Владимир Козлов

 

Путь до второго лица

 

МЕД

 

Вылетели пчелы в поле

собирать пространство в мед.

Всё ли в ваших силах? ой ли?

Только мед равно идет.

 

Бурые бутоны в поле

этим летом так цветут:

рваные бетоны – ой ли? –

до пыльцы разобранный редут. 

 

И огромные цветы воронок

пчелы видят с малой высоты.

Урожай сегодня очень громок,

и взлетают на глазах цветы.

 

Но пчела цветов не выбирает

и не жалуется на цветы.

Медом искалеченного края

непременно запасись и ты.

 

Предстоит нам долго им питаться,

скрежеща на пчелок-работяг:

перестали, мол, стараться,

не в ту степь летят.

 

 

ПЕРЕНОСОК

 

Мать моя, родина-мать,

ты могла бы меня родить?

Я тут же пойду умирать.

Буду в пути шалить.

В околоплодных лежать,

мать, сколько можно, мать?

Я хотел бы сто двадцать жать

от груди, или сто двадцать пять.

Тут какие-то шланги, нефть

в живот и из живота.

Ближе тебя нет,

некуда ближе, но темнота,

темнота, если глаза открыть,

красочно, если не открывать,

сумела зачать, так изволь родить,

как ногами ходить, мать?

Эта тяжесть большой груди.

Скотный двор, айфон и завод.

Я глазами закрытыми вижу пути,

все они сквозь огромный живот.

Мы близки, так близки, близки.

Я бы мог только землю есть.

Но мои уж седы виски

и меча я почувствовал вес.

Пуповину с твоим борщом

начинаю зубами рвать,

пересидевший, уже большой,

как тебя не порвать, мать.

 

 

НИКТО

 

Начат сезон отлова

слишком прямого слова.

 

Осторожнее, редкий зверь.

Трезвей, скорее трезвей.

 

Это сезон охоты

с вопросами, что ты и кто ты.

 

Последнее дело скоту

думать на чистоту.

 

Скорей всего, имя сотрут,

но себя утверждает труд.

 

Выживет только никто,

порой раздвинет пальто.

 

Я держусь за сухую лозу,

мокро в моем глазу.

 

Никто отправляется в степь.

Жди от степи новостей.

 

Долгая мысль не с руки,

так, две строки.

 

 

ШТРИХИ К ПАРАДНОМУ ПОРТРЕТУ

 

Сама ничтожность наших голосов,

не страх своих идей – презренье

к напрасному труду иметь и защищать

какое-либо мненье, хлопотное дело,

смысл которого лишь выдумать

и остается, так как его нет,

неверие в достоинство свое

и в крепость рук, ума и чести,

непроданные наши тиражи,

нечитанные строки, что нет больше сил

напитывать своею кровью,

отсутствие средь нас сопоставимых,

которым так же можно было б в рот

смотреть, когда они берутся делать обобщенья,

и горлопаны, как бы представляющие нас

в суда инсценировке нечестивых,

привычка в обстоятельствах любых

не действовать, но прятать свои силы

и опасенье, спрятав, не найти,

душевный жир, безжалостность к таким,

кто не умеет столь же хорошо терпеть,

всё это тоже камни в монументе

величественного гения эпохи,

хотя бы вспоминайте иногда

во время продолжительных аплодисментов,

граждане свободные, о них.

 

 

ТЕМА СТРАХА БОЖЬЕГО

 

Сразу я распознал ложь его,

но молчал и обдумывал месть.

Тогда не было страха Божьего,

теперь – есть.

 

Глядя на всё это крошево,

равнодушнее делал тон.

Долго не было страха Божьего,

появился потом.

 

В голову словарь Ожегова

не хочешь ли, брат?

Я не знал страха Божьего,

знал просто страх.

 

Если использовать жидкость для розжига,

то быстрее закончится сад.

Я не могу больше без страха Божьего

поворачиваться назад.

 

Я стою сейчас перед вельможами,

стараюсь не слушать их трёп.

Не получится без страха Божьего

двигаться только вперед.

 

Лист от ветра трясется и замертво

падает не на жизнь, а за честь,

за соответствие замыслу,

которого не прочесть.

 

Чего, казалось бы, сложного:

иди, наслаждайся, смотри.

Но беспрестанно от страха Божьего

кто-то рыдает внутри.

 

 

ВТОРОЕ ЛИЦО

 

Подступят ко мне опять:

ну и чего ты добился, ну? –

а я отвернусь, чтоб обнять

возлюбленную жену.

 

Много времени потерял,

городя, грубя и гробя,

эту женщину не обнимал –

я осуждаю себя.

 

Не сразу дошло, что всё –

эти амбиции и дела –

удовлетворенье несёт,

если жена обняла.

 

Это уже не страсть,

не жадность, не жажда владеть,

а щемящее право украсть,

чтоб разделить, успеть.

 

История движет войска

несчастных и скарб их семей.

И то, что мы здесь пока,

заставляет прижать сильней.

 

Так сохраняет Бог

не только слова, а всё.

Колыбель прав и свобод –

это второе лицо.

 

Трудно понять до конца,

что, почему нас влечет,

это путь до второго лица,

где не холодно, а горячо.

 

Если свободы, права,

но я тобой не объят,

если формулы естества

близости чад объяснят,

 

значит опять прошли

правильный поворот,

значит первые полегли,

но второе их где-то ждет.

 

Ложечками на боку

сохраняется всё, что мы

представляли собой на веку,

и мы выйдем когда-то из тьмы.

 

 

ЧИСТАЯ ДОСКА

 

Шум окружающего мира утихает;

 

остается лишь несколько нужных слов,

 

подчеркивающих белизну пустой страницы;

 

сознание отмечает облегчение,

 

признавая лечебные свойства

 

предложенного соотношения

 

победившего белого фона

 

и очень скромных черных букв,

 

претендующих не заполонить,

 

а освободить – и когда

 

ты перевернешь страницу, ты сможешь

 

взглянуть на эту жизнь так,

 

как будто ты увидел ее впервые.