Владимир Батшев

  

Белым по черному

Роман^[1]

 

ПРЕССА

 

Предсказания на 1933 год

Маленький фельетон

 

    Январь.

    15-го. Обнаружение в пустующем здании рейхстага подпольной комму- нистической типографии. Выемка подложных воззваний рейхстага к населе- нию и фальшивой печати германского канцлера.

    17-го. Официальное объявление войны между Перу и Колумбией.

    Назначение генерала Павличенко перуанским военным министром.

    25-го. Выезд комиссии Литтона в Южную Америку для ликвидации столк- новений между всеми враждующими южно-американскими республиками.

    Февраль.

    10-го. Объявление в Ирландии бойкота английской соли.

    Март.

    9-го. Прибытие комиссии Литтона в Рио-де-Жанейро и ознакомление с красотами города.

    13-го. Сообщение корреспондента «Таймса» о гибели в Казахстане пяти английских путешественников, съеденных населением вместе с консервами корнбифа и проспектами «Интуриста». Запрос в парламенте по этому поводу и ответ Кольвиля, что вопрос о съедении английских граждан тщательно изу- чается правительством, но что никаких жалоб со стороны потерявшихся до сих пор не получено.

    25-го. Обнаружение в здании берлинского Министерства иностранных дел тайного склада оружия коммунистов. Выемка двухсот пулеметов, трех орудий типа «Берты» и пяти тысяч баллонов с удушливыми газами.

    Апрель.

    5-го. Прибытие комиссии Литтона из Рио-де-Жанейро в Буэнос-Айрес и ознакомление с красотами города.

    9-го. Рейд генерала Павличенко из Перу в Колумбию и присоединение во время пути Эквадора к Перу для обеспечения левого фланга.

    22-го. Сообщение корреспондента «Таймса» о гибели новой партии анг- лийских интуристов, изжаренных и съеденных в Башкирской республике. Запрос в парламенте и ответ Кольвиля, что съедение новой партии приобщено к съедению предыдущей, и что правительство предпринимает шаги к тща- тельному изучению вопроса во всей его совокупности.

    28-го. Обнаружение в Москве заговора против Сталина и исключение из партии Калинина, Молотова и Орджоникидзе. Статья Сталина в

    «Известиях» под заглавием: «Вот что значит многоголовие головки».

    Май.

    1-го. Сенсационное сообщение «Правды» о коммунистическом перево- роте в Париже, бегстве Киаппа и организации Полем-Бонкуром контррево- люционной армии вандейцев для похода на Париж.

    5-го. Приезд комиссии Литтона из Буэнос-Айреса в Лиму и ознакомле- ние с красотами города.

    Июнь.

    3-го. Обнаружение в Москве заговора Тюрюрютина и исключение из партии Кагановича, Ворошилова и Бубнова. Статья Сталина в «Известиях» под заглавием: «Единственная грезовская головка –  это я».

    Август.

    25-го. Подъем комиссии Литтона на гору Котопахи через два месяца после заключения мира и обследование оттуда спорной местности в бинокль Цейсса большой светосилы.

    Сентябрь.

    10-го. Приказ Сталина Менжинскому тщательно следить за собствен- ными его, Сталина, действиями, в виду обнаруженных случаев раздвоения личности. Сведения о восстаниях на юге.

    Октябрь.

    1-го. Обнародование чрезвычайного декрета президента С.А. Соед. Штатов о воспрещении американским гражданам давать деньги взаймы ино- странцам.

    23-го. Распоряжение правительства де Валеры о переименовании рахи- тизма из английской болезни в независимую ирландскую.

    Ноябрь.

    3-го. Опубликование доклада комиссии Литтона о красотах Южной Америки и о горе Котопахи.

    5-го. Одновременный взрыв всех правительственных зданий в Берлине. 7-го. Переворот в России.

    10-го. Эдикт Муссолини о переименовании Италии в «Великую Римскую Империю эпохи упадка».

    Декабрь.

    1-го. Совещание администрации «Последних Новостей» об утекающих делах издательства.

    2-го. Яростные строки стихоплета упомянутой газеты об интимной жизни конкурентов.

    15-го. Вдохновенная речь Кольвиля в парламенте об ответственности нового национального правительства России за гибель съеденных во время большевизма английских интуристов.

А. Ренников, «Возрождение» (Париж), 4 января 1933

 

* * *

    Никогда еще русский Париж не встречал Новый Год так весело, как на этот раз. На несколько часов все забыли кризис, повседневные заботы и отдались веселью. На балу политического Красного Креста нельзя было протис- нуться. Русские рестораны были переполнены до поздней ночи. Под утро, в

    «первом метро», усталые, измученные люди еще пожимали друг другу руки и по привычке бормотали: С Новым Годом! С Новым Счастьем! А что, вы будете еще встречать русский Новый Год?

«Иллюстрированная Россия» (Париж), 1933, № 2

 

ПРОЛОГ

 

    Кошка остановилась, раздумывая: перейти улицу или нет. Два хорватских бандита, которые шли навстречу, тоже остановились. Бандиты называли себя усташами (повстанцами), но на самом деле были обыкновенными налетчиками и убийцами.

    –  Пусть перейдет, а мы обойдем, –  тихо, словно боясь спугнуть животное, произнес один. –  А то у нас снова ничего не выйдет.

    –  Выйдет, –  пробасил второй. –  Я в приметы не верю. Я его убью.

    Я знаю.

    – Конечно, убьем.

    – Не убьем, а убью. Я его убью, –  уверенно произнес бритый. Второй, с усами, хмыкнул.

    – Почему именно ты, Владо? Почему не я?

    Второй смазал его взглядом, посмотрел на кошку, усмехнулся.

    – Ты не сможешь. Ты кошек боишься.

    – Посмотрим, кто его убьет, –  скривился тот. – Ты или я. Или кто из наших. Куда он денется? Но кошка… – он не отводил от нее взгляда.

    – Что тебе кошка, Раич! Пошли. Кошка вышла на середину улицы.

    – Она же черная! – чуть не плача, произнес Раич. – Дьявольское отродье…

    –  Не черная, а серая. Хвост черный –  да, черный. Но она не черная. Брысь! Брысь! – крикнул Владо и взмахнул рукой, пугая животное.

    Кошка оказалась не из пугливых, она остановилась посреди мостовой и презрительно смотрела на бандитов.

 

ПАРОХОД «ЕВРОПА». НОЯБРЬ 1932

 

    И палуба не качалась под ногами, как она представляла раньше, а можно было на ней танцевать, и они гуляли вместе с другими пас- сажирами, и многие спрашивали, кто эта молодая пара, и один болельщик узнал Олега и попросил у него автограф, и Олег смутился, но автограф дал, и к ним подошла, улыбаясь, незнакомая женщина, которая была знакома, и они не могли понять, почему она им знакома, ведь они ее не знают, и с хитрой улыбкой спросила, почему у них просят автографы, разве они такие знаменитые, что она их не знает, и оказалось, что она Ольга Чехова, знаменитая актриса.

    И они подружились. И пошли вместе завтракать, она их пригла- шала; и к ним подсел мистер Гольдинг, как он сказал, меховщик, –  из тех, что обожают покрутиться в кругу знаменитостей, и заявил, что две такие очаровательные женщины как Чехова (я видел ваш последний фильм) и Тизенгаузен (я следил за вашим процессом с ИГ Фарбен), –  фон Тизенгаузен, бесцеремонно прервала Лидия, извини- те, фрау фон Тизенгаузен, –  я смущен, я нахожусь в компании таких знаменитостей –  кинозвезда, популярный адвокат и знаменитый спортсмен, –  в обществе находитесь, –  да, простите, в обществе таких знаменитостей.

    –  А это кто? –  спросила Лида Чехову, кивая на полного мужчину в белой панаме. Он сидел, развалясь в шезлонге, а стюард с подносом в руках что-то рассказывал ему.

    – Господин Бриллинг, – показал осведомленность Гольдинг.

    – Бриллинг, –  усмехнулась Ольга. –  Король печенья.

    – А! – вспомнила Лидия голубые пачки с желтыми буквами. –

    Очень сладкое.

    – Очень! –  подтвердила актриса.

    – Хотите я угадаю, куда вы держите путь в Америке? –  улыбаясь, спросил господин Гольдинг.

    – Угадайте! –  согласилась Ольга.

    – В Голливуд. Она засмеялась.

    – Нетрудно догадаться, куда в Америке может ехать актриса! Да,

    «Юнайтед артист» пригласил меня в Голливуд.

    На столе рядом с ней стоял букетик живых фиалок, доставляе- мых фирмой «Цветы из Европы» от неведомого поклонника.

    – От неведомого? –  улыбнулась Лида.

    – Я перебираю в уме обожателей – тех, кого воспринимаю всерь- ез. Вечно увлекательная игра.

    Стюард принес телеграмму. Сначала Ольга не обратила на нее внимания. «Список почитателей» уже сведен до минимума, до одно- го господина.

    «Это от него», –  обрадовалась она, вскрыла телеграмму и оказа- лась выброшенной из мира своих фиалковых грез. Телеграмма от матери: «Фильм Два галстука освистан –  тчк –  оставайся там –  тчк».

    – Что-то неприятное? –  осторожно спросила Лидия, заметив, что Ольга переменилась в лице.

    Та криво улыбнулась.

    – Мой последний фильм провалился…

    – Это какой?

    – «Два галстука».

    – А! –  вспомнила Лида. –  Я видела. Вы там отбиваете чечетку.

    – Да. Во фраке и в цилиндре.

    – И поете. Песенка Михаэля Бонена: «У меня тоска по дому, я хочу домой...»

    Ольга покачала головой:

    – Знаю, Лидия, знаю, как наша берлинская публика переделала эту песенку: «У меня понос открылся, я хочу домой...»

    Обе рассмеялись.

    Путешествие на корабле отлично способствует тому, чтобы отключиться и обо всем забыть. Через минуту она уже забыла про телеграмму и на следующее утро беззаботно радовалась свежим букетикам фиалок и не позволяла себе отвлекаться от наслаждения поездкой.

    Потом Лида и Олег в баре спокойно пили пиво, Чехова отказа- лась –  она не любила пиво.

    – Вот чего мне будет недоставать в Америке, –  произнес Олег, мечтательно глядя на высокий бокал с баварским пшеничным пивом. –  Нашего немецкого пива, точнее –  нашего баварского.

    – Забавный человек. Ну скажешь –  нашего!

    –  Нашего, нашего, –  отпивая пиво, убежденно произнес Олег. –

    Раз мы здесь живем, выходит –  нашего!

    – Да, живем, но мы здесь временные жильцы. Немцы нас не любят.

    – Да при чем здесь любят –  не любят? Это старики считали себя временными жильцами, чемоданы не распаковывали: ах, завтра весенний поход, ах, большевики зашатались, ах, Рождество встретим на Невском! И это не год, не два… Я знаю таких людей! Десять лет сидеть на чемоданах и верить, что вот-вот поедут в Россию! Не в пере- носном, а в прямом смысле сидят на чемоданах! Ютятся в конурах, в грязных отелях, им говорят: начните нормальную жизнь, бросьте свои чемоданы, идите работайте, войдите в местную экономику –  это такой словесный оборот, я дословно тебе перевожу... Нет, нет, мы завтра вер- немся в Россию. Да не вернетесь вы! А России десять лет как нет. Есть Совдепия. Слава Богу, что мои родители сразу поняли –  это конец.

    – Конец прошлому?

    – Да, прошлой жизни. Надо устраиваться здесь. Отдали меня в немецкую гимназию, а Юрку увезли в Париж и в пансионат опреде- лили… Он теперь чистый француз, даже прононс парижский…

    Лида засмеялась.

    – Он хороший парень, правда, авантюрист в душе, но это прой- дет. А насчет пива... Я думаю, ты в Америке найдешь баварское пиво. А если нет, как бы не было дорого, закажешь в Германии. Да! Выпишешь из Германии пиво, и тебе его будут привозить на дом. Бочками. А? Через океан тебе пришлют бочку баварского пива. Вот такого, что ты сейчас пьешь.

    Оба засмеялись.

    – А что? Так и сделаем. Купим дом –  в Америке дома недорогие. Поставим в подвале бочку с пивом. Вставим кран. Как у нашего пивняка в гаштете.

    – Хорошее ты придумал слово –  пивняк. Я его на немецкий сразу перевела.

    – Да! Буду сидеть вечером у камина…

    – У камина? Впрочем, ты прав…

    – Да! Буду наливать из бочки пиво…Ты тоже будешь пить со мной пиво, ты же его любишь.

    – Конечно, буду. Я к нему отношусь, как говорят, очень положи- тельно. Не так, как ты, но кружку-другую выпить могу. В Праге мы много пива пили, но это давно… Но я с удовольствием буду пить не пиво, а свежие соки… Знаешь, как араб в лавке на углу делает.

    – Конечно, видел –  он выжимает из апельсинов.

    – Не дорого, не дешево, но вкусно. Свежий сок! Но когда я смот- рю на него, то думаю, что у него немытые руки.

    – Может быть, но ведь он выдавливает апельсин с кожурой, он же не очищает его.

    Она показала бармену на пустой бокал, и он тут же подал ей новую бутылку.

    – Может, ты там... возобновишь свою футбольную карьеру? –

    осторожно спросила. Олег отмахнулся.

    – Куда с моим мениском!

    – Но ты можешь стать тренером.

    – Нет, Лидочка. В Америке вообще нет нашего, европейского, футбола.

    – Как нет футбола? В любой стране есть футбол –  и в Чехословакии, и даже у большевиков…

    – В Чехословакии и у большевиков есть, а в Америке нет. Есть регби и американский футбол. Нет привычного нам футбола. Совсем другие игры. Не волнуйся, забудем о футбольной карьере, займусь туризмом. Вот мы сейчас с тобой туристы, плывем на пароходе, вон остров, а там рыбаки. Как сказал поэт: и жизнь пройдет как Азорские острова.

    – Это Азорские?

    – Наверно, не знаю.

    Олег проводил жену до лифта, посмотрел, как она вошла, как мальчик нажал кнопки, створки сдвинулись, и лакированный меха- низм с легким скрипом исчез.

    Он вернулся на палубу и увидел мистера Гольдинга. Тот листал рекламный журнал.

    Олег извинился, сел рядом, тоже взял журнал со столика. Мистер Гольдинг закурил «Лайки стар» (зеленая пачка, с красно-белым кругом) и спросил с деланым равнодушием:

    –  А серьезно, чем вы занимаетесь, мистер Олонецкий? Или вы профессиональный футболист?

    Олег смутился неизвестно почему, и стал объяснять, что – да, он профессиональный футболист, целый год играл за «Баварию» левым хавбеком, но еще работал несколько лет в туристической фирме. Небольшая фирма, едва ли вы знаете, ах, знаете, да, головной офис в Мюнхене, обычная фирма, ничего интересного, экскурсии, путеше- ствия по Германии и в соседние страны, пикники, нет, мистер Гольдинг, в США я заниматься футболом уже не смогу, да и насколь- ко я знаю, в Америке нет нашего европейского футбола, он там не в чести, у меня травма колена, последние два месяца я не смог играть, нет, мистер Гольдинг, спорт пока для меня закрыт, я займусь туристи- ческим бизнесом, я хорошо знаю дело, три года работал в туристиче- ской фирме…

    Господин Гольдинг сунул руку в карман, вынул записную кни- жечку с монограммой, полистал ее, потом достал «Росмер» с позоло- ченным пером и что-то написал. Аккуратно вырвал листок из книжки и протянул Олегу.

    – Рекомендую обратиться в эту фирму. Они занимаются туриз- мом. Это не очень крупная, но солидная фирма, крепко стоит на ногах. Хозяин –  мистер Голос. Кажется, даже говорит по-русски. Сошлитесь на меня, когда придете проситься на работу.

    – Думаете, мне стоит пойти в фирму мистера Голоса? –  удивился Олег.

    – Думаю –  стоит, –  спокойно ответил Варлофф, надевая маску Гольдинга. Он был доволен своей ролью.

 

PARIS. МИШЕЛЬ, ФЕВРАЛЬ

 

    Последнюю неделю Мишель работает по ночам. Опытные шоферы утверждают, что время от времени и дневному шоферу очень полезно менять обстановку и работать ночью. Работа «ночни- ка» спокойнее, нервы не так напряжены. Правда, постоянная ночная работа вредно отзывается на здоровье, но как некоторая смена днев- ной, приносит свою пользу.

    –  Но заметьте одно, –  наставительно объявляет ночной шофер Джованни, –  чтобы хорошо зарабатывать, надо на двенадцать баллов знать ночной Париж... О, ночной Париж ничего общего не имеет с дневным Парижем! Он –  особый! Да! Особый мир. Его надо изучить внимательно и подробно. Больше того –  надо приспособить к нему свою психологию. Ночной шофер –  это Харон, перевозящий счастли- вых смертных в места наслаждений, адреса которых ему должны быть известны, Это Пегас, мчащий сластолюбцев и чревоугодников именно туда, куда они сами бессознательно стремятся...

    Мишелю сравнение ночных шоферов с Хароном и Пегасом кажется несколько смелым.

    – Мне кажется, –  отвечает он, –  что ночной шофер должен на зубок знать адреса ночных ресторанов и злачных мест, и только. Я видел в витринах легкомысленных книжных лавок маленькие, карманные путеводители «Гиды парижских наслаждений». Имея такую книжку, можно легко и быстро ориентироваться в вашем загадочном ночном Париже.

    Джованни иронически смеется.

    – Дорогой мой, –  говорит он тоном профессора, поучающего желторотого птенца-первокурсника, –  есть множество разных дета- лей и особенностей, которые, конечно, не указаны в этих ваших гидах.

    – Например?

    – Например? Извольте... Надо знать, во-первых, психологию ноч- ных седоков. Среди них, конечно, вам будут попадаться деловые люди, возвращающиеся с поздних заседаний или ночных работ. Будут игроки –  проигравшие или выигравшие. Будут матроны, отвозящие своих дочек с балов и вечеров. Будут артисты, разъезжающиеся после спектаклей и концертов. Но все они составляют ничтожный процент. Главная масса ночных клиентов –  люди, которые веселятся, которые видят в шофере опытного и доброжелательного гида, которые могут очень хорошо заплатить, если вы им угодите.

    – Ну, в этом не так уж трудно разобраться, –  замечает Мишель. –

    Положим... надо знать, где вам хорошо заплатят за клиентов. То есть?

    Джованни смотрит с видом торжествующего превосходства.

    – Вот именно –  то есть… Это, батенька, существенная часть ночного дохода. Большинство ночных учреждений, и особенно самых злачных, выдают шоферу, доставившему им клиентов, очень приличное комиссионное вознаграждение. Оно достигает зачастую шести- десяти процентов...

    –  Шестидесяти процентов?..

    – Так точно! А потому, если, например, клиент нанимает вас в место, где вам такого вознаграждения не выдают, вы будете, простите меня, просто идиот, если его туда повезете...

    – А что же прикажете в таком случае делать?

    – Отговорить. Деликатно, умно и тактично. Сделать вид, что вы не знаете адреса. Солгать, что это заведение давным-давно уже прогорело. Наконец, просто восхвалять другое и убедить его ехать имен- но туда, куда вам выгодно.

    Все эти перспективы Мишелю не особенно улыбаются, но всё же он старается запомнить уроки опытного коллеги.

    Он стоит у дорогого ресторана, окна которого задрапированы тяжелым, синим бархатом. После ужина две не то англичанки, не то американки выходят оттуда.

    Очевидно, они много выпили и сильно возбуждены. Каждой из них можно дать не более тридцати, обе белокуры, высоки, стройны и своеобразно интересны –  и похожи друг на друга.

    В руках у одной Мишель замечает тот самый путеводитель, о кото- ром говорил Крюкову. Одна из них ткнула пальцем в какой-то адрес.

    Мишель привозит их на указанную улицу и останавливается у подъезда, в глубине которого красноречиво висит розовый фонарик.

    Они просят подождать и храбро входят в подъезд.

    Девушки имеют очень приличный буржуазный и даже аристо- кратический вид. В России таких обычно в шутку называли «пере- воспитанными». Принадлежность их к хорошему пуританскому обществу несомненна. И такое повышенное любопытство ко всем достопримечательностям Парижа со стороны этих туристок кажется Мишелю прямо чудовищным.

    – А тебе, старина, попались выгодные клиентки! – говорит, не без зависти, француз-шофер, стоявший также у подъезда. –  Смотри не проворонь! На таких можно заработать!

    В это время они выходят. Лица недовольные, капризные и раз- очарованные.

    Они подходят вплотную.

    – Здесь совсем неинтересно! –  заявляет одна. –  Мы были бы вам очень благодарны, если бы вы показали нам что-нибудь более захва- тывающее... Мы слыхали, что в Париже...

    Мишель беспомощно смотрит на их возбужденные, подурнев- шие лица.

    – Но что именно вы хотите, мадам?

    Тогда одна из них наклоняется к его уху, обдав ароматом дорогих духов и парами шампанского, шепчет несколько слов.

    Желание столь цинично и бесстыдно, что даже он, приготовив- шийся ко всему самому неожиданному, краснеет.

    – Ну?.. Вы не знаете?.. – нетерпеливо говорит другая и смотрит на счетчик. – Тогда мы вас отпустим и возьмем другого.

    Они расплачивается и подходят к шоферу, только что позавидо- вавшему Мишелю.

    Он выслушивает их почтительно и без малейшего смущения открывает дверцу такси.

    Проезжая мимо, он весело машет рукой – не то в знак благодар- ности, не то пренебрежения.

    – Пусть неудачник плачет! – поет Мишель в ответ.

    Он едет без цели, задерживаясь ненадолго у подъездов кабаков и кабаре. До него долетают обрывки цыганских романсов и аккорды гитар.

    У одного из кабаре машину останавливает немолодая, но еще красивая, хотя и сильно располневшая женщина. Одета она богато. Лицо растерянно и взволнованно.

    – Я беру вас на часы, – заявляет она. – Мы объедем с вами несколько ресторанов и кабаре.

    По-французски она говорит плохо, пересыпая свою речь испан- скими словами.

    Трудно догадаться о смысле ее «объезда». У каждого кабака она останавливается на пять-десять минут и выходит оттуда еще более взволнованной и огорченной.

    Иногда испанские ругательства слетают с ее слегка поблекших уст.

    В одном из кабаре она задерживается дольше, чем в других.

    Шассер выносит Мишелю, по ее приказанию, дюжину устриц и бутылку шампанского. Тот с удовольствием ест устрицы и запивает вином.

    Вскоре она выходит сама, слегка пошатываясь. Глаза блуждают. – Кажется, мы с вами, наконец, напали на след! – объявляет она, будто Мишель заинтересован в ее поисках, как и она сама. –  Теперь, мой друг, как можно скорее в «Ликующую устрицу». Он был сегодня здесь и собирался пойти туда.

    Но из «Ликующей устрицы» она выходит с убитым и гневным лицом.

    – Представьте себе, –  обращается к шоферу, –  он здесь действи- тельно был, но его следы опять теряются. Лакеи и шассеры клянутся, что они не знают, куда он потом направился!

    Она грустно замолкает, потом спрашивает:

    – Сколько заведений мы уже объехали?

    – Мест двадцать, мадам... – отвечает Мишель, сочувственно глядя на нее.

    – А сколько еще в Париже таких кабаре?

    – Невозможно сосчитать, мадам...

    Она глядит на маленькие часики-браслет, безвкусно усыпанные крупными бриллиантами.

    – Послушайте... Я устала...

    – Прикажите отвезти вас домой, мадам?

    – Да, домой... Но прежде остановитесь у какого-нибудь самого простого бистро. Мы выпьем с вами пива.

    – Пива?..

    – Да-да – пива. Так всегда заканчивал наши ночи Миккей... Она искала какого-то Миккея!

    Мишель останавливается у мрачноватого ночного бистро, где-то за площадью Аббесс. Они входят и занимают столик. Мишель оглядывается.

    Сонный апаш у стойки, жалкая пародия на довоенных париж- ских апашей, смазывает взглядом не без вожделения спутницу шофера и не без враждебности –  его самого.

    Но это жалкая пародия, и вряд ли у него есть даже нож, не говоря о револьвере, а потому его взгляд Мишеля не пугает.

    Хозяин подает бутылку пива. Испанка залпом выпивает два ста- кана. Ее мучит жажда.

    – Мы должны найти Миккея во что бы то ни стало! – заявляет она. – Я очень рада, что встретила такого шофера, как вы. Я очень довольна вами. Приезжайте завтра за мною, и мы продолжим наши поиски.

    Она вынимает деньги, чтобы заплатить за пиво и очень удив- ляется, когда Мишель опережает ее и платит сам.

    – Но ведь я же вас пригласила? –  удивляется она.

    – Я имею обыкновение платить за дам, в обществе которых я нахожусь, –  отвечает шофер, мысленно над собою издеваясь.

    Но надо быть последовательным и, когда он привозит ее в отель на площади Вандом и она протягивает две стофранковки, он возвра- щает ей одну:

    – Это за шампанское и за устрицы, мадам! Вспомнив обо мне, вы доставили мне большое удовольствие.

    Затем он церемонно кланяется ей и, вскочив «на облучек», дает ход машине. Ночной швейцар почтительно ждет, пока она с изумле- нием, как на настоящего сумасшедшего, смотрит на Мишеля.

    Возвращенную стофранковку, она машинально сует в руку консьержа.

    Мишель испытывает особое удовольствие, рассказав Джованни за обедом в маленьком, шоферском кафе, где они обычно встречают- ся, о вчерашней истории.

    Тот только разводит руками.

    – Упустить таких американок! –  восклицает он горестно –  Вернуть этой испанской бешеной корове сто франков! Нет, простите меня, это уже даже не снобизм, а просто... просто...

    Он не может подыскать выражения.

    – Просто глупость? –  добродушно подсказывает ему Мишель.

    – Почти что так... –  иронически соглашается коллега. –  И знаете, дорогой мой, при таких замашках вам лучше продолжать вашу днев- ную работу... Вы только портите репутацию нам, старым ночным шоферам...

    – Успокойтесь, –  примирительно говорит Мишель, –  я понимаю, что в чужой монастырь со своим уставом не суются. Но мне прости- тельно, так как я ведь еще новичок в этом «особом мире». Вероятно, мало-помалу и я проникнусь той ночной психологией, о которой вы говорили. Но нельзя же сразу...

    Ровно в девять вечера он подъезжает к отелю испанки и посыла- ет шассера доложить, что машина, заказанная ею, подана.

    Она выходит успокоенная и приказывает везти ее в «Ликующую устрицу».

    По дороге она приоткрывает окошечко и сообщает с радостным видом:

    – Сегодня днем он прислал ко мне своего приятеля-дансера – негра Тобби... Оказывается, бедный мальчик вчера ночью совершен- но проигрался!.. И как это вы не догадались поискать его по карточ- ным клубам?

    – Я не знал его привычек, мадам, –  оправдывается шофер.

    – Он очень впечатлительный, мой Миккей, и проигрыш всегда плохо отзывается на его нервной системе... Я послала ему с Тобби чек, и Миккей назначил мне по телефону свидание в «Ликующей устрице»... Это его любимое кабаре... Если бы вы знали только, как я счастлива! Я вся дрожу при мысли, что сейчас увижу моего глупого мышонка, моего гадкого Миккея!..

    Но, увы! В «Ликующей устрице» она тщетно ждет целый час.

    Она выходит оттуда с видом разгневанной богини. Глаза ее мечут молнии. Кулачки в дорогих перчатках сжимаются.

    – Он обманул! Представьте себе, он обманул! –  восклицает она и шепчет: –  Я убью... Я убью...

    Такси Мишеля носится всю ночь по улицам Монмартра и Монпарнасса.

    Шассеры уже не предлагают ему ни шампанского, ни устриц, но сама она заметно пьянеет.

    К утру Мишель привозит ее домой в веселом настроении.

    – Черт с ним!.. –  заявляет она и хохочет, когда Мишель ведет ее под руку к дверям отеля. –  Ну и черт с ним!.. Скверный мышонок!.. Неблагодарный обманщик!.. Я слишком много давала ему денег... Я слишком много ему прощала... Черт с ним!.. Я видела сегодня Тобби и танцевала с ним... Тобби гораздо честнее Миккея и даже красивее, хотя он и негр... На завтра я назначила свидание Тобби...

    Она вдруг лукаво смотрит на Мишеля:

    – А... может быть, вы?.. Вы еще честнее Тобби...

    – Нет, лучше пусть Тобби, мадам! –  отвечает Мишель и бережно сдает испанку из рук в руки ночному швейцару.

 

PARIS. ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ

 

    Кем я был? –  сплошной негатив:

    наплевал на родителей, которые меня любят; проиграл в карты все деньги;

    остался без сантима; без работы;

    без университета; без жилья;

    оказался под мостом; жил с бродягами;

    ел непонятно что и где; пил то, что пьют бродяги;

    трахал непонятно каких баб;

    чуть было не стал профессиональным клошаром, но «чуть» не считается.

    Знакомые –  актер Пьер Батшев (царство ему Небесное!) и Кока Зуев (друг любезный) вытащили из-под моста на светлую набереж- ную.

    Теперь я добропорядочный парижский обыватель. Мне нравится этот обыватель.

    Он чуть не устроился работать к Ситроёну, но в этом году все вакансии заняты, обещают в конце следующего года, говорят, что он –  среди первых в картотеке, хотя другим претендентам, вероятно, гово- рят то же самое.

    У него есть жилье, зарплата, работа;

    он – страж порядка, боец ночной муниципальной стражи: ремни, шинель, револьвер; проходит сквозь наглые морды апашей (разве это апаши? говорят, вот до войны были бандиты –  не чета нынешним) –  мимо;

    дальше –  заискивающие мордочки проституток (среди них встречаются такие розанчики!..) –  мимо;

    жуликоватые физиономии ресторанной и гостиничной обслуги (накормят под настроение и под настроение нажалуются командану на мое дежурство) – мимо.

    Так что, парижский обыватель, будь доволен тысячью франков, которые получаешь за ночное дежурство.

    Я, парижский обыватель, –  доволен.

    Сегодня я видел Вонючую старуху. Наконец-то лицезрел это чудовище, страх знакомых проституток.

    Я нарочно посмотрел ей в глаза, но она не заметила. Взор ее мутен и расплывчат, как ночь, туманная и промозглая. Однако Большая Генриетта права, и встреча тотчас принесла мне неудачу.

    Уже было далеко за полночь, когда я услыхал испуганный и визгливый крик Большой Генриетты. Человек в кепке и шарфе, одноглазый, со шрамом на лице, вырывал сумочку. Из-за угла спешил знакомый «буржуа» с рыжими усами. Сутенер оказался его невольным помощником, так как удерживал Генриетту. Я подскочил сзади к сутенеру и, дав ему здорового тумака, оторвал от жертвы.

    Большая Генриетта спасена. Прижав к груди сумочку, она броси- лась бежать.

    Сутенер размахнулся было, но я сшиб его с ног и прижал к земле. –  Будешь дергаться –  пристрелю, –  пообещал я, зная, что не сделаю этого. Но он замер.

    «Буржуа» был вне себя от негодования.

    – Послушайте, черт вас побери! –  завопил он, брызгая слюной, –  на кой дьявол вы вмешиваетесь не в свое дело? Сторожите себе ваши двери и не суйте рыла туда, куда не следует!..

    – Я защитил женщину от этого негодяя, –  ответил я, осторожно выпуская апаша из своих объятий. –  Это –  мой долг, не только как стражника, но и как мужчины... А по какому праву вы суетесь ко мне со своими замечаниями?

    – Вы мне помешали задержать Большую Генриетту. Эта разврат- ница опять улизнула от меня...

    Он готов был разразиться новым потоком ругательств и угроз, но подошел бригадир, и рыжий обратился к нему с жалобой, уже официально. Бригадир вынул блокнот, посмотрел на меня, покачал головой и аккуратно всё записал, но не сделал никакого замечания.

    «Буржуа» удалился.

    Я вдруг вспомнил, как в Константинополе, куда мы с братом прибыли после бегства из Крыма, мы увидели в отеле голых девушек и очень удивились. Мы еще не знали, что половину отеля занимал публичный дом.

    Оставалось около часа до конца дежурства, когда у отеля остано- вилась мощная, красивая машина. Из нее вышел, слегка пошатываясь, полный представительный господин лет под шестьдесят, седой, но с юным румянцем.

    – Который час? –  спросил он.

    На руке у него блестели золотые часы-браслет, но я уже привык ничему не удивляться, посмотрел на свои часы и ответил.

    – Где еще можно выпить в Париже?

    Он говорил с сильным американским акцентом.

    Я назвал два ночных ресторана, открытых до раннего утра.

    – Очень хорошо... – сказал он и вдруг, качнувшись, пытаясь удер- жаться на ногах, взял меня за плечо. –  В таком случае –  садитесь!

    – Куда? –  я снял его руку с плеча.

    – Ко мне, в автомобиль...

    – Я вас не понимаю.

    – Мы поедем с вами пить... Я хочу допивать именно с вами.

    – К сожалению, не все желания исполнимы на этом свете... – я спокойно ответил ему. –  Я на посту и освобожусь не ранее, как через час...

    – Ерунда... Поедем, я заплачу за вас штраф...

    – Тут пахнет не штрафом. Меня выгонят со службы.

    – А сколько вы получаете?

    – 32 франка в ночь.

    – 32 франка?

    Он прислонился к колонне и долго беззвучно хохотал, повторяя:

    – 32 франка... 32 франка... 32 франка...

    Потом он вынул сигару, сунул в рот и попытался ее зажечь.

    – 32 франка!.. Видите эту сигару? –  Она стоит две ваших ночи и плюс еще пять франков, а ее можно выкурить в 10 минут!..

    Я пожал плечами. Он мне наскучил. Американец сунул мне свою сигару.

    – Месье, я уже дал вам адреса, и вы можете отправляться...

    – Я поеду только с вами.

    – Тогда ждите...

    – Я – ждать?!!

    Ждать ему в жизни, очевидно, не приходилось...

    – Послушайте... Бросьте ко всем чертям эту вашу службу! Я дам вам 320 франков в сутки, и вы будете моим личным секретарем... Садитесь в машину!..

    Я перевел глаза на часы:

    – Ровно через 40 минут, месье, могу быть в вашем распоряжении. Он вдруг рассвирепел:

    – Теперь или никогда!..

    – Значит –  никогда...

    – Никогда!.. –  он заскрипел зубами в бессильной злобе от того, что его каприз не захотел исполнить человек, за 32 франка всю ночь стоящий на улице. –  Никогда! Никогда! –  зарычал он и, шатаясь, направился к автомобилю. –  Никогда! –  еще раз крикнул он, усев- шись, и погрозил кулаком.

    Я смотрел на него, грея руки в карманах шинели, вызывающе улыбался и дымил его сигарой за 75 франков штука...

    Мне казалось, что вся беднота Парижа участвовала в этот момент в великолепном торжестве моей несложной мести...

    – Вас требует командан! – сказал мне дежурный инспектор, когда я возвратился в штаб.

    Я подошел к его столу.

    – На вас подана жалоба агентом полиции нравов... Что сказать? Жалоба есть жалоба..

    Командан посмотрел на меня и отвернулся к окну.

    – Регламент – сказал он с напускной официальностью, –  запрещает стражникам отвлекаться от своих прямых обязанностей. Вы должны были только подать свисток и продолжать ваш обход...

    – Я виноват, господин командан... – спокойно ответил я. Тогда он встал и подошел к мне.

    – Я понимаю вас! – вдруг сказал он. – На вашем месте я сделал бы то же самое...

    И крепко пожал мне руку.

 

УКРАИНА. МАРТ 1933. АРТУР

 

    Вечером к Артуру постучал сосед, инженер Диденко –  он рабо- тал в управлении Южной железной дороги. В руке инженер держал бутылку водки.

    – Не составите ли компанию? –  поинтересовался он. Артур составил.

    – Ну, за пролетарскую солидарность! За Коминтерн! –  поднял первую рюмку сосед.

    После третьей язык инженера развязался.

    – На той неделе вызывает меня к себе в кабинет начальник доро- ги Лившиц. –  Мне неприятно говорить, но вы будете заниматься спецперевозками. Наша дорога обязана ежедневно предоставлять в распоряжение ОГПУ полтораста вагонов для спецперевозок. Вагоны подаются нерегулярно. Ваша обязанность –  устранить задержки.

    – А что за спецперевозки? –  не понял Артур, закусывая кислой капустой.

    – Да я тоже сначала не понял. Оказалось –  вывоз трупов людей, погибших от голода в украинских городах.

    Артура пробил холодный пот. Капуста застряла в горле.

    – Трупов?

    – Ну да! У нас в Харькове на Холодной горе – знаете? – по Университетскому шоссе, больница № 12. Там – десять деревянных бараков и большой двор, огороженный колючей проволокой. Так вот, специальные бригады от ОГПУ свозят в эту больницу трупы со всех концов Харькова. К вечеру весь больничный двор и бараки заполняются. Ночью подаются вагоны –  начинается погрузка.

    Артур отложил вилку.

    – И куда их везут?..

    Инженер налил по очередной.

    – ГПУ знает куда. Специальные рвы вырыты. В Харькове каждую ночь загружается до тридцати вагонов.

    – Дела… –  только и произнес Артур.

    – Да, дела... – сосед выпил. – На Южной железной дороге 27 таких погрузочных пунктов. Не меньше и в Полтаве.

    Артур выпил.

    – В Полтаве? – не понял он. Диденко кивнул.

    – В Полтаве. Там вообще трупы складывают штабелями, как шпалы, вдоль железнодорожной ветки… Да вы закусывайте, закусывайте!..

    Он перепечатал рукопись в нескольких экземплярах и послал в издательства, заключившие с ним договоры на будущую книгу, – в Москву, Харьков и в Ленинград. Он прекрасно понимал, что издавать его согласились потому, что у него имелось письмо от Коминтерна; его посчитали сотрудником, а может, и штатным работником, организации, о которой большинство смертных имело лишь романтическое представление. Ответа из издательств он не получил и был благодарен за авансы, которые ему выдали и, конечно, никто не потребовал их назад. (Через много лет один из его поклонников, библиофил и архивист, удивил Артура, прислав его книгу, изданную на немецком языке в Харькове в 1934 году. Книга называлась в стиле времени – «Красные дни».)

    Но пока Артур еще ждал ответа.

    Алекс и профессор Шубников, руководивший лабораторией физики низких температур, играли в карты. Артур равнодушно наблюдал за игрой. Профессор вдруг задумчиво произнес:

    – Теперь они рейхстаг подожгли. И зачем это им понадобилось?

    – Что? –  воскликнули Алекс и Артур.

    – А вы не слышали? По радио передавали: нацисты подожгли ваш парламент.

    Артур и Алекс переглянулись – они поняли, что это значит. В первые недели после того, как Гитлер возглавил коалиционное правительство, нацисты пытались соблюдать видимость законности и демократических норм. Теперь настал час отбросить всякое притворство. Был дан сигнал начинать террор. Германия превращалась в тоталитарное государство.

    Артур принялся паковать вещи, намереваясь безотлагательно ехать в Германию, хотя Алекс уговаривал дождаться вечерних новостей, выяснить всё подробнее. Артур согласился – он еще верил, что партия выйдет на баррикады. Сколько твердили о баррикадах в революционных речах, сколько пели о них в революционных песнях!.. Однако вечерние известия уничтожили последние иллюзии: баррикад никто не строил. Партия, даже на последних выборах набравшая пять миллионов голосов, сдалась без борьбы. Гитлер победил вчистую, и победу его никто не оспаривал.

    В тот вечер жизнь Артура полностью переменилась, хотя он не сразу это заметил. Он превращался в политэмигранта, каковым ему предстояло оставаться ближайшие тринадцать лет…

    На лестнице Артур столкнулся с соседкой Ваксбергов –  она жила на той же лестничной площадке, занимала большую комнату с двумя окнами. Соседка была «из бывших» (как характеризовала ее с улыбкой Ева), преподавала в школе иностранные языки.

    Артур догадался, что она ждала его. Женщина поздоровалась по-немецки.

    – У вас прекрасный немецкий, –  похвалил он.

    – Спасибо. У меня хорошее воспитание –  меня учили языкам с детства.

    Артур улыбнулся.

    – Я бы с удовольствием поболтал с вами, мало с кем из местных жителей можно поговорить на хорошем немецком.

    Женщина решилась.

    – Извините, ради Бога. Вы уезжаете в Германию, простите, я слышала разговор.

    – Да, –  подтвердил Артур, ожидая продолжения.

    – Не могли бы вы передать письмо? Нет, я не то говорю. Просто бросить письмо в почтовый ящик. Правда, надо наклеить марку… Вы, наверно, знаете, что у нас письма за границу… не поощряются. Это сугубо личное письмо! Моей сестре.

    Артур посмотрел на нее с удивлением.

    – И вы не боитесь говорить мне? Женщина состроила гримасу.

    – Чего мне бояться? Я уже пожила. А вы производите впечатле- ние интеллигентного человека. Что редкость сегодня…

    Артур поклонился.

    – Вы мне льстите. Конечно, я возьму ваше письмо и брошу его в почтовый ящик в Германии. Надеюсь, в нем нет никаких военных тайн? –  усмехнулся он.

    – Никаких, –  улыбнулась она в ответ. –  Это письмо моей сестре, которую я не видела с девятнадцатого года.

    – Ого! Пятнадцать лет? Она кивнула.

    – Да. Пятнадцать лет.

    – Но... адрес мог переменится... Женщина уловила сомнение в его голосе.

    – Адрес верный, поверьте мне. По этому адресу они живут с двадцать второго года.

    Она протянула конверт.

    Артур спрятал его в карман пиджака.

– Хорошо. Обещаю бросить в почтовый ящик. В первый же день, как приеду в Германию.

    Женщина пыталась успокоить его подозрения.

    – Моя сестра... У нее двое детей, мальчики... уже большие... Я их помню крошками.

    Артуру стало неловко.

    – Я обещаю, – снова повторил он. – Всего хорошего. Прощайте. Он помахал рукой.

    На лестнице мелькнула мысль: будут меня обыскивать на грани- це или нет?

    Утром его провожали на вокзале. Шел мелкий дождь. Алекс про- изнес странную выспренную фразу:

    – Что бы ни случилось, Артур, будь верен Советскому Союзу!

    Артур с удивлением посмотрел на товарища, потом понял, что иначе тот не мог пожелать ему счастливого пути –  они не одни стояли у вагона. Он скривился, но Алекс не так понял и погрозил ему пальцем. Шубников помахал рукой.

 

    Через три года на допросе профессор Шубников покажет, что Алекс был немецким шпионом, который завербовал его, Шубникова, и других сотрудников института –  Ландау, Трофимова, Ляпунского… К нему приезжал резидент (не иначе!) германской разведки из Гестапо, какой-то Артур (фамилии не знает), он имел документы от Коминтерна, явно фальшивые.

 

    Артур не мог не заметить азиатской отсталости жизни, апатич- ной толпы на улицах, в трамваях и на вокзалах; невероятных жилищных условий, из-за которых все промышленные города казались одной огромной трущобой (две-три пары в одной комнате, разделенной висящими простынями), голодных кооперативных пайков или того, что цена килограмма масла на рынке равнялась среднемесячной зарплате рабочего; но он научился оценивать факты не сами по себе –  не в статике, а в динамике.

    Жизненный уровень низкий? Но при царе он был еще ниже. Трудящимся в капиталистических странах живется лучше, чем в Советском Союзе? Но это сравнение в состоянии статики: здесь уро- вень постоянно рос, а там – постоянно снижался. В конце пятилетки положение сравняется; до тех пор всякое сравнение неправомерно и только вредит состоянию духа советских людей.

    Поэтому он принял, как неизбежность, не только голод, но и запрет на заграничные поездки, иностранные журналы и книги и искаженное до абсурда понятие о жизни в капиталистическом обществе.

    Поначалу он вздрагивал, когда после лекции слышал вопросы, вроде таких: «Когда вы оставили буржуазную прессу, отобрали ли у вас продовольственные карточки и выбросили ли вас тут же из комна- ты?», «Сколько, в среднем, умирает от голода французских семей: а) в сельской местности и б) в городах?», «Как удается нашим товарищам на Западе отсрочить военную интервенцию, которая готовится при поддержке социал-фашистских предателей рабочего класса?» Вопросы были тщательно сформулированы на новоязе эпохи Джугашвили. Вскоре он стал их считать вполне естественными. В них всегда была крупица правды –  преувеличенная и упрощенная в соответствии с запросами пропаганды; но пропаганда была жизненно необходима для Советского Союза, окруженного со всех сторон врагами.

    Необходимость лжи, необходимость клеветы, необходимость устрашения масс, чтобы уберечь их от ошибок; необходимость ликвидации оппозиционных групп и враждебных классов; необходимость жертвовать целым поколением в интересах следующего – может, это всё звучит чудовищно, однако это было легко принять, несясь по накатанной колее веры.

    Артур заметил в СССР широко развитую систему привилегий. В городах он видел всеобщий страх и недоверие даже близких людей друг к другу. В Харькове он читал газету, в которой не было ни слова о голоде, об эпидемии тифа, о вымерших целиком деревнях; ни разу в харьковской газете не было упомянуто даже то, что в Харькове нет электричества.

    Хоть Артур и сохранил веру в коммунизм, жизнь в России производила на него гнетущее впечатление. Только теперь, в ожидании отъезда, он посмел самому себе признаться в этом. Он видел вокруг серую тупую толпу, на лицах застыла маска злобы, зависти и ненависти ко всем и ко всему, и он не мог понять почему –  кто же их обидел? Он вдруг понял, что ответ есть. Готовый ответ, но он его боится. Нет, нет, так не бывает, так не может быть, отвечал он сам себе, отбрасы- вая тот самый верный и беспощадный ответ.

    У нас всё будет по-другому повторял Артур как молитву, как заклинание.

    Он не мог поверить, что иначе не бывает. Ему было страшно признать, что он уверовал в ложь, – в ту ложь, в которую поверили тысячи; он еще не знал, что когда ложь очень большая –  в нее верят многие. «Идея – идеальна, – думал он, –  она должна остаться; не может быть, что это – химера. Так зачем тогда жить?»

    А голос внутри него ответил: для того и жить, чтобы не верить в химеры, жить вне догм, а мыслить собственной головой, не быть бол- ванчиком готовых формулировок.

    «Нет, у нас все будет по-другому. –  И тут он себя обрывал: – Как по-другому? Кто же позволит быть по-другому?»

    При всех сомнениях, он боялся разувериться окончательно, сомневался, что после буквы А идет буква Б, а затем – прочие буквы алфавита. Родина трудящихся, бульвар тружеников, царство пролетариата – все эти коммунистические заклинания всплывали в голове. Артур путешествовал по Советскому Союзу свободно и увидел больше того, что мог заметить обычный иностранец. В глубине сознания всё увиденное отложилось, но до поры до времени он находил оправдания и потому оставался в партии еще пять лет.

 

ПРЕССА

 

    Берлин, 27 февраля (от соб.кор.)

    Горит здание рейхстага. Около 10 часов вечера огонь вспыхнул одновре- менно в шести местах. К 12 часам ночи пожар еще не был потушен. Совершенно сгорел зал заседаний. Из купола рейхстага вырывается пламя. На пожар вызваны все берлинские пожарные команды. Около 11 час. вечера к месту пожара приехали канцлер Хитлер, вице-канцлер фон Папен и Геринг. В 12 час. ночи стало известно, что полиция задержала неизвестного, которого подозревают в поджоге, личность задержанного установить пока не удалось.

    Берлин, 27 февраля (от соб.кор.)

    Выясняется, что арестованный – голландский коммунист. Предполагают, что в здании рейхстага укрылись другие злоумышленники.

 

    Коммунистическая твердыня в Берлине Подвалы Дома Либкнехта. Инструкция о расстрелах

    Берлин, 27 февраля

    Политическая полиция, под руководством нового начальника Дильса, раскрыла новые подробности оборудования коммунистической главной квартиры Дома Либкнехта. Кроме подземных выходов, ведущих на соседние улицы, обнаружены также тайные подвалы с большим количеством револю- ционных пропагандистских материалов. В комнате сторожа обнаружен трап, находившийся под кроватью; через этот трап по узкой лестнице можно было спуститься в погреб, из которого открывался целый лабиринт подземных ходов.

 

    Тайные документы

    Найденные в потайных погребах Дома Либкнехта документы чрезвы- чайно характерны. Имеются литографированные конфиденциальные запис- ки о русской революции, на примере которой должны были учиться комму- нистические начальники отрядов. Указывалось, как при начале революции следует захватить наиболее видных граждан и в каких случаях их немедлен- но расстреливать.

    Тайные помещения были настолько умело спрятаны, что при обысках в доме Либкнехта они ни разу не были обнаружены.

 

    Комната сторожа

    Руководящим центром всего здания была указанная комната сторожа, из которой можно было сигнализировать об опасности в любой конец здания. Как только из этой комнаты замечали приближение полиции, нажималась кнопка, автоматически замыкавшая тяжелую железную дверь здания; в то же время сигнальный звонок предупреждал обитателей здания о приближении «врага». Пока полиция с помощью слесарей вскрывала дверь, коммунисты всегда успевали убрать наиболее подозрительные материалы в потайные помещения, а те лица, которых разыскивали, имели достаточно времени, чтобы уйти по подземным ходам.

 

    Потайной ход

    Имелось, наконец, особое место на случай, если бы полиция все-таки застала коммунистов врасплох. На пятом этаже здания был проделан низкий потайной ход в стене, по которому приходилось пробираться ползком, в нем могли укрыться коммунисты, не успевшие уйти по подземным ходам. В этом верхнем тайном ходе обнаружены любопытные секретные документы.

    Дом Карла Либкнехта еще не скоро будет очищен полицией. Каждый день приносит новые открытия. Полагают, что раскрытие всех тайн комму- нистической твердыни потребует нескольких недель.

«Возрождение» (Париж), 28 февраля 1933

 

    Пожар рейхстага должен был служить сигналом к беспорядкам Отмена конституционных гарантий

Декрет об охране народа и государства

    После заседания Совета министров, о котором сообщается ниже, позд- но вечером в Берлине был опубликован декрет об охране народа и государст- ва. Декрет подписан президентом Гинденбургом и дает обширные полномо- чия имперскому правительству для борьбы с политическими проступками и преступлениями.

    На основании этого декрета Конституционные гарантии отменены. Статьи 114 и 118 Веймарской конституции отменены по всей территории Германии, и имперское правительство будет иметь право брать в свои руки исполнительную власть в отдельных государствах [административных феде- ральных землях], которые не примут необходимых мер для реализации рас- поряжений декрета. Неприкосновенность личности, свобода печати, непри- косновенность жилища отменены. Всякое сопротивление принятым для порядка мерам наказывается каторжными работами. Поджоги, отравления, государственная измена наказывается смертной казнью. Политические поку- шения на президента и на министров наказуются каторжными работами и смертной казнью. На основании этого приказа в Германии вводятся меры, которых по строгости своей она не знала никогда в мирное время.

 

    Аресты коммунистов

    Берлин, 28 февраля.

    Среди коммунистов произведено много арестов. Арестован лидер ком- мунистической партии Тельман, бывший кандидат в президенты в 1925 и 1932 гг. Задержаны также коммунистические лидеры Торглер и Реммеле. Торглер сам явился в полицию в сопровождении адвоката и заявил, что слухи о том, будто он был в здании рейхстага незадолго до пожара, являются вымыслом. В общем арестовано 130 человек. Среди них известный коммуни- стический писатель Людвиг Ренн, а также редактор радикального еженедель- ника «Вельтбюне» Оссецкий.

 

    План коммунистического переворота

    Согласно сообщению прусского министра внутренних дел Геринга из материалов, найденных в Доме Либкнехта, явствует, что пожар рейхстага должен был послужить сигналом для революционных выступлений. С утра во вторник сторонники III Интернационала должны были начать уличные беспорядки с разгрома мясных и других продовольственных лавок.

    Среди бумаг, захваченных у лидера коммунистов Тельмана, найден спи- сок заложников, которых коммунисты хотели арестовать с первого дня «крас- ной революции».

«Возрождение» (Париж), 29 февраля

 

США. ОЛЕГ ОЛОНЕЦКИЙ

 

    Яков Голос был низеньким, непривлекательным мужчиной, с морщинистым лицом и бесцветными глазами, которые никогда не смотрели прямо на собеседника. Мало кто знал, что он вступил в Компартию США сразу же после ее основания. Затем он публично вышел из нее, но не потому, что разочаровался в идеях коммунизма, нет. Просто он стал работать на советскую разведку и руководить деятельностью доброй сотни агентов. Зачем такому человеку откровенные связи с коммунистами? Не нужны они такому человеку.

    Тем более хозяину небольшой, но прочно стоящей на ногах туристической фирмы.

    На работу Олега Олонецкого взяли сразу же, как только он пока- зал свои документы, рассказал о прежней службе в Германии, не забыл небрежно положить на стол несколько собственных буклетов. Он еще не разбирался в политических реалиях Соединенных Штатов, когда на выборах победил Рузвельт. Но как не приветствовать «новый курс»! Отменен сухой закон, безработица резко пошла вниз, и люди чаще стали заходить в туристическое бюро Голоса…

    В конторе, где кроме Олега работали четыре человека, не гово- рили о политике, но несколько раз он слышал такие фразы, как «лучше стало буржуям», «бедные не стали богаче», «при безработице наши кадры растут». Что за кадры? Почему они должны расти? Странные разговоры... но он был новичком и списывал незнание на то, что надо прожить достаточное время, чтобы понять нюансы политической жизни страны.

    Голос поощрял его, поручая Олегу несложные дела –  например, коллективные экскурсии студентов или путешествия в экзотические места Южной Америки.

    Подобные маршруты давно налажены и апробированы, ошибить- ся трудно. И Олег не ошибался –  дело знакомое, пусть и на американ- ский манер. Он сходу освоил терминологию и формы обращения, бытующие в фирме.

    Сам же Голос нашел, как он объявил, золотую жилу –  Советский Союз. Эту экзотическую страну многие хотели посмотреть.

    – Там чудеса! – распинался Голос перед каким-то клиентом, который мечтал посмотреть на Ленинград (бывший Петербург).

    «Там чудеса, там леший бродит», –  чуть не произнес Олег, но сдержался.

    – А вы, молодой человек, как относитесь к нашему новому направлению? К Советской России? Вы, кажется, знаете эту страну?

    Голос смотрел в упор, но Олег только улыбнулся.

    – Меня увезли оттуда мальчиком, ничего не помню, –  соврал он, – только снег…

    – Ничего, язык русский вы не забыли?

    Олег настороженно посмотрел на него. Голос доставал из шкафа какие-то папки.

    – Кажется, нет.

    Голос нашел нужную папку.

    – Вот и хорошо. Будете знакомиться с новостями Советского Союза. Это дайджест, всевозможные цитаты, статейки, заметки из московских изданий…

    Олег не знал, что накануне его первого визита у Голоса появился мистер Гольдинг и сказал:

    – Я вам нашел хорошее прикрытие –  эмигрант, бывший князь, – нет-нет, настоящий князь, молодой мужик, олух царя небесного, в политике не разбирается…

    – Прикрытие –  это хорошо, –  тянул Голос.

    – А, вы о работнике! –  успокоил Гольдинг. –  Он служил несколь- ко лет в туристической фирме, профессионально играл в футбол, получил травму… Используйте его.

    – А как насчет… Гольдинг понял.

    – Не надо его вербовать. Он из другого сорта людей. Просто дер- жите его как вывеску. Он ни о чем не должен знать.

    – Разумеется.

    Голос объяснял Олегу.

    – Турагенты не владеют средствами для обслуживания путеше- ственника, а лишь выступают посредниками между предприятием туристского обслуживания и покупателем туристской путевки, продвигая и реализуя туристский продукт. Вы это понимаете без меня.

    Но вот…

    – Шеф, я четыре года работал в этом бизнесе, –  кивнул Олег. Голос поднял указательный палец и помахал им.

    – В Европе, князь, в Европе… Всё по-другому… Олег скорчил гримасу:

    – Так давайте приблизим Европу к Америке, шеф! Вы сами вчера говорили, что нельзя ориентироваться только на богатых людей. Средний класс –  вот основа любого туризма...

    Голос согласно кивнул и взглядом указал на женщину, которая сидела за столом мисс Сполинг.

    – Вот вам объект –  дама хочет в Европу… Мисс Сполинг, можно вас на минуту?

    Олонецкий подмигнул мисс Сполинг и сел на ее место. Клиентка вопросительно уставилась на него.

    – Мы вам предлагаем экзотику – старая Европа, рыцарские замки и черепичные крыши. Германия – страна чернокнижников и алхимиков, Шиллера и Гете, Бетховена и Гайдна…

    – И нацистов.

    – Ах, что такое нацисты? Была одна партия у власти, сегодня – другая, послезавтра – пятая. Не относитесь к нацистам серьезно. Разве коммунисты лучше? Неужели вам нравится Сталин?

    – Но Сталин строит новое общество!

    – Ну, Хитлер тоже говорит, что строит новое общество. Кому вы больше верите?

    – Ха-ха-ха.

    – Замечательно. Возьмите путевку – поездите, посмотрите, потом расскажете всем. Потом приходите к нам –  мы вам оформим путевку к Сталину. Ха-ха-ха. В Россию. Очень интересно. Вы съезди- те туда, посмотрите и сравните.

    – Прекрасная идея. Я так и сделаю.

    – Замечательно. Вот заполните, пожалуйста… Договор… Финансовое обязательство. Вы через какой банк произведете оплату?

    – Через BNY.

    – Хорошо.

    – Я выпишу чек.

    – Пожалуйста. Только разрешите посмотреть ваше удостоверение личности, водительские права. Я обязан записать ваше имя и фамилию. В Германии, несмотря на нацистов, порядок сохраняется. Вот свежее расписание немецких поездов. По всей Германии, в любое место. Самое свежее, возьмите его с собой, может пригодится.

    – Боже, какой сервис!

    – Да, мадам. Вот буклет, возьмите и его, пожалуйста. В нем ука- заны цены на завтраки и обеды в типичных немецких ресторанах. Правда, со скидкой на прошлый год… Но думаю, едва ли они сильно изменились. Да и едете вы с долларами, а доллару –  как всем извест- но –  путь везде открыт.

    К Юрию подошел хозяин.

    – Отличная работа!

    Тот усмехнулся – не видал Голос настоящей работы Олонецкого в Мюнхене, а сейчас – так, мелочи, побрякушки, как говорит Лида.

    – Стараемся, шеф.

 

PARIS. ВЕСНА. МИШЕЛЬ.

 

    – Шофер, свободен?

    Мишеля отрывают от созерцания прошлого.

    – Садитесь. Куда везти?

    – На улицу Колизе.

    – В канцелярию РОВС? Здравствуйте, Евгений Викторович.

    – А, Михаил… Туда. Давно не виделись. Да?

    – Считайте полгода.

    Пассажир – старый знакомый Мишеля: поэт и журналист Тарус-ский. Мишель тихо запел.

 

                        Я – шофер...

                        Но не тот я – парижский шофер-буржуа,

                        чья размеренно жизнь течет, как вода,

                        кто обедает ровно всегда «а миди»,

                        в «Рандеву де шофер», в небольшой брассери...

                        ест салат, наполняя свой «вер»

                        неизменным всегда «ординэр»

                        и, задумчиво глядя в спокойную даль,

                        набивает «сапип» табаком «капораль»...

 

    Пассажир улыбался, слушая свою песню.

    – Вы, Евгений Викторович, не думайте, что я… одним словом, ваша песня про меня, я вам уже говорил. И жена моя, хотя и француженка, а понимает, про что песня, и любит, когда я ее напеваю. Она мне даже подпевать пытается! Это про меня вы написали. Это я всегда обедаю именно в двенадцать, в маленькой забегаловке на набережной Вальми или в шоферском бистро; беру салат, бокал вина или кружку пива, и курю я «капораль»…

    – Как ваши дела, Михаил? – искренне интересуется поэт.

    – Спасибо. Жаловаться – грех. Но работы много.

    – Вы и ночью работаете?

    Мишель всматривается вдаль – показалось, что полицейский на углу. Нет, это военный…

    – Очень редко, Евгений Викторович. Я не люблю ночной работы. Она, конечно, выгоднее, больше заработаешь… Но потом целый день в себя приходишь, сон испорчен… Да и бандиты…

    – Бандиты? – не поверил Тарусский.

    – Бандиты, – равнодушно подтвердил водитель. – В прошлом месяце среди ночи остановили шофера из нашего гаража, француза, вынули ножи и отняли всю выручку.

    – А полиция?

    Мишель поморщился.

    – Что полиция! До сих пор ищут…

 

                        Я – шофер...

                        Я – шофер этих ярких, монтмартрских ночей,

                        когда режет глаза электрический свет фонарей,

                        когда женщины с пурпуром крашеных губ

                        отдаются в фокстроте, а негр в джаз-банде так груб...

                        Я – шофер...

 

    Поэт подхватил:

 

                        От холодных лучей многоцветных реклам

                        закрываю глаза и душою я там...

                        далеко от парижских, ночных кабаков...

                        под знаменами старых, российских полков,

                        тех могучих детей Великана Петра,

                        чье во всех прозвучало столицах «ура»!..

 

    Оба вспомнили, как познакомились на литературном вечере в прошлом году в Обществе галлиполийцев. Выступали поэты, Цветаева декламировала отрывки из поэмы «Перекоп», и все дружно ей аплодировали.

    Потом ведущий – однополчанин Мишеля по Гражданской войне, ныне рассыльный в железнодорожной конторе, объявил.

    – А теперь, господа, предоставляю слово хорошо известному вам по журналу «Часовой» поэту и писателю Евгению Викторовичу Тарусскому.

    В зале замолчали.

    Тарусский вышел на сцену, достал тетрадку, посмотрел в зал, стал читать…

    Позже, когда закончился вечер и стали расходиться приглашенные и участники, Мишель, стесняясь, подойдет к Тарусскому.

    – Прошу прощения за беспокойство, господин Тарусский. Это вы написали песню про шофера?

    Тот всматривается в Мишеля.

    – «Монмартрский шофер»? Я написал. А что?

    – Я тоже шофер. Очень трогательно. Словно про меня песня. Вы далеко живете? Давайте я вас подвезу – у меня машина на той стороне, здесь запрещено ставить... Бесплатно отвезу – я вас очень уважаю...

    – Ну спасибо. Сами где служили?

    – В Северо-Западной армии генерала Родзянко, а затем Юденича. Поручик Талабского полка полковника Пермикина, потом вместе с ним в Третьей Русской армии в Польше, два ранения…

 

ПРЕССА

 

Сообщение ОГПУ

    За последнее время органами ОГПУ раскрыта и ликвидирована контр- революционная вредительская организация в некоторых органах Наркомзема и Наркомсовхозов, главным образом в сельскохозяйственных районах Украины, Северного Кавказа, Белоруссии.

    Арестовано свыше 70 человек…

    На основании постановления ЦИКа Союза ССР от 15 ноября 1923 года, коллегия ОГПУ, рассмотрев в судебном заседании от 11 марта 1933 г. дело арестованных – выходцев из буржуазных и помещичьих классов, государст- венных служащих в системе Наркомзема и Наркомсовхозов, – по обвинению их в контрреволюционной вредительской работе в области сельского хозяй- ства в районах Украины, Северного Кавказа, Белоруссии, постановила:

    За организацию контрреволюционного вредительства в машиннотрак- торных станциях и совхозах ряда районов Украины, Северного Кавказа и Белоруссии, нанесшего ущерб крестьянству и государству и выразившегося в порче и уничтожении тракторов и сельскохозяйственных машин, умышлен- ном засорении полей, поджоге машиннотракторных станций, машиннотрак- торных мастерских и льнозаводов, дезорганизации сева, уборки и обмолота с целью подорвать материальное положение крестьянства и создать в стране состояние голода,

    ПРИГОВОРИТЬ К ВЫСШЕЙ МЕРЕ СОЦИАЛЬНОЙ ЗАЩИТЫ –  РАССТРЕЛУ – нижеследующих, наиболее активных участников указанной контрреволюционной вредительской организации…

    Приговор приведен в исполнение. Председатель ОГПУ В.Менжинский.

«Правда» (Москва), 12 марта 1933

 

Большевики об эмиграции

    «Правда» от 13 марта посвящает эмиграции длинную статью, которую благозвучно озаглавливает «Не вовсе подохшие». В статье говорится о «Возрождении» и «Последних Новостях», в особенности, о выступлении ген. Деникина на открытом собрании 27 февраля. Юбилейный фельетон г. Милю- кова советская газета резюмирует так:

    «Размазав, таким образом, грязь на целый газетный подвал и доказав наглядно, что в контрреволюции подвиг совпадает с грязью, потому что она и составляет его историческую сущность, Милюков заканчивает меланхоли- чески –  мои воспоминая вышли не очень праздничны, но ведь сегодня не праздник, а день поминовенья».

    Из речи ген. Деникина большевикам особенно запомнилась фраза, в которой он «призывал деятелей белой эмиграции к организации террористи- ческих выступлений против советской власти». В подчеркивании этой фразы чувствуется вечный страх большевиков перед элементами эмиграции, не свернувшими знамена борьбы против них.

«Возрождение», 17 марта

 

ПАРИЖ. МАЙ. ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ

 

    Юрий сдал оружие и служебную книжку и увидел Зуева, – тот тоже окончил свое дежурство. Приятели улыбнулись друг другу.

    – Ты куда? – поинтересовался Зуев.

    – Домой, отоспаться.

    – Хочешь заработать 100 франков?

    – Сто франков? Конечно хочу.

    – Пойдем сниматься в кино.

    – В кино?

    – В кино. Изображать толпу у вокзала. Я уже записался. Там всегда требуются статисты.

    – Статисты?

    – Ну да. Те, кто изображают толпу. Тебя тоже возьмут.

    – Пойдем… Но я хотел поспать…

    – Отоспишься! Тебе сто фраков не нужны?

    – Нужны. Пойдем.

    – Съемки будут до обеда, может, часов до двух. А затем – дадут деньги, и ты свободен. Иди, отсыпайся.

    Действительно, несмотря на ранний час, у вокзала рядом с газетным киоском стояла группа, человек тридцать, которая слушала мужчину в белом картузе. Зуев подошел к нему, показал на Олонецкого и сообщил, что его друг тоже хочет участвовать в съемках.

    Человек в белом картузе достал белый блокнот и записал фамилию.

    – Хорошо. Вы двое будете покупать газеты в киоске. Понятно?

    Зуев и Олонецкий согласно кивнули.

    – Не сейчас, а когда приедет оператор с помощником, кстати, вот они и прибыли, – добавил в картузе и отошел за угол к подъехавшему автомобилю. Оттуда вылез молодой человек с коробкой в руках, затем женщина с чемоданчиком и последним – высокий брюнет с прилизанными волосами, который с помощью шофера вынес большой ящик и поставил на тротуар.

    – Привет, Михалыч! – приветствовал шофера Зуев.

    Тот кивнул, но в разговор вступать не стал, а сокрушенно развел руками – дескать, извини, друг, работа.

    – Знакомый мой, тоже бывший офицер, – пояснил Зуев, глядя вслед отъезжавшему автомобилю.

    – С тобой служил? – поинтересовался Юрий, наблюдая, как приехавшие распаковали ящик, достали штативы и устанавливают на одном из них киносъемочный аппарат. На другом штативе укрепили прожектор.

    – Нет, он в Северо-Западной армии. Мы ему с Костей Григоровичем-Барским душ смастерили.

    – Душ? – не понял Юрий.

    – Ну да. Мы с Костей на стройке работали, Михалыч попросил, мы ему душ смастерили. Честь по чести, как в приличном доме, отгородили металлической загородкой…

    – Постой, я с Григоровичем-Барским учился в гимназии леди Дитердинг...

    – Это его отец.

    – А... – понял Юрий, вспомнив, что и Зуев старше его, и приятели товарища гораздо старше.

    К ним подошла девушка в поношенном пальто и в модной шляпке.

    – Извините, господа, я слышала, вы по-русски разговариваете.

    Они повернулись к ней.

    – Да, барышня, мы русские, – сухо ответил Зуев. – Чем могу служить?

    Девушка прямо смотрела на него.

    – Я первый раз здесь… Скажите, это страшно – сниматься в кино?

    Олонецкий усмехнулся.

    – Я тоже первый раз и не боюсь.

    – Вы мужчина, потому и не боитесь, а я женщина, мне страшно...

    Зуев удивленно уставился на нее.

    – Чего же вы боитесь?

    – Как чего? А если я не понравлюсь и меня выгонят…А мне деньги очень нужны…

    Зуев безапелляционно отмел возражения.

    – Никого отсюда не выгоняют. За что вас выгонять? Вы изображаете толпу. И мы изображаем толпу. Вы когда-нибудь видели, чтобы толпу разгоняли?

    Девушка кивнула.

    – Да. Видела. Полиция разгоняла толпу...

    Олонецкий улыбнулся.

    – Полиция – другое дело. Такая у полиции работа. А мы с вами изображаем обычную уличную публику. Правда, Кока?

    Зуев кивнул с видом знатока.

    – В прошлый раз я был легионером в древнем Риме, – признался он.

    – Ух ты! – восхищенно произнесла девушка. – Так вы известный артист, наверно…

    Теперь пришла очередь улыбаться Зуеву.

    – Я не артист, а статист. Так называют тех, кто участвует в массовых сценах. А вы, наверно, хотите быть ведеттой…

    Девушка покраснела.

    – Нет, я не такая... Ведеттой надо родиться... Или... или... Может, они тоже вот так... приходят статистом, а режиссер ее замечает, и она становится ведеттой...

    Мужчины иронически переглянулись – сказки про рождение кинозвезд давно известны.

    Олонецкий шмыгнул носом, извинился, достал платок.

    – Едва ли, – произнес он. – Ведеттами не рождаются. Они тоже учатся.

    – Учатся быть ведеттами? – не поверила девушка.

    – Учатся в специальных школах – фильмовых или сценических...

    Девушка кивнула понимающе.

    – Я догадываюсь.

    Зуев извинился и произнес на ухо Олонецкому.

    – Знакомый... Тоже, видать, участвуют в съемках... Не хотел его здесь видеть... Но ты продолжай, продолжай барышню развлекать...

    Он пошел навстречу идущему к нему высокому бледному мужчине.

    – Приветствую...

    – День добрый...

    – Давно не виделись...

    – Да, давно, года четыре...

    – Или больше...

    – Как живете?

    – Как всегда... А вы?

    – А я как все.

    – Часто участвуете в фильмах?

    – Случается.

    – Как и мне.

    – Вы без работы?

    – Зачем же! У меня есть работа. Подрабатываю.

    – Часто?

    – Да как сказать... На прошлой неделе снимался два раза... Потом на студии.

    – Я слышал, что вы... Мне говорили, вы организовали «Союз возвращения».

    – Да, «...возвращения на родину». На родину! – с пафосом уточнил он.

    – А, у вас, значит, есть родина.

    – Она и у вас есть, Зуев, – голос собеседника изменился.

    – У меня нет родины с той минуты как я покинул крымский берег. В те годы, когда мы с вами учились в Праге, вы рассуждали по-другому.

    Эфрон пожал плечами.

    – Тогда не было, сейчас – есть.

    – Блажен кто верует – тепло ему на свете, – зло произнес Зуев, отвернулся и пошел к Олонецкому.

    Человек в картузе закричал. Все повернулись к нему.

    – Внимание! Разошлись по местам! По моему сигналу идите по улице!

    Николай отошел к Олонецкому и девушке в модной шляпке.

    – Знакомься, Кока. Это – Катя, – довольно представил Олонец-кий. – А с кем ты?

    Зуев посмотрел на него – ого, видать, Жорика можно поздравить с успехом – девушка в него уже влюблена.

    – Эфрон. Мы с ним учились в Праге... На разных факультетах.

    Катя подала голос.

    – Я его знаю, видела с Цветаевой, он муж Марины Ивановны. Она поэтесса… У них двое детей, мальчик маленький и девочка уже совсем взрослая...

    – Господа и дамы! Все по местам! По моему сигналу – пошли! – раздалась команда.

 

ЭФРОН ВСПОМИНАЕТ. ЗА ДЕСЯТЬ ЛЕТ ДО

 

    Холодный вагон из Константинополя. Три маленьких оконца под крышей.

    Поезд в Прагу шел целый месяц. Мой сосед – капитан Зуев. Командир пулеметной команды. От скуки говорили, о чем угодно. Он вспоминал бои и походы, а я почему-то стал рассказывать о своей жене, о Марине. Читал ее стихи. Я помнил много ее стихотворений.

    Зуев внимательно слушал, изредка усмехался своим мыслям.

    Он оказался хорошим попутчиком, но я бы не стал с ним дружить, – его кругозор показался мне гораздо уже моего, к тому же Зуев остался равнодушным к Марининым стихам.

    – Стихи хорошие, – пояснил он, – но у других поэтов стихи не хуже. Бальмонт, например, Маковский, Анненский, да и Гумилев…

    За время войны я много поездов перевидел и многие вокзалы запомнил.

    Но мне всё чаще снился один и тот же вокзал военного времени: я постоянно видел большую узловую станцию, забитую солдатами, мешочниками, женщинами, детьми; – всю эту тревогу, неразбериху, толчею; все лезут в вагоны, отпихивая и втягивая друг друга. Втянули и тебя, третий звонок, поезд трогается – минутное облегчение: слава тебе, Господи! – но вдруг узнаешь и со смертным ужасом осознаешь, что в роковой суете попал – впрочем, со многими и многими! – не в тот поезд, что твой ушел с другого пути, что обратного хода нет – рельсы разобраны.

    Обратно только пешком по шпалам – всю жизнь…

    В Праге мы оба поступили в университет и поселились в общежитии. Четырехэтажное общежитие называлось «Свободарна» и вмещало по обеим сторонам своих узких коридоров несколько сот «кабинок». Отделяли их тонкие перегородки, которые не доходили до цементного пола и не упирались в потолок. Кроме койки и столика с висевшей над ним электрической лампочкой другой обстановки не было. Через окна были видны пустыри со шлаком, фабричные трубы, пивная, а в отдалении – лысые холмы.

    Зуева я потерял в суете будней, а когда весной 1922 года встретил, то обрадовался. Пригласил зайти в комнатушку. И вполголоса, чтобы не услышали за перегородкой, сообщил:

    – Я хочу поделиться с вами новостью: Марина получила разрешение на выезд за границу.

 

FLASHBACK

ПРАГА. 1921. ЭФРОН

 

    На выходе из университета его дернули за рукав. Он обернулся и удивленно словно застыл на месте – Родзевич, старый знакомый по службе в деникинском ОСВАГе!

    Родзевич дымил папиросой и вещал:

    – Нам нужны такие люди, как вы, Эфрон. Большевики еще кровью умоются. Мы им устроим песни и пляски... Знаю вас как смелого человека. Вижу – вы на мели. Безденежье – плохо. Но всё поправимо. Хотите со мной на ту сторону? А? Вздрогнули? Боитесь? Не верю! Гробанем большевистский банк – и назад. Паре комиссаров кишки выпустим. А? Молчите…

    Эфрон подал голос:

    – Не для меня. Извините, господин штабс-капитан.

    Родзевич кашлянул.

    – Жалко. Придется искать другого напарника.

    Эфрон наклонился к нему, понизил голос:

    – Вы действительно идете на ту сторону?

    Родзевич обиделся.

    – А о чем я с вами говорю?..

    Эфрон заискивающе произнес:

    – У меня в Москве осталась жена и две дочери… Не могли бы вы передать им...

    – Деньги?

    – Какие деньги... Откуда? Письмо.

    Родзевич внимательно всмотрелся в него.

    – Но я не собираюсь посещать большевистскую столицу.

    Эфрон закивал.

    – Да-да, я понимаю... Просто отправьте письмо... Вы знаете, из-за границы письма не доходят... Не дойдут... – поправился он.

    Родзевич помолчал, о чем-то размышляя, потом закурил и предложил собеседнику сигарету.

    – Хорошо. Письмо у вас с собой?

    – Вы серьезно? – не поверил Эфрон. – Я сейчас напишу.

    Родзевич прервал.

    – Не суетитесь. Напишите дома и завтра в десять утра приносите сюда.

    На другой день он пришел в пивную. Родзевич ждал. Он положил письмо в карман и сказал:

    – Я вам оказываю услугу, а вы в свое время окажите мне. По рукам?

    – Конечно, конечно, я согласен, – обрадовался Эфрон.

    А через некоторое время поэт Илья Эренбург привез письмо от Марины. И Сергей Яковлевич написал ответ, и Эренбург отвез письмо...

    А позже вновь появился Родзевич, глядящий исподлобья.

    – Вы, кажется, на хорошем счету в студенческой среде… – начал он.

    – Не жалуюсь, – ответил Эфрон, ожидая продолжения.

    – На мой взгляд, вы тот человек, который может организовать студенческий Союз.

    Эфрон вздрогнул.

    – Откуда вы узнали о моих планах? Я посвящал в них двух-трех товарищей…

    Родзевич ухмыльнулся.

    – Где есть трое, один обязательно проболтается. Значит, надо организовать Демократический союз российских студентов. Вы же студент?

    – Студент... Стипендию получаю от чехословацкого правительства... Стипендия? – Одна профанация...

    – Так вот, организуйтесь немедленно и сами проходите в председатели. Будете получать от меня полторы тысячи крон в месяц и пятьсот на представительство. Согласны?

    Глаза Эфрона загорелись.

    – Конечно согласен. Во много раз лучше, чем на вокзале тюки таскать...

    – Вы в Гражданской войне участвовали, – Родзевич хитро прищурился, – уверен, что пошли к белым из-за романтики. А? Угадал? Белая кость, голубая кровь…

    Эфрон растерялся.

    – Немножко... Наверно, романтика сыграла роль... по молодости лет...

    – Ну ясно, что по глупости! – улыбнулся Родзевич. – Вот теперь вы имеете возможность... Вот вам аванс... Распишитесь...

    Дрожащими от радости руками, Эфрон подписал расписку и выбежал на улицу. Теперь перед ним открывалась новая, привольная жизнь!

 

ЗУЕВ РАССКАЗЫВАЕТ

 

    Я познакомился с ним в поезде.

    Товарный, грязный холодный вагон из Константинополя. Дует из всех щелей. До Праги целый месяц езды.

    Слава Богу, по дороге я раздобыл ящик водки, противной, сивушной, но она помогла преодолеть дорогу. Эфрон с какими-то тревожными глазами, в солдатской папахе и офицерской шинели, то часами молчал, думая о своем, то вдруг начинал рассказывать о своей жене Марине. Я не любопытен, поэтому не расспрашивал. Но я хорошо смог представить женщину, ее духовный облик, – по крайней мере таким, как представлялся моему спутнику. Иногда в его словах звучало восхищение, она казалась ему чашей мудрости и литературной гениальности.

    Я не большой поклонник изящной словесности, да и не до нее во время войны. Но слушать его было интересно, да и чем заниматься во время бесконечного пути как не болтать с попутчиками! Он знал много стихов жены, читал их с восторгом и непонятным мне умилением. Некоторые из стихотворений нравились, некоторые – нет. Заметно, что он признавал превосходство Марины над собою, над всеми современными поэтами, над всем ее окружением.

    В Праге мы оба поступили в университет, благо Чехословацкая акция позволяла это, жили в студенческом общежитии, правда, на разных этажах.

    Я хотел учиться, с детства какая-то страсть к знаниям. После гимназии я поступил в Технологический институт, а тут – война. Я с первого курса – добровольцем на фронт, потом военное училище, снова фронт… Понятно, что все свои знания растерял. И в Праге я старался не пропускать лекций. О, там читали хорошие профессора, многие – по-русски, петербургская преподавательская элита – Кондаков и другие, а философию читали Бердяев, Лосский…

    Через год я уже понимал по-чешски и ходил слушать чешских преподавателей. Да! Ты будешь смеяться, когда я скажу, на каком я учился факультете: я изучал историю искусств! Почему – не знаю, то ли свободное место оказалось, то ли за компанию с приятелями – не помню. Все-таки десять лет прошло.

    Технические факультеты – всё забито, ни одного свободного места, все хотят в инженеры, я и стал изучать отличие дорических колонн от ионических.

    Я учился, и мне не было дела до студенческих сборищ, кружков, дискуссий. Большинство моих сокурсников – такие же недоучившиеся студенты и гимназисты, мы все оказались равны. Существовали какие-то левые кружки, правые, но мне, честное слово, все они казались на одно лицо. Да, дорические колонны интереснее, чем спор на тему – кто виноват в торжестве большевиков.

    Я мечтал получить интеллигентную специальность. Я еще не знал, что с такой специальностью ни в Чехословакии, ни во Франции мне делать нечего. Подрабатывал тем же, чем и другие студенты, – разгружал по воскресным дням товарные вагоны. Часам к трем возвращаешься с товарной станции домой, в свою каморку, завалишься на койку, не успеешь очередной сон досмотреть – как в коридоре шумят: пора вставать, отправляться на лекции. Тяжело? Да, но я еще молодой, сильный; вспоминал войну, сравнивал – там было тяжелее. Почти все – опытные люди, понимали, что и как.

    Эфрон? Часто его видел, мудрено не встретиться в нашем клоповнике. Кивали друг другу, улыбались при встрече, но не более того – он чаще всего отирался в левых компаниях. Ну, левые и левые, эсеры, эсдеки... Мало ли кто во что горазд, не война, когда знаешь – там враг, здесь – друг. Мирное время, демократия – одному нравится арбуз, а другому – свиной хрящик, привыкаешь быстро к хорошему, а демократия – из разряда хорошего. Не забывай, мы все в одинаковом положении: все изгнанники, все эмигранты, почти все – бывшие офицеры, по совдеповской терминологии – белогвардейцы. Большевиков не интересовали различия между антисоветчиками-монархистами и антисоветчиками-социалистами. Все мы для большевиков одинаковы: белогвардейцы – и всё.

    Что? Нет, ни разу я не слышал разговоров о возвращении. Конечно, часто болтали: дескать, в России всё по-другому, НЭП объявили, частную торговлю, большевики меняются в лучшую сторону. Но я только улыбался, когда слышал такие речи. Взял однажды такого болтуна за грудки и говорю: а ты видал, как они у пленных погоны на плечах вырезали? А ты видал, как они под пулеметами гнали своих солдат вперед? Ты, сволочь, в тылу отсиживался, когда мы на передовой по трое суток глаз не смыкали, ты видал этот разъяренный плебс, которому ничего не надо, кроме твоей крови?.. Только того типа и видели…

    Позже журнальчик в университете появился, на русском языке, «Другой дорогой» или «Новыми путями» назывался. Какими такими «другими»? – подумал я, что за чушь. Открыл – Эфрон, оказывается, редактор журнальчика, статья его, другая…

    Ого, подумал я, Фрейд. Мы все Фрейдом увлекались тогда, я тоже... Комплексы так и вылезли наружу у Эфрона. Конечно, комплекс: жена – поэтесса, а он должен быть наравне с ней, пусть и редактором журнальчика… И буквально через несколько дней встретил меня Эфрон и радостно улыбнулся. Пригласил зайти в его комнатушку. И вполголоса, чтобы не услышали за перегородкой, сообщил:

    – Я получил письмо от Марины. Ей разрешен выезд за границу

    – Я вас поздравляю, – сказал я, – у вас там двое детей, ваша жена приезжает с детьми?

    – Один, – тихо произнес он. – Один ребенок. Вторая девочка умерла.

     – Как умерла? – не понял я.

    – От голода, от болезни.

    Я был ошарашен, только и смог сказать:

    – Вон она, Совдепия! Дети умирают от голода...

    – Это не так важно, – ответил Эфрон. – Бог дал – Бог взял. Главное – Марине разрешено!

    Неожиданно он попросил молчать об этом. Провокаторов в то время среди студентов еще не было, но Эфрон казался робким, подозрительным, а подчас и неискренним человеком.

    Эфрон, несмотря на свою незаурядную культурность, кажется, всю жизнь тщеславно и завистливо искал известности: в своей военной авантюре, ибо меньше всего по природе был он военным; в годы студенчества, в попытках стать писателем…

    Меня удивили портреты в его клетушке: на перегородке, прикрепленные кнопками, были печатные воспроизведения Царской семьи и Патриарха Тихона. Не веря в искренность монархических убеждений Эфрона, да и сомневаясь в его религиозности, я вопросительно всмотрелся в него. Он явно смутился, пробормотал что-то о мученической кончине Государя и его семьи, о подвиге Патриарха…

    Я сухо возразил.

    – Царя и его семью я видел много-много раз. В Крыму… Я же гимназию заканчивал в Ялте… Насильственная смерть людей, которых вы хотя бы только встречали, – не отвлеченный факт, не учебник истории. Участь их трагична. Но неужели вы верите в то, что история может вернуться вспять? Всё это романтика... Для чего она вам нужна?

    Он пытался что-то возразить, объяснить. Но я знал, что мы раз и навсегда поняли друг друга. Защитного цвета личина была в природе Эфрона. Биология называет эту способность мимикрией. Русский язык достаточно богат, чтобы определить ее приспособляемостью.

    Мы расстались, и тут мне в голову пришла странная мысль: «Каким образом Эфрон сумел письменно связаться с Мариной, оставшейся в Москве? Ведь там ВЧК! Как она могла просмотреть эту переписку? Эфрон был офицером Добровольческой армии и участвовал в Кубанском походе, состоял членом Союза его участников. И он не только получал от жены письма, но и стихи. Странно».

    Учение наше заканчивалось, но Чехословацкая акция продолжалась – выплачивали некую стипендию, около 400 крон.

    Я совсем не видел Эфрона. У него как у редактора студенческого журнала появилось много приятелей. Самым близким другом стал некий Родзевич. Я видел его в университете, но знаком не был, да и не стремился. С этим Родзевичем он проводил всё свободное время; потом, когда приехала Марина, они, помню, гуляли втроем.

    Мы познакомились. Она оказалась такой, как ее описывал Эфрон, и, одновременно, другой. Я бы назвал ее вещью в себе. У нее всегда холодные глаза – и тогда, и позднее – в Париже. Опыт, в особенности опыт голода, непередаваем. Народная мудрость запечатлела эту, в веках полысевшую истину, в известной всем поговорке. Марина перевезла с собою через границу если не страх, то призрак голода.

    Как-то она постучала в мою дверь. Вошла и протянула кое-как обернутую в газету большую кастрюлю:

    – Я принесла вам каши. Мы сварили ее слишком много. Я подумала: не выбрасывать же ее.

    Я с удивлением смотрел на нее. Хотя денег на жизнь в то время у меня было очень мало, в таком подарке я не нуждался. Он показался мне странным и неуместным. Но побуждение Марины стало ясным гораздо позже. Советская действительность не вошла в мой жизненный опыт, а на Марине она сказалась. Даже на ней, по своему существу – прирожденному бунтовщику, который в случае необходимости не остановится и перед кражей. Марина, кроме того, по природе своей была художником-одиночкой. Борьба за существование для нее была особенно тяжела.

    Моя гостья дымила папиросой. Курила она много и некрасиво. Это тоже признак поведения и жеста. Самым изящным курильщиком, которого я когда-либо видел, был профессор международного права Московского университета Байков, самым величественным – старый турок в чалме в Стамбуле, который, задумчиво глядя на меня, вошедшего в кофейню холодным, голодным, небритым после двухнедельного пребывания на корабле, прислал мне чашку горячего кофе.

    Я до сих пор вижу его жест привета с дымящимся мундштуком в руке.

 

FLASHBACK

PARIS. ЭФРОН. ТРИ ГОДА ДО...

 

    Он помнил, как всё началось. В начале февраля позапрошлого года он зашел в какое-то кафе на Монпарнасе.

    Прямо у дверей, словно ожидая его, стоял... Родзевич. Они не виделись пять лет. С тех пор, как Марина призналась в любви к нему, и Эфрон в ответ заявил, что уходит от нее. Потом Марина плакала, проклинала себя и судьбу, – в общем, как обычно после ее бесконечных увлечений… Он и забыл про Родзевича, слышал только, что тот удачно женился на дочери отца Сергея Булгакова.

    А сейчас, увидев его, почему-то обрадовался встрече.

    – Чем занимаетесь, Эфрон? – полюбопытствовал тот.

    – Пытаюсь не умереть с голода и не уморить семью. А вы? Где-нибудь служите?

    Родзевич повел его в дальний угол к свободному столику.

    – Да, разные комиссионные дела…

    Неожиданно Эфрон рассказал ему историю своих скитаний, о жизни заграницей, о безработице и материальной нужде, о жене.

    – Вы хорошо одеты, на вас модная шляпа, видно, что вы «на коне». А я? Только и могу жаловаться на горечь судьбы... Я помню, моя жена... увлекалась вами...

    Родзевич отмахнулся.

    – Ах, постоянные фантазии Марины... Неужели вы не привыкли?

    Эфрон удивленно всмотрелся в него и вздохнул – конечно, Родзевич прав, Марина создает себе идолов из ничтожеств; стоит ей кем-то заинтересоваться – как она начинает «придумывать» этого человека. А какие страсти пылали с этим Константином… и он, Эфрон поддался! – ведь знал, что Марина всегда в кого-то влюблена, кого-то идеализирует, пишет восторженные письма, посвящает стихи...

    – Да... Вы в чем-то правы...

    Родзевич кивнул.

    – Ну конечно! Ей важен не человек, а миф о нем. Притом, миф, который создает она. Что вы будете пить? Не стесняйтесь – я заплачу, – спросил Родзевич учтиво.

    – Кафе натюр, – ответил Эфрон.

    – Эх, вы – эмигрант! Кафе натюр... – саркастически ухмыльнувшись, произнес тот и предложил сигарету.

    Подошел гарсон.

    – Порто сэк и для месье амерпикон, – небрежно бросил через плечо Родзевич и, закурив, спросил: – Надеюсь, пьете?

    – Приходилось пить эту дрянь, – ответил Эфрон, – с ног валит.

    – С одной не свалит. У меня есть приятель – так по шесть пиконов глотает и только нос расцветает.

    – А вы разве не эмигрант?

    Родзевич хмыкнул.

    – В наше время эмигрант – понятие, как говорят философы, диалектическое.

    – Это как? – не понял Эфрон.

    Они выпили.

    – То есть его можно растянуть, как резину: с одной стороны – эмигрант, а с другой…

    – Не понял, – признался Эфрон.

    Родзевич объяснил.

    – Кто мы, русские, во Франции? Никто. Люди второго, нет – третьего сорта. А в России мы были бы... Эх, как бы объяснить? В России мы были бы на своем месте – и не вторым, и не третьим, а первым сортом!

    Эфрон кивнул.

    – Согласен. Но в России – большевики.

    Родзевич поморщился.

    – Ах, какие там большевики… Они давно переродились в правоверных русских националистов. И тоже страдают. Знаете чем? Отсутствием в их рядах нас. Да-да! Нас, лучших представителей российского общества, волей судеб выброшенных за рубежи страны.

    – Не может быть, – не поверил Эфрон.

    – Может быть, может, – кивнул Родзевич. – Мало того, они просят нашей помощи, нашей, эмигрантской…

    – Не может быть!

    Родзевич снова кивнул.

    – Ну, разумеется, не бескорыстно… Но посмотрите на меня – одет, обут, квартира оплачена, жена на всем готовом, долгов нет… Да, помогаю большевикам. Но чем? Посредничаю в разных сделках. Имею с этого процент. И признаюсь вам, не жалею! Я разве кого-то предаю? Продаю – да. Но что продаю? – Коммерческие бумажки. И разве я один такой? Боговута знаете? Он на таком посредничестве тысячи сделал… Вспомните Прагу! Вы же такие дела заворачивали в Союзе студентов…

    – Ну, вы скажете, – смутился Эфрон.

    – Скажу! Вы обладаете определенными качествами – легко сходитесь с людьми, ваше обаяние располагает к вам… Да и вообще, помните свои слова о поезде, который вам часто снится, – который не в ту сторону пошел? Я помню...

    Эфрон тоже помнил.

    – Вокзал военного времени – большая узловая станция забита, все лезут в вагоны... поезд трогается – минутное облегчение, но вдруг  со смертным ужасом осознаешь, что попал не в тот поезд...

    Родзевич согласно кивнул и повторил:

    – Не в тот поезд…

    Эфрон продолжил.

    – А мой поезд ушел с другого пути в другую сторону… И обратного хода нет. Обратно только пешком по шпалам, – он вздохнул.

    Родзевич налил.

    – Зачем же по шпалам? Можно и в мягком вагоне.

    Эфрон допил свой пикон.

    – Вам можно только позавидовать. В мягком вагоне, говорите?

    Родзевич рассмеялся мелким смехом.

    – Не завидуйте, а идите по моим пятам. И не по шпалам! Соглас-ны? Вижу по глазам – согласны. Вы же евразиец. Я читал ваш журнальчик. Сейчас сюда придет мой приятель. Очень влиятельный человек. Из большевистского торгпредства. Я попрошу его вам помочь. Только не стройте из себя невинную девушку... Вы не забыли, что вы мой должник?

    Эфрон согласно киванул.

    – Конечно, я помню, вы письмо Марине... тогда в двадцать втором году...

    – Да, я ей передал ваше письмо. Лично. Она вам рассказывала об этом?

    Эфрон кивнул.

    – А Студенческий союз?

    Эфрон покраснел и кивнул.

    – Не будем о прошлом, – миролюбиво закончил Родзевич. – Пейте! – он подлил Сергею.

    А тут и приятель Родзевича объявился – крупный, сероглазый, в модной кепке и с таким же модным серым галстуком в красную крапинку. Родзевич их представил.

    – Это мой товарищ по армии – Эфрон. А это господин… нет, лучше товарищ Берг из торгпредства. Поболтайте тет-а-тет, а меня ждут дела… – и Родзевича как не бывало.

    Берг заказал бутылку красного вина, закуски, и начался разговор по душам.

    Потом с некоторой иронией произнес:

    – Кое-что я могу сделать для вас. Но, мой друг, я же занимаю пост директора советского агентства печати во Франции, поэтому смогу устроить только к большевикам. Большевики вас не пугают? Вы, кажется, что-то пописывали…

    Эфрон кивнул.

    – Когда есть нечего, а дома маленький сын… Большевики ли, монархисты, анархисты – всё едино… В Париже я почти три года... – ответил он.

    Берг подливал и сочувственно кивал головой.

    – Так. Обычная эмигрантская история. Могли ли бы вы быть информатором «белогвардейской» жизни Парижа? Просто информация, ничего больше.

    Эфрон внимательно всмотрелся в Берга.

    – Просто информация… Непонятно!

    Берг удивился.

    – Что тут непонятного? Знаете ли вы кого-либо из РОВС? Вы, кажется, в Марковском полку служили… Или были к нему только приписаны?

    Эфрон вздрогнул, и это не укрылось от собеседника.

    – Обычное дело – разведчика или контрразведчика записывают в какой-то полк для конспирации. Вы знали Харузина?

    – Да, – признался Эфрон.

    – Вы знали, что он застрелил генерала Романовского, начальника штаба Деникина?

    – Об этом шли разговоры, – замялся Эфрон.

    Берг налил вина.

    – Почему вы не едите? Ешьте, здесь вполне приличная кухня. Но мы с вами будем встречаться в ресторане «Агава» на Больших бульварах – там кухня отличная!

    – Не будем о прошлом, – согласился Эфрон, которому были неприятны воспоминания.

    – Вино хорошее, двадцать пятого года. Пейте, Эфрон. Есть ли у вас связи в политических группировках эмигрантов, в лимитрофах? – спросил Берг.

    – Кое-кого знаю в РОВС, а что касается информационной работы, то мне, кажется, я могу принести некоторую пользу…

    – Хорошо. Приходите ко мне в бюро числа двадцатого. Я переговорю кое с кем и думаю, мне удастся вас устроить на работу в области негласной агентуры. Ваша работа потребует мер предосторожности. Хотя разведка в пределах белогвардейских организаций и самой эмиграции не подлежит наказанию. Хотя – ха-ха! – какая разведка! Смех да и только… – продолжал соблазнитель и, взглянув на часы, продолжал: – Вы не знаете, бывший редактор «Русского Слова» Федор Иванович Благов в Париже? Ваша жена не говорила о нем?

    – Кажется, в Париже, – неуверенно ответил Эфрон.

    – Что он делает теперь, старина?

    – Не могу сказать точно, но, кажется, вообще не у дел, – сказал Эфрон и подставил свой бокал под любезно предложенный собеседником сифон.

    – Ваша жена – поэтесса. Вы знаете людей в литературных кругах? Фамилия Горгулов вам не встречалась?

    «И откуда он всё про меня знает?» – подумал Эфрон, но собеседник ждал ответа.

    – Горгулов... Кажется, встречалась. Ах, да! – вспомнил он. – Графоман... Слышал о таком...

    – Познакомьтесь с ним, он может пригодится.

    Эфрон пожал печами.

    – Хорошо.

    Берг отхлебнул из бокала.

    – Эх, много прозябает в эмиграции умных, честных и преданных России людей... Таких, как вы… У нас... там они многое совершили бы на пользу Советского Союза. Но упрямы эти господа: не признаем большевиков. А большевики тридцать первого года не те уже, что в Октябре или во времена военного коммунизма, – продолжал Берг, устремив взор в пурпурную влагу бокала. – Я многих знаю в Союзе... раньше – правоведы, лицеисты, камергеры, пажи Его Величества, а теперь – стойкие партийцы. А сколько аристократов? Сколько князей и родовых дворян на службе Сталина? Слыхали – князь Святополк-Мирский у нас теперь работает. А какая плеяда российских монархистов – нелегально, понятно, – оказывает нам услуги по разложению эмиграции. Времена переменились, и с ними – люди. Раньше в наших чрезвычайках матросы и всякая шушера работали, а теперь – юристы, адвокаты в следственном аппарате, а в верхушке можно найти кое-кого из руководителей царской охранки и Генерального штаба. Мы строим и созидаем новую жизнь. Мы создаем и нового человека: безбожника, коллективиста, бессребреника, проникнутого единой идеей устройства социальной справедливости и равенства. А они – эти тени прошлого – всё еще лелеют мечты и надежды на возвращение старого. Идиоты! – произнес Берг и, взглянув на Эфрона с усмешкой, добавил: Что задумались?

    – Я вас слушаю, – ответил тот, переживая в душе настоящую бурю.

    – Вот поработаете у нас некоторое время, проявите себя – перед вами откроется широкая дорога, и не нужно будет служить навозом для иностранной культуры. Вы будете материально обеспечены, – добавил он и встал. – А теперь позвольте пожелать успеха. Нам люди нужны. Вы посидите еще, если хотите, а я пойду. У меня заседание в полпредстве. Вот вам сотенка, пока что.

    Берг вынул из кармана бумажник и вытащил из пачки новеньких кредиток одну.

    Передал деньги и бросив на стол две десятки, встал.

    – Жду вас у себя. Разумеется, о нашем разговоре – никому. Даже жене.

    – Буду в указанный срок, – ответил Эфрон, привстав. «Первые деньги от большевиков, – мелькнула мысль в голове. Но тут же пришла и следующая: – Но ведь ты не удивился. Ты был готов к подобному.»

    Как только Берг скрылся за зеркальной дверью, он позвал гарсона и расплатился.

 

ПРЕССА

 

Убийство в Берлине

Берлин 8 апреля.

В окрестностях, Берлина, в пустынном, месте, в траве, найден, труп сраженного пулями известного берлинского телепата Эриха Яна Гануссена, Убитый –  его настоящее имя Герман Штейншнейдер, –  еврей но происхожде- нию, родился в Вене и пользовался еще во время войны известностью как человек, умеющий находить источники воды; затем прославился как телепат, но многие считали его шарлатаном. За последние годы его имя связано со многими уголовными делами, а последнее время коммунисты считали его агентом хитлеровцев. Говорят, что, действительно, он был в рядах хитлеров- ской партии, но и в отношении хитлеровцев явился предателем. Убийство это произвело в Берлине большую сенсацию.

«Возрождение» (Париж), 9 апреля

 

Юбилей 25-летия служению сцене артистки Д. Н. Кировой

    1-го апреля в основанном ею Интимном театре (14, рю де Тревиз), Д.Н. Кирова справляла юбилей 25-летия своей сценической деятельности. Исполнительница старых театральных традиций, многократно игравшая с М.Г. Савиной, О.О. Садовской, Е.Н. Рощиной-Инсаровой, Варламовым, Далматовым, Самойловым и рядом других известных артистов, Д.Н.Кирова была в течение 10 лет одной из любимых артисток Петербургского Малого театра. В 1929 году в Париже она создала «Русский Интимный театр», давший 128 спектаклей, почти исключительно русских пьес.

 

100-ый номер «Часового»

    26 марта русский военный журнал в Париже «Часовой» праздновал свой юбилей – выход 100-го номера. Юбилей был отпразднован банкетом, вылившимся во внушительную демонстрацию той идеи, которой стойко и честно служит журнал.

    В краткой заметке невозможно перечислить всех тех, кто явился привет- ствовать «Часового», как невозможно привести список тех приветствий, которые поступили на его имя: только чтение этого списка заняло 10 минут. Банкет происходил под председательством заместителя ген. Миллера адмирала Кедрова. С речами выступали председ. о-ва друзей «Часового» ген. Шатилов, генералы Драгомиров и Кусонский, редактор «Возрождения» Ю.Ф. Семенов, французские гости полк. Мело и г. Ледре, представитель Академической группы г. Ковалевский, представитель Донского Атамана и другие.

    Отвечали редакторы журнала В.В. Орехов и Е.В. Рышков-Тарусский. лейт. Каменский выступил от лица третьего редактора, заболевшего лейт. Терещенко. В речах ораторов подчеркивалась не только чисто идейная нуж- ность и полезность издания, но еще и огромная заслуга руководителей журнала, сумевших сохранить и укрепить его в тяжких условиях эмигрантского существования.

    Мы, как никто другой, хорошо знаем, как тяжек и тернист путь русского журнала за рубежом. И потому мы от всей души выражаем симпатичным юбилярам наше восхищение их энергией, настойчивостью, честностью и прямотой, с какими они служат русскому делу и той идее, в правоту которой горячо и искренно верят.

 

* * *

    Вопрос о признании Америкой СССР становится всё более возможным. Американский сенатор Бора, многолетний борец за «признание большеви- ков», видимо, добивается успеха, и большевики получат поддержку великой и богатой страны в момент, особенно для них тяжелый.

    Политические и финансовые дельцы, руководящиеся только жаждой стяжательства, считают Россию далекой колонией с богатейшими природны- ми богатствами и колоссальным запасом подневольного труда –  и в такой стране нажива может быть велика. Этим дельцам нет дела, что «признание» даст советскому правительству новую поддержку для своей разрушительной мировой работы.

    «Иллюстрированная Россия» (Париж), № 15, 1933

 

Паспортизация в Москве

    В Москве фактически закончена выдача паспортов. Всего их выдано 2.362.748. Как известно, дети до 16 лет паспортов не получают, так что толь- ко после прописки можно будет установить, сколько остается в Москве жите- лей. Прописка уже начата, и так как в день каждый паспортный пункт может прописать до тысячи человек, то она должна быть закончена к 20 мая. Лица, которым отказано в выдаче паспортов, не прописываются впредь до оконча- тельного разрешения вопроса о них. Те, в отношении коих высшие инстан- ции подтвердят решение о невыдаче паспорта, будут в установленные сроки выселены из Москвы.

«Возрождение, 10 мая

 

Сокращение безработицы

    Берлин, 10 мая.

    На 30 апреля безработных в Германии было на 196.000 меньше, чем двумя неделями раньше. В настоящее время их 5.333.000, на 400.000 меньше, чем год тому назад.

 

Сожжение книг в Берлине

    Погода вначале не благоприятствовала ауто-да-фэ «вредных книг» в Берлине. До 10 час. вечера шел проливной дождь. Но затем он прекратился. Шествие с факелами двинулось через Бранденбургские ворота на площадь Оперы. На грузовиках везли книги, подлежащие сожжению. Кругом шли сту- денты. На площади Оперы был разложен костер. Студенты бросили на него факелы: пламя вспыхнуло ярким огнем. Затем студенты стали цепью и по цепи передавали друг другу книги, которые затем бросали в огонь. Председатель студенческого комитета громким голосом объявил имена тех авторов, «против которых был направлен гнев германского народа».

    Он назвал Эмиля Людвига, Кона, Магнуса, Гиршфельда и многих дру- гих. Особенно суровы оказались студенты по отношению к Гиршфельду, директору института сексуальных наук, которого они упрекают в поощрении сексуальных извращений: не только его книги, но и его изображения были сожжены на костре. Затем имперский министр пропаганды, доктор Геббельс, произнес речь, в которой пытался определить сущность негерманского юдоис- тического мироощущения и призывал бороться против материализма, порожденного юдаизмом и революцией. Церемония закончилась хоровым пением национал-социалистических гимнов.

«Возрождение», 12 мая 1933

 

* * *

    Нас запретили в Германии за помещенную карикатуру (в № 17 от 22/lV) Мада на дружбу Гитлера и Сталина.

    За то, что мы в ряде номеров утверждали, что Гитлер дружит и защища- ет Советы.

    За наши осуждения его зверств и его большевицких приемов (до 28 апреля Гитлер национализировал ряд предприятий и банков).

    За большевицкую демагогию –  вселение рабочих 1-го мая в лучшие отели Берлина.

    За его дружбу с русскими большевиками, коих немцы в 17 году доста- вили в пломбированных вагонах в Россию, на несчастье и горечь России.

    Мы указывали на его погромную и вызывающую политику в отноше- нии всего мира и особенно в отношении Франции и Польши, кои за свои лояльность, благородство и гуманность получили дружбу всего мира. За то, что указывали и предупреждали, что Гитлер неизменно дружит с Советами и, на несчастье русских и России, будет помогать и поддерживать Советскую Россию.

    И мы, к несчастью, правы. Сегодня это подтвердилось телеграммой агентства Вольфа от 5 мая:

 

    Берлин, 5 мая (Вольф)

    Германский посланник в Москве фон Дирксен и народный комиссар иностранных дел Литвинов обменялись сегодня в Москве ратификациями протокола. Германское и советское правительства выражают пожелание про- должать и впредь дружеские отношения, существующие между ними, и сотрудничество в интересах общего мира.

    Оба правительства с удовлетворением отмечают, что с обменом ратифи- кациями, имевшими место сегодня, снова вошел в силу Берлинский договор, являющийся вместе с Рапалльским договором основой отношений между Германией и СССР.

    Сегодня мы вновь повторяем: Гитлер своих марксистов гонит, но рус- ских большевиков поддерживает и укрепляет.

    Он их политически поддерживает, он им дает деньги и кредиты, дает тех- ников и инструкторов для их безумств и издевательств над русским народом.

    Нам, русским, борющимся с большевиками, наоборот, не ждать удара Гитлера по Сталину, Гитлер его укрепляет и вместе с ним издевается над рус- скими и «низшей расой –  славянами» (из книги Гитлера).

«Иллюстрированная Россия» (Париж), № 20, 1933

 

Чудовище в озере

    Здесь на прошлой неделе в пятницу известный бизнесмен, живущий недалеко от Инвернесса, ехал с женой по северному берегу озера Лох-Несс. В какой-то момент они оба были ошеломлены, когда осознали, что что-то ужасающее плещется в воде. Существо играло целую минуту. По форме оно немного напоминало кита. Бурная вода пенилась и переливалась, как в кипя- щем котле. У наблюдателей сложилось впечатление, что они участвуют в удивительном событии, и они поняли, что это не обычный обитатель глубин.

Александр Кэмпбелл. Inverness Courier, 2 мая 1933

 

(Полный текст публикации см. в книге № 317, декабрь, 2024)

Окончание романа в следующем номере

 

---

1. Вторая часть трилогии. Журнальный вариант↩