Марина Эскина

Сезам откроется

OТЦУ
Прости, что, возвращаясь с похорон,
наверное, считала я ворон,
не помню, как тебя мы хоронили,
как опускали в яму гроб
забыли
мои глаза.
Был летний день, и тех, кто там стоял,
я тоже помню смутно.
Матерьял
для снов теперь.
С тех пор, кого бы я ни хоронила
я хороню тебя, твоя могила,
твой камень с лаконичной строчкой дат,
как позабытый вечностью солдат,
стоит в строю.
Клубится лес вокруг, но отступает
перед нестройным строем,
голубая
над ними громоздится крутизна,
куда уже и взгляд не достигает,
а здесь индюшек диких стая.
Знак,
что говорю с тобой не без ответа?
Так много лет прошло,
и это лето
не оборвало странный диалог,
ты тоже пошутил бы, если б мог.

* * *
О, панельно-блочный дом пятиэтажный –
отчий рай досрочный, или был ты башней
из слоновой кости, где «Москву» на «Юность»
нам меняли гости, где душа проснулась.
Провод удлиненный, тайн хранитель важных –
телефон надомный, хоть звони из ванной.
Газовой колонки гул стрекочет в ухе,
или голос ломкий Галича на кухне.
В спальне – райским садом – гарнитур венгерский,
там, со шкафом рядом, мой топчанчик детский.
Шкаф вальяжный, крепкий, прятать не боялся
в обувной коробке «Роковые яйца».

* * *
Кто первым, кто последним был, какая разница,
сквозь юношеский летний пыл декабрь не блазнится,
ладони натереть веслом и ногу ракушкой
порезать – не вселенским злом сквозит, и радуешься.
Шотландской юбки клеточка,
и не сутулиться
велит мне мамина рука, и просто – улица.
И всё вприпрыжку, всё – бегом, а не заранее,
слова подтянутся потом – очарование,
вечерний день, прощальный свет... Сезам откроется,
ни первых, ни последних нет – некому строиться.

* * *
Раньше ты говорила: где родители, дети – там у меня и дом,
отчизна, родина, хоть горшком назови – приду.
С тех пор семья увеличилась – мудрость далась трудом –
прибавились несчётные пескари, черепахи в ближнем пруду,
зимородок, серая цапля длинношеяя, с хохолком,
всё знает, набивает зоб и, когда над водой парит,
высматривая укромный угол, где осока торчит пучком,
она позволяет себе только лающий короткий хрип.
Умница, не скажет лишнего, с укоризной глядит
на гусей и уток, базарящих круглый год,
но с ними тоже уютно, пускай галдит,
щиплет траву и гадит безобидный этот народ.
Родина, отчизна – отражение ивы, стрижи над ним –
банально, оттого и близко сердцу всегда.
Ты повторяла, не понимая: не хлебом одним,
и опять, в назидание, тебя спасает вода.

* * *
Навели на город неприкаянный наш
вечно-праздничный, потёмкинский макияж,
чтобы мы не сомневались и не думали –
нам показывают лучший город всея земли.
Рыбьим жиром он помазан царствовать или сна лишить,
и в его архивах золотоносны и зловещи залежи,
из каналов его и рек можно запить тоску
по мировой культуре.
Припадая к ее куску,
отложи детсадовских утренников, ленинских зачетов аршин,
абстрагируйся от ангин, школьных бормашин,
улыбайся, пока от счастья не закружится голова,
за спиной у Мадонны Литта, за облаками течет Нева.

         Бостон