Владимир Салимон

На дороге в рай

        Я в небе пролечу, как медленная птица…
                                            Н. Заболоцкий

* * *
Разные у всех дороги в рай.
Вспыхнув на мгновенье, как ракета,
может заблудившийся трамвай
в зазеркалье унести поэта.

Легкую фигуру у окна
еле разглядим мы в ярком свете,
так как им пронизана она,
будет, словно старики и дети,

чья материальность всякий раз
у меня сомненье вызывает,
тонкая, воздушная подчас,
плоть их созерцанью не мешает

истиной природы – воздухам,
в нежные покровы облаченным,
что Господь соткал, ни чтобы срам
скрыть, но душу в коконе суконном

до тех пор, пока она вполне
не готова к дальним перелетам,
к местности рельефу, мнится мне,
и к крутым, опасным поворотам.

* * *
Красиво. Снежно. Сосны. Елки,
Но знать бы надо наперед,
не рыщут ли по лесу волки,
сюда затеявшим поход.

Чтобы случайно не нарваться,
мы стали, с поезда сойдя,
у местных интересоваться,
как бы играючи, шутя.

Народу выдать не желая
интеллигентский свой мандраж,
выспрашивали мы, виляя,
вконец народ запутав наш.

Конечно, зверь имеет место, –
вдруг напрямки сказнул один,
ответил прямо без подтекста –
Волк есть! Жирует сукин сын!

За горло взял народ жестоко.
Вы коли встретите его,
скажите:
высоко до Бога,
а до Москвы недалеко!

* * *
Как раз, когда во тьме кромешной
звезда явилась,
в тот же миг
посереди пустыни снежной
младенческий раздался крик.

Спустя тысячелетья, эхо
его мы слышим всякий раз,
когда на паперти калека
за ради Бога молит нас,

когда за ради Бога дети
нас молят не пороть ремнем,
когда на помощь нас соседи
зовут в огнем объятый дом,

когда зажглась во мраке елка,
все стали петь и танцевать,
и мальчик в маске злого волка
лису на танец приглашать,

но прежде, чем кружиться звери
в веселом танце принялись,
как метеоры в атмосфере,
в ночи петарды взорвались.

* * *
Ветер распахнул окно
и по книжным полкам шарил,
это милое давно
я занятие оставил.

Мне хватает пары книг,
что стоят у изголовья,
и товарищей двоих
для веселого застолья.

Кто-то скажет:
Не беда,
даром ты себя не мучай,
испаряется вода!

Кто-то скажет:
Спирт летучий
утекает в облака,
а в осадок выпадает
скука смертная, тоска!

Но никто, никто не знает,
хватит, нет ли, трех аршин,
чтоб периной пуховою
средь заснеженных равнин
нам укрыться с головою.

* * *
Бог весть, откуда эти слезы?
Зимою в ветреные дни,
в сухие хрусткие морозы
из глаз ручьем текут они.

Они и в радости, и в горе,
а то – без видимых причин
вдруг хлынут,
но просохнут вскоре.

Хандра пройдет, унынье, сплин,
как будто ветром их надуло,
как в детстве свинку или корь,
против которых есть микстура,
пустяшную ребячью хворь.

* * *
На столе остались крошки хлеба,
их мы не убрали за собой.
И тогда спустился Ангел с неба,
пусть не Ангел – кто-нибудь другой.

Крылышки, головка, шейка, грудка.
Разве кто-то вправе утверждать,
что с небес нам послана голубка
лишь затем, чтоб крохи подбирать.

Вряд ли как работник общепита
нам полезна может быть она,
и не потому, что сфера быта
для существ надмирных так трудна,

а затем, что есть у сил небесных
масса дел покруче, поважней –
как-то выручать из клеток тесных,
из узилищ каменных людей.

* * *

                 Там теперь над проталиной вешнею
                 Громко кричат грачи…
                                         З. Гиппиус

1
Едем, едем, едем не спеша,
в городок, где родилась когда-то
русская заблудшая душа,
первой жертвой ставшая разврата.

Не скажу, что я ее стихи
знаю все от корки и до корки,
многие к стихам ее глухи,
видя в них заблудших душ задворки.

Я же вижу блеск и нищету
барыньки уездной,
иль мещанки,
ощутившей горечь и тщету,
очутившись жизни на изнанке.

Дует по салону ветерок,
разметая по полу соринки.
Скоро мы приедем в городок,
где поныне варят по старинке
пастилу, которой нет вкусней!

Где наводит на дурные мысли
барышень российских хитрый змей,
что давно прогоркли и прокисли.

Он уже удавкой оплелся
вокруг шеи древа мирового,
блещет его кожа-чешуя,
будто у чудовища морского.

2
Два центра –
площадь Ильича
и храма Божьего развалины,
гора до неба кирпича,
имеющего цвет окалины.

Сравнив их с чашами весов,
жизнь на которые положена,
судьба отечества сынов,
что позабыто, позаброшено,

невольно мы потупим взор,
потупимся, как дети малые,
поскольку силы нет в упор
глядеть на кровли обветшалые.

И свежекрашенный фасад,
предмет чинуш уездных гордости,
не скроет внутренний разлад,
масштабы пошлости и подлости.

Меж тем, от мира удаляясь,
сюда бы я бежал, наверное.
Хотя, конечно, место скверное:
в жару – пылища,
в дождик – грязь.

Вдали услышав бубенцов
раскаты, лучший из отцов,
я вожделел,
я думал –

Зиночка,
моя тростиночка, былиночка,
в Белев приедет погостить!
Прочтет стихи, сыграет Шумана.

О, сколько мыслей передумано –
как, для чего и нужно ль жить?

* * *
Не осталось в нем воды ни капли –
пересохло озерцо вконец.
Небольшой на голове у цапли
был, как у Спасителя, венец.

Аки по суху, Господь по морю.
Цапля по песку, как по воде,
ходит-бродит.
Чем поможешь горю,
чем ей пособишь в ее нужде?

Ходит-бродит с носом, как морковка,
цапля, что давно не пьет, не ест.
Это не сухая голодовка
и не политический протест.

* * *
Жить бы да жить у края поля!
Так нет – забился на чердак,
залез в подвал по доброй воле,
в теснину горную,
в овраг.

И никакого кругозора.
О том и речи не идет,
что скоро осень – время сбора
грибов и ягод – настает.

Единственная связь с природой
и та – прерывиста, тонка:
всемерной окружив заботой,
кормлю с ладони голубка.

А он воротит нос от хлеба,
но гадит по сто раз на дню,
что крайне выглядит нелепо,
в саду загадив всю скамью.

Теперь поэту пожилому,
под вечер отправляясь в сад,
газету нужно брать из дому,
чтоб подложить ее под зад.

* * *
Мои товарищи, друзья
навряд ли место завоюют
у стен Кремлевских для себя.
Пусть не мечтают.
Не взыскуют.

Честолюбивые мои,
тщеславные,
добиться славы
оставьте помыслы свои,
идя в фарватере державы!

Пойдемте в лоб,
на абордаж,
как благородные корсары,
и мир однажды будет наш,
евреи, русские, татары.

Хребет отечеству сломав,
не дав ему сожрать нас с кашей,
глядишь,
вокзал и телеграф,
а там и почта станет нашей.

* * *
В Сокольники мы ездили купаться.
Теперь, когда московской жизни дно
вдруг стало год от года обнажаться,
никто там не купается давно.

Крапивой заросли стежки-дорожки,
ведущие к старинному пруду,
и потому, увидев босоножки,
тут сброшенные кем-то на ходу,

я удивился,
услыхав ребячий
смех из кустов прибрежных рыбаков,
удящих поутру в воде стоячей
безрогих головастиков-бычков.

Я изумился, сколь упорны люди,
что заселили здешние места
еще во времена кромешной жути,
на стыке бытия и жития.

Я поразился, сколь живуча рыба,
что в мутных водах роет носом ил,
опасная, как будто вирус гриппа,
который душ немало погубил.

Когда бы время здесь остановилось,
но нет – оно идет, оно бежит.
Сквозь камень мостовых трава пробилась.
Пух тополиный над землей кружит.

                 2018, Москва