Людмила Оболенская-Флам

Людмила Оболенская-Флам

О перемещенных и переместившихся

                                                                                                                  ...Недаром многих лет

                                                                                                                  Свидетелем Господь меня поставил

                                                                                                                  И книжному искусству вразумил...

                                                                                                                                              А. С. Пушкин

 

ДИПИЙЦЫ: Материалы и исследования / Ответственный редактор П. А. Трибунский / Москва: Дом Русского Зарубежья им. А. Солженицына. – 2021. 541 с.

 

Елена Кулен. ШЛЯЙСХАЙМ: Лагерь русских «перемещенных лиц» вблизи Мюнхена, 1946–1953 годы. Материалы к исследованию / Verlag: Neipubli GmbH / Berlin. – 2021. 759 с.

 

Передо мной две недавно вышедшие книги. Подхожу к ним не как историк, а на правах одного из «последних могикан», свидетеля той отдаленной эпохи, когда возникло понятие «Ди-Пи», по начальным буквам, обозначающим на английском статус перемещенных лиц – Displaced Persons. 

Когда-то мы, перемещенные (или добровольно переместившиеся) лица были озабочены проблемой выживания, оформлением каких-то бумаг, налаживанием послевоенной жизни. А теперь нас «открыли», как некое экзотическое племя аборигенов, и стали изучать. Впрочем, феномен Ди-Пи действительно заслуживает того; он отражает сложную картину политических событий середины прошлого столетия. Посмотрим же, что про нас пишут.

Начну с «Дипийцев». Название книги настораживает: «дипийцами» называли мы сами себя, подсмеиваясь над нашим неблагозвучным статусом. Теперь же «дипийцы» входят в оборот, по аналогии с «австралийцами» или «бельгийцами». В книге заслуженный литератор Г. А. Хомяков назван «дипиец-писатель». Он бы поморщился. А я, выходит, – «дипийка»! Временный статус Ди-Пи не сделал нового дипийского человека, он всего лишь дал людям возможность выжить в голодное послевоенное время. При этом, когда отпала угроза насильственной репатриации, в условиях, которые позволили литераторам писать без оглядки на цензуру, художникам игнорировать каноны соцреализма, общественным и политическим деятелям вести свою работу не боясь попасть в тюрьму. Но оставим термин «дипийцы» на усмотрение и вкус пишущих, есть у меня вопросы по существу.

В первую очередь необходимо внести ясность в понятие «первой» и «второй» эмиграции. До сих пор всё было просто: первой были люди, покинувшие Россию после Октябрьского переворота и поражения Белой Армии, а также их дети; второй – бывшие советские граждане, оставшиеся после войны за пределами СССР. Но в книге термин «вторая волна» обретает иной смысл. Возьмем два конкретных примера. В статье Б. Тромбли о деятельности ЦРУ в антикоммунистических организациях инициатор создания ЦОПЭ (Центральное объединение послевоенных эмигрантов) Алексей Мильруд назван эмигрантом второй волны. Но Мильруд вырос в независимой Латвии, в эмигрантской среде, был сыном редактора газеты «Сегодня», одной из лучших русскоязычных газет Зарубежья, в которой печатались не только местные силы, но и выдающиеся авторы общероссийской довоенной диаспоры1. Другой пример: в примечании, которое относится к историку Д. В. Поспеловскому, сказано: «историк Церкви, сын эмигрантов второй волны» (Статья А. В. Мартынова «Долгое ‘Ожидание’ Владимира Варшавского»). Дмитрий Поспеловский родился в 1935 г. в с. Рясники Ровенской обл., в Польше. Он не мог быть «сыном эмигрантов второй волны»; его родители были эмигрантами, нашедшими приют в независимой Польше, где сохранилась часть дореволюционного имения деда2, и Дмитрий родился еще до того, как они бежали уже из Польши в 1944 году. Быть может, авторы считают, что год (1940/41), прожитый под советской властью, делает таких людей, как Мильруд, Поспеловский и др., эмигрантами второй волны? Но даже Сталин не настаивал на их принадлежности к советскому гражданству, уступив западным союзникам в вопросе репатриации на родину лиц, не живших в СССР на 1939 год. А что делать с эмигрантами из Югославии, Болгарии, Чехословакии, ставшими Ди-Пи? Кто они, тоже вторая волна?

Обратимся к вступительной статье сборника «От редакции». Там говорится: «К концу Второй мировой войны за пределами СССР оказалось более 8 миллионов человек, по своей или чужой воле покинувших страну в годы войны. В ходе деятельности репатриационных органов подавляющее большинство советских граждан было возвращено на родину». «Деятельность» была двоякой: организация транспорта для желающих вернуться и насильственная репатриация, но об этом, как ни странно, ничего не сказано. Неужели авторы редакционной статьи не знают таких книг, как «Жертвы Ялты» Николая Толстого-Милославского или «Последняя тайна» лорда Бетела? Принимая во внимание, что во исполнение ялтинских соглашений англичанами было выдано 56417 человек, а американцами 34253, итого почти 60 тысяч, то как можно пройти мимо этого факта? А дальнейшая участь их, как и незавидная судьба, постигшая вернувшихся добровольно, – это особая тема, которая, насколько мне известно, еще ждет серьезного изучения.

Сколько же россиян осталось? В редакционной статье говорится: «0,5 до 0,7 миллиона отказались репатриироваться в СССР». Б. Пуш-карев в книге «Две России ХХ века» уточняет: «Реальное число послевоенных эмигрантов из СССР (не считая балтийцев и западных украинцев), возможно, составляло 100-150 тыс. человек. К ним надо добавить около 30 тыс. довоенных белых эмигрантов, вторично эмигрировавших из стран Восточной Европы»4. То есть из Литвы, Латвии, Эстонии, Чехословакии, Югославии, Болгарии, Венгрии, Румынии... Все они по окончании войны подпали под категорию Ди-Пи, но это не значит, что они сделались эмигрантами «второй волны».

Далее в редакционной статье говорится непонятное: «Дипийцы оказались за пределами СССР в весьма непростое время. Они вошли в состав т. н. второй волны эмиграции как самая многочисленная группа». А не наоборот: вторая волна эмиграции вошла в состав Ди-Пи как самая многочисленная группа? За этим следует странное утверждение, что «политика западных государств, позволившая вообще появиться феномену дипийцев, после войны начала движение в сторону антисоветизма...» Что значит: «позволившая появиться феномену дипийцев»? Обратимся к истории.

К концу войны на территории Германии оказалось примерно 11 миллионов иностранцев: беженцы из Восточной Европы, военнопленные, узники концлагерей и тюрем, люди, насильственно вывезенные на работы как из восточных оккупированных областей, так и из стран Западной Европы. К ним можно добавить еще завербованных немцами рабочих из Италии и Греции. Кроме того, было известно, что на территории оккупированной Франции тоже находилось большое число подневольных иностранных рабочих и рядовых вспомогательных бригад. Учитывая такое гигантское скопление обездоленных людей, по инициативе президента Рузвельта, заранее, в 1943 году, была создана ЮНРРА – Администрация помощи и восстановления Объединенных Наций (UNRRA – United Nations Relief and Rehabilitation Administration ), которая должна была заняться проблемой перемещенных лиц по мере освобождения стран от нацистской оккупации. Позже эту функцию переняла ИРО – Международная организация помощи беженцам – International Refugee Organization (IRO). После победы над Германией ЮНРРА немедленно приступила к возвращению перемещенных лиц на родину, предварительно разместив и накормив их в пересылочных лагерях. Ди-Пи из Франции, Бельгии, Голландии возвращались к себе в ускоренном порядке; вернулось или было возвращено большинство советских граждан, но западные оккупационные власти не рассчитывали, что после всего этого у них на руках в Германии и Австрии останется к осени 1945 года без малого два миллиона беженцев от коммунизма5. Подавляющее большинство этих Ди-Пи составляли выходцы из Прибалтики, Венгрии, Польши, а также украинцы; по сравнению с ними русские были в незначительном меньшинстве. Поэтому и лагерей, устроенных для проживания нерусских, было в трех западных зонах во много раз больше, чем русских. Вот, в нескольких словах, история возникновения Ди-Пи задолго до «движения в сторону антисоветизма».

Хотелось бы уже перейти к рассмотрению отдельных материалов в сборнике, если бы не обобщающее замечание редакции о «взаимодействии дипийцев с представителями первой волны, многие из которых были настроены благосклонно к СССР и потому с подозрением и недоверием относились к дипийцам, памятуя об их сотрудничестве с нацистами и участии в РОА». Попробуем разобраться и в этом.

Вообще-то было бы вполне уместно проанализировать, как складывались отношения между выходцами из старой России и выходцами из СССР. То были люди из разных миров, разного воспитания, разного жизненного опыта. У читателя может сложиться впечатление, будто старые эмигранты недружелюбно отнеслись к своим собратьям из «новых». Кое-кто действительно смотрел на них свысока («не те манеры, язык советский...»), но когда пронеслась весть, что эти «новые» подвержены насильственной выдаче советским органам, эмигранты первой волны дружно пришли на помощь. Они укрывали их у себя, фабриковали подложные документы и натаскивали бывших советских перед прохождением комиссии по выявлению гражданства: показывали планы городов, в которых те якобы проживали, учили необходимым выражениям на иностранных языках и предупреждали: «Не говорите ‘самолет’ и ‘автомашина’, а ‘аэроплан’ и ‘автомобиль’». Именно старый адмирал К. В. Шевелев со други организовал в Мюнхене комитет, выдававший бумажки на английском языке о том, что предъявитель не был советским гражданином. Когда же оккупационные власти потребовали, чтобы им выдали список лиц, получивших эти бумаги, «старцы разыграли комедию, что их обокрали, и в выдаче отказали»6. Замечу попутно, коль речь зашла о взаимоотношении двух волн: среди молодого поколения очень быстро произошло полное и естественное слияние. Ни в послевоенных школах, ни в рядах таких молодежных организаций, как скауты ОРЮР или РСХД, или в Объединении российских студентов (ОРС), насчитывавшем в разных германских вузах до 600 человек7, решительно никто не делал различия между потомками старых эмигрантов и рожденными в СССР. У старшего поколения процесс проходил медленно, но неуклонно, преимущественно на почве общих интересов – политических, общественных, церковных, культурных и даже бытовых. Но не эти отношения между волнами имеет в виду автор редакционной статьи, не со старыми эмигрантами в рядах Ди-Пи, которые, согласно редакционной статье, угодили во вторую волну. Так о ком же речь?

Напомню слова о «взаимодействии дипийцев с представителями первой волны, многие из которых были настроены благосклонно к СССР и потому с подозрением и недоверием относились к дипийцам, памятуя об их сотрудничестве с нацистами и участии в РОА». Значит речь идет не просто о представителях первой волны, а о каком-то просоветском меньшинстве. Его можно было найти во Франции среди так называемых совпатриотов, отчасти в ее колониях. Но в той же Франции совпатриотизм прельщал далеко не всех, и (осторожно с обобщениями!) было достаточное число русских, симпатизировавших Власову. Вообще же, совпатриотизм в историческом плане был явлением недолговечным. Я могу засвидетельствовать, что к моменту приезда первых партий Ди-Пи в Марокко в 1947 году бывшие совпатриоты, получив окольными путями предупреждение от уехавших ни в коем случае за ними не следовать, забыли про свои советские паспорта и отказались от ностальгической идеи возвращения на родину. Более того, старожилы стали оказывать всяческую помощь прибывшим из Европы Ди-Пи.

Где еще дипийцы могли встретить по отношению к себе «подозрение и недоверие»? В США – среди давно проживавших меньшевиков, которые отрицательно относились к власовскому движению?.. Но, во-первых, это была небольшая обособленная группа, нетипичная для большинства эмигрантов первой волны, а во-вторых, и они, как мы позже увидим, не обязательно встречали новую эмиграцию в штыки.

Необходимо отметить еще один факт. В окружении генерала Власова были не только представители второй волны, если под второй волной понимать выходцев из СССР; в одном из материалов книги приведены имена группы старых эмигрантов, приехавших в штаб Власова из Риги. Я лично знала всех их и могу заверить, что они не считали себя «второй волной». Кроме того, именно эмигранты первой волны, многие из Югославии и Чехословакии, были главными идеологами Комитета Освобождения Народов России (КОНР) и составителями так называемого Пражского (Власовского) манифеста 14 ноября 1944 года, в котором так формулировалась позиция КОНРа в отношении Германии: «Комитет Освобождения Народов России приветствует помощь Германии на условиях, не затрагивающих чести и независимости нашей родины»8. Пусть составители сборника причисляют их ко второй волне, но это дела не меняет; теперь они на том свете, их больше не спросишь – что не дает права менять их биографию.

Верно, что почти весь контингент РОА, Русской освободительной армии Власова, состоял из настоящей «второй волны» – советских военнопленных. Но в какой мере они «сотрудничали с немцами»? В книге отсутствует исторический контекст. По немецким данным, общее количество пленных красноармейцев с начала наступления на СССР в июне и до конца 1941 года составляло 3,7 миллиона человек9. Вне зависимости от того, сдавались ли они в плен добровольно или были взяты в бою, всех отправляли за колючую проволоку. Положение пленных было безнадежным: голод, болезни, вши, зверское обращение, побои и за малейшие проступки – повешение. Сталин, считавший всех попавших в плен изменниками родины, отказался вступить в Женевскую конвенцию по гуманному обращению с военнопленными. В отличие от пленных англичан, французов и др., советские не пользовались защитой Красного Креста. Оставленные на фашистский произвол, они мерли как мухи. Можно ли им бросить упрек в коллаборационизме, если вступление в РОА было не только делом борьбы с советской властью, но и вопросом выживания? По-разному расценивая роль власовского движения, надо признать, что оно спасло много жизней.

И в заключение о редакционной статье, не могу не отметить слишком вольное использование слова «коллаборационисты», будто все причастные к РОА с удовольствием работали на немцев и выполняли их кровавые дела. Да не только в редакционной статье, термин этот разбросан по сборнику. Так в примечании к письму писателя Хомякова, где говорится «...Рутыч тоже писал статью о Казани...», об этом авторе сказано следующее: «Рутыч Николай Николаевич (наст. фам. Рутченко; 1916–2013) – историк, общественный деятель. Коллаборационист». Кто после этого захочет читать его автобиографическую книгу «Сквозь земные тревоги», вышедшую в издательстве «Русский путь» в 2012 году? А жаль. Книга интересная, и еще вопрос, можно ли ее автора так безоговорочно называть коллаборационистом.

Для того, чтобы понять настроение и сложную тактику действий в условиях нацистской Германии, необходимо ознакомиться с воспоминаниями современников, таких как А. Казанцев, С. Фрёлих, В. Штрик-Штрикфельд10. На самом деле мало кто из русских питал иллюзии относительно гитлеризма, да и сами нацисты отлично понимали, что русские ведут за их спиной двойную игру. Недаром многие испытали немецкие тюрьмы и концлагеря. Это в первую очередь коснулось НТС (Национально-Трудовой Союз): в 1944 году была арестована вся верхушка организации, включая председателя В. М. Байда-лакова. Арестованы были и рядовые члены. Им всем вменялось в вину антинемецкая пропаганда, связь с партизанами и неподконтрольность их организации11. Часть арестованных была отправлена в лагеря, других содержали в тюрьмах. Когда Германия оказалась в тисках приближающихся фронтов, руководство НТС было выпущено, но примерно 150 членов организации погибли в концлагерях12.

Таковы некоторые соображения, касающиеся общих положений, затронутых во вступительной статье «Дипийцев». В основном они касаются путаницы с обозначением «второй волны»: то это выходцы из СССР, то – они плюс эмигранты первой волны, вновь снявшиеся с насиженных мест и влившиеся в ряды Ди-Пи. Спрашивается, происходит это от непонимания или за этим стоит некий новый подход к историческим фактам?

 

* * *

Материалы, предлагаемые в сборнике, разнообразны как по тематике, так и по качеству. Раздел «Дипийцы как феномен» открывает статья Е. В. Кодина «Мерл Фэйнсод и первые оценки российской эмиграции в Европе, 1949 г.». Статья посвящена социологическому опросу невозвращенцев, проведенному профессором Гарвардского университета Фейнсодом среди бывших советских граждан. Первая волна Фейнсода не интересовала; ему интересно было приоткрыть железный занавес и ознакомиться с советской действительностью. Результаты опроса стали широко доступны в академическом мире и в американских правительственных кругах. В частности, Фейнсод старался определить отношение различных сословий к советской власти. Учитывая, что все опрошенные были невозвращенцами, то есть теми, кто заведомо негативно относился к советскому правительству, Фейнсод хотел конкретизировать – чем именно было вызвано недовольство советской властью у военных, крестьянства, интеллигенции, рабочих. На это, как он установил, у каждой категории были свои причины. При этом он пришел к выводу, что общее, по разным причинам, недовольство не угрожало стабильности советской власти, опиравшейся на органы безопасности.

Далее в сборнике помещена статья американского исследователя Бенджамина Тромли о деятельности ЦРУ в антикоммунистических организациях российской эмиграции в 1950-х годах, с упором на НТС. Для англоязычного читателя в ней мало нового; на эту тему, с использованием рассекреченных в США материалов, уже вышел ряд книг. Для русского читателя, думаю, там много интересного. В центре внимания автора статьи – договор 1951 года о «взаимодействии» ЦРУ с НТС. Договор, как он пишет, предусматривал поощрение побега советских военнослужащих из оккупированных зон Германии и Австрии; создание пропагандистской радиостанции, а главное – акцию проникновения членов НТС в СССР путем их выброски на парашютах из немаркированных самолетов. Эта акция получила название «Каркас». Но сотрудничество проходило негладко. Автор отмечает, что ЦРУ стремилось установить шпионскую сеть, а «деятели оперативного штаба НТС от такой трактовки отказались, заявив, что они не агенты, ведущие военную разведку для иностранной державы, а члены политической организации, задачей которой было ускорить день революции». В результате ЦРУ пришлось смириться, что лидеры НТС «согласились на сотрудничество с ЦРУ лишь на условиях, которые не конфликтовали с их представлением о национальной миссии на родине». Всего, после тщательной подготовки и инструктажа, было в разное время сброшено тринадцать человек. Тромли пишет, что все они были сразу схвачены. На самом деле, по сведениям НТС, двое продолжали оставаться на свободе от двух до семи лет, один при задержании раскусил ампулу с ядом, а сведений о тринадцатом получено не было. Четверо десантников были в мае 1952 года расстреляны13. После этого все дальнейшие забросы десантов были прекращены. Провал операции «Каркас» был широко использован советской стороной для дискредитации как НТС, так и ЦРУ. Тромли не вникает в причины провала, ограничиваясь предположением, что это, вероятно, было «вызвано проникновением советских агентов в ряды эмигрантской организации»; он даже не упомянул о возможной причастности к провалу английского агента Кима Филби, ведавшего связью между британской разведкой и ЦРУ. 

Тромли почему-то считает НТС «правой» организацией. Правыми же были монархисты, в глазах которых, да и некоторых других, «НТС отождествлялся с большевиствующими и фашиствующими течениями»14. Эту, в сущности центристскую, организацию можно было бы считать «правой» только в том смысле, что она стояла на позиции неделимости российского государства, категорически выступая против его расчленения.

Удивило меня и другое: говоря о похищении в 1954 году доктора А. Р. Трушновича, который был руководителем операций НТС в Берлине, Тромли утверждает, будто «многие эмигранты, а также немцы, считали, что деятель НТС действительно перешел на советскую сторону по своей воле». Быть может, так думали немцы, но не русские. Александр Рудольфович Трушнович был известен как исключительно принципиальный человек и непримиримый противник коммунистической власти. К тому же, в эмигрантских кругах свежа была память о похищении генералов Мюллера и Кутепова; ясно, что к Трушновичу был применен тот же метод. Впоследствии выяснилось, что Трушнович был при похищении убит. Слухи о его добровольном переходе на советскую сторону могли исходить только от советской же агентуры.

Почти одновременно с этим произошло сенсационное покушение на жизнь руководителя НТС Г. С. Околовича. Совершить убийство было поручено капитану МВД Николаю Хохлову. Однако, вместо того чтобы исполнить порученное дело, Хохлов, явившись на квартиру Околовича, во всем ему признался и перешел на сторону НТС15. Это событие широко освещалось в прессе, но Тромли о нем даже не упоминает.

Не упоминает Тромли и еще один факт, касающийся НТС той эпохи: раскол и выход из него ряда членов организации, обусловленный именно недовольством финансовой зависимости НТС от ЦРУ и проведением так называемых «закрытых операций».

Финансовая поддержка ЦРУ русских эмигрантских организаций шла на убыль. Прекратив сперва субсидировать ЦОПЭ, оно последовательно снижало субсидии НТС, чья деятельность, пишет Тромли в заключение, «была сосредоточена главным образом на политической деятельности, такой как издание антисоветских материалов, контакты с советскими гражданами заграницей, а также вывоз из СССР писаний советских людей (самиздат)». «Таким образом, – заключает он, – по отношению к российской эмиграции ЦРУ училось на своих ошибках.»

Следует отметить, что статья Бенджамина Тромли содержит обильную, хотя и не полную, библиографию русских и английских источников, по которым заинтересованный читатель может получить дополнительные сведения. 

Последняя статья раздела «Дипийцы как феномен» – «Русский институт в Гармише и его русские сотрудники» В. Г. Ехновой. Речь идет о Русском институте сухопутных войск США в живописном альпийском курорте Гармиш-Партенкирхен (позже в Обераммергау). В аннотации говорится, что на примере судеб преподавателей и сотрудников института «прослеживается история второй волны русской эмиграции в Германии». В данном случае подразумевается именно вторая, т. е. в прошлом советская, эмиграция, составлявшая подавляющее большинство людей, привлеченных к работе в институте. Чета Поздеевых, Евгений Евгениевич и Елена Петровна, была редким исключением: супруги жили до войны в Польше, там получили образование. Про Елену Петровну Поздееву автор пишет, что она «выросла в той же патриотической и антикоммунистической атмосфере заграничной русской диаспоры, как и Евгений Евгеньевич».

Статья Ехновой развеивает миф, созданный в 1970-х годах фильмом «Судьба резидента», об американской «школе по подготовке разведчиков». Институт не был засекреченной организацией. В близлежащем Мюнхене все знали о его существовании, общались с людьми, которые там преподавали. Ехнова цитирует воспоминания одного из них – историка А. Г. Авторханова: «Учебная программа школы включала в себя все предметы, которые можно определить термином ‘советология’. Русский институт Американской армии – самая обыкновенная, но уникальная в системе американского образования школа повышения квалификации военных и гражданских дипломатов по русским делам. Здесь изучают русский язык и литературу, историю России, историю организации советского государства, его политику и экономику, его физическую и экономическую географию, идеологию и структуру КПСС, то есть все те учебные дисциплины, которые изучаются в нормальной школе».

В одном из примечаний Ехнова приводит также слова бывшего сотрудника института Ю. М. Пяткова, работавшего под фамилией Марин. В 1973 году он возник в Москве. Когда Пяткова спросили, был ли Русский институт «школой для подготовки разведчиков», он ответил: «Следует сказать – нет. В учебной программе школы никогда не было специальных предметов по технике шпионажа, обучению вербовки или конспирации. Выпускники Русского института, американские офицеры и гражданские сотрудники ряда учреждений, использовали знания, приобретенные в Гармише, в их дальнейшей профессиональной деятельности дипломатов, военных, исследователей, сотрудников государственных учреждений».

Одним из таких выпускников школы был мой покойный второй муж, американский дипломат Элий Флам (1933–2016), направленный туда перед назначением на должность помощника пресс-атташе Американского посольства в Москве. Сохранилась его курсантская работа 1972 года, посвященная анализу современной поэзии в СССР, которую он иллюстрирует десятком стихотворений в его собственном переводе на английский: «Реквием» Ахматовой, «Гамлет» Пастернака, подборка стихов Окуджавы и Вознесенского. С подстрочным переводом и нюансами русского языка ему помогала Елена Петровна Поздеева. Муж вспоминал ее с большим уважением. 

Ехновой удалось собрать много материалов, сохранившихся от бывших курсантов. Она пишет в заключение: «Бывшие студенты с благодарностью вспоминают время, проведенное в Гармише, некоторые до мельчайших подробностей сохранили в своей памяти имена преподавателей и их рассказы об их ‘советской’ жизни и о войне, оставшейся неизлечимой раной в сердцах заброшенных на чужбину эмигрантов. Русский институт был для американских студентов не только школой, где они изучали свои науки, но и местом встреч с русскими людьми, местом, где их преподаватели пытались передать им вместе со своими знаниями свои чувства, свое понимание и свою мечту о России.»

 

* * *

Раздел «Дорога на Запад» открывается статьей «Ставшая второй первая волна: отъезд из Латвии в 1944 году бывших российских эмигрантов». Снова эта «вторя волна»... От того, что бывшие российские эмигранты уехали на Запад, они не сделались «второй волной» в общепринятом понимании. Даже сами авторы, С. Н. Ковальчук и С. А. Цоя, не отождествляют их с недавними выходцами из СССР. И не проще было бы назвать статью «Отъезд из Латвии в 1944 году бывших российских эмигрантов»?

Меня, родившуюся в Латвии и выехавшую оттуда летом 1944 года, статья озадачила не только этим. Вот самое начало: «С осени 1939 года для жителей Латвии началось бурное пятилетие. Первого сентября началась Вторая мировая война, правда, далеко от границ. Вскоре стало возможно на территории Латвии размещение военных баз Красной Армии, а для более 60 тысяч балтийских немцев прозвучал строгий приказ презреть многовековую укорененность в Прибалтике, культурно-исторические традиции и возвратиться в Германию». Позвольте, не начало войны осенью 1939 года послужило первопричиной ввода советских войск и репатриации немцев, а подписанный 23 августа того года в Москве «Пакт о ненападении» и «Секретный протокол» о разделе сфер влияния между Германией и СССР. Вот что позволило Сталину разместить в Прибалтике военные базы, ввести свои войска, а затем присоединить Литву, Латвию и Эстонию к Советскому Союзу.

Странно, что проживающие в Латвии авторы пишут: «Встречали Красную Армию с цветами и ликованием». Возможно, так это было показано в советской кинохронике. Я же помню другое: заранее подготовленную местными коммунистами манифестацию трудящихся. Они шли навстречу советским танкам, поднимая вверх кулаки в знак солидарности с диктатурой  пролетариата. Затаившемуся мирному населению Латвии эти поднятые кулаки не предвещали ничего хорошего.

Об акте присоединения авторы пишут обтекаемо: «То, что произошло 17 июня 1940 года, по терминологии одних историков, получило название ‘инкорпорация Латвии’, по терминологии других – ‘оккупация независимой страны’, иные ученые писали о восстановлении советской власти, поскольку на несколько месяцев в 1919 году советская власть была установлена». Интересно, помнят ли эти «иные ученые» о Мирном договоре 11 августа 1920 года, в котором Советская Россия навсегда отказывалась от каких-либо притязаний на Латвию? Под договором стояла подпись Ленина.

Ковальчук и Цоя пишут, что было дальше: «В 1940 году, после вхождения Латвийской Республики в состав Советского Союза, начались основательные преобразования во всех сферах жизнедеятельности Латвии». Слово «преобразования» обычно воспринимается как нечто положительное. Можно ли к «преобразованиям» отнести изъятие частной собственности, национализацию предприятий, закрытие старых газет и замену их прокоммунистическими; устранение с должностей дирекций школ, министерств и прочих учреждений, замена их активистами из коммунистов? Или – усиленную обработку детей и молодежи, вербовку в пионеры и комсомол? Помню, как нам ставили в пример доблестного Павлика Морозова, донесшего на своих родителей... 

Авторы не скрывают, что «вскоре начал набирать обороты и каток репрессий», но на самом деле репрессии, по заранее подготовленным спискам, начались немедленно – аресты и расстрелы. С. Н. Ковальчук, однажды написавшая прекрасную статью о журнале «Закон и суд», который издавал в Риге мой дед Петр Николаевич Якоби, не может этого факта не знать: он был арестован в самый день присоединения, и не он один16. «Самой большой репрессивной акцией», признают авторы, «стала многотысячная высылка мирного населения в ночь с 13 на 14 июня 1941 года, на восток СССР было отправлено 15425 человек разных национальностей, представителей всех социальных слоев общества, из этого числа 3751 были детьми до 16 лет». «На восток» означало не куда-нибудь, а в Предуралье и Сибирь. Для того, чтобы представить себе весь ужас этой акции надо обратиться к книге «Баржа на Оби», указанной авторами в библиографии17. Тамара Никифорова была девочкой, когда ее с матерью, сестренкой и бабушкой отправили в нескончаемый каторжный путь на край света. В районе Нарыма им выделили угол у нищей вдовой женщины. Вскоре от голода умерла бабушка, а затем и мать. Как и многие другие сосланные дети, Тамара и ее сестра остались сиротами, попали в детдом. Едва выжили.

Людей в Латвии продолжали забирать и после 14 июня, но уже не в массовом порядке. Мать приготовила для меня чемодан с сухарями и зимней одеждой, наказав ни в коем случае с ним не расставаться. Через неделю Гитлер повел свое наступление на восток, Красная Армия отступала, бежали коммунисты и чины НКВД. Им было уже не до нас. Забрать нас не успели, но ужас, испытанный от приближающихся шагов на лестнице, навсегда залег в моем подсознании.

В статье не говорится, сколько людей погибло, сколько смогли вернуться из ссылки. Я обратилась за разъяснением к Т. Д. Фейгмане, занимающейся в Риге историей русской эмиграции. Вот ее ответ:

 

Да, 14 июня 1941 года из Латвии было депортировано более 15 тыс. человек. Плюс с 17 июня по июль 1941 года подверглись аресту еще 7292 человека. Из числа депортированных 5420 человек были арестованы и отправлены в лагеря, остальные на поселение. 6081 человек был расстрелян или скончался, т. е. приблизительно 40% из числа депортированных (в лагерях и на поселении).

Только в лагерях скончался 3441 человек. Приблизительно 700 были расстреляны. (Эти цифры не включают арестованных вне акции 14 июня.)

В 1946-47 годах были освобождены по инициативе Министерства просвещения ЛатвССР 1320 детей-сирот (по др. сведениям – 1800); 150 были призваны в армию.

В 1948–1953 – освобождены из ссылки около 300 человек.

В 1954–1955 – прибл. 900. В 1956 – 2941. В 1957 – 1596. В 1958 – 583. В 1959–1960 – 95.

Еще в 1960-е годы оставались на поселении бывшие высшие должностные лица и руководители националистических организаций, а также члены их семей. В 1962 освобождены – 4, в 1963 – 3, в 1967 – 14. Т. о. процесс освобождения завершился только в 1967 году.

Однако нет сведений, сколько человек из числа бывших репрессированных вернулись в Латвию.

 

Только представляя себе размер советского террора можно понять, почему много русских покинуло Латвию при приближении Советской армии в 1944 году18. Неверно приписывать это симпатией к немцам. Как можно было испытывать к ним симпатию, зная об уничтожении евреев; авторы статьи приводят страшную цифру – 70 тысяч! Как можно было испытывать к ним симпатию, видя бесчеловечное обращение с шатающимися от голода советскими пленными, которых гнали на работы и добивали прикладами тех, кто падал. Нельзя было испытывать симпатию к режиму, уничтожившему целые белорусские деревни, поджигая хаты вместе с запертыми в них стариками. Об этом мы узнали от детей, которых удалось вызволить из концентрационного лагеря Саласпилс, чьи матери были отправлены на смерть в Треблинку19. К нацистскому режиму можно было испытывать только отвращение и ненависть. Но когда к Латвии начала приближаться Советская армия, люди оказались между молотом и наковальней. Перед ними был выбор из двух зол, и оба, как говорится, «были хуже». Решения – уезжать или оставаться – принимались нелегко. В пользу отъезда говорило то, что Германии войну не выиграть, и делалась ставка на шанс попасть к приближающимся с запада союзникам. В числе уехавших было семейство Гримм, которому авторы уделяют в своей публикации отдельную главу. Они сообщают интересные данные о деятельности Ивана Давыдовича Гримма при управлении Православным экзархатом в Риге, а также о роли его сына Константина в качестве офицера связи при штабе Власова в Берлине, куда он привлек целую группу рижан из первой волны эмигрантов.

Иного характера публикация члена Латвийского общества русской культуры Бориса Равдина «Переписка в один конец». Она касается деятельности советского Комитета «За возвращение на Родину», основанного в Восточном Берлине в 1955 году. Официальным органом его была одноименная газета, которую получали бывшие советские граждане, проживающие на Западе, чьи адреса комитету удалось обнаружить. Люди стали получать не только газету; приходили им и письма от родственников со слезными призывами вернуться домой. Равдин публикует пример такого эмоционального шантажа, обращенного к журналисту и литературному критику А. К. Каракатенко в Западной Германии. Ему писали (несомненно с подсказкой) его старый товарищ, жена, сестры и дочь. Письма бьют в одну и ту же точку: «Возвращайся скорее, родной, тебя ждет вдохновенный творческий труд», – взывала сестра Клава. В таком же духе писали и другие. Всего приведено восемь писем. Письмо № 5 содержит, за подписью другой сестры, буквально следующее: «...Светит солнце Кремля – / Забываются дней ненастья. / Снова Родина, наша Земля / Наполняет сердца наши счастьем. / Приезжай, торопись...». Но и стихи не помогли: адресат остался на Западе. Сколько людей поддалось на такие увещевания в газете, по радио и в письмах Равдин не указывает. Если таковые были, то раз-два и обчелся.   

 

* * *

Раздел «Меж волн» – о точках соприкосновения между представителями первой и второй волн эмиграции. Он открывается статьей Е.Р. Пономарева о влиянии И. А. Бунина на литературу второй эмиграции, вернее, на «крупнейших представителей» ее. Тут «волны» определены верно: Бунин – первая волна; упомянутые писатели – вторая, выходцы из СССР. Но как понимать слова: «...межволновые эмигранты и эмигранты второй волны видят в Бунине живого классика, единственного русского лауреата Нобелевской премии по литературе, олицетворение ушедшей русской культуры...»? Какой же он единственный, если в 1958 году уже был награжден Пастернак?

Пономарев считает, что Бунин оказал влияние на поэта Ивана Елагина, прозаиков Евгения Гагарина, Леонида Ржевского и Владимира Самарина. Можно ли Самарина считать «крупнейшим» – вопрос спорный. Зато к ряду выдающихся относились Геннадий Хомяков, Николай Нароков и сын его, поэт Н. Н. Моршен (их настоящая фамилия – Марченко). К выдающимся следовало бы отнести и поэтов Д. И. Кленовского и В. Ф. Маркова. Про Маркова Валентина Синкевич (тоже выдающийся поэт второй эмиграции) писала в посмертно вышедшем сборнике воспоминаний: «...его приняла почти вся элита литературной критики первой эмиграции»20. Возможно, на этих Бунин влияния не оказал.

Вслед за литературоведческим очерком Пономарева следует статья А. В. Антошина об интересе старых российских социал-демократов в Нью-Йорке к Ди-Пи из Советского Союза. Антошин справедливо отмечает, что «у многих Ди-Пи, узнавших на своем опыте, что такое советская модель социализма, вызывали отторжение любые варианты социалистической доктрины». Вместе с тем, орган эсдеков, выходивший в США «Социалистический Вестник», стоял на высоком журналистском уровне; отдельными номерами его, попадавшими в лагеря Ди-Пи, зачитывались и старые, и новые эмигранты.

В своем исследовании автор использовал материалы из коллекции видного меньшевика Б. И. Николаевского, хранящиеся в Гуверовском институте при Стэнфордском университете в Пало-Алто, Калифорния. Николаевский живо интересовался эмигрантами из Советского Союза. Приехав из Нью-Йорка в Мюнхен, он искал встреч с представителями второй волны. Антошин цитирует одно письмо Николаевского, в котором тот писал: «Ко мне относятся с полным доверием, хотя я ни перед кем не скрываю, что ко всей политике того периода (Деятельность А. А. Власова. – А. Антошин) отношусь с полным отрицанием. Стал поверенным многих секретов». А в другом письме к своему другу меньшевику Д. Ю. Далину признался: «Интересных и по-настоящему хороших людей среди новой эмиграции много». Именно Николаевский собрал огромный архив материалов, относящихся к эпохе Ди-Пи. Политического слияния между социал-демократами и бывшими советскими не состоялось. Но в личном порядке социал-демократы оказывали им всяческую помощь – вещами, продовольствием, литературой, советами и даже по переселению в Новый Свет. Несправедливо поэтому письмо из архива Николаевского некоей новой эмигрантки И. Ефремовой со всякими претензиями: «Старые эмигранты-генералы говорят, что я – советский продукт. С-д круги не любят меня за то, что я идейно на стороне Власова, а они считают его фашистом… Меня тянет всякий раз, как я прихожу на станцию сабвея, броситься вниз потому, что я не слышу русской речи и никому не нужна ни моя машинка, ни я вообще, ни мой талантишко, который у меня все-таки есть». А ведь приехала эта женщина в Америку со своей пишущей машинкой благодаря Вере Александровой, чьи авторитетные статьи о современной русской литературе печатались в «Социалистическом Вестнике», «Новом русском слове» и в «Новом Журнале». Была она женой видного меньшевика С. М. Шварца. Ефремова жаловалась, что не понравилась она Александровой. Вполне возможно. Только вряд ли это было вызвано тем, что она «ругала Сталина»! Не очень-то меньшевики жаловали Сталина, и наоборот.

В плане взаимоотношений между «старыми» и «новыми» ценна статья П. Н. Базанова, посвященная дружбе руководителя Народно-социалистической партии, давнишнего эмигранта С. П. Мельгунова и выходца из СССР историка Н. И. Ульянова. Автор суммирует сложный жизненный путь Ульянова: «Ученик Платонова, профессор советских вузов, он прошел через незаконный арест, лагерь, неожиданное освобождение, немецкий плен, побег, угон на принудительные работы в Германию, Дахау, лагеря Ди-Пи, бегство от советских органов, почти каторжную работу в Марокко. Пока, наконец, историк не возвратился к преподавательской и научной деятельности в Йельском университете (США)». Ульянова и его жену я знала по Марокко, поэтому могу раскрыть необычный его псевдоним, которым он пользовался в своих статьях для парижской «Русской мысли» и «Возрождения» – Шварц-Омонский. Дело в том, что, как и мой отец, Ульянов приехал в Марокко по контракту с фабрикой «Шварц и Омон». Поселили нас в небольшом фабричном поселке, принадлежавшем этой фирме. Отсюда и псевдоним. Иногда Ульянов подписывал свои статьи псевдонимами Казабланкский или Бурназельский, по названию поселка в предместье Касабланки, где поселились приехавшие из Германии русские Ди-Пи. Впоследствии встречала я Ульянова и в Америке, но ближе знала по Касабланке, где он привлекал меня к участию в его литературных вечерах.

Мельгунов ценил Ульянова как историка и заказывал ему статьи по национальному вопросу и украинскому сепаратизму для своего журнала «Возрождение». (Думаю, Ульянова тоже можно было бы отнести к первым рядам литераторов второй волны как историка, эссеиста и даже романиста21.) А дружба их возникла во время личных встреч в Париже. Близкие отношения сложились у Ульянова по приезде в Америку и с профессором Йельского университета историком Г. В. Вернадским. Но с кем бы ни соприкасался Ульянов, он оставался внутренне независимым. Политические группировки его не интересовали; для него важна была «забота о приумножении духовных национальных ценностей как величайшего козыря за возрождение России» (цитата, приведенная Бажановым). Единственной организацией, в которую вошел Ульянов, был Союз борьбы за свободу России (СБСР). Бажанов приходит к следующему выводу: «Два совершенно разных по характеру историка могли состоять только в организации, подобной СБСР, т. к. Союз являлся объединением интеллектуалов из первой и второй волн, занимавших четкие непредрешенческие позиции, объединявших правых социалистов, республиканцев и конституционных монархистов». Под «непредрешенческой позицией» подразумевался отказ от определения будущего политического строя России. Постепенно деятельность СБСР сошла на нет, а научная и творческая деятельность Николая Ивановича Ульянова продолжалась до глубокой старости. Он скончался 7 марта 1985 года в Нью-Хейвене, шт. Коннектикут.

 

* * *

Два материала в книге «Дипийцы» (помещены они в разных разделах) относятся к редактору журнала «Грани» Н. Б. Тарасовой: переписка с писателем Л. Ф. Зуровым и письма к ней нового эмигранта Н. И. Ширяева.

Статья А. В. Громовой, «Л. Ф. Зуров и журнал ‘Грани’» ценна тем, что дает представление о  литературном творчестве самого Зурова, чьи книги выходили малым тиражом, а имя его чаще всего ассоциируется с Буниным, т. к. Зуров был его секретарем. Одновременно автор публикации знакомит читателя и с «Гранями»: «Журнал литературы, искусства и общественной мысли выходит с 1946 г. с периодичностью до четырех книжек в год. Начал издаваться в Германии, в лагере Менхегоф, под редакцией одного из руководителей НТС Е. Р. Романова (Островского)». Автор отмечает, что журнал выходил в издательстве «Посев», но официально он не был органом НТС. В 1952–1955 гг. редактором был писатель Л. Д. Ржевский, в 1955–1961 гг. – Романов. В 1956 г. в состав редакционной коллегии вошла Наталья Тарасова, вскоре став заместителем Романова, а с 1962 по 1982 гг. – главой редколлегии.

О Наталье Борисовне Тарасовой (1921–2006) Громова сообщает следующее: уроженка Киева, была она дочерью археолога профессора Б. К. Жука, выступавшего в защиту старинных памятников и святынь, предотвратившего гибель ряда церквей и уничтожения старинных икон Киево-Печерской лавры. Дочь его училась на биологическом факультете Киевского университета; покинув с родителями оккупированный Киев, продолжила образование в Австрии – в университетах Вены и Инсбрука. В 1946 году она вышла замуж за члена НТС Сергея Тарасова. Могу добавить, что Тарасов, сын русских эмигрантов из Праги, был активным членом НТС, а также и всеми любимым скаутским руководителем ОРЮР. Он рано скончался, и Наталья Борисовна вторым браком была замужем за членом НТС Михаилом Парфеновым. Из статьи Громовой я узнала, что в 1983 г. Тарасова ушла в православный Леснинский монастырь во Франции, приняв постриг с именем Александра.

Тарасова отдавала журналу много сил. Это было интересное, но и трудное время. Вначале там печатались по большей части произведения авторов из Ди-Пи. Но вскоре, как отмечает автор исследования, установились отношения с эмиграцией первой волны; сперва Ржевский, а потом Тарасова ездили в Париж, чтобы привлечь таких авторов как Зайцев, Ремизов, Тэффи; печатались в «Гранях» и воспоминания вдовы Бунина, «а уже с середины 1950-х гг., – пишет Громова, – журнал начал публиковать неподцензурных авторов, живших в Советском Союзе». Она приводит имена Бродского, Владимова, Войновича, Галича, Гроссмана, Домбровского, Максимова, Некрасова, Окуджавы, Пастернака, Солженицына и др. Таким образом, «Грани» сделались фактически единственным журналом отражавшим всю широкую панораму литературы второй половины прошлого столетия по эту и ту сторону границ СССР. В этом огромная заслуга Тарасовой. Ей не только приходилось заниматься составлением журнала и корректурой, но и вести переписку с авторами, доставать материалы «оттуда» – да таким образом, чтобы не подвести самих писателей и лиц, передававших произведения. Ко всему этому прибавились материальные заботы. 5 января 1961 г. она делится с Зуровым: «Я сейчас всё свое время ухлопываю на трудные дела: вероятно, Вы уже слышали, что ‘Граням’ отказано в помощи от издательства ‘Посев’, которое само после брошенной во дворе издательства бомбы очень пострадало. ‘Граням’ предложено, если я заинтересована в выходе журнала, разыскивать средства. Знаете ли Вы, как я люблю этот журнал? Вряд ли Вам нужно это рассказывать. И вот я пишу и пишу бесконечные письма во все места и всем людям, где надеюсь на дружеский совет и дружескую помощь». «Грани» выжили. Они выходят по сей день, теперь в Москве. Правда, уже не под сенью издательства «Посев», а как самостоятельный альманах.

Второй эпистолярный материал, относящийся к Тарасовой, дополняет картину ее преданности журналу. Автор этих писем – писатель второй волны Борис Николаевич Ширяев. Привожу его данные по предисловию к первой публикации его автобиографической книги о штрафном лагере на Соловках «Неугасимая лампада», вышедшей в Нью-Йорке22. Ширяев родился в 1889 году. Окончил Московский университет. Посвятил себя педагогической деятельности, прерванной Октябрьским переворотом. В 1922 был приговорен к смертной казни, но казнь заменена десятью годами концлагеря на Соловках. Позже срок заключения был сокращен. Война застала его в Ставрополе. Вскоре после оккупации Северного Кавказа немцами Ширяев оказался в лагере в Германии, а в начале 1945 года судьба забросила его в Италию. Там он обосновался с женой в городе Сан-Ремо.

Самого Ширяевя я не знала. Зато в его книге «Неугасимая лампада» я встретила имя сосланной на Соловки сестры моей бабушки. Там, отбывая свои сроки на каторжной работе, судьба свела их, как это ни парадоксально, в соловецком театре, созданном узниками лагеря. Для них, как пишет Ширяев, соловецкая сцена «была не средством переключения на более легкую работу, но возможностью развернуть свою, порою неосознанную, потребность творчества»23. Ширяев дает описание мужского коллектива актеров, самых различных по своему социальному происхождению и профессии, а о женском составе пишет: «Среди актрис профессиональных совсем не было, но и здесь наблюдалась такая же пестрота: кавалерственная дама, смолянка, вдова командира одного из гвардейских полков Гольдгоер24 выступала вместе с портовой притонодержательницей Кораблихой… На Соловках в ней обнаружился яркий талант комических старух25. Мастерила она для театра и парики». Так, благодаря Ширяеву, я узнала об  успехе моей двоюродной бабушки на соловецкой сцене.

Письма Ширяева Наталье Тарасовой представляет член Академии наук М. Г. Талалай, хорошо знающий творчество писателя, т. к. имел непосредственное отношение к публикации в России его «Неугасимой лампады» и выходу в издательстве «Алетейя» произведения Ширяева «Ди-Пи в Италии. Записки продавца кукол». Письма Ширяева относятся к 1955–1959 гг. «Первоначальное литературное сотрудничество на расстоянии перерастает в теплую дружбу, и обращение Наталья Борисовна сменяется на Наташеньку», – отмечает Талалай.

Переписка с Зуровым тоже была сердечной, но при сравнении обнаруживается интересный контраст: в первом случае речь шла о привлечении к «Граням» живших во Франции авторов первой волны, во втором – жесткая их критика. Уже в самом первом публикуемом письме Ширяев дает редактору «Граней» такой совет: «Очистив журнал от ремизовщины, ползания у бунинских ног и прочей староэмигрантской завали, Вы сделаете очень большое дело и послужите современной русской литературе (подчеркнуто автором), рупором зарубежной ветви которой должны стать ‘Грани’». Неприязнь Ширяева к «парижанам» сказывается и в других письмах. Талалай объясняет это тем, что «парижане» не соответствовали крайним монархическим взглядам, к которым пришел Ширяев. Ответных писем Тарасовой обнаружено не было, но ясно, что сетования Ширяева на содержании «Граней» не отразились. 

Как ни странно, взгляды Ширяева и его сотрудничество с крайней монархической газетой Солоневича «Наша страна» в Аргентине (тот тоже прошел через Соловки) не помешали Ширяеву установить хорошие отношения не только с Тарасовой, но и с ее окружением во Франкфурте, где взгляды Солоневича высоко не котировались. Более того, Ширяев печатался не только в «Гранях», но также в «Посеве». Там, в частности, появились его статьи о прекрасном поэте второй волны Д. И. Кленовском и о только что вышедшем в Италии романе «Доктор Живаго». Значительная часть писем Ширяева касается его повести «Кудеяров дуб», котора была опубликована в двух номерах «Граней» (№ 36 и № 37), а затем вышла отдельной книгой. 

Последние письма Ширяева пишутся под диктовку его женой, о чем свидетельствует ее приписка: «Целую и от души сочувствую, так как сама уже полтора года кружусь возле постели Бориса и гоняю во все заставки. Нина». Борис Николаевич Ширяев скончался в Сан-Ремо в 1959 году.

Тематически связаны с двумя предыдущими публикациями и письма писателя Владимира Варшавского к руководству издательства «Посев» в публикации А. В Мартынова. Автор представляет ее следующим образом: «Статья посвящена взаимоотношениям первой волны эмиграции с издательством, созданным представителями второй волны. Показаны мировоззренческие различия между волнами русского зарубежья». Варшавский, надо сказать, к Ди-Пи не принадлежал; конец войны застал его во Франции, где он жил и раньше. Переписка его велась с главным редактором Е. Р. Романовым (вторая волна) и с редактором А. Н. Артемовой (первая волна)26; особых «мировоззренческих различий» я в этой переписке не усмотрела. Она носит, в основном, деловой характер и касается планов публикации повести Варшавского «Ожидание». Предположение Мартынова, что неудача с публикацией в «Посеве» была вызвана критическим отношением Варшавского к НТС недоказуемо: все трое обращались друг к другу в самом доброжелательном духе; Романов даже сообщил Варшавскому, что его повесть произвела на Артемову «большое впечатление своей искренностью и глубинной постановкой вопроса». Видимо, она вложила в нее уже немало труда, т. к. очень подробно объясняет автору внесенные ею поправки, особенно касающиеся пунктуации. Можно только поражаться тому, как эта женщина, выросшая в отрыве от России, сделалась высококвалифицированным русским редактором и корректором! 

Судя по всему, подготовка публикации продвигалась, но наткнулась в 1971 г. на трудности финансового характера. «Посев» испытывал тогда серьезную денежную нехватку, а объем работы увеличивался по мере поступления рукописей для «тамиздата». Приходилось экономить, где можно, даже на оплате сотрудников. По данным, полученным от представителя «Посева» в Москве Оксаны Кузнецовой, с 1945 по 1992 гг. в Германии (Менхегов, Лимбург, Франкфурт) «Посев» выпустил порядка 400 книг, из них примерно половина – «тамиздат»; а с момента перевода издательства в Москву в «Посеве» вышло 149 наименований.

Что касается повести Варшавского, то был план поделить расход между «Посевом» и автором, но это оказалось Варшавскому не по карману. Не нашлось для повести средств и у двух других издательств. В конце концов, книга увидела свет в парижском издательстве ИМКА-Пресс (YMCA). Теперь произведения Варшавского вышли на рынок в московском издательстве «Русский путь» при Доме Русского Зарубежья им. Александра Солженицына.

 

* * *

Более четверти книги занимает «Переписка Н. Е. Андреева и Г.А. Хомякова, 1952–1982 гг.». Я знала и того, и другого. К сожалению, приведено всего несколько писем Андреева, остальные обнаружены не были, о них можно судить только по ответным посланиям Хомякова.

Историк, литературный критик и писатель Андреев был яркой личностью, обладателем прекрасного «выпуклого» русского языка, большим эрудитом, к тому же с чувством юмора. Николай Ефремович Андреев (1908–1982) родился в России, вырос в независимой Эстонии, высшее образование получил в Чехословакии, где позже работал в Археологическом институте им. Н. П. Кондакова. Приход советских войск застал его в Праге. В мае 1945 он был арестован СМЕРШем и пробыл два года в заключении. Затем два года в Берлине, оттуда – в Гамбург, в британскую зону оккупации. Затем был приглашен на должность преподавателя в Кембридже, где впоследствии обрел профессуру и обзавелся семьей. Дочь его, историк Екатерина Николаевна Андреева, участвовала вместе с П. А. Трибунским в подготовке текста и комментариев; она также является соавтором вступительной статьи к этой публикации.

Современник Андреева, Геннадий Андреевич Хомяков (1906– 1984), родился в Царицыне, начал работать журналистом, но в 1927 году был арестован по обвинению в принадлежности к антисоветской организации и приговорен к заключению, которое отбывал в 1927–1935 гг. в разных лагерях. Далее авторы вступительной статьи сообщают, что мае 1942 года в составе частей Красной Армии Хомяков попал в плен и пробыл в лагере для военнопленных до мая 1945-го, т. е. до самой капитуляции. На какое-то время он поселился со своей немецкой супругой в деревне около Рендсбурга, а потом перебрался в Гамбург, где вернулся к литературной деятельности, начав публиковаться в «Посеве» под псевдонимом… Андреев! Андреев настоящий и Андреев-Хомяков встретились в Гамбурге летом 1948 году. Эти два человека, первоначально из разных миров, легко нашли общий язык. Сблизило их и общение с НТС. Николай Ефремович формально в НТС не вступал, но участвовал в редакционных заседаниях «Посева», посещал собрания НТС. Часто наезжая из Кембриджа в Лондон, он встречался там с группой членов НТС, в которую входил мой муж Валериан Александрович Оболенский, издававший, одновременно с работой на БиБиСи, газету «Россиянин», в которой Андреев принимал активное участие27.

Хомяков оказался вовлеченным в деятельность НТС в бóльшей мере, нежели Андреев, став активным его членом. Переехав в 1951 году в Лимбург, близ Франкфурта, где тогда находился центр НТС, Хомяков вошел в редколлегию «Граней» и участвовал в работе радиостанции «Свободная Россия». Центральной темой переписки того периода было активное сотрудничество Андреева в «Посеве» и «Гранях», а также вопросы творчества обоих: «Эта ранняя часть переписки дышит энергией и энтузиазмом с обеих сторон», – сказано во вступительной статье.

Но вот в 1954 году, в период раскола НТС, Хомяков, как и ряд других лиц, порывает с организацией. Следующая серия писем относится ко времени работы Хомякова в русской редакции мюнхенского отделения «Голоса Америки», где мы оказались коллегами. А 19 сентября 1958 года Хомяков пишет Андрееву: «Дорогой Николай Ефремович, мы только что вернулись из большой поездки по Италии, устроили себе вроде отпуска по случаю увольнения из ‘Голоса Америки’». Необходимо уточнить: Хомяков не был уволен в индивидуальном порядке – были раскассированы все языковые редакции мюнхенского отделения «Голоса Америки», остались только студии и костяк его персонала; крупный европейский радиоцентр был превращен в корпункт. Кстати, в отношении «Голоса Америки» в примечаниях допущены две ошибки: основан он был не в Вашингтоне, а в Нью-Йорке, а впоследствии, наоборот, центр был переведен из Нью-Йорка в Вашингтон.

Хомяков получает приглашение войти в редколлегию альманаха «Мосты», которое задумало издавать ЦОПЭ. Воодушевленный этим проектом, Хомяков старается привлечь к нему Андреева, а также других видных авторов. Одновременно Хомяков начинает писать статьи для радиостанции «Освобождение» (позже «Свобода»), куда перешел бывший начальник русской службы мюнхенского «Голоса» Чарльз Львович Маламут, которого Хомяков упоминает в одном из писем. Вскоре Хомяков и сам туда поступит, не оставляя, однако, «Мостов». Судя по письмам Андрееву, вся тяжесть альманаха легла на его плечи. Письма интересны тем, что затрагивают многих авторов того времени, известных и мало известных. Отражены в переписке, естественно, и события, связанные с награждением Нобелевской премией Пастернака и травлей его в Советском Союзе. «История гнусная, но и ‘показательная’; вся действительно чернь взыграла, распоясалась», – писал Андреев из Мюнхена 9 ноября 1958 года. А 30 ноября он сообщает Андрееву о планах издать брошюру отзывов о деле Пастернака: «Будет что-то под лозунгом: трагедия Пастернака – трагедия России». 

Став работать на «Свободе», Хомяков оформил с женой их иммиграцию в США, кратко съездив в Америку. В промежутке всё больше крепла дружба с Андреевым – и не только эпистолярная; они дружили домами, о чем свидетельствуют фотографии их взаимных визитов. В 1967 году Хомяковы окончательно переезжают в Америку, и Геннадий Андреевич начинает работать в нью-йоркском отделении «Свободы», где директором программного отдела был в то время мой муж, принесший туда свой опыт работы на БиБиСи. Радиостанция «Свобода» упоминается в «Дипийцах» в разных контекстах. К сожалению, очерк Р. В. Полчанинова «С Хомяковым и другими на радио ‘Свобода’» не дает полного представления о составе сотрудников, к тому же есть ошибки: почему-то Полчанинов называет Юлия Осиповича Козловского, чьей голос звучал в эфире, и его жену поляками; они не только считали себя русскими, но были основателями Русского театра в Нью-Йорке28. Нет упоминания о Варшавском, о беседах на религиозные и культурные темы отца Александра Шмемана или участия в программах поэта Владимира Дукельского, которого в Америке знали как композитора Вернона Дюка (Vernon Duke), и ряда других деятелей, привлеченных к радиопередачам «Свободы» из широких кругов русской общественности, зарекомендовавших себя компетентными специалистами в разных областях науки, искусства и литературы.

Работая на «Свободе», Хомяков не оставляет и «Мосты»; ему удалось выпустить еще несколько номеров альманаха. В январе 1972 года Хомяков выходит на пенсию и переезжает с женой из Нью-Йорка в купленный ими дом у берега Атлантического океана в городе Бейвилл, шт. Нью-Джерзи. Там Хомяковых в 1977 году посетят Андреевы. Хомяков пишет статьи для «Нового Журнала» и нью-йоркской газеты «Новое русское слово», в свободное время предаваясь любимому занятию – рыбной ловле. Скончался Геннадий Андреевич 4 февраля 1984 года, оставив после себя две автобиографические повести: «Трудные дороги» и «Соловецкие острова».

 

* * *

Заканчивается книга «Дипийцы» очерком профессора Феофана Ставру из Университета Миннесоты «Дань уважения Василию Ивановичу Алексееву (1906–2002)». Василий Иванович Алексеев –  еще одно знакомое мне лицо: в нашей мюнхенской послевоенной гимназии он преподавал историю. Как пишет Ставру, Алексеев принадлежал ко второй волне русской эмиграции и был олицетворением «лучших представителей России за рубежом». Ставру сообщает, что Алексеев окончил в 1930 году Московский университет, вскоре был арестован и приговорен к пяти годам тюремного заключения. Могу дополнить эти сведения: университет он окончил по русской истории, обвинение ему было предъявлено в «создании контрреволюционной организации», а на самом деле – религиозно-философских кружков. Он отбыл три года лагерей. Далее – война, фронт, немецкий плен… По выходе из плена женитьба на Людмиле Васильевне, в первом браке Шаховской, эмигрантке первой волны из Праги. В 1951 году он с женой и пасынком уехал в США, осев в Миннеаполисе, где защитил докторскую диссертацию по положению Русской Православной Церкви на оккупированной немцами территории во время Второй мировой войны.

Ставру, считающий Алексеева своим учителем, указывает на две книги Алексеева: «Невидимая Россия» (Нью-Йорк, 1952), которая отражает убежденность Алексеева в том, что «навязанная советская культура ни в коем случае не является непобедимой или долговечной», и «Россия солдатская» (Нью-Йорк, 1954). История Православной Церкви на Руси и в СССР оставалась основной темой исследований Алексеева до конца жизни. Василий Иванович скончался 6 октября 2002 года. Его обширная библиотека и архив перекочевали к вдове пасынка, Сергея Шаховского, в Новую Мексику; оттуда – через наш комитет «Книги для России» – сделались достоянием фондов Дома Русского Зарубежья.

 

* * *

Коснуться всех материалов в сборнике «Дипийцы» не представляется возможным, слишком велик объем книги. Думаю, обозреваемых материалов достаточно, чтобы показать, насколько представленные материалы различны по тематике и по качеству; многие информативны и содержательны, некоторые поверхностны, другие – спорные. А такие, как, например, переписка писателя Леонида Ржевского с писателем третьей волны Владимиром Максимовым, с моей точки зрения, имеют к основной теме лишь косвенное отношение. Зато к несомненным заслугам «Дипийцев» следует отнести огромную библиографию, представленную авторами отдельных статей. По ней читатели и будущие исследователи смогут извлечь дополнительные сведения, расширить свои познания по интересующим их темам и сделать собственные выводы.

 

* * *

Переходя ко второй книге на тему о Ди-Пи, следует сразу сказать, что вышедший в Германии «Шляйсхайм» исследователя Елены Кулен29 охватывает весь период этого исторического феномена, с самого его возникновения и до того момента, когда Ди-Пи перестали существовать как категория лиц без постоянной страны проживания. Это произошло в 1953 году, после упразднения последних лагерей для перемещенных лиц и перевода тех, кто не уехал, на права постоянно проживающих в ФРГ иностранцев.

О том, как слово «Ди-Пи» вошло в обиход, Кулен пишет: «Этот англо-американский термин западных союзников был впервые введен в оборот Меморандумом союзников «Allied Post-War Requirements Bureau» от 6 января 1942 г.». И далее: «Начиная с 9 октября 1943 г., времени основания УНРРА, Международной организации по оказанию помощи беженцам и восстановлению, по декабрь 1946 г. термин ‘Ди-Пи’ использовался всеми четырьмя оккупационными военными администрациями в Германии, включая СССР. С декабря 1946 г. СССР перестала (Так в тексте. – Л. О.-Ф.) использовать этот термин, заменив его понятием ‘репатриант’».

ЮНРРА (УНРРА) приступила к исполнению своих обязанностей еще до капитуляции Германии, по мере продвижения фронтов, принимая на себя опеку над освобожденными иностранцами. Учитывая общую разруху, организация помощи была делом непростым. Когда же оккупированной оказалась вся Германия, то численность перемещенных лиц, нуждавшихся в немедленной помощи, задействовала ресурсы этой организации до предела. Кулен приводит таблицы данных как о численности людей разной национальности, попавших под опеку ЮНРРА (УНРРА), так и о затратах на их содержание и по доставке домой.

Рисуя широкую картину положения перемещенных лиц в послевоенной Германии, останавливаясь на процессе добровольной и насильственной репатриации, Кулен далее анализирует специфическое положение русских Ди-Пи – старых эмигрантов и бывших советских граждан. В отличие от эмигрантов первой волны, эти «вторые» в течение двух с лишним послевоенных лет были под непосредственной угрозой насильственной депортации. Напоминает Кулен и про то, как СМЕРШ охотился за ними в индивидуальном порядке, вплоть до похищения людей на улице.

Была ли ЮНРРА причастна к проведению насильственной репатриации людей, на возвращении которых Сталин настоял при подписании Ялтинских соглашений? – Делалось это руками военных, но ЮНРРА тому не препятствовала, что не прошло незамеченным; по решению ООН, ЮНРРА должна была сдать свои полномочия к лету 1947 года. Вот что пишет Кулен: «Это объясняется, прежде всего, критикой этой организации со стороны американской общественности и Конгресса США из-за насильственных выдач перемещенных лиц разной национальности, большую часть которых составляли советские граждане». Кулен отмечает и шаткое положение Ди-Пи из стран Восточной Европы – Чехословакии, Венгрии, Румынии, Югославии; они тоже отказались возвращаться туда, где устанавливался коммунистический режим, и «старались отстоять право на политическое убежище в Западной Германии». (Почему-то не упомянуты прибалты.)

На смену ЮНРРА пришла ИРО – Международная организация по делам беженцев, львиную долю финансирования которой вновь взяли на себя Соединенные Штаты. В ведение ИРО перешли все лагеря перемещенных лиц. Новая организация приступила к их консолидации, в результате чего Шляйсхайм сделался самым крупным лагерем для русских Ди-Пи, впитав в себя жителей других лагерей американской зоны: Менхегов, Фюссен, Кемптен, Регенсбург... – вместе с их духовенством, школами и молодежными организациями. Так, переходя от общей картины, Кулен наводит фокус на этот расположенный на окраине Мюнхена бывший военный аэродром, ставший целым беженским городом. 

Для своего исследования Кулен использовала огромное количество материалов из американских, немецких и русских архивов. Книга была бы сухой и не давала бы представления о настоящем положении Ди-Пи, если бы Кулен не дополнила ее воспоминаниями очевидцев. Она успела захватить свидетельства представителей быстро уходящего поколения. Таким образом, мы имеем перед собой не только статистику, но слышим голоса людей, сохранивших живую память о той отдаленной эпохе.

Одной из свидетельниц стала проживающая в штате Массачусетс вдова протоиерея Романа Лукьянова матушка Ирина Лукьянова. Ей довелось присутствовать при трагическом эпизоде насильственного увоза людей из лагеря Кемптен. Произошло это во время богослужения в лагерной церкви, куда ворвались американские солдаты. В ход были пущены дубинки и приклады, был разгромлен алтарь, священника потащили за бороду, женщин волокли за волосы... Некоторые пытались покончить с собой. Увезено было 80 человек. Остальных впоследствии перевели сперва в Фюссен, потом в Шляйсхайм. Подобные сцены происходили и в других местах.

Однако большинство собранных Кулен показаний относится к более спокойному времени, когда под давлением общественного мнения отпала угроза насильственной депортации. Следует учесть, что опрошенные принадлежали к младшему поколению, в пору Ди-Пи они были подростками или даже детьми. Поэтому их воспоминания окрашены в более розовые краски, нежели были бы у их, ныне покойных, родителей и дедов, озабоченных не только проблемами сегодняшнего дня, но и перспективами на будущее: всем было ясно, что проживание в лагерях, на полном обеспечении, явление временное; что в разоренной Германии для них места нет и надо выбирать иную страну проживания, куда попасть нелегко. Тем не менее, из этих воспоминаний и собранных исследователем фактов складывается рельефная картина устройства шляйсхаймского лагеря и жизни его обитателей.

Шляйсхайм состоял из двух лагерей – русского и украинского; каждый жил своей самостоятельной жизнью. В русском Шляйсхайме в пору его «расцвета» в 1948 году находилось 5343 человека. Кулен подробно (порой слишком подробно) описывает, как обустраивались доставленные туда люди. Размещали их в бараках бывшего аэродрома, где на семью приходилось по комнате; несемейные отделялись друг от друга одеялами. Кормили сытно, но однообразно, преобладал гороховый суп с бужениной. Недаром главная улица Шляйсхайма получила название Гороховой. Было налажено медицинское обслуживание, заработали школы, наладилась церковноприходская жизнь.   

Сегодня в представлении некоторых слово «лагерь» может казаться чем-то изолированным, закрытым. Верно, что вначале доступ в лагерь был ограничен, особенно для немцев: Ди-Пи находились в лучшем положении, чем немецкое городское население, которое вынуждено было жить на скудные продовольственные карточки. В таком же положении оказались и этнические немцы, попавшие в Западную Германию из Восточной Европы. Лагерная администрация старалась предотвратить утечку продовольствия. Вначале оба входа в лагерь контролировались американскими солдатами, потом служащими лагерной полиции – русскими и украинцами, а затем был снят всякий контроль. Приезжавший из Мюнхена городской автобус имел свою конечную остановку в самом центре лагеря – приезжай кто хочет. Жители Шляйсхайма, в свою очередь, могли спокойно отлучаться; кое-кто регулярно ездил в город на работу, но легче было получить работу в самом лагере: на кухне, по снабжению, в охране, а со знанием английского – в администрации. Получали небольшой оклад и преподаватели школ.

Школьному делу Кулен отводит целую главу. Оно было поставлено в Шляйсхайме отлично. Администрации лагеря было предписано предоставить для школы помещение. В нем и разместилась начальная школа и гимназия им. Д. И. Менделеева. Кулен сообщает важную деталь: «Модель структуры школ была предписана американской ок-купационной администрацией с января 1946 г. и приближена к системе народного просвещения Германии». Поэтому выпускники гимназии получали аттестат зрелости, признанный баварским Министерством образования, что открывало дорогу в высшие учебные заведения в самой Германии, аттестаты также признавались в других странах. А о высоких качествах преподавательского состава Шляйсхаймской гимназии можно судить по их приведенным в книге биографиям.

Отдельную главу Кулен отводит внешкольному воспитанию и юношеским организациям – скаутам (ОРЮР), «соколам», Христиан-скому союзу молодежи (YMCA.) Для их летних лагерей на природе оккупационные власти предоставляли палатки, необходимое оборудование и специальный паек. Интересно отметить, что лагерная администрация совершенно не вмешивалась в программу этих организаций, предоставляя им полную свободу в проведении воспитательной работы и не спрашивая, почему, например, скауты поднимают на своих Шляйсхаймских слетах трехцветный русский флаг. Благодаря школе, лагерям и слетам, и еще потому, что ребята постоянно общались друг с другом внутри лагеря, эти «дипийские» годы остались в их памяти радостным воспоминанием. Дружба продолжалась и впоследствии, вне зависимости, куда забросила судьба (чаще всего, в США). Ностальгия по тем юношеским временам выражалась в проведении съездов бывших шляйсхаймцев, где возобновлялись старые знакомства, где друзья узнавали, кто кем стал, у кого какая семья. 

Очагами общих интересов в Шляйсхайме служили «кружки» – религиозно-философский, литературный, а еще – молодежный театр, учрежденный бывшей актрисой Киевского театра Т. А. Левицкой. Об этом театре Кулен услышала в Нью-Йорке от дочери актрисы, художницы Вероники Гашуровой, участницы спектаклей, сохранившей программки и фотографии выступлений.

Не успели отгреметь орудия войны, как среди русских групп Ди-Пи заработали ротаторы и затеплилась литературная жизнь: Менхегоф, Регенсбург, Дом милосердного самарянина в Мюнхене, а затем и Шляйсхайм, стали выпускать бедненькие книжонки, учебники, стихи; стали выходить газеты «Посев» и «Эхо» и еще юмористический журнал «Сатирикон», впоследствии переехавший из Менхегофа в Шляйсхайм. Из него мы узнаем о существовании там шуточно названной «Академии художеств им. Орехова и фотостудии ‘Размножение’» – то был жилищный барак, в котором одна комната отведена под уроки рисования художника Орехова, преподававшего детям и взрослым.

Одну из Шляйсхаймских улиц «Сатирикон» окрестил «Аллея любви, или бракоразводная»; там было управления ИРО, оформлявшее браки, а иногда и разводы. Фигурирует в «Сатириконе» и «Дворец изобилия ‘Барахло’», где выдавались подержанные вещи, присланные благотворительными обществами из США. Там же выдавали талоны на получение пальто, брюк, платьев, обуви. А «Проездом сухопайщиков» журнал обозначил пункт выдачи сухих пайков – их, как поясняет Кулен, распределяли раз в две недели. Сюда входили непременно сигареты (ходкая валюта), кофе, консервы, шоколад и пр. продукты.

Ди-Пи был народ изобретательный; постепенно там стали предлагать свои услуги портнихи, парикмахеры и прочие мастера своего дела, работавшие у себя в бараках. Заработали ресторан и закусочные. Кое-кто завел кур и развел огороды; появился и черный рынок, на который лагерная администрация смотрела сквозь пальцы.

Но «не хлебом единым» жили в Шляйсхайме взрослые: там оказалась довольно большая группа художников, которым Кулен посвятила целую главу. Часть из них позже переселилась в США, где они продолжали поддерживать связь друг с другом и участвовать в общих выставках. Не менее интересна глава о богатой шляйсхаймской библиотеке – уникальном собрании книг – и о его происхождении, восходящем к Дому Романовых. Поступали туда книги и из других источников. При наличии всеобщего книжного голода в послевоенной Германии, библиотека отвечала неутолимой жажде русского читателя. Библиотека со временем перешла к Толстовскому фонду. Она существует в Мюнхене по сей день и называется Толстовской.

Значительная часть книги отводится церковной жизни и православному духовенству, чей клир оказался весьма многочисленным. Ценные сведения и документы для этого раздела были предоставлены Елене Кулен недавно скончавшейся поэтессой Ираидой Легкой (Пушкаревой) – ее отец, Иоанн Легкий, был в Шляйсхайме священником (впоследствии архиерей). Интересующиеся послевоенной историей Православной Церкви найдут для себя в книге «Шляйсхайм» богатый материал.

Но Шляйсхайм был лишь «остановкой в пустыне». Процесс переселения в иные страны – отдельная большая тема, которой автор уделяет много внимания, объясняя, какие бюрократические препятствия приходилось преодолевать людям, стремящимся пустить корни в новой стране. Тут Кулен отдает должное огромной роли гуманитарного Толстовского фонда, его неутомимой основательнице Александре Львовне, дочери писателя, и ее энергичной помощнице Татьяне Алексеевне Шауфусс, открывшей представительство Фонда в Мюнхене. Толстовский фонд способствовал переселению многих русских в США; он находил необходимые гаранты, работодателей и спонсоров, а также, если нужно, предоставлял ссуду на оплату переезда. Кулен пишет: «Стоит остановиться на странах, в которые Толстовский фонд организовал въезд православных дипийцев <…> Для христианских беженцев предлагались следующие страны: США, Австралия, Канада, Англия, Франция, Аргентина, Бразилия, Бельгия, Венесуэла...» Всё так, но почему – «православные» и «христиане»? В каких анкетах содержался вопрос о вероисповедании? Возможно, только в тех, что исходили от Синода Православной Церкви. Толстовский же фонд, как ИРО и другие организации, оказывал помощь по переселению без различия вероисповедания. С другой стороны, можно было бы отметить, что, принимая у себя Ди-Пи, отдельные страны руководствовались не столько гуманитарными соображениями, сколько экономическими: Англии и Бельгии нужны были шахтеры, Канаде – лесорубы, Австралии – овчары, и т. п. Труднее всего приходилось гуманитариям, чьи знания бывали не слишком востребованны. И, конечно, легче было получить приглашение на въезд в страну молодым людям, готовым к физическому труду. Для многих, очень многих, первые годы на новом месте были несладкими. В тех же Соединенных Штатах приезжие трудились на апельсиновых плантациях, домработницами, уборщиками, заводскими рабочими на конвейере... Но это уже другая тема.

Следует еще упомянуть кладбище в соседнем Фельдмохинге, которое Кулен посетила в поиске могил умерших шляйсхаймцев. Она с прискорбием сообщает, что таких могил осталось всего несколько – только те, за которые продолжают платить. Остальные исчезли, хотя списки имен почивших сохранились, и Кулен их обнаружила.

Книга «Шляйсхайм» представляет собой исключительную ценность по количеству собранного в ней и скрупулезно выверенного материала. Недостатки имеются, но они «косметические»: редакторский глаз мог бы облегчить язык, исправить некоторые термины (напр., не «нансенский паспорт», а «нансеновский»), убрать повторы. Книга в 759 страниц не имеет оглавления – это затрудняет поиск нужного места; желателен был бы и именной указатель. Воспроизведено много уникальных фотографий, но их качество оставляет желать лучшего. Книга издана автором в Берлине, малым тиражом, – тогда как проделанная работа заслуживает того, чтобы быть изданной именно в России. Труд Елены Кулен не должен пропасть даром; ему место в библиотеках, где всякий, кто будет писать о своеобразном периоде существования Ди-Пи – историк или беллетрист, – имел бы к книге доступ.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. С приходом советской власти газета была немедленно закрыта, а Михаил Семенович Мильруд, с другими сотрудниками газеты, арестован и выслан; он погиб 24 ноября 1942 года в селе Долинская Карагандинской области, Казахстан. URL: http://www.russkije.lv

2. Александров, Е. А. Русские в Северной Америке: биографический словарь / Хэмден – Сан Франциско – СПб. – С. 411.

3. Пушкарев, Б. С. Две России ХХ века: 1917–1993 / Москва, «Посев». 2008. – С. 332.

4. Там же. – С. 327.

5. Wayman, Mark. DPs: Europe’s Displaced Persons, 1945–1951 / Cornell University Press. 1998. – P. 37.

6. Миркович, Ф. «Наставникам, хранившим юность нашу...» – Педагогика и педагоги Русского Зарубежья / Москва: «Русский путь». 2017. – С. 7

7. Зарудский, Николай. «Отрада» / Сб. «Судьбы поколения 1920–1930-х годов в эмиграции: Очерки и воспоминания» / Ред.-сост. Л.С. Флам // Москва: «Русский путь». 2006. – Сс. 180-181.

8. Пушкарев, Б. С. Две России ХХ века: 1917–1993 / М.: «Посев», 2008. – С. 300.

9. Там же. – С. 254.

10. Казанцев, А. С. Третья Сила. 4-е изд., испр. / М.: «Посев». – 2011; Штрик-Штрикфельд, В. Против Сталина и Гитлера. 3-е изд / Москва. 1993; Фрёлих, С. Генерал Власов. Русские и немцы между Гитлером и Сталиным / Кёльн. 1990 // Русский перевод Д. Левицкого и Ю. Мейера / США: «Эрмитаж».

11. НТС – Мысль и дело. 1930–2000 / Москва: «Посев». 2000. – С. 26.

12. Там же. – С. 27.

13. Там же. – С. 40

14. Рар, Лев, Оболенский, Валериан. Ранние годы (1924-1948) / М.: «Посев». 2003. – С. 90.

15. Хохлов, Н. Е. Право на совесть / Франкфурт: «Посев». 1957.

16. П. Н. Якоби погиб при пересылке в августе 1941 года в Котласе.

17. Никифорова, Т. С. Баржа на Оби: Новеллы памяти / Рига. 2006.

18. Я не касаюсь исхода самих латышей, среди которых было немало настоящих коллаборационистов, среди русских – лишь единицы.

19. Джолли, Таисия. Страшное детство / Судьбы поколения... – Сс. 34-39.

20. Синкевич, Валентина. О незабываемых / Москва: «Русский путь». 2019. – С. 185.

21. Ульянов, Н. И. Атосса / Нью-Йорк: Изд-во им. А. П. Чехова. 1952. 

22. Ширяев, Борис. Неугасимая лампада / Нью-Йорк: Изд-во им. А.П. Чехова. 1954. – С. 7.

23. Там же. – С. 70.

24. Правильно – Гольтгоер. Генерал-майор 4-го Стрелкового полка Константин Александович Гольтгоер был в то время еще жив, находился в Финляндии. Вероятно, жена это скрывала.

25. Ширяев, Борис. Неугасимая лампада / Указ. издание. – С. 70.

26. Анастасия Николаевна Артемова, урожд. Редлих, была родом из Берлина.

27. На кончину моего мужа в 1977 году Николай Ефремович Андреев откликнулся глубоко тронувшим меня некрологом в газете «Новое русское слово» – «Россиянин: памяти редактора газеты В. А. Оболенского».

28. Александров, Е. А. Указанный биографический словарь. – Сс. 260-261.

29. Елена Кулен в России окончила историко-филологический факультете Университета Русского Севера им. Ломоносова, далее – 5 лет работы старшим научным сотрудником в краеведческом музее в Архангельске. С 1991 года она выехала на учебу в Берлинском университете, факультет славистики. С 1994 по 2016 годы работала в качестве референта по России и переводчицы в Европейской Академии в Берлине, в Сенате Берлина, с 2003–2016 гг. – в Правительстве Баварии. С 2016 года работает в различных исследовательских проектах в Баварском архиве, в музее по изучению нацистского прошлого.