Владимир Козлов

НЕРАЗГАДАННЫЙ ПОЛЕТ ЦАПЛИ

         Я в небе пролечу, как медленная птица…
                                                      Н. Заболоцкий

Лодка на глиссере чешет по водной глади.
Но прикоснувшийся не отражается в ней.
Берег песчаный лохматую зелень заладил,
до белизны прогоревшую, до камней.
Тяжкая цапля вдруг вырывается с корнем
из камышей и минуту летит с нами вровень.
Мощное и величавое я не пытается улететь
от того, что его заставляет петь.

Высохший воздух набрасывается на реку.
Давит, пытается выхватить, зацепиться
за разборки у плеса боярышника и ореха.
На стреме повисла хищная цепкая птица.
Туго дорога описывает буераки.
Выбитых и погибших в норы уносят раки.
Стертые ноги, цвета, голоса и названья.
Сами собою беременны божьи созданья.

Берег пошел от воды, от песка отделилась пятка.
Трется сазан о камыш – получается куропатка.
Мы привнесли в эту реку стремление за пределы.
Жизнь для нас потому что – целое дело,
а полнота почему-то обязана разрешаться.
Даже в ушице есть привкус великого шанса.
Этой заразы не знает усталое лоно.
Никуда не ускачешь в стремени тихого Дона.

На горизонте грунтовки серебряный тополь,
лысый и чахлый живучий паслён.
Ты зачем, дорогой, в эти сохлые глины притопал?
Кем ты послан в стоячий полуденный сон?
Поздно задан вопрос. Жми на газ,
будь ты шмель, будь ты червь, будь ты ваз.
Мы ползем и летим в гомогенной среде.
Загорелыми, потными вылезем черт-те где.

Под обаяньем уверенного движенья
что-то под ложечкой жаждет преображенья.
Только куда нас влечет? Где искомое место?
Как можно выпрыгнуть из семейства
млекопитающих и первоцветных,
смешанных и ветхозаветных?
Так в пределы идей, чистых форм или веры?
Светодиодами созданной атмосферы?

Цапля не чает взлететь, ей некуда улетать.
Лодка на глиссере чешет поток по шерсти.
Метаморфоза спокойно течет от идеи до жести.
Полная чаша, казалось, должна разрешать
двигаться дальше, но даже и самая смерть –
тут же в лесочке и мутной воде, во сне.
Наше движенье сквозь грунт, сквозь животное, сквозь
смерть – лишь надежда глазами стрекоз,

щупальцами акаций и спицами птиц
высмотреть что-то, чтобы склониться ниц.
Преображение как в наказание,
так и в награду за притязания.
Лодка летит над водой, чтоб не вылететь – не дай бог –
из мимолетности ветром испитых портретов,
скомканных в бесконечный пейзаж бесконечного лета,
если излучина резко уходит вбок.

Нас настрогать, по Овидию, не забота.
Кости праматери за спину – и готово.
Камни летят – и на них проступает зевота.
Кто-то выходит на трассу и добирается до Ростова.
Сути божественной ночью светится светлячок.
Зверь в темноте говорит: «Землячок» –
и превращается в человека, но тот
скоро уж тесен, как уточка или удод.

И вылезает на сушу еще неизвестная форма
хрен-разберешь-чего, но зато на своих двоих.
Будто грязи на солнце становится некомфортно,
и на поверхности зарождается вихрь.
Почва вдруг съеживается и выдавливает алмаз,
в нем есть молекулы нас,
столь неподвижно летящих, оставшихся выездных,
не умирающих в перегное, стремящихся без выходных.

МАСКА РЫБЫ

         И, видит Бог, никто в мои глаза
         Не заглянул так мудро и глубоко…
                      В. Ходасевич. «Обезьяна»

На меня надвигается маска рыбы.
Ее губы сделаны грубо.
Она прямо напротив
подвешена как отражение
и совершает самостоятельные движения.

Омертвелое, но выпученное око
моему паническому зрачку в пику.
Рыба экономно
сокращает спину
и бездушно смещается мимо.

Океанариум Ираклиона.
Время медленно тут проводимо.
Кажется, будто бы его толща
держит уже и меня
исключительно мощью

воображения, пока никто не видит.
Кто маску рыбы носит?
То человека копни –
и провалишься в бездну,
а эта харя уже
никуда не исчезнет.

Брыли, законченные усами.
Масса, застывшая в царственном зависании.
Я и в ней в состоянии отразиться
и напугать себя,
и защититься,

и успокоиться – эта среда равнодушна
пока моя страсть, как в подушку,
не выплачется, не навоет в нее
горькой обиды
намеренное гнилье.

Столько концов припрятано в эту воду,
что в ней уж давно только новые виды.
Защити же, стеклянная оборона,
от химер,
наплывающих и урон мне

наносящих величием обретенным –
я ведь остался и слаб, и темен…
Но, может, природа,
вобрав мою желчь,
всё равно сотворит рыбу-меч.

Защити эти пять кубометров
среды от влияния нервов,
от величия, от исключительности раба –
рыба слишком слаба.

Я хочу в тебе видеть альтернативу
себе, самоценное диво,
не ущемленное меньшинство,
не униженное существо.

Ты не продолжишь мой мир собою.
Я разрываю своею любовью.
Остановит меня стекло,
отразит все болезни слов.

Люди меня обучили, но сделать лучше
получится уже вряд ли.
После признания мной поражения
рыба делает глотательное движение.