Михаил Дынкин 

* * *
Братаны, говорит диплодок,
вымирание не за горами.
Наступает пора холодов,
снежных бурь, обезьян с топорами;

их потомков, готовых трястись
в смертоносных машинах железных.
Даже если глаза отвести,
эти твари, боюсь, не исчезнут.

Диплодок, говорит стегозавр,
наклоняясь над чашкою чая,
отвечаешь ли ты за базар?
Диплодок говорит: отвечаю.

Мы еще потусуемся тут,
переждем наступившую осень,
а когда обезьяны придут,
притворимся, что вымерли вовсе.

Птеродактиль кивает – ну да,
я, коллеги, не прочь затаиться.
Что за радость летать в холода,
наблюдать, как ревущие птицы

то и дело проносятся над
головой, провонявшей казармой,
превращая в пылающий ад
всё, что дорого нам, динозаврам.


* * *
Мы надеялись обнаружить кота Шрёдингера живым,
но когда мы взломали ящик, никакого кота не было и в помине,
а были профессор Энский и призрак его жены,
бабочка адмирал и болонка по кличке Мия.

В правую стенку ящика врос облетевший вяз.
Сквозь отверстие в левой краснела Брестская крепость.
Музыканты играли Баха. Отдохнув, перешли на джаз...
Их никто не видел, даже слепой Тиресий.

Энский сказал: «Это программный сбой», –
долго курил с кислой шрапнельной миной.
А потом все частицы стали взрывной волной,
и взревели МиГи в небе над Украиной.


* * *
Сегодня ливень грусть мою исполнил
и с Пастернака осень перевел.
Сегодня ангел, ангел Аль Капоне
к моей башке приставил ржавый ствол

и выстрелил, и вылетела пуля
с той стороны зеркального стекла.
И я упал в цветущий сон июля.
И Черной Речкой речь моя текла.

Там облака кружились на пуантах,
играл на флейте император крыс,
и медленно сходились дуэлянты,
не знаю, удалось ли им сойтись.

Потом в атаку бросилась пехота,
и зашипела красная змея.
Я мог бы вспомнить, выжил ли хоть кто-то,
когда б не снег, засыпавший меня.


* * *
Я вижу Смерти острый профиль,
она берет две чашки кофе
(одну как будто для меня)
в непритязательной кофейне,
где по утрам ночные феи
зовут Троянского коня.

И конь развозит их по спальным 
районам. И плохие парни
из подворотен продувных
выходят в люди неудачно.
А Смерть сидит себе, чудачка,
то в толстых кофтах шерстяных,

то в платьях с вырезом глубоким.
Всё ждет, когда же выйдут сроки,
и за последнюю черту 
переступить душа захочет,
с коня Троянского соскочит
и сядет на свободный стул,

вся в белом, чёртова невеста:
«Спасибо, что держала место».
Смерть усмехнется, скажет: «Ну...»
И я, протягивая руки,
им крикну: «Спелись, злые суки?» –
и, рухнув, ноги протяну.


* * *
Не странно ли ложиться одному,
делить с котом убитую квартиру,
не верить ни во что и никому,
мир заоконный полагать сортиром?
А кот доволен. У кота – загул.
Коту хватает вольницы и ласки.
«А завтраки такие, что врагу
отдал бы ужин запросто хозяйский», –
влетев на кухню, добавляет зверь.
«Что ж, хоть кому-то весело живется», –
я говорю, захлопывая дверь
за прибежавшим с улицы питомцем.
На улице же дождик зарядил,
бельё намокло, вся стена в улитках.
Еще чуть-чуть и нильский крокодил
поднимет на смех ветхую калитку.
«Сюда, зубастый! – крикнет гостю кот. –
Тебе мартини, бренди или сидра?»
И, третий лишний, я отправлюсь от
греха подальше; завтра будет видно,
что делать... Но не будет видно, нет.
А если будет, то опять не очень...
Я раздеваюсь, выключаю свет,
ложусь во тьму, ворочаюсь полночи.


* * *
Щелкнешь пальцами – жизнь отлетает,
вороньё прилетает зато.
Царь змеиный луну уплетает.
Конь на травку кидает пальто;

говорит, что устал невозможно,
что пора ему, верно, прилечь.
И течет из пустого в подложный
демиурга бессвязная речь:

о небесной покоцанной тверди,
о надкушенном яблоке, о
преисподней, откуда все черти
в мир людей перебрались давно.

Слышишь, как они бацают Мурку,
проповедуют, держат пари,
кто из них запряжет демиурга
и махнет с секретаршей в Париж?

Перед зеркалом сяду разбитым
и увижу усмешку врага,
натяну сапоги на копыта,
нахлобучу берет на рога.


ПЕСНЯ

Открывал ворота я широко,
потому как беды мои жирны.
Пил на завтрак скисшее молоко,
оставлял не скисшее для жены.

Столько лет лежит она в смерть-земле,
что ни ночь, то снится мне, просит пить.
Ты купи мне свитер, беда, к зиме,
самому на свитер мне не скопить.

Ты, беда другая, задай овса
старой кляче, как ее там... Пегас?
Чем чернее черная полоса,
тем сильнее боженька любит нас.

Ободряет страждущих: будет ок.
Говорит, что выходит, воскресит.
Вот плывет он, боженька, на восток.
А посмотришь пристальней – змей скользит

сквозь густые заросли облаков,
погремушка дивная на хвосте.
И от вида белых его клыков
я теряю голову, прячусь в тень.

Покачнулись сонные небеса.
Вся скамейка в яблоневом цвету.
И как будто алые паруса
пузырятся, хлопают на ветру.

Это солнце выкатил скарабей,
из навоза выкатил как всегда.
И взлетает армия голубей
или войско ангелов. И звезда

утренняя падает прямо в ад.
И течет зеленая сон-река.
И на берегу ее души спят,
опьянев от свежего молока.