Олег Лекманов
Как и из чего сделан «Неживой зверь» Н. Тэффи
1.
Рассказ, о котором пойдет речь, – программный. Именно его заглавие было в итоге присвоено сборнику рассказов Тэффи, вышедшему в издательстве «Новый Сатирикон» в 1916 году.
А первая публикация «Неживого зверя» состоялась в номере газеты «Русское слово» от 25 декабря 1911 года. Не только день, выбранный для этой публикации (западное Рождество) вкупе с фамилией автора (популярной юмористки), но и начальная фраза рассказа («На елке было весело». (296)1) вводили читателя в заблуждение, обещая ему благостную рождественскую историю с обязательным счастливым концом.
Это заблуждение не развеивалось и после прочтения двух начальных абзацев:
«На елке было весело. Наехало много гостей, и больших, и маленьких. Был даже один мальчик, про которого нянька шепнула Кате, что его сегодня высекли. Это было так интересно, что Катя почти весь вечер не отходила от него; всё ждала, что он что-нибудь особенное скажет, и смотрела на него с уважением и страхом. Но высеченный мальчик вел себя, как самый обыкновенный, выпрашивал пряники, трубил в трубу и хлопал хлопушками, так что Кате, как ни горько, пришлось разочароваться и отойти от него.
Вечер уже подходил к концу, и самых маленьких, громко ревущих ребят, стали снаряжать к отъезду, когда Катя получила свой главный подарок – большого шерстяного барана. Он был весь мягкий, с длинной кроткой мордой и человеческими глазами, пах кислой шерсткой и, если оттянуть ему голову вниз, мычал ласково и настойчиво: мэ-э!» (там же)
Хотя читателя могут насторожить две дисгармоничные детали (мальчик, которого высекли; плач маленьких детей), однако эта потенциальная настороженность абсолютно нейтрализуется контекстом. Катин интерес к высеченному мальчику как к особому, уникальному существу выглядит не трагически, а комически; а плач уставших маленьких детей, которым давно пора спать, но которые не хотят уходить с праздника, явление настолько часто встречающееся, что печали в читателе не пробуждает. Тем более, что саму Катю, судя по ее жгучему интересу к высеченному мальчику, никогда так жестоко не наказывали, а подаренный ей на рождество большой шерстяной баран – это хотя и «главный», но только один из врученных ей подарков. То есть девочка в зачине рассказа выглядит вполне благополучной и окруженной заботой.
Первый недвусмысленный сигнал тревоги Тэффи посылает читателю во фрагменте, следующем сразу же за только что процитированным. Игнорирование матерью вопроса дочери свидетельствует о том, что мать «уже давно» перестала интересоваться Катиной жизнью:
«Баран поразил Катю и видом, и запахом, и голосом, так что она даже, для очистки совести, спросила у матери:
– Он ведь не живой?
Мать отвернула свое птичье личико и ничего не ответила; она уже давно ничего Кате не отвечала, ей всё было некогда. Катя вздохнула и пошла в столовую поить барана молоком». (там же)
Весьма показательно, что именно в этом фрагменте начата ключевая для понимания смысла рассказа серия уподоблений каждого взрослого персонажа «Неживого зверя» тому или иному животному.
Вслед за матерью-птицей в рассказе появляются:
– подруги Катиной няньки – «бабы с лисьими мордами» (297);
– отец-козел («Пришел весь серый, сердитый, борода мохнатая, смотрел исподлобья, по-козлиному» (300));
– учительница-пёс («Она <…> похожа была на старого умного цепного пса, даже около глаз были у нее какие-то желтые подпалины, а голову поворачивала она быстро и прищелкивала при этом зубами, словно муху ловила» (300));
– и даже самое близкое к Кате существо – нянька – в финале предстает в обличии кошки («Катя забилась в постель, закрылась с головой, молчала и не плакала. Боялась, что нянька проснется, ощерится по-кошачьи и насмеется с лисьими бабами над шерстяной смертью неживого зверя» (301)).
С людьми-животными в рассказе соседствуют настоящие и очень страшные звери – крысы, а также полусказочная-полуфольклорная огневица (печной огонь):
«В детской перед обедом углы делались темнее, точно шевелились. А в углу трещала огневица – печкина дочка, щелкала заслонкой, скалила красные зубы и жрала дрова». (297)
Нужно отметить, что персонажи рассказа ведут себя в полном соответствии со своими звериными сущностями. Так, например, нянька-кошка ненавидит не только крыс, но и пришедшую наставлять Катю учительницу-пса (а учительница отвечает ей взаимностью):
«Нянька выбежала, вернулась, засуетилась.
– Пришла твоя учительница, морда, как у собачищи, будет тебе ужо.
Учительница застучала каблуками, протянула Кате руку. <…> Осмотрела детскую и сказала няньке:
– Вы – нянька? Так, пожалуйста, все эти игрушки заберите и вон, чтоб ребенок их не видел. Всех этих ослов, баранов – вон!» (300)
Также следует обратить внимание на то обстоятельство, что едва ли не основным видом деятельности и метафорических, и настоящих, и фольклорных животных в рассказе Тэффи предстает еда и всё, с ней связанное, – в первую очередь, грызение. Роковая ссора отца и матери произошла за обедом, «после супа» (297); «лисьи бабы» вместе с нянькой пили водку и закусывали ее «вонючей рыбой» (298); старая учительница словно бы ловила ртом мух (300); огневица «жрала дрова» (297); крысы отгрызли «у баринова чемодана все углы» (298), а затем разорвали на куски шерстяного барана.
Символика этой серии эффектных уподоблений прозрачна. Традиционно связываемые в народной демонологии с дьявольским началом животные (птица, лиса, козел, пёс, крыса, огневица2) противопоставлены в «Неживом звере» барану-Агнцу (Христу, очистительной жертве) «с кроткой мордой и человеческими глазами» (больше ничьи глаза в рассказе не упоминаются). По-видимому, неслучайно учительница велит вынести из детской не только неживого барана, но и игрушечного осла – животное, опосредованно связанное с Христом (въезд в Иерусалим).
Таким образом, прием, примененный Тэффи в зачине (обман, а затем переворачивание читательских ожиданий), работает и во всем рассказе. Активное живое вопреки традиции оказывается хуже апатичного неживого, и традиционный рождественский рассказ с грустным началом и благополучным финалом превращается в рассказ с относительно благополучным началом и грустным финалом. Дьявол в рассказе Тэффи одерживает победу над Христом, и ребенку, познавшему невеселую тайну жизни, предписывается существовать так, как в течение всей советской эпохи будут вести себя рожденные в те же годы, что и Катя, представители близкой ей социальной прослойки: «Затихла вся, сжалась в комочек. Тихо будет жить, тихо, чтоб никто ничего не узнал» (301).
2.
Знакомясь с «Неживым зверем», внимательный читатель русской модернистской прозы почти с неизбежностью вспоминает одно из главных модернистских произведений этого периода – роман Федора Сологуба «Мелкий бес» (1902 г.[1]).
Начну с того, что и в «Мелком бесе» возникает проекция баран – Агнец, причем у Сологуба, как позднее и у Тэффи, эта параллель особенно отчетливо вводится через описание сна.
«Мелкий бес»:
«– Я сегодня <…> интересный сон видел, – объявил Володин, – а к чему он, не знаю. Сижу это я будто на троне, в золотой короне, а передо мною травка, а на травке барашки, всё барашки, всё барашки, бе-бе-бе. Так вот всё барашки ходят, и так головой делают, и всё этак бе-бе-бе.
Володин прохаживался по комнатам, тряс лбом, выпячивал губы и блеял. Гости смеялись. Володин сел на место, блаженно глядя на всех, щуря глаза от удовольствия, и смеялся тоже бараньим, блеющим смехом.
– Ну, что же дальше? – спросила Грушина, подмигивая гостям.
– Ну, и всё барашки, всё барашки, а тут я и проснулся, – кончил Володин.
– Барану и сны бараньи, – ворчал Передонов, – важное кушанье – бараний царь». (177)3
«Неживой зверь»:
«Уснула Катя на мокрой от слез подушке и сразу пошла гулять по зеленой дорожке, и баран бежал рядом, щипал травку, кричал сам, сам кричал мэ-э и смеялся. Ух, какой был здоровый, всех переживет!» (299)
Совершенно очевидным кажется и то, что главный инфернальный персонаж «Неживого зверя» – огневица – это вписанная в декорации рассказа Тэффи недотыкомка из романа Сологуба.
«Неживой зверь»:
«А в углу трещала огневица – печкина дочка, щелкала заслонкой, скалила красные зубы и жрала дрова. Подходить к ней нельзя было: она злющая, укусила раз Катю за палец. Больше не подманит». (297)
«Мелкий бес»:
«…пламенная недотыкомка, прыгая по люстрам, смеялась и навязчиво подсказывала Передонову, что надо зажечь спичку и напустить ее, недотыкомку огненную, но не свободную, на эти тусклые, грязные стены, и тогда, насытясь истреблением, пожрав это здание, где совершаются такие страшные и непонятные дела, она оставит Передонова в покое. И не мог Передонов противиться ее настойчивому внушению. Он вошел в маленькую гостиную, что была рядом с танцевальным залом. Никого в ней не было. Передонов осмотрелся, зажег спичку, поднес ее к оконному занавесу снизу, у самого пола, и подождал, пока занавес загорелся. Огненная недотыкомка юркою змейкою поползла по занавесу, тихонько и радостно взвизгивая. Передонов вышел из гостиной и затворил за собою дверь. Никто не заметил поджога». (234–235)
Как представляется, именно у Сологуба Тэффи в данном случае позаимствовала сам прием размывания границы между объективной реальностью и субъективным, настроенным на мистическое вúдение взглядом на события персонажа. Приведем здесь очень «сологубовскую» цитату из «Неживого зверя», описывающую, как вполне реальные подруги Катиной няньки превращаются в сознании девочки в страшных ведьм, проникающих в детскую (то есть – в ее сокровенный, интимный мир):
«Стали приходить из кухни какие-то бабы с лисьими мордами, моргали на Катю, спрашивали у няньки, шептали, шуршали:
– А он ей... В-вон! А она ему...
Нянька часто уходила со двора. Тогда лисьи бабы забирались в детскую, шарили по углам и грозили Кате корявым пальцем.
А без баб было еще хуже. Страшно». (297)
Наконец, и тот прием, о котором я писал в начале этой заметки – благостное начало произведения, обманывающее читателя, был ранее применен в знаменитом первом абзаце «Мелкого беса»:
«После праздничной обедни прихожане расходились по домам. Иные останавливались в ограде, за белыми каменными стенами, под старыми липами и кленами, и разговаривали. Все принарядились по-праздничному, смотрели друг на друга приветливо, и казалось, что в этом городе живут мирно и дружно. И даже весело. Но всё это только казалось». (11)
В воспоминаниях о Федоре Сологубе, впервые опубликованных в 1949 году, Тэффи рассказала необычную историю своего знакомства с ним. Тэффи сообщают, что Сологуб переделал ее стихотворение «Пчелки», и, впервые встретившись с Сологубом, она сразу же спрашивает:
«– Федор Кузьмич, вы, говорят, переделали на свой лад мои стихи.
– Какие стихи?
– «Пчелка».
– Это ваши стихи?
– Мои. Почему вы их забрали себе?
– Да, я помню, какая-то дама читала эти стихи, мне понравилось, я и переделал их по-своему.
– Эта дама – я. Слушайте, ведь это же нехорошо так забрать себе чужую вещь.
– Нехорошо тому, у кого берут, и недурно тому, кто берет.
Я засмеялась.
– Во всяком случае, мне лестно, что мои стихи вам понравились.
– Ну вот видите. Значит, мы оба довольны.
На этом дело и кончилось»4.
Столь экстравагантное начало знакомства не помешало, однако, дальнейшей и многолетней дружбе Сологуба с Тэффи, а может быть, этой дружбе даже поспособствовало.
Рассказ Тэффи «Неживой зверь» можно прочитать как своеобразный писательский ответ на выходку Сологуба, забравшего «себе чужую вещь». В качестве компенсации Тэффи переделала на свой лад фрагменты главной «вещи» самого Сологуба – его прославленного романа «Мелкий бес».
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Здесь и далее рассказ цитируется по изданию: Тэффи. Собрание сочинений: в 5 тт. Т. 2. М., 2011. С указанием в скобках номера страницы.
2. В фольклорных текстах Архангельской и Олонецкой губерний Огневицей называли лихорадку – одну из двенадцати дочерей Ирода (Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии. Собр. П.С. Ефимен-ком. Ч. 2. М., 1878. С. 161).
3. Здесь и далее роман цитируется по изданию: Сологуб, Ф. Мелкий бес. Серия «Литературные памятники». СПб., 2004. С указанием в скобках номера страницы.
4. «Федор Сологуб: Из воспоминаний Н. А. Тэффи». Новое русское слово. 1949. 9 января. С. 2.
i. Роман завершен в 1902 г., впервые частично опубликован в ж. «Вопросы жизни». 1905. № 6-11.↩
