Людмила Оболенская-Флам 

Людмила Оболенская-Флам 

 

Сережа

 

Вот уже более двух лет как его нет в живых, а я так ясно слышу бодрый голос в телефонной трубке: «Вас беспокоит Сергей Голлербах. Хочу узнать, как Вы?» После этого, уже называя друг друга «Сережей» и «Люсей», начинались долгие разговоры о том о сем.

Дружба наша была поздней и преимущественно заочной, но фамилия «Голлербах» знакома мне с детства по рассказам мамы о поездках из Петербурга в Царское Село к бабушке Екатерине Карловне Якоби. В Царском маму, ее братьев и сестер непременно водили в кондитерскую Голлербаха. Пирожные там были особенно вкусные. Сережа, потомок этого немецкого кондитера, тоже родился в Царском Селе, переименованном большевиками в Детское Село, а позже – в город Пушкин. К тому времени семья Голлербахов, полностью обрусев, уже прочно вошла в круг интеллигенции, высоко ценившей литературу и искусство. Дядюшка Сережи, Эрих Федорович Голлербах, – он же и его крестный отец – был известным искусствоведом, знатоком Серебряного века и автором книги о Царском Селе «Город муз». В детстве, как полагалось хорошему «советскому» мальчику, Сереже очень нравились передвижники, тогда как дядюшка ценил художников «Мира Искусства». Однако тонкое понимание искусства Эриха Федоровича не могло не сказаться на формировании будущего художника, в чьих произведениях от передвижников и духом не веет. В биографическом словаре Е.А. Александрова «Русские в Северной Америки» говорится, что Голлербах писал «в жанре неоэкспрессионизма». Подчас его работы граничат с абстрактной живописью. Но неважно, к какому направлению его причислять; важно то, что, увидав его картину, по краскам, линиям, композиции сразу определишь – это Голлербах.

Годы сталинского Большого террора семья Голлербаха провела в Воронеже, куда их отправили после убийства Кирова. Там Сережа стал рисовать; однажды его рисунок получил первый приз, если не ошибаюсь, на пионерском конкурсе. Потом они смогли вернуться домой. А вскоре началась война. Отец ушел на фронт, был тяжело ранен и, позднее, от ранений умер. Мать с сыном ничего о нем не знали, к тому времени город Пушкин был оккупирован немцами.

В 1942 году начался новый этап: отправка в Германию. Выяс-нилось, Сережу с матерью немцы вывезли одновременно с моей девяностолетней прабабушкой и ее двумя дочерьми, сестрами моего деда, с которыми Людмила Алексеевна, мать Сережи, в молодости дружила. Репатриантов поселили в беженском лагере города Кёниц, а Сережу отправили в принудительном порядке на сельские работы. Он считал, что ему повезло. О сравнительно вольном режиме лагеря Кёниц можно судить по книге Ольги Раевской-Хьюз «Встреча с эмиграцией: Из переписки Иванова-Разумника 1942–1946 годов»[1], охватывавшей и Кёницкий период писателя. Было там голодно, но люди, по своему составу преимущественно из интеллигенции, могли свободно общаться друг другом, вести умные разговоры, обмениваться книгами, переписываться с эмигрантами, оказавшимися в пределах германского рейха… В лагере Людмила Алексеевна возобновила дружбу с моими двоюродными бабушками.

Прабабушка моя умерла еще в Кёнице, а дочери ее встретили окончание войны в Австрии. Покуда они пробирались в Австрию, Людмила Алексеевна и Сережа добрались до американской зоны и осели в Мюнхене. Там он работал на американской военной базе, быстро освоив английский язык, и, одновременно, учился живописи в Мюнхенской художественной академии. Потом судьба снова свела этих царскосельчан, теперь уже в Нью-Йорке. Хотя жили они в разных районах гигантского города, Людмила Алексеевна часто навещала своих пожилых подруг, иногда вместе с сыном. Именно у них я и познакомилась с Сережей. Было это, страшно подумать, в 1959 году!

Жизнь послевоенных эмигрантов в Новом Свете на первых порах оказалась нелегкой. Не всем удавалось устроиться по своей специальности или по призванию. Некоторым приходилось работать грузчиками, фабричными рабочими, прислугой... Так, Сережа, в поисках случайных заработков, одно время выгуливал собак. Потом появилась работа печатника галстуков в мастерской шелкографии, основанной бежавшими из нацистской Германии евреями, где уже работало несколько других русских художников-эмигрантов, в их числе – сын Мстислава Добужинского, Всеволод, «Додик» как его звали в семье. Голлербах вспоминал, как Всеволод Мстиславович рисовал собачьи головки, главным образом, немецких овчарок, а остальные печатали головки на галстуках. Дружба с русскими из мастерской привела к созданию Объединения русско-американских художников, которое стало устраивать в Нью-Йорке свои выставки.

Надо заметить, что до расселения эмигрантов по пригородам Нью-Йорка, русская общественная и культурная жизнь в городе действительно, как говорится, «била ключом». И Сережа в нее окунулся: он посещал литературные салоны, танцевал на русских балах, оформлял обложки русских книг... Но он не ограничил себя русской средой, что было свойственно многим его собратьям. Напротив, Сережа стал сразу осваивать здешний мир: он выставляет свои работы в коммерческих галереях, становится членом американских художественных обществ и академиком престижной Национальной академии дизайна. Там у Сережи появились свои преданные ему ученики, а студентки, похоже, были в него поголовно влюблены. 

Мало кому из художников, тем более прибывших в США после войны, удавалось прокормить себя живописью. Голлербах в этом преуспел; начиная с середины семидесятых годов прошлого века он не должен был искать себе других заработков. И не только в Нью-Йорке: его приглашали проводить семинары живописи в разных городах и университетах Америки. Продажа картин, преподавание и семинары его обеспечивали и давали возможность часто ездить в Европу. Имя Голлербаха становилось в США всё более известным, его работы получали награды, включая престижную Золотую медаль Американского общества акварелистов.

Когда, материально оперившись, русские стали покидать Нью-Йорк и селиться по окрестностям, Сережа не поддался соблазну загородной жизни. Он был неисправимый горожанин. Ему нравился пульс большого города, он ценил его многообразие, обилие культурных возможностей, его удобства: рестораны, предлагающие кухню разных стран мира, удобный городской транспорт, возможность общения с кругами интеллектуалов, связанных с миром искусства... Со временем Сережа обзавелся прекрасной квартирой в одном из лучших районов города, где и прожил до своих последних дней. Вторым его домом был эксклюзивный клуб «Лотос» на Пятой авеню, членом которого он был принят за свои заслуги художника. В этот особняк вблизи музея Метрополитен он любил приглашать гостей отведать изысканной кухни клубного шеф-повара. Но самое главное, город питал Голлербаха сюжетами – городскими пейзажами и населявшими город людьми. Их он и любил писать. Причем, это были люди самые простые, порой нищие и обездоленные. Их силуэты он зарисовывал на улицах, в вагонах метро, вплоть до заведений сомнительной репутации. Голлербаха-художника привлекала, как он говорил, «обратная сторона медали». Так, в предисловии к альбому «Улица», сюжет которого – бездомные, он писал, что нищета обладает для художника известной эстетической притягательностью. Даже когда он писал людей, отдыхающих на Брайтонском пляже, то были явные горожане – гротескные фигуры в вальяжных позах и в отнюдь не «гламурных» купальниках. И только один его альбом, из многих, воспринимается, как отражение солнечного характера автора: это серия умилительных зарисовок собак всевозможной породы и мастей, подмеченных им на нью-йоркских улицах. Хозяева, выгуливающие своих питомцев, его не интересовали, от них иногда оставались на картинке только ноги.

Хотя знакомы были мы с незапамятных времен, наши дружеские отношения сложились гораздо позже. Вот что послужило поводом: как-то мой бывший коллега по «Голосу Америки», собиратель картин и друг Голлербаха Сергей Зорин, привез мне огромный фолиант больших его работ для передачи в Художественный музей Нижнего Новгорода, откуда Зорин был родом. Половину картин Зорин разрешил подарить Дому Русского Зарубежья им. А. Солженицына в Москве, с которым я тогда сотрудничала. Что я и сделала, прилетев в Москву. Там дар Зорина окантовали и обрамили, и выставили перед отправкой картин, предназначавшихся для Нижнего Новгорода. Та выставка была приурочена к презентации моей книги «Судьбы поколения 1920–1930-х годов в эмиграции»[2] – для сборника я, как составитель, попросила Сережу написать очерк о русских художниках Америки. Презентация прошла 9 ноября 2006 года. Прилетевший из Нью-Йорка в Москву Сергей Голлербах выступал там в двойной роли – в качестве автора картин и участника сборника, вызвав к себе этим особый интерес публики.

Тот визит был не первым возвращением Голлербаха в Россию; еще ранее ему удалось побывать в своем родном Царском Селе, где был издан большой сборник «Свет прямой и отраженный», в который вошли его эссе, написанные за долгие годы жизни в Америке. Первоначально они публиковались в различных эмигрантских журналах, преимущественно в «Новом Журнале». Там я и прочитала однажды очерк, посвященный уже упомянутым сестрам моего деда, дочкам сенатора Н.Б. Якоби и внучкам известного физика Бориса Якоби. Старшая, Анастасия Армадерова, была художница, другая – Елизавета Якоби – искусствоведом. До войны обе работали в Эрмитаже и слыли «эрмитажными старушками». Свой интерес к искусству они пронесли через всю свою жизнь и многие невзгоды, но, описывая их, Сережа не мог воздержаться от «изюминки», услышанной от своей матери: по ее рассказам,  злые языки в Царском Селе судачили, что «девушки Якоби ведут себя совершенно неприлично: они не носят корсета и играют в теннис!» Сережа любил вводить такого рода мелкие, иногда пикантные, подробности в описание своих знакомых, а знал он очень многих, простых смертных и людей выдающихся.

Наладившееся в те годы общение с Домом Зарубежья способствовало росту известности имени Голлербаха на родине. Первоначальная дюжина картин, которую я протащила через таможню, не декларируя, выросла со временем в самое большое собрание его работ не только в России, но, думаю, и в США: по последнему счету там находится 218 его работ, законченных картин, альбомов и эскизов. Старший сотрудник Дома Зарубежья Инна Розанова рассказывала о многих российских выставках С.Л. Голлербаха: первая, «Новый свет», прошла в уже далеком 2010 году; к 90-летию Голлербаха в 2013–2014 гг. была организована его персональная выставка «Нью-Йоркский блокнот», по названию его книги эссеистики, изданной «Новым Журналом», в 2018-м часть работ Голлербаха была доставлена на выставку в Областной художественный музей Крамского в Воронеж; в 2020-м персональная выставка живописи и графики Голлербаха состоялась в стенах Дома Зарубежья – она была приурочена к открытию нового здания Музея Русского Зарубежья; но самая необычная экспозиция Сергея Голлербаха открылась в Москве в феврале 2020 года под названием «Жаркие тени города» (одна из первых его книг): в виде больших планшетных листов копии с его самых интересных живописных и графических работ висели на станции московского метро «Выставочная». 

К сожалению, Сережа не мог присутствовать на открытии последних его выставок в Москве. Из-за проблем со зрением он даже не мог разглядеть фотографий оттуда. Я старалась, как могла, рассказать о них по телефону. Он вздыхал и говорил: «Кто бы мог подумать...» Известность в России Сереже явно льстила, хотя он и делал вид, что это для него всего лишь приятная неожиданность. Однако он признался поэтессе Валентине Синкевич, что, начав ездить в Россию, он ощутил себя «более полным человеком».

По мере ухода из жизни наших современников, учащались его звонки из Нью-Йорка ко мне во Флориду. О чем мы только ни говорили: вспоминали общих друзей, делились анекдотами, обсуждали последние новости... обо всем, кроме обычной стариковской темы – болезни. А ведь ему было на что пожаловаться: почти совсем слепой, с ослабевшими ногами (приходилось пользовался ходунком) страдавший и другими недугами, он до конца оставался оптимистом; его живой ум продолжал следить за происходящим в мире. Как бы он отнесся к событиям сегодняшнего дня? Мы не во всем бывали согласны, но, думаю, не ошибусь, предполагая, что пережив, как и я, Вторую мировую, Сережа – так любивший жизнь и в душе пацифист – воспринял бы новую войну, разразившуюся уже после его смерти, как великую катастрофу. Зато вспоминаю, что ему непременно хотелось дожить до результатов последних президентских выборов в Америке. И он дожил. А за три дня до того, 1 ноября 2020 года, он отпраздновал шампанским и икрой свой 97-ой день рождения. Икра была черная, а шампанское – «царское», Veuve Clicquot. По высшему разряду. Другого он не признавал ни в жизни, ни в искусстве.

 

 

1. Встреча с эмиграцией: Из переписки Иванова-Разумника 1942–1946 годов / Ред.-сост. Ольга Раевская-Хьюз. Москва, Париж: «Русский путь»; YMCA-Press, 2001.↩

2. Судьбы поколения 1920–1930-х годов в эмиграции: Очерки и воспоминания / Ред.-сост. Людмила Флам. Москва: «Русский путь». 2006.↩