 кг – у нас было ровно 28.5, и так далее; это приносило нам золотые медали, но вызывало законное раздражение – в основном, у дам-владелец бальзаковского и постбальзаковского возраста, составлявших актив клуба. Помимо более или менее явного недоброжелательства (один из наших знакомцев по собачьей секции, который владел ньюфаундлендом, а значит, поводов для ревности не имел, как-то в шутку, а может, и нет, даже посоветовал нам следить, чтобы Карма никаких пищевых подачек в клубе не принимала – отравят!), мы столкнулись еще и с целым валом всяких интриг и сплетен и были неприятно удивлены, никак не ожидая встретить такой итальянский двор среди лабрадоровладельцев. Еще вчера недовольно кривившаяся при виде нас с Кармой дама сегодня сообщала нам полушепотом, что, оказывается, вон у той, что в импортной дубленке, задние зубы недоразвиты (естественно, не у владелицы дубленки, а у ее собаки), а вон у того в синей «Волге» спина больше нормы провисает, и вообще, один в этой компании порядочный человек – вон тот в золотых очках, да и тот свинья... В общем, скучно не было. Впрочем, через некоторое время к недоброжелательности притерпелись, сплетни надоели, медалей наполучали достаточно, так что с клубными делами решили мы понемногу кончать.
Апофеозом нашей выставочной эпопеи стала забавная ситуация. На каких-то очередных то ли показах, то ли соревнованиях, называя пол собаки и имя владельца, во всеуслышание прозвучал хорошо поставленный голос ведущего: «А сейчас в ринг приглашается сука Торчилин». То ли он случайно произнес эти слова с какой-то особой интонацией, то ли они прозвучали как-то иначе, чем при других вызовах, но сомнений в том, что определение пола собаки прозвучало определением сущности ее хозяина, просто быть не могло. Все мои болельщики, а за ними и весь собачий бомонд, грохнули от смеха. Мы с Кармой, как и положено лицам нашего воспитания, хотя и были некоторым образом фраппированы, но сделали вид, что ничего не заметили, и гордо прошлись в ринге (заработав очередную золотую медаль). Но после этого случая я категорически заявил, что медалей нам хватит – не Брежнева же обгонять по наградам – и что больше никаких выставок и показов. Завязываем! И завязали, к вящему удовольствию оставшихся членов клуба.
С другой стороны, понимая, насколько наша псина хороша, они были не против получить от нее потомство. И начали планомерную осаду. Нам звонили, писали, даже подсылали членов клуба, с которыми у нас были приязненные отношения... С течением времени к осаде добавили финансовые аргументы: поскольку, дескать, большая часть щенков достается хозяевам самки, то мы можем прилично заработать на продаже щенков. И еще давили на наши родительские чувства: если собака не рожает, то велик шанс рака матки. В конце концов, мытьём и катаньем, нас уговорили. Так что, дождавшись положенного срока, мы с Кармой оказались в квартире где-то в окраинном по тому времени Бирюлёве. По зимнему времени мы приткнули наш «Жигуленок» во дворе между сугробами и поднялись на пятый этаж без лифта.
И тут началась эпопея! То есть поначалу знакомство и хозяев, и собак прошло гладко, но затем возникли серьезные проблемы. Как оказалось, опыта вязки не было не только у нас, но и у хозяев кобелька. У нас в руках была лишь инструкция. Вот этим «Руководством» мы и руководствовались, пытаясь расставить собак в положенные позы. Не помогло. Карма категорически заупрямилась. Мы даже перенесли всю эту собачью возню с пола на диван – вовсе не для того, чтобы уподобиться семейству Борджиа, а исключительно в надежде, что спинка дивана помешает Карме в решающий момент снова увильнуть... Не помогло. Дело в том, что возле дивана стоял большой шкаф. И Карма со всей своей собачьей силой вырвалась из наших восьми рук и вспрыгнула с дивана на шкаф! Если вы видели, как запрыгивают на шкаф коты – Карма дала бы сто очков вперед любому коту! Это было настолько неожиданно, что мы оторопели. И тут Карма впервые подала голос. Это был не лай, а такое грозное и мощное рычание, и стало ясно: она нас на куски порвет, если мы продолжим.
– Ну что ж, – вздохнули хозяева – не вышло так не вышло! – И успокоили нас: – Вы хоть на вязке сэкономили. Денег с вас брать не за что.
Как же, сэкономили! Когда мы подошли к машине, то увидели, что нам еще долго с этого места сдвинуться не получится: местные гопники полностью «раздели» нашу машину, сняв колеса, зеркала и щетки стеклоочистителя. Машина стояла на заботливо подложенных под оси кирпичах. Дело, в общем, по тем временам обычное на московских окраинах... Пришлось со всеми положенными извинениями подниматься обратно к кобелевым хозяевам, выслушивать поток сочувствий и прочно садиться на телефон (мобильников тогда еще не было) – обзванивать всех друзей, которые могли бы выручить хоть одним колесом (о зеркалах и щетках речи даже и не шло). История продолжалась чуть не до утра, пока мы не добрались до дома. В общем, попытка сделать Карму мамой обошлась нам в такую «копеечку», что даже несколько поколений щенков вряд ли окупили бы ее. Больше мы на девственность Кармы не покушались.
...Так мирно и шла бы ее собачья жизнь, если бы к концу восьмидесятых мы твердо не нацелились на эмиграцию. Естественно, о том, что делать с Кармой, мы думали, но особой проблемы не видели: дочь, которая к тому времени как раз вступила в несколько ранний по ее годам законный брак, была просто счастлива оставить Карму себе. Мы полагали, что расстаемся навсегда, – на то время Советский Союз еще существовал, его скорого распада никто не предвидел, и все дурацкие законы, правила и ограничения были в полной силе. Если с дочкой еще можно было общаться по телефону или даже встретиться где-нибудь за пределами Союза, как делали многие другие разделенные подлыми советскими правилами семьи, то уж с Кармой нам точно надо было расставаться окончательно.
Короче, мы уехали, Уехали не вполне легальным образом, что привело к двум серьезным последствиям. В Союзе мы превратились в нарушителей закона, то есть практически в уголовников, и если бы вздумали приехать, просто попали бы под суд; а в новой стране – в Штатах – мы оказались практически голыми, поскольку никакого барахла мы, естественно, с собой захватить не могли. Даже на звонки дочери поначалу денег не было. Но жизнь – штука быстрая, и уже через пару лет мы жили в совершенно другой реальности. Во-первых, нашли вполне достойные работы и зажили, как говорится, на широкую ногу (по нашим, естественно, еще московским малогабаритным меркам), а во-вторых, – кто бы мог подумать! – Союз распался, и мы не только перестали быть закононарушителями (о чем позаботилось сообщить мне российское посольство), но и получили возможность приезжать в Россию, – чем, стосковавшись по дочери и Карме, немедленно воспользовались. Правда, особого доверия к новым российским властям у нас не было, и мы решили, что поеду я один, а жена останется в Штатах, чтобы поднять шум, если меня в новой России все-таки зацапают. И опасения оказались напрасными – и границу пересек без проблем с белой карточкой временного американского резидента и почти просроченным российским паспортом, и до своего московского, а теперь уже дочкиного, дома добрался быстро. Я представлял себе, как левой рукой я буду обнимать открывшую мне дверь дочь, а правой – Карму, вытянувшуюся, чтобы привычно лизнуть мне правую щеку... Однако, если дочь, как и ожидалось, кинулась мне на шею, то правая рука повисла в воздухе: Карма не только не полезла лизаться, но при виде меня отвернулась и демонстративно ушла в комнату. Не надо и говорить, как я удивился и огорчился.
– Что это с ней? – спросил я, пораженный.
– Она на тебя очень обижена, – объяснила мне дочь – С самого начала. Она сразу почувствовала, что это не твоя короткая командировка; вы оба сразу исчезли. Вот и решила, что вы ее бросили. Мы не хотели по телефону об этом говорить, но тосковала она ужасно. Два дня ничего ела. Легла в коридоре и от двери глаз не отводила. Еле мы ее отвлекли. Да и потом все эти месяцы то и дело в коридоре садилась и на дверь смотрела. Вас ждала. А вас не было.
У меня сердце оборвалось. Я кинулся к Карме с объяснениями и извинениями. Она внимательно слушала и даже дала себя гладить, но при этом стояла совершенно неподвижно и смотрела в сторону. В общем, сколько у меня было свободного времени за десятидневное пребывание в Москве, столько я и тратил на беседы с Кармой, буквально не выпуская ее из рук, даже когда сидел за завтраком с дочерью и зятем всё в той же малогабаритной кухне, которую она так и не полюбила. И, надо сказать, подействовало. Последние дни у нас всё стало, как когда-то. Но на сердце было тяжело – ведь снова уезжать, бог знает насколько. Мысли о том, как Карма переживет мой новый отъезд, всерьез отравляли мое существование.
Примерно через год я снова оказался в Москве, еще в дороге разработав стратегию, как я буду вымаливать у Кармы прощение. Но вся подготовка оказалась ненужной: Карма встретила меня, как будто вчера расстались! И обняла, и лизнула, и повела новые игрушки показывать. Никаких обид! И я понял ее собачью логику: если сначала она и правда думала, что я ее бросил, и простить мне этого не могла, то теперь поняла: просто я на время исчезаю, пусть даже надолго, но всегда к ней возвращаюсь, а значит, обижаться нечего, и ее преданной собачьей ласки я по-прежнему заслуживаю. Как гора с плеч!
А дальше всё завертелось, как при ускоренной перемотке. Дочь с зятем, блестяще сдав какие-то там экзамены при американском посольстве, получили в Штатах аспирантские стипендии, списались с несколькими университетами, выбрали Бостон, чтобы быть к нам поближе, и стали готовиться к срочному перебазированию в Штаты. Карму, есественно, брали с собой, чтобы вернуть ее нам с женой. Как потом рассказывала дочь, собрать все положенные для перевоза собаки справки и заключения оказалось хоть и не очень просто, но всё же быстрее, чем ожидали. Кстати, сильно помог собачий паспорт, свидетельствующий о ее аристократическом происхождении, и многочисленные золотые медали, специально ради такого случая прикрепленные к ее ошейнику. Так что в назначенный день они погрузились на самолет «Аэрофлота», чтобы лететь в Нью-Йорк, отправив Карму в специальной клетке в багажное отделение вместе со всем остальным своим барахлом.
Как выяснилось потом, при всей своей аристократичской выдержке, попав в клетку, а в ней – в багажное отделение – и оказавшись в полном одиночестве, Карма наплевала на свой собственный обет немногословия и подняла такой вой, что он был отчетливо слышан в салоне, так что у пассажиров возникло необоснованное подозрение, и многие заволновались. Обалдевшие стюардессы не знали, что делать и, в конце концов, предложили нашему зятю перебраться в багажное отделение. Он так и сделал. При его появлении Карма немедленно замолчала, но как только он направился обратно к лесенке в салон, Карма завыла с новой силой. Так что пришлось бедному, но самоотверженному зятю, закутавшись в три одеяла, выданных ему вошедшими в положение стюардессами, провести полет, приткнувшись к собачьей клетке. На время посадки она его отпустила в салон, поняв, что он находится где-то рядом и она не брошена на произвол судьбы. Все положенные в Штатах для иностранной собаки церемонии и процедуры она прошла с полным спокойствием и даже некоторой надменностью. После чего ступила на американскую землю. На выходе в зал прилетов с нетерпением ее ждал я; Карма ринулась ко мне и, поднявшись на задние лапы, лизнула меня поочередно в обе (обе!) щеки. Потом передвинулась, чтобы лизнуть жену. Семья воссоединилась.
На обратном пути в Бостон мы, перебивая друг друга, делились подробностями нашего раздельного житья-бытья по обе стороны океана. Карма тактично помалкивала, а потом и задремала на заднем сиденьи. Быстро темнело. Мы уже приближались к Бостону – и к проблемам, что ожидали нас там. Дело в том, что жили мы в съемной квартире, где держать животных не разрешалось, а в свою новую, только что купленную в доме, где собаки дозволялись, нам можно было переехать только через четыре дня, – так что перед нами стояла нелегкая задача скрывать Карму от соседей и от комендантши. План, в общем-то, был с женой разработан. Учитывая Кармин спокойный нрав и необходимость выводить ее всего дважды в сутки, мы планировали делать это по темноте, чтобы минимизировать возможность столкновения с кем-либо из обитателей дома. Остановившись на минутку перед Бостоном, чтобы вывести Карму справить свои дела, я вдруг сообразил:
– Народ! А попробуйте поставить себя сейчас на место Кармы: везли неведомо куда, засунули в машину с какими-то тюками и чемоданами, въехали в ночь, остановились посреди леса и теперь еще предлагаем выйти из машины. Ясное дело, чтобы бросить или того хуже – закопать где-нибудь в лесу, позабыв все семейные связи и привязанности. Я бы на ее месте не выходил!
И что бы вы думали? Не знаю, прочитала ли Карма мои мысли или сама думала точно так же, но когда мы предложили ей выйти, она категорически отказалась, а когда мы попытались ее вытащить, она цеплялась всеми четырьмя лапами и не слушала наших ласковых увещеваний. Даже пару раз угрожающе лязгнула зубами, чего до сих пор вообще никогда не делала. Всё, что нам удалось, это вытащить из машины ее заднюю часть, передними лапами она цеплялась за борт машины. Именно в таком положении она торопливо сделала свои собачьи дела, после чего немедленно заскочила на заднее сиденье и забилась в дальний от открытой двери угол. Ну, хоть так... Во всяком случае, в квартиру мы ее привели без проблем.
Проблемы начались на вторые сутки, когда к нам пожаловала комендантша. Как мы ни таились, появление Кармы незамеченным не оказалось, и, как и положено добропорядочным американским обывателям, они немедленно донесли начальству. Эта милая дама была полна сочувствия и понимания и предложила нам компромисс: так как она сама «собачница» и держит дома лабрадора (кстати, отметила Кармину красоту и посетовала на то, что у американских лабрадоров – мы об этом и понятия не имели – ноги тоньше, а морда – уже), то не будет возражать против пребывания Кармы, но если кто-нибудь из жильцов вновь пожалуется, она будет вынуждена просить нас сдать Карму в собачий приют, а если мы будем динамить ее, то придется привлечь полицию... Мы, естественно, согласились. И всё прошло гладко – никто из соседей не жаловался, при встречах с комендантшей мы мило друг другу улыбались, а через три дня вместе с Кармой уже обживали наше новое обиталище.
C этого момента начинается американский период бурной карминой жизни. И, как ни крути, период старения. Поскольку лабрадорам дают десять-двенадцать лет жизни, а в Штаты она приехала, будучи уже слегка за десять, здесь Карма и старела. Первые пару лет это было незаметно, и она вовсю наслаждалась прелестями американской жизни – никогда не надоедавшим ей плаванием за мячиком в океане (этой плавательной компоненты лабрадорских привычек в России она была практически лишена – редко-редко мы выбирались с ней на воду) и беганьем за палкой по заснеженным гольфовым полям. Она выразила полное одобрение новой квартире, кухне и коридору настолько, что даже часть ночей проводила не с нами в одной кровати, а в коридоре на шикарном матрасике, купленном специально для нее. Карма быстро освоила английский и уже через пару месяцев после приезда стала настоящей двуязычной собакой, прекрасно понимая не только команды на двух языках, но и нередкие беседы на английском, в которые с ней вступали привлеченные ее внешним видом и не знавшие о ее происхождении аборигены. Потом начались болезни. Сначала, как и прорицали нам когда-то московские клубные деятели, обнаружился рак матки, и доктор подтвердил, что у нерожавших собак это дело нередкое. И хотя операция прошла успешно (разве что пришлось Карме некоторое время походить в большом пластмассовом жабо, которое есть не мешало, но лизать рану не позволяло), ее даже такая временная неполноценность и, главное, невозможность принять свою обычную надменную позу, когда она была чем-то недовольна, явно смущала.
В один прекрасный день она вдруг отказалась подниматься по лестнице на второй этаж и при этом смотрела на нас такими виноватыми глазами, что жена, обняв ее, даже расплакалась, и мы стали как можно больше времени проводить внизу. Хорошо, что наша спальня тоже была на первом этаже и хотя со временем Карма уже не могла вспрыгивать к нам на кровать, она всегда могла лечь на полу рядом. Постепенно ей становилось всё хуже и хуже – она уже с трудом ходила и даже по всем свои надобностям от крыльца нашего таунхауза больше, чем на несколько шагов, не удалялась. Мы ухаживали за ней, как обычно ухаживают за лежачими больными, – убирали, протирали, подносили миску с едой или водой ко рту, гладили ее и говорили с ней, боясь, что не успеем наговориться, а она только иногда чуть подавала голос и смотрела на нас. Как будто извинялась за все причиненные хлопоты. Потом стала отказываться от пищи. Мы пригласили доктора узнать, что еще можно сделать, и он озадачил нас вопросом:
– А для кого вы так стараетесь продлить ей жизнь? Если для нее, то это зря. Ей пора умирать, и она это прекрасно понимает, тем более, что сейчас жизнь приносит ей только боль и мучения и никаких радостей, если она даже от еды отказывается. А если для себя, то не кажется ли вам, что это очень эгоистично – мучить животное для своего удовольствия? Привозите ее к нам в клинику на эвтаназию.
Мы поняли.
Повезла жена. Я только помог погрузить Карму в машину. Она даже лизнуть меня на дорогу не смогла. Присутствовать на эвтаназии моего мужества не хватило. И жена мне деталей рассказывать не стала. Сказала только, что всё произошло очень быстро.
После смерти Карма еще долго жила с нами, мы даже коврика ее не убирали. Много дней, возвращаясь откуда-нибудь домой и подходя к входной лвери, я автоматически отводил правую руку в сторону, чтобы обнять Карму, когда она положит свои лапы мне на плечи и потянется языком к правой щеке. Ночами я то и дело спускал руку с кровати, чтобы погладить ее и в страхе просыпался, когда чувствовал, что под рукой никого нет. И еще долго во всякой черной тени на полу я видел прилегшую отдохнуть Карму. И готовя что-нибудь на кухне, жена часто звала Карму перехватить малость перед обедом и тоже пугалась пропажи, когда никто не появлялся. Отпускало медленно. Дочь отъединилась, вожак умер – распалась наша стая. Надо было создавать новую.
Следующую собаку мы взяли только через несколько лет. И тоже черного лабрадора. И тоже девочку. Очаровательную. И имя ей дали Чара. И жили с ней душа в душу. Но... как бы это сказать... где найти слова... Вот, нашел: у нас после Анны Австрийской (а, может, лучше сказать после королевы-девственницы – да и страна больше подходит, но уж как сказал...) поселилась Констанция Бонасье. И это уже совсем другая история. А потом у нас были еще и еще собаки... Но на моем письменном столе стоит только фотография Кармы. Точнее, одна из четырех фотографий – мама, жена, дочь и Карма. Как-то так.
Кстати, как я позже понял, именно Карма стала для меня поводом сделать то, чего я раньше никогда в жизни не делал – заняться поэтическим переводом. И не просто переводом, а переводом замечательного стихотворения Киплинга «Могущество собаки» (теперь я бы перевел название как «Власть собаки», но уж что сделано, то сделано). Как-то всё в этом стихе сошлось.
...Когда в существе, что дышало для вас,
Тот свет, что для вас лишь светился, погас,
Когда тот, кто был с вами и ночью, и днем,
Уйдет, куда все мы когда-то уйдем,
Вы вдруг поймете – вам долго страдать,
Раз сердце решили собаке отдать.
Печалей немало в нашей судьбе.
Мы близких теряем на горе себе.
Любовь нам дается не в дар, а взаймы,
По займу проценты всю жизнь платим мы.
Чем дольше лелеем мы этот заем,
Тем больше страдаем, когда отдаем.
Долгов никаких не дадут нам забыть,
Брать на день иль на год – равно нам платить...
Так почему ж – небесам только знать –
Мы сердце решаем собаке отдать...
