Марина Гершенович

 

* * *

Два старика пришли в кино,

где крутят мелодраму.

Ее герои пьют вино

и ссорятся, но всё равно

там папа любит маму.

Мелькают дни на полотне,

летят чужие годы,

и наступил конец войне

под гордый гимн свободы.

Улыбку и сердечный жар

сулит киносюжета жанр –

он судьбы рушит, чтобы вновь

соединила их любовь.

 

Два старика уходят прочь

из кинозала в город, в ночь,

где постепенно гаснет свет,

и нет войны, и мира нет,

ни папы нет, ни мамы.

Там от свободы до беды

два шага, и ведут следы

к законам вечной драмы.

Никто не знает наперед

где и когда и как умрет,

но выбирать он вправе

какими будут до конца

движенья мышц его лица

в простой его оправе.

 

 

ГОЛОД

 

Голод меня, голод мучил тогда, друзья.

И я бежала туда, где вы для меня – князья.

В столовую – что под горку, где лучший из поваров

давал унести мне в норку остатки съестных даров.

К тебе, дорогая Лена, ты чай подавала мне

столь крепкий, что я из тлена вставала живой вполне.

К тебе, человек прохожий, который делил со мной,

часть плоти своей и кожи в сибирский мороз и в зной.

Я вам задолжала, братцы. Не денег, живя без них, –

того, что, скажу я вкратце, не купишь: чудес иных.

Я вам отплачу, сестрицы, не тем, чем набит живот,

но, Боже ты мой, сторицей: душой, что во мне живет.

Без вас бы она истлела внутри доходяги той.

Живот, он придаток тела: был полон – опять пустой.

А то, что от вашей силы окрепло во мне, оно

останется до могилы, и выйдет живым в окно,

поднимется, легче пуха, в небесные едреня.

Не хлебом единым – духом насытили вы меня.

 

 

ПИСЬМО ИЗ БУТЫЛКИ

 

Ни вас, ни их, себя самих, ты знаешь, не боятся

те самые, которые безумные на треть:

художники, философы, поэты и паяцы,

и музыканты – все они готовы умереть.

Не раз уже их, пьяненьких, за лацканы хватали

и душу вытрясти из них грозились не шутя.

Но что с убогого возьмешь, когда в далекой дали

то воет он, как дикий зверь, то плачет, как дитя.

Не верь, не бойся, не проси, всего лишь три запрета

для тех, кто знает жизнь в лицо и смерти пол-лица.

Они исходят не извне, а изнутри, и это

дает им право быть собой с начала до конца.

«Люби меня как я тебя» написано в тетради.

Порви ее, сожги ее, и положи всех в ряд

ничком у ямы на краю, и вновь – да бога ради! –

воскреснут. Музыка, слова и мысли не горят.

5.04.22

 

 

ПИОНЫ

 

Когда жила я во время оно

вотще и всуе, с собой вразлад,

меня однажды спасли пионы,

точнее, чей-то цветущий сад.

Я шла окраиною городскою

вдоль ряда частных жилых домов,

где под усердной людской рукою

жизнь процветала в обход умов,

в обход нелепых и злых законов

при государственном общаке.

И стайка белых живых пионов

паслась на воле, щекой к щеке

прижавшись нежно, как на открытках,

тех, на которых пером стальным

мы, не узнав о расстрельных свитках,

писали письма своим родным;

и слали лепту посильной дани,

готовясь к долгой пустой зиме,

на адрес ящика в Магадане,

на адрес зоны на Колыме.

Потом везли по стране вагоны

битком набитые, в никуда –

ромашки, розы, жасмин, пионы

в рисунках тусклых, в обломках льда.

А лед, конечно, растает вскоре.

Куда ж деваться земному льду...

А я всё помню. И страх, и горе.

И свет пионов в чужом саду.

                                                04.07.22

 

 

* * *

В поезде цыганку укачали

наши песни полные печали,

как в кибитке, жизни на краю.

Ехали в Москву холодным летом

и негромко пели мы дуэтом

под гитару старую твою.

И цыганка из грудей овала

все свои богатства доставала,

кочевая дерзкая душа;

по привычке или от излишка,

и в горсти звенело золотишко,

и купюры комкались, шурша.

– Золота не хочешь, молодая?

Дай тогда тебе я погадаю.

Руку дай, не бойся, я не съем.

И лились бесхитростные речи,

будут, мол, прощания и встречи,

с кем на час, а с кем и насовсем.

Это мы и без гаданий знали

в тьме дорожной обморока, сна ли.

А она вдруг молвит наяву,

заглянув в глаза мне с чувством долга:

– Дорогая, жить ты будешь долго.

И, поверив ей, живу, живу...

                                                25.04.23

 

 

ПОЮЩИЕ ВО МГЛЕ

 

Что глядит на меня в упор

и нещадно слепит глаза?

За окном моим детский хор

робко пробует голоса.

Сводит песню в один поток

вдохновляющий дирижер.

Как над бурной рекой мосток,

за окном моим детский хор.

 

Звук летит, оставляя след

там, где тянется птичий клин.

Из отверзнутых ртов куплет

вырастает как исполин,

крепнет над высотой лесов,

рвётся тенор в земной простор.

Безмятежный, как бой часов,

за окном моим детский хор.

 

И под сердцем звучит, и над

в миллион голосов укор –

как взывающий к нам набат,

несмолкаемый этот хор.

                                    22.06.23

 

 

ХАЧКАР*

 

Береженого Бог бережет.

Что же можно сберечь в Карабахе?

Вот стоит у дороги Ашот,

старый пасечник в черной папахе.

Держит в лодочке жесткой руки

ветку вызревшей сарсапарели.

Сирота, как и все старики.

Дети съехали, пчелы сгорели.

Но остался от ягоды след

на ладонях, и нету предлога

видеть крови запекшейся цвет, –

он старик, и о том знает много.

Сохраняя терпения дар,

задубев от работы поденной,

у дороги стоит как хачкар,

камнерезами изборожденный.

________________________________

* Хачкар – «камень-крест», армянский архитектурный памятник, святыня.