Нина Косман
ХАРЬКОВ
Два стихотворения в прозе
1.
Ты, чужая в каждой стране, в каждом месте на земле, в котором ты хотела быть дома, в каждом городе, в каждой деревне, где ты так недолго жила, на каждой горе, с которой ты падала, в каждом море, в котором ты тонула, пока я ждал тебя здесь. Я ждал твоего возвращения с того дня, как ты родилась, от матери, которая родилась здесь, а она, в свою очередь, родилась от матери, которая также родилась здесь, от матери твоей матери, и бабушки бабушки, и так далее, десятки поколений матерей. Почему ты так долго не возвращалась ко мне? Я, город, в котором родилась твоя мать, город твоих бабушек и дедушек, все эти годы я хранил для тебя особое место, маску с твоего лица и с твоего не родившегося тела, чтобы ты вписалась в меня, чтобы ты восклицала на каждом углу: «Я помню это!», хотя ты никогда здесь не была, хотя ты родилась в той холодной столице, чье правление мы считаем корнем всех наших бед, и ты, родившаяся от матерей, родившихся здесь, ты, кого в юном возрасте увезли жить за океан, ты вернулась ко мне, ты пришла ко мне, наконец; твое место здесь, здесь на каждом углу ты встречаешь себя, ту самую, которая здесь никогда не жила, то своё «я», которое осталось в детстве, застывшим во времени, на полвека, пока ты искала свой дом во многих странах, городах, зданиях – некоторые, построенные из песчаника, были красивыми, некоторые были так себе, из унылого красного кирпича, но во всех них ты была чужой, человеком без имени, прохожей без прошлого, и только здесь ты дома, потому что только здесь тебя ждут могилы твоих бабушек (в каждой из могил – тысячи бабушек, захороненных заживо), и только здесь тебя жду я, город, для которого ты предназначена. Я – твой город. Я ждал тебя с того дня, когда твоя мать родилась в моей утробе; я ждал тебя с того дня, когда ты, в свою очередь, родилась из утробы твоей матери, а еще сильнее я ждал тебя с того дня, когда ты пересекла океан, с того дня, когда ты поселилась в городе, который не только не ждал тебя, но и не узнал тебя, так же как и ты не узнала его. Это для тебя я сохранил себя молодым; это для тебя я остался красивым, словно застывшим во времени, в отличие от тех городов, которых ты, от нелюбви к ним, зовешь «скучными и уродливыми» (не отрицай, есть у тебя такая смешная привычка). Всё это я сделал для того, чтобы ты узнала меня, чтобы ты полюбила меня, чтобы ты приняла меня, как я принимаю тебя, свою блудную дочь, ребенка, которого у меня не было никогда. Ты принадлежишь мне. Я открываю себя для тебя. Я покажу тебе тайные улицы и здания, которые никто, кроме тебя, не видел и не увидит. Останься здесь. Не уезжай от меня. Ты дома.
2.
Я долго ждал твоего прихода. Ждал с того дня, как твоя мать родилась во мне в год несчастья и с тех пор несчастьем была отмечена вся ее жизнь. Знаешь ли, где сейчас твоя мать? Не спеши с ответом, ибо пока человек жив, от него сокрыто местонахождение душ ушедших. Молчание лучше, чем фальшивый ответ, в который я всё равно не поверю. На твое молчание я отвечу своим, и только ты будешь знать, что говорит тебе город о местонахождении ее души. Знай, что родившая тебя была праведницей, и что такие, как она, не приходят в мир, а если и приходят раз в сто лет, долго в нем не задерживаются. Знай, что она была последней из семи праведных душ, рожденных во мне. Анкеты, нужные душе для полета, не похожи на советские паспорта – в них нет пятой графы, ведь у душ не бывает национальности. Зато у нас есть способ измерения личности, мы ставим ее в графу номер семь: по бескорыстию у твоей мамы был самый высокий балл; знай, что его не получал никто – ни из родившихся здесь, ни из родившихся в той далекой стране, куда тебя увезли, думая оберечь тебя от несчастья, которое преследовало ее всю жизнь. Как, спросишь ты, измеряется бескорыстие? Разве можно измерить то, что существует только в душе? Отвечаю: это зависит (помнишь это излюбленное выражение русско-израильских олим первой волны?), это зависит от качества души, и поверь мне, что когда я говорю, что таких душ не бывает, то это так. Говорю тебе это я, ангел города, в котором она родилась; я, встретивший ее рождение и все эти годы хранивший память о ней, неизвестную другим, в своих сокровенных глубинах; я, проводивший ее душу в последний путь – не на кладбище в нелюбимом тобою городе за океаном, в котором хранятся ее останки, а в Sanctum sanctorum, святая святых, обитель душ, бескорыстие которых превышает самый высокий балл. За то, что ты пришла ко мне в трудный час, я открою тебе то, что ты никогда не узнала бы; за то, что ты пришла ко мне сама, за то, что ты пришла ко мне, когда я был слишком слаб, чтобы самому тебя звать. Ты пришла ко мне, несмотря на то, что не слышала моего зова, ибо я умирал от ран и не мог не только позвать тебя, но и приветствовать. Я, город, говорю тебе, чьи предки захоронены во мне: я помню как дышала земля, когда ртами, забитыми землей, дышали тысячи детей, захороненных во мне заживо, ибо я, город, в котором родилась твоя мать, я часть той земли, в которой они дышали, и я всё помню! Ты прошла полный круг и теперь ты здесь. Слушай! Я приведу тебя в тот дом, где она сделала первый шаг, в тот дом, где она впервые открыла глаза. Ее душа вернулась сюда издалека, потому что души возвращаются туда, где они воплотились в человека, и только души праведников идут дальше. Хотя я привел тебя сюда, ты не найдешь ее здесь, но теперь ты хотя бы знаешь, где ее не надо искать.
НОВЫЙ ЦИКЛ О ГОЛОВЕ
I.
Если ты не успел вынуть шею из ящика,
а голову – из пластикового мешка,
то не стой, как дурак – или как тот пилот,
узнавший, что в его самолет подложили бомбу
террористы – или просто-люди
с т.н. «промытыми мозгами»
(промытыми кем? – Террористами!),
да нет, дорогой, просто глупцами,
так как глупость – это то самое «наше всё»,
будь оно русское или мусульманское –
общее, человеческое;
все мы сотканы из глупости, пошлости
и всего такого, о чем не стоит говорить в стихах,
белых, черных или верлибрах в крапинку.
Так что, давай, дорогой, не стой
с окровавленной головой в руках,
раздумывая что теперь делать:
ведь ты уже мёртв,
а смерть, дорогой, каждый
обязан репетировать тысячу раз
до ее появления –
с косой в руке или с бомбой.
А если ты о ней никогда не думал
и она тебе явилась вдруг,
как пресловутый deus ex machina
– вот она я! сюрприз, сюрприз! –
то дело в тебе, наивный пилот, пассажир, простой человек,
ведь уже поздно оспаривать очевидный факт,
что ты также глуп, как твой ручной террорист,
и когда на земле будут собирать останки,
вряд ли отличат твои руки-ноги
от его рук-ног и прочих частей.
II.
А ты, что бросил мою голову своре диких собак,
мyзыку погромче поставь, чтобы заглушить мой крик,
синелицый торговец молоком и паром,
и поблёскивающим на солнце мясом свиней,
где ты научился мешать человечью кровь с поросенковой?
Мол, никто не заметит – кровь красная у тех и других.
Вишь, как много мешков тугих с частями животных,
как много голов ты успел засолить, ведь скоро праздник, пригодятся все.
Потираешь ладони в предвкушении славной выручки.
Хватит с лихвой и на подарок жене и на игрушку мальцу.
Голова моя, меж тем, в мешке со свиными рылами,
с залитыми кровью кишками, с алыми лужами мертвых глаз.
На стол ее подадут на блюде под луковым соусом,
с фаршированными оливками и специями а ля кебаб.
Нежные щеки мои жена запечет –
«Что сухарики божьи, будут хрустеть во рту!»
– Вкуснятина, – скажет сынок торговца, – эти человечьи головы,
почаще бы ты их, папаня, приносил домой!
Размечтался синелицый торговец,
мол, как хороши эти головы с их нежными девичьими ртами,
всеми этими их еврейскими штучками,
вот не надо было думать что вы всех умней,
и кто теперь в чей суп угодил и чью свежую кожу жена запечет,
и чьи лакомые кусочки под зубами захрустят словно жареный хлеб?
Похлопал синелицый торговец себя по набитому пузу,
покряхтел, завязал мешок, взвалил на тележку,
прикрикнул на шпану, что играла в футбол головами моих друзей.
Тут появились псы, залаяли бешено, «Отдай наше, ты бездушная синелицая тварь
с алым человеческим ртом, шакальим хвостом и ожерельем из костяка белки!»
Торговец развязал мешок, долго рылся в плавающих в крови рылах,
выудил мою голову и, кряхтя от досады, бросил под прилавок
причитающуюся псам дань.
III.
«Налево пойдешь — коня потеряешь,
направо пойдешь – жизнь потeряeшь...»
А ты, что зашел так далеко налево,
что не только коня потерял,
но и голову (если честно, не только свою),
каяться поздно уже, сынок,
но и не каяться тоже поздно;
ты всё потерял – до последней нитки.
А разве не говорили тебе –
не уходи далеко налево,
ближе к центру держись?
Ну а о «не уходить далеко направо»
с раннего детства
тебе твердили,
потому и не предупредили на этот раз,
не повторяли по двести раз в день
«Пойдешь направо – жизнь потеряешь».
Но ты умудрился на этот раз,
ты, дурачок,
чепушинный царевич,
сам себя обхитрил –
зигзагами ему, видите ли, захотелось идти –
то влево,
то вправо,
и не на три-четыре шага,
а вглубь, на все двести сорок.
Так кого же теперь винить
в том, что потерял ты не только коня,
но и голову? Точнее:
голова была первой потерей –
ведь только потерявшего голову
угораздит так далеко отойти от трассы,
что ни косточек не собрать, ни галош.
Даже от имени твоего ничего не осталось,
храбрец ты бедовый,
всадник без головы,
витязь без тигровой шкуры,
богатырь на распутье,
не внемлющий советам былин,
дорого же ты заплатил
за свое пренебреженье сказкой,
за свое вот это презрительное отмахиванье
от древних предупреждений,
как от назойливых материнских слов;
разве не знаешь, что с древностью шутки плохи,
разве не слыхал о том, кто сойдя с дороги,
забрёл в столь дремучий лес, что повстречал там черт-знает-кого,
или о том, что пошел направо и так далеко ушел,
что не только Бабку Ежку повстречал, но и смерть?
Так вот тебе мой совет, дружок:
не отклоняйся от центра,
правда-то ведь она в середине,
как изюм в пироге,
или как вишенка на пирожном;
да-с, дорогой, цель жизни не в крайностях,
а в сáмом центре.
Потому-то и не соблазняйся,
не слушай,
не поддавайся влияниям,
не давай себя охмурить...
Впрочем, советы эти не для тебя,
чепушинный всадник,
а для тех кто будет стоять у этого камня позже.
(Факт, что будут стоять,
но не факт, что внемлют.)
А тебе, друг мой, уже поздно советовать –
башку-то твою так и не нашли в лесу,
а тело по косточкам растаскали волки.
